Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

– Сколько ты за неё отдала? – спрашиваю я; она, должно быть, не понимает, что наделала.

– Двадцать.

Смотрю на нее в упор.

– Ну хорошо, тридцать. Ладно, вообще-то все… и, Майк, – осторожно начинает она, – хотела спросить: не подкинешь мне пару сотен?

– И ты хранишь её под кроватью, варварша? Ей место в музее. Искусство должно быть с людьми, а не пылиться у тебя на полу.

– Я подарю ее музею, как только пойму, какому, будь спокоен. Я не зря заломила цену, лишь бы она снова не осела в коллекции какого-нибудь жлоба.

Она поднимает пластиковый кейс и бережно укладывает закутанную в слои упаковки картину на место. Выглядит при этом недовольной, словно ожидала чего-то другого – похоже, по моему лицу видно, что я думаю об этом её поступке. Надеюсь, она не заплачет сейчас.

– Эй, – зову я, когда она наклоняется, запихивая кейс под кровать, – эй.

Она поднимает покрасневшие глаза, впиваясь в меня враждебно. Но я ведь её понял, сейчас понял, хотя и раньше понять бывало сложно.

– Ты правильно сделала. Оно того стоило, Стейси. Всё на свете стоит этого. Деньги – такая же часть искусства, как кисть и краски, и на этот раз ты сотворила шедевр.

– Правда? – лопочет она, приникая к моему плечу. – О, Майки…

Но меня волнуют не столько деньги, сколько другой вопрос – почему она сделала это? Внезапные поступки всегда были её частью, стремительные решения, будь то создать что-то или уничтожить, всегда были в её духе, но что теперь? Неожиданная идея посещает меня: неужели, потратив все свои деньги, она решила привязать себя к Джиму, отрезав себе пути отступления, накинув его, словно хомут на шею, решила загнать себя в клетку?

Такого не может быть, я – этому не верю.

Свобода, которую дает отсутствие денег, желание сгореть, чтобы вернуться из пепла – это ей по душе. Потратить последнее перед концом, улаживая свои дела, крикнуть, перед тем, как взовьётся костер – вот, что это такое. Напиться воды перед тем, как сгинуть в пустыне, – уже больше похоже на правду.

И что же случится дальше?

========== I’m Deranged ==========

Есть много иронии в том, что слова «фиаско», «финал» и «Фрэнсис» начинаются с одной буквы. Злой иронии, на вкус – кислой, за запах – как свежие, только из-под станка газеты, Дейли Мейл или что-то такое. Цветом как моча напившегося фанты диабетика.

Только буква Ф в его случае заглавная, уродливая и пошлая, под каким шрифтом ни подай.

Съешь ещё этих мягких Французских булок, да выпей же чаю*

Нет уж, спасибо.

Лето отыграло; достаю даже не успевший высохнуть зонт и собираюсь выйти из дома, а за дверью – он. Меня всего перекосило: от бешенства, неожиданности и досады. Как чёрт из табакерки этот Фрэнсис; прикидываю, не захлопнуть ли дверь перед его носом. Как бы то ни было, дома лучше.

– Капитан Фрррррэнсис Дрейк ко двору Её Величества прибыл! – с непосредственностью, которую я успел забыть, салютует он.

– Что надо?

Его длинный плащ местами насквозь промок от дождя, и свежеостриженные концы волос липнут к вискам, а он капризно пытается их смахнуть. Выглядя по-детски, он всё же забивает на попытки и взрослеет у меня на глазах. Меня всегда это радовало, потому что, если честно, я никогда не любил Фрэнсиса-ребенка. Я любил этого мужчину. Ребенка я ненавидел.

– Фу, как невежливо. Да ты, я смотрю, совсем растерял манеры. Ты мне нос сломал, вообще-то, – говорит он и в доказательство тычет пальцем в заклеенную пластырем переносицу, хотя на самом деле куда-то мимо. Полицейский тест он бы провалил, но не хочу даже гадать, пьян или обнюхался, лишь бы при этом не пострадал мой ковер. Хоть я и не собирался быть гостеприимным.

