Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Грег закусывает губу.

– С чего ты взял, что она не от девушки?

– От девушки? – вскидываю бровь. – У девушек своя икона в трико, и это не Бэтмен. Трудно представить более очевидный намёк… Если только… <…> Грег!

Он ржёт, чуть не пролив собственный чай.

– Боже, Майкрофт!.. Ты… невообразимый… – голос тонет в гоготе. – Я купил её тебе как раз перед тем, как ты удрал из больницы…

– …идиот, – продолжаю за него и захожусь смехом, но затыкаюсь от острой боли в груди.

– Подожди, я найду бинты, – подскакивает он.

***

– Как ты умудряешься? – спрашивает Грег, наматывая хрен знает какой оборот бинта. – Дышать-то можешь?

– Как будто есть выбор, – усмехаюсь я. – Как умудряюсь влипать в неприятности?

– Как умудряешься сидеть с таким каменным лицом. Должно быть чертовски больно. Можешь расслабиться и стонать: я в курсе, что ты человек.

– Я начну стонать, ты начнёшь паниковать и притащишь сюда всё отделение скорой. Понимаешь?

– Да, – говорит он тут же. – Сделаю вид, что дело в этом, чтобы ты сделал вид, что поверил. Ладно, бэтмен, кажется, я закончил.

Я осматриваю результат. Неплохо. Нет, определённо хорошо.

– Я буду жить. Спасибо, доктор. – Он спрашивает, что теперь, косится на брошенную сумку, и я буквально слышу незаданный вопрос. – Её содержимое не тайна, можешь открыть.

Грег сомневается. Мои пальцы, едва касаясь, гладят его волосы. Я хочу успокоить, правда, не ясно – его или себя. Всё нормально, всё нормально.

– Не думаю, что это хорошая идея. Пусть всё остаётся по-прежнему. Мы с тобой отдельно, дерьмо – отдельно.

Он не может быть таким спокойным. А ещё – таким мудрым; люстра отражается в окне, и почему-то меня это бесит. Свет – раздражает.

Мгновение назад, ещё до сказанных слов, он выглядел виноватым. Поспешил с ответом, словно думал об этом раньше. В шуме проезжающей машины есть что-то тоскливое, отчего ноют виски и от чего нужно бежать. Отвлечься, пока не стало хуже.

– Если б не повязка, я бы поцеловал тебя.

Ещё не поздно забыть.

– Если б не твоя дурная голова. – Он тянется и накрывает мои губы.

Я никогда не закрываю глаза. Идиотская привычка – такая есть у каждого. Кто-то не берёт за руку, кто-то не говорит «люблю». Кто-то не делает совместных фото, не позволяет платить, не знакомит с друзьями, не целует в губы. Кто-то, как Стейси, не заводит бойфрендов. Маленькие барьеры, картонные стены, призванные спасти от разочарования. Жалкие принципы, чтобы не подпустить ближе, не дать забраться под кожу; условия гордости, черта между зависимостью и не-. Мы так отчаянно боимся показаться слабыми. Оказаться слабее. Бумажные щит и меч, склеенная наспех корона, конь из папье-маше. Мы так и не выросли.

Один порыв ветра – и мы, лицом в пыли. Рано или поздно. Сейчас или после.

Один поцелуй.

Поцелуй может быть настырным или нежным – или привычным, но желанным, как сейчас. Кончик языка обводит нижнюю губу, и эта остановка – вызов, чтобы оказаться ближе. Я знаю Грега и знаю, что, отвоевав инициативу, сразу поддамся снова, потому что выиграть в этой игре невозможно. Его чувства не знают меры.

Он прав, считая, что я боюсь обнажать свои слабости. Что я боюсь быть человеком. Это мой чёртов недостаток, и мне страшно от мысли, во что я превращусь, что со мной станет, если я от него избавлюсь. Грег осудит меня. И уйдёт. И хуже – станет презирать.

Я под увеличительным стеклом, всю жизнь. И да – я знаю, что это болезнь, так что он прав, составляя мой профайл. Наверное, он думает, что может меня изменить, но всё гораздо глубже. Земля крутится вокруг Солнца, я – зациклен на собственных чёрных пятнах.

Нет, доктор, не в этот раз.

Я отстраняюсь, и он улыбается, немного разочарованно. Пальцы всё ещё сжимают край рубашки – как-то по-детски. Мне так тоскливо, что я готов сказать об этом вслух.

