Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

– Не могу?

– Человек, не способный изменить своё мнение, не может решать. Ты говоришь, что хочешь выть, а я скулил каждый раз, когда ты уходил с утра, а возвращался через неделю, а мог вообще не вернуться. Прости, что обвиняю тебя, но ты видишь только то, что видишь. Я тоже там был, Майкрофт, ты со своим высокомерием может забыл, но нас было двое. И хоть ты и говорил, что любишь меня, ты ни во что меня не ставил, а с этим спорить ты не можешь.

– Господи, Фрэнсис, это же не война…

Он захлопывает окно.

– Конечно нет, это crime passionnel, а теперь ты держишь руки за головой, делая вид, что это самоубийство.

– А ты такая жертва, что не оставляешь претензий, даже когда мы лежим в постели.

– Потому что я зол. Так, знаешь ли, бывает. У тебя твоя прекрасная жизнь…

– У тебя тоже.

– Да уж, ты даже не представляешь, какое счастье не видеть тебя! – орёт он. Просто берёт меня измором.

– Зато представляю, какое счастье не видеть тебя.

Еще не договорив, понимаю, что он меня убьёт. Придушит в этой самой постели. Кто меня, идиота, тянул. Он вскакивает, шипя, как кобра перед броском.

– Если так, то какого чёрта ты здесь делаешь?

– А что ты хочешь от человека, неспособного принимать решения?

Он позволяет утянуть его обратно, мне даже не приходится уговаривать, а это огромный прогресс. Я протягиваю руку, чтобы разгладить морщины у него на лбу. Говорю, что хватит, вполне достаточно, довольно, главную мысль я уловил: я виноват вообще во всём, без иронии, я теперь и сам в этом уверен, правда. Я целую его так долго, как мне того хочется, и очень быстро поджигаю себя и его. Потом мы целуемся, как заведённые, потом так – как будто через секунду нас друг от друга отнимут, а время всё поджимает. Наши отношения почти платонические, они какие-то священные, это точно, мне вполне хватает лежать с ним голым в обнимку и просто говорить, а целовать его – уже совсем другое, а заниматься с ним сексом – третье.

– Расскажи такое, от чего у меня снесёт крышу, – просит он.

Мы всегда любили огорошить друг друга чем-нибудь эдаким, вроде серенады под окном или признания в любви на финском.

– Каждый раз, занимаясь сексом с Олли, я представлял тебя.

– А?.. Да иди ты, Майк!

Нет слов, чтобы описать, как он охренел; удивлять его всегда было особым удовольствием.

– Нет, ты не мог!

– Это я-то не мог? – вскидываю брови.

Со мной никогда не поймешь, вру я или преувеличиваю.

Он смеется, говоря, что я ещё больший извращенец, чем он когда-нибудь отважится представить.

– То есть ты фактически признаешь, что сублимировал наши отношения.

– Можно и так сказать. Но он чертовски забавный мальчик и очень умный. Не думай о нём плохо.

– Вам было хорошо вместе?

– Он здорово меня изводил, а это отвлекало, ну, от тебя.

Он вдруг становится мрачным и довольно прохладно объявляет, что не хочет об этом говорить и что хочет спать. Я опять задел его и опять ничего не понял. В том, чтобы изводить меня, Олли ему не конкурент даже и близко, не был, не будет и всё такое.

Я переворачиваю его и заставляю поцеловать меня, хотя он сопротивляется, и он дрочит мне, и в сосредоточенной тишине слышен только шорох пружин, когда я подаюсь навстречу. Сам он ничего не хочет, я всегда был ему интереснее, мне даже казалось, что он меня изучает – есть у него такая привычка, наблюдать за людьми. Меня ничего не напрягает, я прекрасно знаю, что контроль надо мной ему нравится, а уж смотреть, как я ничего не стесняюсь, и подавно. А ещё он хочет, чтобы я стонал, и это я тоже не придержу.

– Чёрт возьми, я тебя люблю, – шепчет он, прижимаясь ко мне. – Давай, хочу тебя трахнуть.