– И? Ждешь извинений?

– Зачем? Ты же всегда об этом мечтал. Эх, – тянет он, – а твой, смотри-ка, тоже не уцелел. Теперь-то мы квиты.

– Я не буду тебя слушать. Уходи. – В подтверждение словам даже пытаюсь закрыть дверь, но он выставляет ногу.

– Хэй! Может, проявишь немного сочувствия? Каждый умирающий от любви бывший имеет право на чашку кофе. Майки, ну что ты жмёшься?

Я всё стою и думаю, с какой стати должен его впускать и как будет выглядеть, если это увидит Грег. Он, понимая, что не убедил меня, говорит:

– Боишься, что твой паренёк застукает нас за чаепитием? Молилась ли ты на ночь, Дездемона! – закатывая глаза, передразнивает он. – Пожалуй, одним разбитым носом я не отделаюсь.

– Я спешу. Прямо говоря, Мерсер, не хочу тебя видеть ни сейчас, ни когда-нибудь. А уж тем более пить с тобой кофе.

– У-у, какие мы злые. Ну послушай, у меня есть информация, от которой ты не откажешься. Так что этот разговор, хочешь не хочешь, ты мне задолжал. Я и так откладывал слишком долго.

Злая ирония ещё и в том, что я вроде как знаю, что он скажет. Я всё ещё могу спровадить его, но это просто неспортивно. Так или иначе, я понимаю, что тянуть дальше невозможно, и отхожу от двери, впуская его внутрь.

– Ну вот, а то строил из себя целку. Майки-Майк, ну ты вообще.

Он достает что-то из мокрого тренча и, встряхнув чёлку, бросает его на подставку с зонтами. Я смотрю на него снизу вверх, и земля уходит из-под ног, но не из-за него. Он в отличном настроении, я – при смерти, и он не теряет возможности проехаться по этому поводу:

– Что-то ты совсем расклеился, Майки, это не дело. Ну, кофе быстро приведёт тебя в порядок. Сядь, я сам сделаю, а где?.. – тараторит он. – О, да у тебя та же кофеварка. А я всегда говорил, что старое лучше нового…

– Ничего подобного ты не говорил.

– Но думал, Майк, – серьезно заявляет он, – думал. Какая у тебя премилая кружка, подарок бойфренда? Ах, он у тебя умница.

Стараясь не думать, почему у него трясутся руки, закуриваю и отпихиваю его к столу.

– Ты сейчас что-нибудь уронишь. Лучше выкладывай, что у тебя.

Финт руками – и мне в лицо утыкается острый угол бумажного конверта.

– Джокер, – объявляет Фрэнсис, оцарапав мне щеку.

Я даже вздрогнул, его выходки кого угодно доконают. Но сегодня что-то изменилось, он не такой, как обычно. Слишком много нервов даже для него.

– Что с тобой такое? – спрашиваю я. Он протягивает руку за кружкой. Тянет на себя, заметив, что я не отдаю и смеряю его пристальным взглядом. Кофе выплескивается на тощие пальцы, он смотрит на них, и приходится сжать его костлявое плечо, чтобы добиться осмысленного взгляда, но он отталкивает меня.

– Не надо. Сядь, я не могу говорить, когда ты изображаешь еврейскую мамочку. Только я соберу мысли в кучу, ты всё портишь.

– Как хочешь, – говорю я, усаживаясь за стол и подвигая пепельницу. – Давай пакет.

Но он качает головой.

– Сделка, Майк.

– Ладно. Хочешь свои тридцать сребреников?

– Образно говоря. Сначала думал сделать тебе подарок, но потом решил, что сделаю подарок себе. Деньги мне не нужны, – предостерегает он, видя, что я собрался открыть рот, – не бедствую. А вот от тебя я бы не отказался. Я не могу тебя принуждать, так что предлагаю обмен – твоё согласие за этот конверт. Но всё должно быть по-настоящему, иначе не пойдет, Майк.