Я мог бы разрыдаться. Я и сам ребёнок.

В обойме не хватает патронов, я никогда, никогда не перестану считать. Во мне не хватает фрагментов – не моя вина. Я схватил себя слишком крепко, я думаю слишком много, и последствия – тоже мои. Я знаю, что выжигаю себя изнутри; я не настолько глуп, чтобы отрицать очевидные вещи. Единственная причина этой липкой тоски в том, что мне нравится тонуть.

Похоже, я убил интригу.

– Вот видишь, а ещё полчаса назад ты хотел уйти.

– Не хотел. Хотя, честно говоря, ты здорово меня разозлил. Мог оставить записку, позвонить. Или не мог… – рассуждает он.

– Я не мог уйти, пока ты был там. Извини.

– Стейси сказала тоже самое, поэтому так орала, когда не нашла тебя в палате. Чуть не поубивали друг друга. На наши крики сбежалась вся больница.

– Но вы помирились?

– С чего ты взял?

Стейси, Стейси. Когда я пойму, что не так с вами обоими, станет поздно.

– Она была здесь, включила сигнализацию. Ты бы не опустился до такой подлости. – Он усмехается. – И да: спасибо, что принял огонь на себя. Я не в самой лучше форме, чтобы вести бои с этой ненормальной.

– Что делать, спасаю твою задницу. Может, поедим?

– Мне нужно в душ. Ужинай, – и, видя, что он пытается возразить: – Уж с этим я справлюсь сам.

Конечно я справлюсь сам.

– Отчего мне кажется, что это дурацкая идея? – вздыхает он.

***

Четвёртая плитка слева – треснула. У этой ванной своя история. Четвёртая плитка слева – опознавательный знак и метка, напоминание о чём-то важном.

Может, о несовершенстве мира. Мысль об этом разрушительна и меня, с внушительным грузом на плечах, должна сокрушить.

Но я стою на ногах, упираясь в четвёртую плитку слева. Мне больно? Плохо? Может, я чувствую себя мразью или самым ненужным фрагментом Вселенной. Мне всё равно.

В груди, слева – дыра. Она засасывает воздух, словно просто пустоты мало, ей нужно заполнить меня, сбить с толку. Пустота – лишь слово, чтобы описать то, что описать невозможно.

Остывший холод. Так бывает. Всё меняется, но это чувство застряло между.

Здесь, в ванной, особенная тишина. И оглушительно пусто. Кажется, стоит хлопнуть, и кафель слетит к чертям.

Не могу стянуть рубашку, не то что брюки. Если б не грёбаные бинты, я бы наплевал на боль, а так – особо не согнёшься. Бесполезно.

Ёбаный холод.

…

Хлынувшее тепло вызывает волну дрожи.

Мокрая рубашка прилипла к коже. Ощущение не из приятных, но отвлекает. Вода проходит через всё тело и, стекая с щиколоток, достигает слива. Как ливень, только теплее.

Укол приглушил боль, но глупо надеяться, что через час-полтора та не вспыхнет с новой силой.

Остаётся сползти на пол и греться под струями. На большее я не способен: остатки сил устремляются в сток.

Плевать.

Даже откинуть голову – проблема, но шея ноет и это – хуже. Не понимаю, как умудряюсь думать и почему не клонит в сон. Интересно, сколько времени пройдёт, прежде чем вода растворит тело или хотя бы сделает его неузнаваемым. Для меня это – единственный способ потерять лицо. Наверное, единственный способ расслабиться – разложиться до состояния киселя.

Я искал покой, а теперь наблюдаю за тем, как надежда утекает сквозь пальцы. Вода делает круг по трубам и возвращается в эту ванную; грязная – впрочем, как и я сам. Я злюсь на себя, потому что всегда – всегда! – недоволен. Я всегда получаю меньше, всегда сомневаюсь, ищу чёртов изъян, как будто мало своих…

Кстати о них.

Кислая мысль окропить кафель красным. Как будто это поможет. Утомительная идея, тем более что пятна и так стоят перед глазами – не приходится напрягать ни воображение, ни память.

Белое и красное. Почти стерильная чистота с яркими изъянами вразброс.

Специфика профессии заключается в том, чтобы уметь включать и выключать инстинкты, как по щелчку.

Нет, не так.

Специфика жизни в том, что умение отключать инстинкты и есть самый главный инстинкт.