Я закидываю на него ногу и мы трахаемся в той же тишине, как будто кто-то может услышать. Как будто здесь кто-то ещё, на кого нам почти плевать. Мне вот плевать – я так давно его не видел в полном смысле этого слова; его движения отдают пустой болью без удовольствия, и я заставляю нас обоих быть жёстче, насаживаясь на него; дебильный матрас скрипит. Он наконец-то переворачивает меня на спину и входит до конца. И всё же, как бы я ни хотел его, чего-то всё равно не хватает, и я с ужасом понимаю, что мыслями возвращаюсь к Лестрейду.

Посреди этого кошмара, может быть, от ошарашенности происходящим, мне удаётся кончить, и почти сразу я думаю, что уйду отсюда с утра, и эта мысль не покидает меня до рассвета. Я не могу заснуть, тщетно пытаюсь подогнать время, а потом думаю, как ускользнуть из постели незамеченным, не разбудив его, когда этот дебильный матрас реагирует на малейшее движение. «О, Боже,» – думаю я, – «это мой самый грандиозный провал». За окном уже светло, вокруг холод, его плечо совсем близко, его руки вокруг меня, мне хочется провалиться сквозь землю. Кое-как, собрав остатки решимости, выбираюсь из-под него. На то, чтобы одеться, уходит не так много времени, раз уж последние два часа я только и делал, что обдумывал план побега.

Обернувшись на него в последний раз, застегивая рукава, замечаю торчащий из-под подушки крестик и думаю о том, что хочу взять на память, – в первый раз в жизни хочу взять что-то на память, раз уж в этой вещичке столько всего от самого Фрэнсиса.

Ладно, всё было не так.

Всё с самого начала было не так.

Я пришел сюда, чтобы кинуть Фрэнсиса, и ещё вчера прекрасно знал, что, возможно, уйду отсюда утром, если Фрэнк не предложит чего-то большего, чем у нас было – чего не случилось. Хотел проверить. Надеялся, что, может быть, захочу остаться, но с самого начала понимал, что это вряд ли случится.

Крестик мне не нужен. Я снял с него цепочку, чтобы добраться до ключей на ней и до того, что они открывают. Один из них, я знаю, от тёмной комнаты, где он проявляет фотографии.

Второй – подходит к несгораемому шкафу в углу, где он, наверное, хранит свои сокровища, раз носит ключ при себе. Я был здесь от силы пару раз, трахался в красном свете ламп. Красиво, но как-то пусто, меня никогда сюда не тянуло.

И что же такого ценного наш Фрэнсис хранит под замком?

Деньги – совсем немного, жаль.

Негативы Стейси, которые он, конечно же, не уничтожил, я был бы идиотом, если б поверил в ту чушь, что он нёс. Что может быть ценнее для него, чем информация, особенно та, что не имеет срока давности, даже если он не может применить её сейчас. Уничтожить их было бы умно, но и оставив их, он так или иначе подстраховался.

И тут выдыхаю – в глубине полки, скрытая темнотой, пачка писем, тех, что я писал ему в самое разное время – когда всё было хорошо и когда всё было плохо. Я знал, что он, может быть, сохранил их как макулатуру, но не надеялся на это, а уж тем более на то, что свидетельства моего душевного стриптиза будут беречь. К ним у меня двоякие чувства – с одной стороны, они отвратительно откровенны и отвратительно глупы по той же причине, а ещё потому, что всё, в чем я признавался, давно прошло. С другой стороны, я был совершенно искренен и где ещё увидишь доказательство этого феномена… Но, как и любого важного свидетеля, их нужно убрать.

Фрэнсиса я оставляю. А письма забираю с собой. И знаю, что этого он мне не простит уж точно, но хоть так они сослужат добрую службу нам обоим. Фрэнсис ободрал ногти, цепляясь за нашу связь, как за детскую травму, морочащую ему голову, и я должен был сделать хоть что-то в качестве последнего одолжения.

Я прикрываю дверь и это – лучшая месть или лучший подарок, на который я способен.

***

Ещё на подъезде к дому на ступеньках я заметил Стейси – точнее, голубое пятно её мохнатой шубы, которое всё приближалось, пока не обрело очертания. Завидев мою машину, она тут же сошла с крыльца и махнула рукой. Когда я подошёл, она потянулась за поцелуем, подставляя щёку, и уродливый искусственный мех, и волосы, наэлектризовавшись, липнут к рукаву моего пальто. Она спрашивает где я был, и, не дождавшись ответа, обнюхивает меня, словно ревнивый пес после ночи без хозяина. Разве хвостом не машет, а только поджимает губы, скрывая улыбку. Майкрофт-Майкрофт. Я всё жду, что она скажет, что от читает меня, но в её неуловимом смехе сдержанность монализы с подведёнными на современный манер глазами.