Теперь я действительно удивлен. Даже противно. И без того большую часть времени чувствую себя ходячим набором органов, но мне и в голову не приходило, что он может воспринимать меня так… буквально. Хотя кто знает, может, это его попытка ударить по моему самолюбию, или что ещё в его припорошенной лекарствами голове может сойти за идею.

– Это что, твоя цена? Секс со мной?

– Твой ответ?

– Интересно, – говорю я, потому что это и правда интересно. При желании, я мог бы отгадать ход его мыслей, но единственное мое желание – отгадать его безвременный уход с моей кухни и из моей жизни. Без парашюта. – Вот тебе встречное предложение: секс со мной взамен на то, что я никогда не вскрою этот конверт и не увижу, что в нем.

Фрэнсис – как подопытная крыса на тарелке безумного ученого: красные глаза ловят отблеск скальпеля, и каждый миг может оказаться последним, если опухоль, которую ей подсадили, не рассосалась во имя научного прогресса и кровавых миллионов Нобеля. В глазах учёного отражается досада: а если не выйдет? Чёрт побери этих чистоплюев с их гуманностью – столько грошовых китайских мальчиков шьют кроссовки для американских солдат с плоскостопием и грибком ног, столько биологического материала пропадает зря. В глазах китайского мальчика Сяо Ху отражается клеёнчатая скатерть едальни, где главным блюдом подают «Три писка». Новорожденные крысята дрожат на тарелке, синие под розовой плёнкой вены: первый писк – когда смыкаются палочки, второй – когда слепую рожицу макают в соус; третий писк глохнет, стоит клацнуть зубам.

– Нет, – отвечает Фрэнсис, и это можно посчитать первым писком.

Никакой сделки на самом деле нет – точнее нет моей выгоды, на которую он так неправдоподобно намекал. Всё это только затем, чтобы я открыл конверт, увидел содержимое и, видимо, обмер от впечатления. Как будто осталось что-то, что может меня поразить.

Вырываю пакет. Он пытается вскочить со стула, но я удерживаю его на месте.

– Эй!

– Помолчи минуту, ладно.

На стол сыпятся снимки, я разгребаю кучу, выуживая кадры, пытаясь, как в детстве, сложить историю из картинок, но тогда у меня получалось, а сейчас – с трудом. Вот Грег рядом с болезненного вида блондинкой, она держится за глубоко беременный живот, а он суетится рядом. Вот в кадре появляется Стейси, они садятся в ее сааб цвета засохшей крови. Вот та же блондинка, еще не такая беременная, вот тот же Грег, ещё не такой суетящийся, и та же Стейси, уже без всяких «но», выходят из Portland Hospital, счастливые, как кришнаиты, которым вручили бубен.

So, Sally can wait

(Итак, Салли может подождать)

She knows itʼs too late

(Она знает, что уже слишком поздно)

As weʼre walking on by…

(Когда мы проходим мимо)

– напевает Фрэнсис, пока я прикидываю, как расклеить фотки в семейном альбоме, но под моим предупреждающим взглядом замолкает.

Видит Бог, Фрэнсиса невозможно заткнуть дольше, чем на пару секунд, а вот мне удалось. Он сидит, набрав в рот воды, – минуту, пять, десять, – на бледной шее того и гляди раскроются жабры. Приходится нарушить тишину какой-то совсем уж неловкой шуткой.

– И кто отец живота? Надеюсь, не Стейси?

Он ничего не говорит.

– Вот знаешь, Фрэнсис, смотрю я на тебя и думаю: это ж как нужно ненавидеть, чтобы завалиться ко мне домой, подсунуть всё это, а потом сидеть и невозмутимо наблюдать за ходом эксперимента.

– Я не тебя ненавижу.