Красные буквы удивительно гармоничны на фоне белого кафеля. Написанная кровью, фраза представляется умнее, чем в моей тупой голове. Написанная воображаемой кровью, она не так драматична, но никогда не поздно добавить реализма.

Всё в руках творца, в самом прямом смысле.

Специфика моей профессии в том, чтобы уметь не думать о специфике профессии. На самом деле это основное требование. В досье пишут – «стабилен». Как пульс мертвеца или курс швейцарского франка. Это не значит, что тебе плевать. Никому не нужны те, кем невозможно управлять. Это значит, что ты умеешь переключаться. Хотя я до сих пор не понимаю разницы.

По статистике из десяти, прошедших первую проверку, на последующих пяти отсеиваются восемь.

Оставшиеся двое уже никогда не провалят тест.

Ты можешь прийти домой, привалиться к стене в ванной и думать о том, какая ты мразь. А после – отправиться на вечеринку.

А можешь сразу отправиться на вечеринку. Я так и не понял, в чём разница.

Правда в том, что я стабилен. Мне приходится повторять эту фразу, иногда по несколько раз в день, чтобы не забыть. Перед завтраком, обедом и ужином. «Это нормально», – говорю я. – «Ты ведь стабилен».

Если сюда войдёт Грег, а он войдёт, я расскажу ему о специфике профессии. Таких, как он, отсеивают ещё на входе, сразу после психопатов. Такие, как он, переворачивают горы. Немного не та… специфика.

Эта мысль вызывает улыбку.

Так что, когда он войдёт, я буду молчать, потому что «стабилен», а ещё потому, что «дерьмо – отдельно».

Я могу закрыть глаза и увидеть что-то хорошее. Переключиться. Я увижу Грега, его спокойное лицо, тёплый взгляд.

Он скажет: «Странный способ принять душ», на что я отвечу «Какая разница».

– Ну да. – И взъерошит волосы, подходя ближе. – Давай, пора вылезать. Дышать нечем.

Он повернёт кран, добавляя холодной воды. Я подниму скучающий взгляд, он пробормочет что-нибудь милое и тихое… Такое, что глаза закроются сами. Я не спал два дня, мне нужен сон…

…Специфика профессии в том, что важнейшим навыком становится умение расположить себя во времени и пространстве.

… Из стыков кафеля пробиваются солнечные лучи. Должно быть, снаружи палит нещадно, но эти стены, словно затемнённые линзы, спасают глаза. Воздух прочерчен полосами света, крест-накрест; одна из них находит конец в моей ладони. Тёплая. Здесь тепло.

И невозможно понять, утро сейчас или вечер. Многообещающий зенит или смотрящий в лицо закат.

Он сидит напротив. Удивляюсь, почему не рядом, но это не важно. Выглядит довольным, словно сытый кот; улыбается и смотрит из-под ресниц, но, заметив, что я не сплю, открывает глаза и проводит по тёмной от щетины щеке – его привычный задумчивый жест.

– Проснулся.

Я встряхиваю головой, отгоняя остатки сна. Лучи подсвечивают парящую в воздухе пыль, и внутри моей головы происходит то же. Словно каждая мысль покрыта налётом, а зрачки воспринимают мир через грязные стёкла очков.

Растворённый жёлтым полумрак успокаивает. Обещает: будет лучше. Там за дверью – дивный мир, где всё, о чём ты мечтаешь, давно случилось.

Карман слишком тесных брюк забит, и уголок сигаретной пачки врезается в кожу, когда я подтягиваю ноги к груди. Кончики пальцев лишь чиркают по упаковке – чёрт, какие же узкие…

Грег смеётся.

– Спасибо. – Он принимает подкуренную сигарету и затягивается так, словно не курил вечность. Дым попадает в полосу света и клубится узорами – красиво; наблюдать за этим – спокойно.

– Здорово. Мне нравится, – говорит он. – Всё это… здорово ты придумал.

Киваю. Дым скользит по губам и подбородку; мягкая поволока рассеивается неохотно, но занимает внимание и позволяет молчать. Мой взгляд не сосредоточен ни на чём конкретном, хотя на самом деле я наблюдаю за ним. В тени его волосы даже темнее, а глаза кажутся почти чёрными. Дым наслаивает новые и новые фильтры, как будто воздух застыл, загустел, обрёл неощутимую дыханием плотность.

Время – застыло.

– Такое чувство, словно… ты ещё не знаешь, но именно этот момент засядет в памяти. И именно это чувство ты будешь искать. – Такие у него мысли. Странно, даже безумно, что я понимаю.