Она, особенно если дело касалось Фрэнсиса, всегда была чем-то вроде нравственного катализатора. Один её выразительный взгляд мог стушевать меня в кляксу, а дальше – потри и бумага пойдет катышками, нажми и порви листок. И, хотя я без труда могу игнорировать чужое влияние, мне и в голову не приходило делать хоть шаг в сторону, я знал, скользкого пути. Но сейчас ей, похоже, всё равно, и этот долгожданный нейтралитет красит утро в фиолетовый. Мир не поблёк после того, как я ушел от него, а наоборот – обрел краски, хотя это дебильное художественное клише всегда меня бесило. Я думаю о том, насколько наконец свободен и сколько всего могу сделать… Вот только придумаю, с чего начать.

– Я ушел от Фрэнсиса, – говорю я, потому что мне нужно отчитываться взаправду, вслух, хотя она этого не просит. Точно, можно сходить в кино – сто лет ведь не были. Но. Я терпеть не могу догадываться, что кто-то что-то там про меня думает. Я потому и держу её в друзьях – мы оба прямолинейны и можно не гадать, да и за столько лет лицемерить в адрес друг друга уже абсурдно, но из-за этой улыбки монализы и потрясения на меня нашла излишняя подозрительность преступника.

– Бросил его.

Стараюсь не думать, как смешно и наивно это прозвучало.

– Что, опять? – Стейси округляет глаза и уже не щадит моих чувств, заливаясь смехом. Паршивка.

– Это всё.

– Ну, в таком случае, тебя можно поздравить. Как он воспринял? – спрашивает она и, уловив мое замешательство, хлопает по щеке. – Это что значит?

– Никак не воспринял… он спал.

– Ты порвал с ним, пока он спал, – она смотрит на меня как на дебила, но, похоже, легко может с этим смириться, ей ведь плевать на Фрэнсиса и его чувства,– а зачем, позволь узнать, нужно было переспать с ним, перед тем как бросить? Если это изощренный план, то я что-то не улавливаю.

Она идет к холодильнику и, достав пакет сока, который когда-то сама туда поставила, морщится запаху и начинает инспектировать содержимое полок, вытаскивая плесневелый хлам вроде зелёной оплывшей головки сыра и сметаны, на вид и цвет напоминающих соус песто. Косится при этом, будто я на глазах превращаюсь в пещерного человека, а мне просто не было дела ни до чего на свете, ни до еды, ни до стрелок на брюках.

Она снимает шубу, которая не сгодилась бы и в качестве половой тряпки, и принимается за уборку.

– Это был прощальный жест, или ты воспользовался ситуацией и решил, что с паршивой овцы хоть шерсти клок или что?

Не отвечаю. Мне очень неловко. Ну это же Фрэнсис, как она не понимает!

– Ааа… У тебя от этого парня зависимость, вроде как от мороженого или шоколада, да? – она цокает и того и гляди швырнёт в меня мокрой тряпкой. – Иногда нам всем страсть как хочется мороженого. Ну последнюю ложечку. Ну последнюю. Всё, эта точно последняя, – передразнивает она, впрочем, беззлобно. – Я вот шоколадное ненавижу, но если мне скажут, что я больше никогда в жизни его не попробую… О, вот тогда я буду давиться клубничным и слезами, мечтая хотя бы о ложечке дивного шоко…

– Ну хватит, я понял.

– На самом деле всё очень просто, даже элементарно. Перестань бросать Фрэнсиса, в этом нет никакого смысла. Ты его даже не любишь, это твоя идея фикс, запретный плод, мечты об Эльдо… О чём это я. А. В общем, пока он раздражает тебя, как палец в заднице, ты не можешь наслаждаться действительно хорошими, но менее специфическими вещами. Ты же и сам это понимаешь.

– И что ты предлагаешь? То есть мне нужно отделаться от него, не отделываясь от него, так?