– А мне больно. Хотя я и знал об этом, видел их вместе. Я же не дурак, Френс. Всё равно обидно за всех нас. Ты – какой-то мусор. Всё начиналось хорошо. Ты помнишь, – я улыбаюсь, – как выдернул меня из мира, не знаю, ото всех. И заменил мир собой. Я думал, что можно быть счастливым, действительно счастливым, просто так, ничего для этого ни делая, не пытаться изображать, что-то из себя представлять. Быть… собой, быть с тобой. Ничего больше меня не волновало, мир был крошечным и огромным где-то здесь, – мой палец больно утыкается ему в грудь. – Я мог сделать всё, чего бы ты ни захотел, и всё бы получилось. Я никогда не думал, что у меня столько сил, возможностей. А потом всё ушло. А потом я снова был всемогущ. А потом опять… Я не понимал, что происходит, мне только хотелось убрать боль, пока я не съел сам себя, как запутавшийся в собственном теле червяк. Ты не только дал мне толчок, но ещё и показал, как хорошо может быть, и тогда я смог сравнивать и додумался, как может быть плохо. Как может быть хуже. Ты меня встряхнул, и всё то дерьмо, что копилось годами, всплыло на поверхность. Я больше не мог делать вид, что ничего не понимаю. Я всегда понимал слишком много и ничего хорошего в этом много не было. Ты сделал меня несчастным, напомнив, кто я такой. Но у нас всё ещё оставалось кое-что, что, я считал, было важным.

Я молчу, перебитый собственной мыслью. Я думаю, что сплю. Обычно в таких ужасных снах всё тянется до последнего, и только потом ты разгоняешь морок и понимаешь, что можешь проснуться. И дальше, после мгновенного облегчения, берёшь всё в свои руки. Я думаю, что будет, если я и дальше не проснусь, и внутри меня поднимается истерика. Я пытаюсь снова, и снова, и волосы на загривке становятся дыбом.

Я почти близок к тому, чтобы взять нож и заколоть его, как жертвенную свинью. Как последний способ, просто потому, что такого не может произойти наяву, – а значит, это не явь.

–… было важным, что мы могли быть собой. Я так думал. Что ты любишь меня таким, какой я есть. Я был вдохновлён идеей того, что нам не нужно ничего менять, чтобы нас любили, ничего! Ну, откровенно говоря, я был одурачен этой идеей.

Я и стал собой только после нашей встречи, точнее узнал себя. В этом загвоздка, такого меня ты не хотел. Слабости ты не хотел, но чтобы быть сильным, нужно быть и слабым. Чтобы было, с чем сравнивать. И ты сбежал.

– Неправда! – возмущается он.

– Последние полгода я видел только твою спину.

– Я никогда не думал об этом так. Это ты всё анализируешь, а я просто делал, просто жил, перестань выставлять меня ёбаным Доктором Нет! Это просто жизнь, мы не всегда знаем, что и зачем мы делаем!

– А мне не нужен человек, который не знает, что и зачем он делает. Вот мы и подобрались к сути. Ты просто не тот, кто мне нужен.

– Ну что ж, в конце концов ты нашел того, кто тебе нужен, – усмехается Фрэнсис.

– Твоя тупая ирония неуместна. Даже больше скажу, твой уровень интеллекта не позволяет рассуждать на такие темы. Я серьезно, Френс. Вообще не твое, даже не пытайся, – говорю я и, заставив бэтмена на кружке вскинуть бедра, заглатываю кофейный осадок.

– Раньше ты не жаловался. Я тебе даже больше скажу: бессильная злоба выдаёт тебя с головой.

– Например?

– Ты хочешь меня, но сопротивляешься, потому что не знаешь, как примирить это со своими принципами.

– У меня они есть? Не знал.

– Слабоватая отмашка, Майк, попробуй ещё раз.

– Не буду пробовать. Пожалуйста, ты сделаешь услугу нам обоим, если уйдешь без моей помощи.