Он выглядит грустным. Серьёзным. Мне нравится думать, что я знаю его, но не уверен, что это ощущение не эхо моего самомнения. В такие моменты он кажется гораздо старше. Злее. Холоднее, что странно сочетается с его очевидно притягательной внешностью.

– Что-то не так, Грег, – говорю я. Видит Бог, я так не хочу услышать ответ.

Убеди, что всё в порядке. Что ничего не изменилось. Убеди меня, Грег.

– Всё нормально, просто… Я просто тревожусь. Мне всё время кажется, что что-то вот-вот пойдёт… не так. – Он смотрит на тлеющую меж пальцев сигарету, словно та даст подсказку. – Я не знаю, о чём ты думаешь, что ты делаешь и, – усмехается, – что ты делаешь со мной. Я не знаю, может, мне просто нравится думать, что… Извини, – качает головой. – Я всё порчу.

– Ты не уверен во мне или в себе?

Он не отводит взгляда, но я не в силах понять, что в нём. Неопределённость? Замешательство? Обвинение?

Медлит с ответом.

– Когда-нибудь ты поймёшь, что единственное средство от сомнений – правда. И тогда, ты прав, вспомнишь эту комнату и меня.

Лезу в карман и выуживаю связку ключей, хотя до этого их там – забавная ирония, – не было. Горячие. Звон скользящего по кафелю металла – теперь они принадлежат ему. Это свобода, о которой он так любил рассуждать. Это путь назад; не амнистия, не индульгенция, не карт-бланш – ни одно из этих умных слов. Всего лишь знание и уверение: ты можешь уйти.

Пальцы пахнут табаком и металлом, и оба запаха я ненавижу. Его виноватый взгляд не оставляет сомнений: я угадал, я прав и я понят. Он любит рассуждать о свободе, – что ж, он действительно не из тех, кто ждёт моей тирании. Кто ждёт, что моя спина упрётся в дверь, преграждая путь.

Уверенный во мне, он заговорит. Пойманный на крючок вины – расскажет правду.

Метафора моего воображения – плод мыслей, догадок и наблюдений. Он может скрывать и недоговаривать, я – могу помочь, а ещё – убедить. Симуляция невиновности. Психологическая манипуляция – приём, позволяющий направить чужие мысли в нужном тебе направлении. Занимательный факт: этому нас не учили. Не та специфика.

Так я переключаюсь.

Свет меркнет, словно солнце зашло за бог весть откуда взявшуюся тучу. Грег исчезает в тени, и внезапный всполох лампы не обнаруживает его фигуры. Цоколь щёлкает – трижды, стерильный белый режет глаза. Всё возвращается: и боль, и струи воды, и мерзкий, напрочь намокший бинт.

– Эй, ты что там, завис? – Из проёма показывается тёмная макушка. – Блядь, – а теперь и сам Грег, – какого?.. – Он наклоняется, обеспокоенно заглядывая в лицо. – Ты упал?

Мотаю головой. Он чертыхается и медленно опускается рядом. Капли вбиваются в плечи, барабанят по выпирающим ключицам. На периферии зрения – его колено. Светло-серый, промокнув, проявляется графитовым пятном. Я, как оно, впитав воду, расползаюсь по полу ванной.

– Что случилось?

Мне смешно. Будем ходить друг за другом, спрашивая, что произошло? Возможно, разгадка в том, что два идиота влюблены настолько, что ищут любой повод, лишь бы не признавать реальность происходящего. Так забавно и так не похоже на меня.

Шорох капель – альтернативная тишина. Только сейчас заметил, что не чувствую боли. Из-за него?

Проходит несколько долгих секунд, прежде чем я не отвечаю и он повторяет вопрос:

– Слушай, из меня хреновый советчик, но я вижу, что что-то не так. И не говори, что всё нормально.

– Так заметно?

– Да. – Он приобнимает за плечи. – Это из-за меня?

Я молчу, но мозг выдаёт один едкий комментарий за другим.

– Ладно, если не хочешь, не отвечай…

– Хочу, – перебиваю я, – я хочу сказать, но не знаю, что говорить. – Меня пробирает дрожь.

Это из-за тебя. Ты что-то скрываешь, и мне мерзко от мысли, что придётся копаться ещё и в этом. Что я найду?