– Ой, Майк. Да тут есть варианты, вот сядь послушай. – И я сажусь. – Первый вариант – унизить его в своих глазах. Это ты пробовал, да и он поспособствовал… Не подходит. Терпение у тебя, как у Паркер-Боулз, ей богу. Второй вариант – она выдерживает театральную паузу, – убить Фрэнсиса. Дождаться темноты и кокнуть. Состроить самоубийство. Возни много, но ради такого можно и заморочиться… Что, нет? Ладно, проехали… Есть ещё третий вариант – тут как раз как с мороженым: один раз переешь и всю жизнь воротишь нос. Пусть приходит время от времени, капает тебе на мозг, трахает своим маленьким членом, а я даже пообещаю, что буду терпеть его присутствие. Вот увидишь, неделька-другая и тебе надоест. И ты снова начнешь получать удовольствие от красивых мальчиков с роскошными причиндалами – да, я Лестрейда имею в виду, эту свинью.

Она всё ещё не оправилась после нашего разрыва, как шокированная отменой помолвки с принцем мамашка или продюсер, чьему протеже обломился Оскар.

Прикидываю, как всё будет: мы будем иногда встречаться, бурно скандалить, потом так же бурно мириться, но с каждым разом мириться будет хотеться всё меньше, и скоро мне это надоест, я буду избегать его, поглядывать на сторону, искать другого общества, мы будем видеться всё реже, потом он уедет поправлять здоровье на Ривьеру, меня затянет работа, и мы оба будем в шоколаде.

– Нет, Стейси, – говорю я. – Я всё решил.

Оттого ли, что хочу оставить свой запретный плод манящим, каждый раз волнуясь о его вкусе и сроке годности, оттого ли, что не хочу лишний раз его волновать или опошлять воспоминания о себе, то ли оттого, что просто не надеюсь, что эти элементарные законы бытия сработают на нас с ним, но я хочу, точно хочу, чтобы всё осталось как есть. С этим я справлюсь, я с чем угодно справлюсь, и чёрт возьми, это же часть меня.

– Ой, да пожалуйста! Как знаешь, – отвечает она, вгрызаясь в иссохший блин, что ещё недавно был йоркширским пудингом из МнС. – Фрэнки-Фрэнки. Интересный был мальчик, да жаль только, что весь вышел. Эх, Майкрофт, сердца у тебя нет.

Резюмирует она жестоко, но как всегда не погрешив против правды.

========== Remote Control ==========

Официантка тут очень милая, улыбка у неё хоть и не искренняя, но загляденье, и прелестный акцент джорди; мне хочется думать, что она могла бы запасть на меня, с этими своими чёрными кудряшками и вздёрнутым носиком, будь я настойчивей; ей нравится думать, что я из другого мира, нравятся мои дорогие часы и открытое гладкое лицо, по тому, как она поднимает голову на звук колокольчика и как, смущаясь, спешит подать меню, я понимаю, что я, непохожий на обычно обедающих здесь бюргеров из ближайших контор, тоже ей приятен.

Она склоняется к моему левому плечу, держа раскрытую книгу меню, и мне видна ложбинка в вырезе её блузки.

– Спасибо…

– Шерил. Меня зовут Шерил. Не берите блюдо дня, – лукаво добавляет она, сверкнув глазами. И правда, я не замечал этот глупый бейджик «привет, я Шери» у неё на груди.

– Не буду. Двойной эспрессо сразу и сделайте как обычно.

– Сэр… побольше мяса, поменьше овощей?..

Она даже не пытается скрывать насмешку, и на секунду я даже печалюсь, вспоминая, когда в последний раз флиртовал. Приятно, когда кто-то так радует глаз. Надо оставить на чай, чтобы смогла побаловать себя.

Её улыбка гаснет, когда к столику, задевая углы, проталкивается – и я глазам своим не верю, Грег. Подлетает ко мне, как тасманский дьявол, весь из плоти и крови, потрясающе реальный. Я успел его забыть, уверен я, но уверенность тает с тем как он шепчет:

– Детка, – потирая замерзшие руки, наклоняется, берёт меня за щеки, смачно целует и вальяжно валится на сидение напротив. Мне то же самое, – распоряжается, вскинув голову с отросшими патлами и нагло скалит белозубую улыбку распоясавшегося сопляка. – Пожалуйста.

То есть, его не было здесь две минуты назад, а до этого день, неделю, месяц, но я всё ещё могу протянуть руку и потрогать его. Могу говорить с ним. Даже всё что угодно могу. И ничего не понимаю – в чём тогда смысл, если он всё равно здесь и я всё равно могу? В чём был смысл расставаться, если мы не разъехались по разным континентам, чтобы никогда друг друга не видеть; в чём смысл его теперешней жизни и моей тоже, если можно протянуть руку через время, если я могу? Если мы остались там, где он хотел, чтобы мы были?