Он кивает.

– А его ты выгонишь?

– Он уйдет сам, если узнает, что мне всё известно.

– Если? Во… ты сказал если? И ты после этого собираешься остаться с ним? Ты в своем уме? Да ты порвал со мной из-за меньшего, ты, который всегда презирал таких слабаков, как Тони! Чёрт, да о чём тут думать?

– Я уже сказал, что тебе бесполезно пытаться рассуждать об этом. Меня только одна вещь интересует, какова во всем этом роль Стейси?

– Я… Что? Откуда мне знать.

– Я знаю, вы с ней встречались за моей спиной, кажется… в «Хаяте». Там не слишком многолюдно, а в лобби дают такие примечательные спички с логотипом отеля.

– И что? Я снимал там номер.

– Номер стоил так дорого, что не хватило на зажигалку?

– Я бросал курить.

– Ты не бросил курить, даже когда из твоей головы вырезали опухоль размером с мяч для пинг-понга. Ну ладно ты, а вот зачем спички Стейси, которая не курит? Возможно в качестве сувенира, но вероятнее, она схватила первое, что попало под руку, чтобы записать адрес, по которому вы встретитесь в следующий раз. Видел у неё такие же с суммой на обороте. Так что-либо ты её дилер, либо вы обзавелись сверхсекретными секретиками самого секретного свойства. Ну так что, Фрэнк, какой вариант?

Он медлит, рассматривая меня так, словно решает, смогу ли я сохранить тайну. А ещё знает, что я скорее вступлюсь за подругу, чем за него, и из-за этого возникает заполненная сомнениями пауза. В былые времена они всегда пытались перетянуть меня, как одеяло. Я решаю помочь ему, разговорить его, дать глотнуть сыворотки правды. Поиграть в хорошего полицейского, которому он, крошка, может доверять.

– Фрэнсис, – мягко говорю я, накрывая его руку. Движение выходит привычным, и большой палец ободряюще проходится по костяшкам. – Ты же знаешь, что можешь доверять мне. Что бы там ни было между тобой и Стейси, я на твоей стороне.

– Даже если я поступил плохо?

Нет – думаю я.

– Да, – отвечаю я, сжимая его пальцы. – Ты только расскажи всё, как есть. Она просила тебя сделать эти фотографии?

Он хмурится, словно я совсем не о том.

И рассказывает, перемежая рассказ с большими глотками кофе и сигаретными затяжками.

– Когда я делал эти фотографии, – он показывает на перемешанные в куче карточки, – Стейси об этом узнала. Как-то она узнала, что я следил за ними. Позвонила мне. Хотела выкупить эти фотки, но я отказался, сказав при этом, что она может выкупить у меня другие фотографии, поинтереснее. Пока я следил за ними, то узнал, что Стейси встречается с каким-то мужчиной. Каждый раз в разных отелях, в парике, я щелкнул их пару раз, мало ли что пригодится. По телефону она не казалась мне взволнованной, но согласилась и попросила о встрече. Я решил, что будет разумнее встретиться в людном месте – в холле «Хаята». И, конечно, не стал брать негативы. Боялся, что она притащит с собой этого мужика, и я огребу проблем, но она пришла одна. Я назвал сумму и спросил про гарантии, и она написала место, где я должен буду оставить негативы и откуда смогу забрать свои деньги. Всё безопасно. Ну – я так и поступил. Пришел в банк, зашёл в кабинку кассы, положил в выдвижной лоток негативы, а кассирша взамен отсчитала мне деньги.

– И ты отдал оригиналы? – смакуя новости, интересуюсь я.

– Да. Она свою часть уговора выполнила, а мне не нужны проблемы.

– Верно. – Хотя, если кто-нибудь спросит меня, без раздумий отвечу, что не в его духе оставлять себя без страховки. – Почему она поверила, что ты не сделал копии?