Он дотягивается до крана и добавляет горячей воды, а затем берёт мою руку в свои. Боже, я жалок.

– Говори правду.

Встряхиваю головой, отмахиваясь от этих слов, как от назойливой мухи. Теперь, когда стало теплее, легче дышать. И, кажется, легче думать. Принятие решений – твой конёк, Майк. Давай.

– Мне кажется, ты что-то скрываешь. – Странно, но я не чувствую злости: мысли дрейфуют от «что будет с нами» до «что будет, если вода доберётся до двери», и никак не сядут на мель.

– Ты тоже.

– Тоже что? Выгляжу виноватым?

Он вздыхает. Горячие капли стекают по лицу, собираясь на подбородке. Хочется стереть их вместе с кожей.

– Забавно, – кажется, он усмехается. – Эмм… Ладно. Я правда кое-что скрываю. Нас направляют на обучение. Какая-то новая программа. Придётся уехать.

Слова падают, как капли с подбородка. Ложь. Ложь. Ложь.

Другая правда.

– Надолго?

– Не знаю. На месяц, может, – голос звучит глухо, но даже так я слышу облегчение.

– Эшфорд?

Он смеётся.

– Что? Нет, конечно нет. Обычная ерунда, Майкрофт, у них каждый год что-то новое. Не будь таким параноиком: это полицейский курс, а не школа черепашек-ниндзя. Ты уже начал меня ненавидеть?

Да уж, не сказать, чтобы я был в восторге.

– Забудь. – Моя рука скользит по его спине и замирает на бедре.

Он кладёт голову мне на плечо, а я всё думаю о том, что теперь на одну тягостную мысль больше. Не сейчас, всё не сейчас. Вода смывает накопившееся раздражение, и накатывает усталость. Я выжат как лимон, только и всего. И стабилен, да – это важно.

Он целует в шею. Пальцы захватывают галстук и тянут к себе, ближе; я не успеваю опомниться, как оказываюсь вовлечённым в поцелуй. Снова и снова встречая его губы, я чувствую, как комната уплывает: просто потому, что прикрыть веки – значит потеряться в пространстве и отдать контроль. Влажные пальцы скользят по горлу, оставляя невидимый след; я всё ещё ощущаю полосы там, где подушечки касались кожи. Он сжимает моё плечо так сильно, и я знаю, о чём он думает. Мысль о том, что ближе быть невозможно, разочаровывает, но отправляется в канализацию, как досадный, всёпортящий и мешающий факт. Это невозможно изменить, и лучше сберечь силы, чтобы отодвинуть грань как можно дальше. Я хочу его так, что звенит в ушах, но секс ни при чём. Все мои мысли за гранью сумасшествия, что совершенно нормально. Обнять, пока не захрустят кости, и не успокоиться – знать, что не успокоишься, – даже банально.

Он останавливается; тяжёлое дыхание опаляет шею, и я открываю глаза. Рука соскальзывает с плеча.

– Тебе больно? – тихо спрашивает он.

Фыркаю и чувствую его улыбку на коже. Он отстраняется.

– Это не та боль, – не говорю я. Это не он, и это не я, не я, не я. И это не конец. На его лице дорожки от сбегающих капель, и я узнаю, каково это – остаться одному под водой. Кажется, нас разделяют не вода и не дюймы воздуха, а гораздо большее. Нет, только не так.

Сама возможность любви невероятна настолько, что скручивает сердце.

– Иди сюда.

Мокрая футболка летит к чертям.

Его спина выгибается под моими ладонями. Поцелуй со вкусом воды – странно пресный, но мне плевать, а его не остановит даже угроза захлебнуться. Он подбирается ближе, не отвлекаясь от моих губ, и я оказываюсь вжат в стену. Руки скользят по телу, задевая повязку; пальцы находят ширинку, и я прихожу в себя, чтобы выдохнуть, не пытаясь даже пытаться осмыслить происходящее. Он обрывает поцелуй – «не дёргайся», – и ведёт губами по шее, а затем, мазнув колючей щетиной, отстраняется, чтобы в следующий миг сомкнуть губы на моём члене.

От неожиданности я задерживаю дыхание, как перед нырком.

Язык скользит по головке, и меня качает на волнах возбуждения: каждое прикосновение отзывается томлением внизу живота – приливом удовольствия, который по его желанию тут же сходит на нет. Я хочу большего или хочу, чтобы он продолжал, – не знаю, эта пульсация изматывает, и приходится напрячь мышцы, чтобы не начать вбиваться в его рот. А ещё – запрокинуть голову, чтобы не кончить от одного вида.