– Аа… овощей ему побольше, – заторможено говорю я, пытаясь оправится от фрустрации. Он, как ни в чем не бывало, смотрит на обалдевшую девушку и вскидывает брови в немом вопросе – она, кивнув, отходит от стола.

Мне хочется окликнуть её, чтобы объяснить, мол, такое бывает с этим малым, но объяснения нужны мне самому.

– Что ты здесь делаешь? – ошалело спрашиваю я, его поцелуй всё ещё холодит губы. О, Господи, как мне этого не хватало, думаю я в то же время. Там, где он касался моего лица, под кожей колют иголки.

– Солнышко! Я так соскучился, – возбуждённо скалится он, – разве не могу я повидать своего мальчика?

Только что в моей голове отмер последний нерв. Его искромётный юмор как слепящий фарами катафалк по встречке – нечего терять.

– Эээ… Конечно, можешь, – соглашаюсь я, найдя его довод рациональным. – Хотя вообще-то нет, не можешь, – окончательно придя в себя, хмурюсь, – мы порвали.

Мгновение, в которое между нами происходит немой диалог.

Он подаётся вперед, приближает лицо к моему и долго не мигая смотрит в глаза:

– Плевать, – и в качестве аргумента прибавляет свою коронную ошалелую улыбку.

Я в ответ изображаю гнусную ухмылочку, несколько секунд молчаливой дуэли заканчиваются тем, что он откидывается на спинку и всплескивает руками.

– Ты мне снился. Сегодня. И вчера. И два дня назад, – говорит он, наконец подрастеряв спесь. Замолкает, когда приносят кофе. – Спасибо. Так вот…

Мысль, похоже, от него ушла, и я помогаю:

– Ты видел сон, как мы трахаемся, дальше что?

– Не совсем, – огрызается он почти беззлобно. – Дальше, дальше, ничего дальше, – звякнув ложкой о край чашки, нарочито наигранно разводит руками, – дальше я здесь.

Я спокойно наблюдаю за тем, как он морщится, отпив, и с отвращением заглядывает в чашку. Всё так удивительно привычно, что я решаю воздержаться от комментариев хотя бы до конца обеда.

Мы едим молча и с аппетитом. Я уже прилично припозднился, но как обычно не придаю этому значения.

– Дождь пошёл, – прочистив горло, словно невзначай произносит он. – А я чуть было не поверил, что Бог вспомнил про это место. – Он улыбается, продолжая меланхолично крошить еду в тарелке. Нож ходит по стеклу, противно скрипя.

– Хотя ты, наверное, думаешь, что рано или поздно всегда начинается дождь.

А ты, наверное, думаешь, что рано или поздно он кончается.

– Солнышко, – издевательски смакую я, – почему бы тебе просто не снять кого-нибудь на ночь?

Жевать он не перестает, разве что делает это чуть медленней.

– Ты путаешь причины и следствия.

– Ах, вот оно что.

– Я не за тем пришел. Мы давно не виделись, я… По правде говоря, мне хотелось провести время с кем-то нормальным.

Слово «норма» применительно ко мне почти смешит, но кому, как не тебе, Майк, понимать, что он имеет в виду. Он достаёт пачку и подкуривает мне сигарету, прикидывая, что можно использовать как пепельницу. Здесь не курят, и я хмурюсь.

– По-дружески, – подсказываю я, всё-таки не отказываясь от сигареты.

– Ну конечно по-дружески, – усмехается он, не глядя расписывая тарелку узором из соуса. – Не будь ты моим другом, остальное не имело бы смысла.

– Трахал ты меня тоже как друга? – насмешливо выдаю я.

Он дёргает уголком рта, спокойный как бык, показывая, что в гробу видел мой сарказм и перепады настроения.

– По этому я тоже скучал.

Не уточняю, о чем речь: о моем чувстве юмора или о моей заднице.