– Она угрожала мне, сказала, что я вляпался в большую кучу, но что она может помочь, если я сделаю всё правильно, получу свои деньги и больше не стану её шантажировать. Твои слова, что она может пойти на что угодно, меня напугали; к тому моменту я решил, что выкопал нечто большее, чем интрижку с женатым мужиком.

Какое-то время мы думаем каждый о своем. Ветер из приоткрытого окна, доносящий до нас стук капель по стеклу, раздувает мою сигарету. Я стою, облокотившись на подоконник, и наблюдаю за проезжающими мимо дома машинами и дельфинами, ныряющими на тротуар из-под их колёс. Давно пора идти, но что-то не дает закончить нашу встречу, пока ещё нет. Может, мне нужна его поддержка, словно во всем этом мы с ним заодно; он прочищает горло, возвращая мое внимание, и получает его безраздельно.

– Злишься на меня? – спрашивает он.

– Да. Но это бессмысленная злоба. С таким же успехом можно злиться на попавший под ноги камень.

– А как бы ты поступил на моем месте?

– Сделал бы то же самое.

Он кивает.

Я провожаю его до двери.

***

– Мне жаль, – не смотря на меня, говорит он, – но у меня не было выбора. Каждый сам за себя, а я не могу смотреть на свою жизнь и пропускать её вперед. И ты не должен, Майки. То, что он сделал – это уже чересчур. Я должен был сказать, всё равно мне нечего терять, максимум ты возненавидишь меня чуть больше. Я поступил правильно.

– Не каждый.

– Что?

– Не каждый сам за себя. Мы церберы, Фрэнк. У нас есть наш мир, плохой или хороший, он наш и мы должны его охранять. Это значит ещё и прощать друг другу обиды.

– Почему? – не понимает он.

– Потому что все мы мальчишки, выросшие, но так и не понявшие, в чём провинились. Слишком много вины на одних нас.

– Ты укусил себя за хвост, Майк. Что ты будешь делать? Перешагнешь через гордость и сделаешь вид, что ничего не было? Ты правда надеешься, что получится? Он того стоит?

– Стоит.

– А я не стою? – капризно спрашивает он и, воспользовавшись моим замешательством, делает шаг навстречу, оттесняя меня к стене.

– Фрэнсис, – предупреждаю я.

Но он не слушает. С такого расстояния то, что он выше меня на пол головы, кажется совсем очевидным. Мне неуютно рядом с ним, и это выбивает из колеи. Так бывает, когда отвыкаешь от человека. В наше время я не мог отпустить его дальше, чем заканчивается неприличное расстояние, выдающее любовников. А теперь всё наоборот. Я чувствую его лосьон. И вижу маленькую родинку на мочке уха. И заживший шрам от сережки. Все те детали, заметные с расстояния нескольких дюймов.

– Ты мог бы меня оттолкнуть, – говорит он тихо, чуть склонив голову. – Но ты скучаешь. Ни за что не признаешься, но скучаешь. – Его голос урчит у меня в груди. – Я вижу это в твоих глазах. Всё, что ты не хочешь показывать. Всё, что, ты думаешь, можно скрыть, я вижу. Твою беспомощность, – тихо продолжает он, – твою человечность.

Его ярко-голубые глаза смотрят не мигая. Я пытаюсь не быть загнанным в угол зверьком перед ним, но ничего не выходит. И я рад, я так рад! Вот тот Фрэнсис, которому не стыдно вручить себя; я не был влюбленным идиотом, вот оно! – он такой, правда такой, каким я его увидел!

– Последний шанс оттолкнуть меня, Майк.

Его губы очень сухие и горячие. Мои – холодные, сжатые в линию, – губы статуи, в которую я превратился не шевелясь, напряженный всем телом.

– Ты сказал, что мы должны прощать друг друга, – шепчет он, отстранившись. Будь он чуть настойчивее, я бы сдался, и мы оба это знаем. Я выдыхаю беззвучный вопль.