Но я смотрю.

– Чёрт… Ты меня изводишь…

Грег поднимает глаза, и я с шумом втягиваю воздух. Касания языка становятся настойчивее, а паузы – длиннее. Неожиданно он выпускает член; смочив головку слюной, останавливается на уздечке, принимаясь прочерчивать короткие, но ощутимые штрихи. Я упираюсь в стену, с каждым касанием всё больше напрягая мышцы; он увеличивает нажим – я закрываю глаза, он ускоряет темп – запрокидываю голову, не отдавая отчёта вырывающимся наружу звукам, он сбивается с ритма – я сжимаю кулаки, а почувствовав его язык снова, уже не контролирую себя… Тиски пальцев на дают вскинуть бёдра навстречу языку, и, не выдержав напряжения во всём теле, я кончаю.

Первое, что я вижу, открыв глаза, – его лицо.

– Что ты за остолоп, – хмурится он, нависая, как загнавший добычу лев. – Я просил не дёргаться. Всё в порядке?

– Я только что кончил – само собой я в порядке, чего не скажешь о тебе.

Дёргаю его за бёдра, усаживая на вытянутые ноги.

– Сколько пальцев, – смеётся он, мельтеша ладонью перед лицом.

– Три, а ты о чём?

– Пффф…

Он ёрзает на моих бёдрах и, наклонившись, целует в макушку. Мои руки тем временем хозяйничают под резинкой его пижамных штанов.

– Как тебе мой отсос?

Одна рука упирается в стену над головой. Я задумчиво глажу его стояк. Он запрокидывает голову, подставляя лицо воде.

– Оральная стимуляция, – поправляю я.

– Ладно, если тебя заводят научные термины, – посмеивается Грег. Мой большой палец очерчивает головку. Он вздрагивает.

– Весьма занимательный. – Кончики пальцев пробегают по стволу и задерживаются на уздечке, выписывая круги.

Грег прижимается к моему лбу.

– Занимательный минет?.. – выдыхает он. Я запрокидываю голову и ловлю его губы.

Вся затея с неспешной стимуляцией снова терпит крах. Его ладонь на моём затылке и жадные возбуждённые поцелуи задают темп руке. Быстрые движения смоченных слюной пальцев нравятся ему куда больше размеренного ритма. Он постанывает мне в губы; в перерывах между стихийными поцелуями, я слышу по-настоящему грязные вещи.

– Когда… блять…

– Я оттрахаю тебя так, что не сможешь…

– Ты будешь умолять трахнуть тебя…

Я заинтересованно хмыкаю на каждое предложение и в конце концов захватываю его язык губами. Он стонет и вскидывает бёдра навстречу ладони. Смыкаю пальцы вокруг члена, получая дикий кайф от его метаний. В голове вспыхивает мысль.

Ладони скользят по бёдрам и, сжав ягодицы, дёргают вверх. Его член оказывается напротив моего лица, и я, не давая опомниться, заглатываю головку.

Вот и возможность. Оттрахай меня.

Он замирает и начинает двигаться, медленно, стараясь не сорваться. Думаю, он смотрит. Конечно он смотрит. С каждым движением головка скользит по нёбу

и задевает что-то внутри.

Ещё одна отчаянная и неубедительная попытка поверить в то, что я – человек.

========== Turn The Bells ==========

Сколько времени?

Резко сажусь в кровати. Начинаю осмыслять, что не проспал, но поздно: внутренний будильник уже сработал.

Нещадное солнце просвечивает шторы, топит воздух.

– Что такое? – фырчит Грег. Рука выпутывается из-под простыни и касается плеча. – Чёрт! – Он точно так же подскакивает и моментально поднимается с кровати. Покачнувшись, подхватывает джинсы и на ходу, прыгая на одной ноге, пытается всунуть другую в штанину.

Слава Богу, онемевшее плечо подаёт признаки жизни.

– Стой, куда ты? Только вчера приехал. – Но от него уже след простыл. Прикрыв глаза, хмурюсь, пытаясь проснуться. Топот пяток отдаляется и затихает.

Уже из ванной, сквозь шум воды, он кричит:

– Мне нувно на учофбу! – Раздаётся булькающий звук. Тишина. Что-то шлёпнулось, а следом – россыпь грохота по полу. – Вот же!.. Уберу потом!