Ну ладно, решаю я. Если засунуть свои страдания поглубже, забыть об уязвлённом самолюбии, жаждущем сатисфакции, но не получающем её, как Джаггер, возможность лицезреть его на расстоянии вытянутой руки может быть даже приятной. Да и кому, как не мне, знать, что боль может быть приятной… иногда. Но, может, у него проблемы – тут же спохватываюсь я, пытаясь высмотреть в его лице следы лишений, которым он подвергся из-за меня, но он выглядит обычно, а печаль – мне кажется, уже лишь дань уважения ото всех, с кем я вижусь. А они точно жалеют, мне такое не впервой.

– Извини за ту ссору на вечеринке… – Грег перебивает ход моих мыслей, и я заново врубаюсь, что это он сидит здесь передо мной, как Ума Турман перед Траволтой. Оглядываюсь. Снова оглядываюсь. Что мы здесь делаем, приходится вспомнить. – …может, всё выглядело так, будто я пытался тебя задеть…

– Выглядело так, словно ты пытался меня опозорить, но, видит Бог, я имею возможность с этим мириться.

– Майкрофт.

Молчу.

– Можно вопрос? – глядя в упор, спрашивает он, не дожидаясь, впрочем, кивка, – чего ты хочешь от жизни?

– Есть хоть какой-то шанс, что тебя волнует моё разрешение? – огрызаюсь я.

– Нет.

– Это вопрос другу или любовнику?

– Это вопрос тебе.

– На такой вопрос можно ответить «не знаю», верно? Безопасный ответ, который, к тому же, не будет ложью. Чего я хочу? Наверное, чтобы ты был счастлив. Да, – тяну я, – пожалуй что так.

Он хмыкает, вопросительно подняв брови.

– А что-нибудь для себя?

– Ну не думаешь же ты, что можешь быть счастлив с кем-то, кроме меня?

– Действительно. Предложи мне что-нибудь, от чего я не смогу отказаться.

Я задумываюсь. Я всерьёз готов бросить всё и уехать с ним, я уже правда на это готов, но не значит, что предложу. По моему лицу, думаю, и так ясно всё, что я перевариваю в уме; тушу окурок; он пронзает меня рентгеновским взглядом.

– Когда-нибудь один из нас смирится, и мы снова будем вместе, – спокойно заключает он.

– Не пытайся шантажировать нас обоих. Я, Грег, хочу всё или ничего, и на меньшее не соглашусь…

– …даже ради меня, – заканчивает он.

– Особенно ради тебя. Считаешь, я эгоистичная скотина? Впрочем, как знаешь.

– Считаю, ты прав. Ничего такого я не заслужил. Хотя я мог бы довольствоваться малым, глупо требовать это от тебя.

– Ты и не требуешь. Ты шантажируешь.

– Мне приснилось, что ты вернулся к Фрэнсису и вы вместе смеялись надо мной.

– У тебя как обычно один сон бредовей другого. Не удивил. Не мог бы ты… Меня передёргивает каждый раз, когда из твоего рта вылетает имя Фрэнсиса. Ты сам не понимаешь, что это отвратительно.

– Потому что заставляет нас сравнивать? Верно, вернись ты к Фрэнсису, я перестал бы тебя уважать. Ты бы так не сделал, но во сне выбирать не приходится.

Аж тошно, как он может манипулировать моим чувством вины.

– А если бы я вернулся к тебе, тогда что? Перестал бы меня уважать?

– Тогда это был бы уже не ты… – тихо и печально говорит он.

Я думаю, что пора отпустить его. Что пора ему разлюбить меня, и плевать на мой эгоизм, и пусть забирает все свои обещания, я кладу их ему в карман. Убирайся куда-нибудь, в конце концов, подальше от меня, подальше от нас.

– Я спал с Алексом.

– Что?

Даже не приходится врать.

Он смотрит расширившимися блестящими глазами, не мигая, а я все говорю:

– Тогда, после вечеринки. Переспал с Алексом. Прямо у тебя под носом. Да и не только с ним. С Фрэнсисом тоже. Ты же знаешь, я не могу оставаться один.

Он отворачивает лицо. С минуту я смотрю на его профиль. Меня мутит. Хочется заорать, но я уговариваю себя тем, что делаю это для него.

Он тебя не просил.

Но он и не попросит.

***

Он вскакивает; я раздумываю – что делать: сперва заплатить официантке, или потом, или все-таки сперва, пока в голову не выстреливает, что со звона колокольчика над хлопнувшей дверью прошла, кажется, вечность, и не подрываюсь вслед. На улице грёбаный ливень, и я, как грёбаный голубь, верчу тощей шеей, не видя его из-за заливающего глаза дождя.