– Где мои записи? Я точно оставлял их здесь… <…> Майкрофт!

– Кажется, я сломал чайник!.. Я справлюсь! – Бодрость в голосе явно не сочетается со странными грохочущими звуками с кухни.

– Я опоздаю, – повторяет он, как заведённый, пытаясь протиснуть голову в ворот. – Автобус уже уехал. Ты меня отвезёшь? – Он наконец натянул футболку и хлопает сонными глазами, сгоняя остатки сна.

– Ммм. – Падаю на подушку. – Отвези себя сам. Ты уже большой мальчик, возьми машину.

– Давай уж сразу лимузин, чтобы ни у кого не осталось сомнений. И все надписи в туалетах – мои.

Он замечает, что я «всё равно проснулся», на что получает встречное «Боже!» и предложение разобраться самому. Надо бы сделать табличку. Кажется, я сказал это вслух, потому что это чудо опять фыркает.

– Что? Мне тоже надо в универ. И перестань носиться, ты уже не опаздываешь.

– Далась тебе эта степень. Не хочешь устроиться в полицию? У нас будут одни дела на двоих, – ёрничает он.

– Ха-ха.

– Где мой ремень?

Шарю под подушкой.

– Не представляю, как он там оказался. – Он тянется, чтобы взять, но я отвожу руку. – А-а. Сначала поцелуй.

Он наклоняется к моему лицу, но вместо того, чтобы поцеловать, задерживает взгляд и начинает ржать:

– Твоё лицо…

– Только попробуй, – предупреждаю я.

– Оно…

– Заткнись.

Он смеётся и ныряет в сторону, предугадывая мой шуточный замах ремнём.

– Веснушки, – хохочет, пятясь к двери. – Очаровательно!

Подушка мажет мимо цели. Грег шмыгает за дверь и выглядывает из-за косяка.

– Веснушки! Что ты делал, пока меня не было?

– Прохлаждался на ёбаном континенте.

– И как?

– Чудовищно, как видишь.

– А мне нравятся твои веснушки, – лыбится он и тут же прячется с глаз долой.

Нет уж, вторую подушку не отдам.

– Чёрный, без сахара! – кричу вдогонку.

***

Кто вообще сказал, что нужно просыпаться с утра пораньше и куда-то идти? – с такого вопроса начинается практически каждый день: видимо, на большее мой мозг с утра не способен. Обычно, к тому моменту, как я выхожу из ванной, эта мысль вылетает из головы, но сегодня по пути на кухню я зеваю и зеваю, спрашивая себя:

«Кто вообще сказал, что нужно просыпаться с утра пораньше и куда-то идти?»

– Пфф… Серьёзно, Майкрофт, если ты не перестанешь строить мученика, я тресну тебя кружкой.

– А? – плюхнувшись на стул, пододвигаю кофе и с надеждой смотрю на пачку сигарет: должна была остаться хотя бы одна. – Перестань читать мои мысли.

– Перестань болтать свои мысли вслух. Как ты можешь курить с утра? – морщится он.

– Это же ритуал.

– Во имя ритуальной язвы желудка?

– Язва-Грег. Ты, кажется, опаздывал.

Он отмахивается и разворачивает газету.

– Поймаю такси. Атлетико – чемпион Примеры. Ты всё равно спросишь.

– Эй, ты испортил мне чтение газеты! Это часть ритуала! И с чего мне интересоваться Примерой?

– В Атлетико играет твой бывший.

Бэтмен хмурится с кружки; я хмурюсь вместе с ним, а ещё давлю желание загасить окурок о гульфик его трико.

– Он играет в Реале.

Грег вскидывает брови, смотря на меня, как на душевнобольного.

– Нет, он играет в Атлетико.

– Бери свою сумку и уматывай, – бурчу я.

– Кури молча.

– Язва. Какие планы на день?

– Не такие важные, как у тебя, – усмехается он. – После учёбы поеду домой. Потом… ты мне скажи.

– Выступление Джеймса, – напоминаю я. Он кивает. – Ты позавтракал?

– Перехвачу что-нибудь по дороге.

– Во имя ритуальной язвы?

Улыбается.

– Ты прямо как моя мамочка. Эмм… не то чтобы я был против, но что скажут люди?..

Хмурюсь: такая шутка с утра застаёт врасплох.

– Кстати, ты сказал ей?