Он стоит упёршись в капот моей машины – потому что точно знал, что я побегу за ним – и только и ждет момента, чтобы броситься мне навстречу в ярости. Я захлёбываюсь волной дрожи, понимая: кто может хлестать меня, теперь обрушит потоп.

– Ты ёбаный лжец, вот ты кто, понял?!

Но мне нечего сказать. С тем как дождь прокладывает полосы по его лицу, с тем как из-под почерневших ресниц глаза глядят с отвращением, я не нахожу даже аргумента, чтобы поднять руки и, может, остановить его. Я думал, что делаю больно ему. Снова ложь. Кто из нас будет стоять здесь, желая сдохнуть, я знал.

Я, я, я.

– Твои сладкие словечки, все обещания, на которые я вёлся как последний дурак! Ты превратил мою жизнь в дерьмо, а теперь не можешь даже уважать память об этом! – кричит он. – Это твоя машина?! Эта?! Он сменил её! – Он хватает камень из клумбы и впечатывает в капот, в лобовое, кроша его в месиво. – Что ещё ты сменил?! Любовника, которого не должен любить?! Или, может, я тоже своё отслужил, а?!

– Грег, пожалуйста, послушай меня! – Я пытаюсь держать его, но он вырывает локти, и мы замечаем на пальцах, намертво вцепившихся в камень, кровь, но он упрям.

– Не трогай меня теперь!

Один джентльмен останавливается на другой стороне, предупреждая, что вызовет полицию. Грег в ярости сдёргивает мою хватку.

– Что происходит?

– А на что это, по-твоему, похоже?! Я тут выясняю отношения, мать твою, вали куда шёл, пока я не добрался и до твоей задницы!

– Грег, пожалуйста, успокойся, – пытаюсь я, поворачивая его к себе. – Мы можем поговорить спокойно!

– После всего ты ждешь, что я буду спокоен? Прошло то время, когда я тысячу раз говорил с тобой спокойно. И тот, кто сделал то, что сделал ты, не имеет на это права, запомни, Майкрофт, – добавляет он всё же тише. – Раз у меня больше нет моей жизни, не лишай меня хотя бы голоса!

– У тебя есть жизнь, – говорю я, наконец найдя в себе силы разозлиться. – Ты сам её выбрал!

– Ещё одна ложь! Хватит играть, Майкрофт, здесь нет публики! Мы оба знаем, что ты лишил меня выбора!

– У тебя всегда был выбор, и ты его сделал! – кричу в сердцах. Из всех моментов на свете он выбрал этот, чтобы не понимать меня. – А теперь хочешь сказать, что у меня нет права жить дальше… Но оно есть, Грег Лестрейд, ещё как есть!

– Под жить дальше ты имеешь в виду трахаться со всякой швалью?!

– Да, – спокойно цежу я, дрожа от холода и злости. – Именно это я и имею в виду.

Он вглядывается мне в лицо, пытаясь понять, достигло ли оскорбление цели, но я не дам ему удовольствия это заметить.

– Оно того стоит? – наконец спрашивает он.

– Что, – не понимаю я.

– Твоя прежняя жизнь, теперь, после меня, стоит того?

– Нет никакого «после тебя», Грег, – устало говорю я. – Чего ты хочешь, скажи мне?

Я мог бы взять свои слова обратно и сказать, что соврал насчет Алекса и Фрэнка, но его пальцы сжимают камень, а я не способен обойтись с ним как с любым другим. Всё ещё держу его за локти, но чувствую, что он окончательно успокоился.

– Сядь в машину, Грег.

Он открывает заднюю дверь, очевидно, чтобы быть подальше от меня, и я настраиваю зеркало, пока поворачиваю зажигание.

Он лежит, прижавшись щекой к коже сидения и поджав ноги в мокрых джинсах. Как будто не заинтересован во мне, совсем обо мне забыв.

– Я знаю, ты за мной шпионишь, – вздыхает он.

– Похоже, ты устал беситься.

– Как бы я ни устал, не надейся. У меня в запасе второй раунд.

– Почему, Грег, – вполоборота к нему спрашиваю я.