– Нет. Ставлю ящик пива, что она будет не в восторге от моего очередного закидона, – констатирует он, пялясь в газету, и поднимает глаза: – Я попробовал, но не смог. Извини.

– Не говори. Не думаю, что тебе не нужно одобрение, особенно от того, кто будет «не в восторге». В смысле, ты же не спрашиваешь об остальном, так зачем тебе разрешение кого-то трахать?

Он смотрит задумчиво.

– Я думал, для тебя есть разница.

– Брось. Те, кто способен понять и так узнают и поймут, а говорить остальным нет смысла.

– Ну, – он снова утыкается в Гардиан, – и что ты предлагаешь – скрывать?

– Грег, у всех есть вещи, о которых не рассказывают другим. Это называется «интимностью», – выходит немного грубо, и, глядя на его скисшую мину, я смягчаюсь: – Послушай, я понимаю, что тебя это угнетает, но со временем ты будешь только рад, что никто не суёт нос в твои дела.

Он сворачивает газету и, приглаживая сгиб, долго смотрит на заголовок первой полосы: «Лондон – Москва: девять британских дипломатов обвиняются в шпионаже».

– Вот, взгляни, – говорит он, щурясь от яркого солнца. – Что бывает с теми, кто слишком много скрывает.

Я только усмехаюсь:

– Очевидно, они не слишком преуспели. Не забивай голову. Если бы моя мать знала обо всём… – смеюсь. – Короче, она спала бы не так крепко.

Он цокает, допивает кофе и, сняв ремень сумки со спинки стула, говорит, что ему пора. Мы доходим до двери, где Грег, получив свой «ритуальный» поцелуй, морщит нос, замечая, что мы как муж и жена.

– Отлично, – говорю я, – значит, будь дома к ужину.

Он закатывает глаза, и я всё же выпихиваю его за дверь.

– Я не взял ключи, – кричит он.

– В кармане, – вздыхаю, захлопывая дверь под его смех.

***

Так легко потеряться в моменте, просто стоя у окна и набирая номер Стейси. Солнце скользит из-за облака, обжигая зрачки, – словно кто-то поворачивает выключатель: ярче, ярче, пока свет не растворит всё живое. Так легко оказаться без защиты, просто задумавшись, стоя у окна в гостиной.

День будет жарким. От такого не спрячешься в под кроной дерева. Стремительным, как поворот выключателя. Солнце от горизонта до горизонта – и ты не успеваешь додумать свои тёмные мысли, только щуришь глаза, высматривая залитую светом дорогу.

Не знаю, что это – конец холода или внезапная романтическая волна вынесла меня в открытое море прострации, – но, набрав номер, я падаю в эту мысль, и гудок автоответчика бьёт в голову, как колокол.

– Это я. Позвони, как проснёшься.

Солнце просвечивает облако – снова поймано, – чтобы опустить забрало и наконец победить. Выцветает последней тенью, лишая тепла, и я чувствую, как медленно краски сходят с лица.

И мир предстаёт таким, какой он есть.

Когда-нибудь, где-нибудь, на одной из планет случится чудо – зародится жизнь. Чудо, потому что на этой планете жизни нет.

Я всё думаю о том, что могло бы быть, не заразись мы этой болезнью – пустотой. Каждый день я просыпаюсь, не понимая, где я. Не понимая, что я здесь делаю. Пустой и потерянный. Я смотрю в зеркало и в собственных глазах вижу одно и то же – пустоту и потерянность.

И этот вирус называется жизнью. Я чихаю с семьдесят второго года. Хороший был год. Или плохой. Я родился – и это событие невозможно оценить. Меня невозможно оценить: только взвесить и измерить. Хороший я или плохой, тёмный или светлый, и что есть темнота – так ли она плоха? В темноте, засыпая, я хотя бы не чувствую боли. А во сне не спрашиваю, где я и зачем. А вот наяву частенько сомневаюсь, не сплю ли.

Я злой или добрый – простой вопрос, но даже на него нет ответа. Увидишь спешащего прохожего – останови, чтобы спросить, и он закрутится на месте, забудет, куда шёл, и весь его день пойдёт насмарку. Или вся жизнь – если болезнь забралась глубоко.

Кто научил нас задавать вопросы, на которые нет ответов?

Я злой или добрый – спроси я у Стейси, она ничего не забудет. Так и останется лежать, потому что никуда не спешит, отравленная ядом. Только покрутит у виска: зачем задавать вопросы, на которые нет ответов?