– Почему? – Он поднимается на руке и фыркает. – Почему что? Почему я припёрся сюда, почему наорал на тебя или почему здесь я, а не какая-нибудь твоя шлюха? Почему?.. Почему… А почему бы и нет? Просто потому что могу…

Глаза смотрят с вопросом, когда он чуть подается вперед, намекая, что собирается поцеловать меня. Но я не могу.

– Я не буду это делать, – тихо настаиваю я, глядя в его глаза совсем близко. Целый человек близко и далеко, твой и совсем нет, представлял ли он когда-нибудь, что всё не закончится, а будет длиться, и что, может быть, мы успеем достать друг друга по горло, успеем хотя бы разлюбить, была ли в его голове хотя бы тень узнавания нашего будущего? Всё, что я видел в их глазах – страх лишиться настоящего, и нет другого для меня рядом с ними, не было и нет.

Я был прав, когда сказал, что с меня хватит.

– Делать что. – Грег дотрагивается до моей щеки, и едва ли я такой хороший актёр, чтобы он не заметил мой первый порыв прижаться к его ладони.

– Ты знаешь, о чем я.

– Твоё тело считает иначе, – шепчет он, не сказав, когда мы успели стать заговорщиками, и подается ближе. Чувствуя себя собакой Павлова, сглатываю последние оправдания.

Я не могу ничего сделать, я люблю его слишком сильно.

Едва он касается моих губ, от прежнего холода прошибает дрожь.

Я закрываю глаза, изголодавшийся хотя бы по боли, если он несёт мне хотя бы боль.

Какой я на самом деле, каким мне не быть, что я глина, а не гранит, что камень, летящий влево и вниз, пробьёт меня, словно пуля? Застрянет во мне комом и будет то пустотой, то похотью, то горьким раскаянием, и я собираюсь жить, нося в себе осколки.

Того, чему уже не быть целым.

Я сжимаю спинку сидения, поддаваясь его упрямству, думая ни о чём, думая вспышками о том, что будет дальше, пытаясь остановить себя, пытаясь разрешить себе. Никогда еще я не был таким эгоистом, а он не был очевидно так щедр, но, даже поменявшись местами, мы не теряем в сумме. Он единица, я – ноль, со всеми доказательствами в ничтожестве здесь и сейчас.

Он стонет мне в рот, я так по нему скучал.

Как всё могло быть.

…но он успевает передумать, отстраняясь от меня с прикрытыми веками. Я думаю, что сделал всё правильно, я думаю, что он играет мной, я думаю, что на самом деле он меня проверял.

Он наклоняется вперёд, когда я отворачиваюсь к окну, и пытается растормошить за локоть.

– Майкрофт. Майкрофт. Не расклеивайся. Ты что, всё нормально. Я не хотел тебя расстраивать…

В эту секунду я чувствую, что физически не могу выносить присутствие Грега. Ничего не отвечая, пялюсь на побуревший асфальт, пока воспоминания о нём не вытесняют его настоящего. Меня переполняет отвращение к пошлому и постыдному положению, в которое мы попали, и к тому, как оно прогнуло нас под себя.

Я не узнаю ни его, ни себя, ни нас.

– Я не хочу, чтобы ты здесь был, – говорю я тихо, но всё же отчетливо, как сама мысль проявляется в голове. – Хочу, чтобы ты ушел. Не хочу тебя больше видеть.

– Никогда? – взволнованно спрашивает он, оставляя после себя паузу, и я благодарен за то, что он не пытается заглянуть мне в лицо.

– Нет, только сейчас. Ты не мог бы сделать это для меня? – звучит унизительно и беспомощно, потому что я и есть: унижен и беспомощен, пока он остается рядом.

– Нет, – вдруг отвечает он, и я порываюсь уйти сам, но вожусь с идиотской блокировкой двери, когда он неловко перелезает вперед и дёргает меня за плечо, заставляя повернуться.

– Я хочу уйти, – обозленно, почти выкрикиваю ему в лицо. – Можно?

– Но это глупо, – последнее, что мне сейчас нужно, его конформизм и усталый тон, припасённый для бесед с младенцами. – Ты не можешь убежать из собственной машины, Майкрофт.

– Не глупо, если я не хочу, чтобы ты шёл за мной. Я делаю это для себя. Вот тебе новость, Грег, я могу уйти когда захочу и куда захочу, и в конце концов никто меня не остановит.