Он красивый. Художник всегда понимает, где проходит грань между искусством и имитацией. Искусство всегда примальный крик. Фрэнсис – искусство.

Я «кричу».

– Шш, тихо. Успокойся, – уговаривает он, пока я беззвучно трясусь у него на плече, как ребенок. Мне больше нечего сказать. «Он мой», – хочу я сказать непонятно кому, непонятно о ком, – «Мой». Я бью его по спине, словно в подтверждение.

– Слишком много всего, Фрэнк. Я не могу справиться с этим один.

– Можешь.

Он не говорит мне, что я не один, потому что не хочет врать. Я совершенно один. И ненавижу его сильнее, чем прежде: что же это за любовь такая, если я один, даже когда он здесь?

– Уходи, – бросаю я, отшатываясь, как от удара, неловко выпрастываясь из его рук. Я понимаю, что мы оба в смятении, чем были последние пять минут, но не собираюсь ему помогать. Невидимые слёзы высыхают сами собой, пока я смотрю мимо него, в попытке вернуть прежнее равновесие. По факту выходит, что морально я гораздо слабее Фрэнсиса, но меня это не колышет. Гитлер плакал над фильмами Геббельса, просто потому что мог. Меня легко пронять, ведь не зря говорят, что самые жестокие люди в душе сентиментальны. Слова не приходят, точнее не приходят, пока он рядом. Он холодный, и бесчувственный, и сосредоточенный на своих бедах. До меня ему нет дела. – Френс, – зову я, разбивая преграды, что мы выстроили между нами, как защиту.

– Что, малыш?

– Одну вещь хочу знать, – скажи мне, что это было. – Ты когда-нибудь по-настоящему любил меня? Хотя бы одна минута была моей, не разделённой с Тони или ещё кем-нибудь? Только моей?

Он прижимает пальцы к губам. Выглядит весёлым, выглядит счастливым, словно одного вопроса и ждал.

– Конечно, Майк. Много минут. Знаю, это выглядит по-настоящему дерьмово, что я изменял тебе с Тони, но это только моя проблема. Ты дал мне… слишком много свободы, чтобы я мог сомневаться.

– Да, понимаю.

– Правда? – удивляется он.

– Нет. Вообще не понимаю на самом деле. Всё закончилось в тот день, когда ты впервые меня предал. Мне жаль. Ты меня недостоин, Фрэнсис, и я никогда не буду ни твоим, ни таким, как ты. Прощай, – говорю я, выталкивая его за дверь.

Прощай. Я любил тебя, и прощай.

Время, когда он был моим, растворяется в памяти, и с каждой секундой всё сложнее воскресить моменты, когда мы были счастливы. Или несчастны. Когда нас хоть что-то связывало. Я любил его безумно, давал ему больше, чем у меня было, весь в его руках, как пластилин, как открытка с пожеланием вечной любви. Он был холодным огнём, был дальше, чем я хотел. В его голубых глазах непонимание: он знал однажды, что я принадлежал ему, и ещё не принял новое положение дел. Прощай… Скольких ещё он обманет и сколько ещё не оставят след. Единственная, единственная разница – я был особенным и был стойким, чтобы теперь прощаться с ним. Я был идиотом, и я прощаюсь.

Прощай…

Ты всего лишь игрушка в моих руках, и, кем бы ты ни был, всегда ею был. С тобой я двигался в темноте наугад, но больше не хочу. Оттолкни меня, оставь меня – не скажу ни слова, я теперь как оставивший слугу господин. Всё, что я мог бы с тобой – я могу и один. На этом пустота и конец.

Полный, безоговорочный конец.

Комментарий к I’m Deranged

Это панграмма шрифтов Windows (предложение, вмещающее все буквы алфавита). В английском это The quick brown fox jumps over the lazy dog, но я заменила на русский вариант.

========== Walking In My Shoes ==========

Выпроводив его и возвращаясь в квартиру, перешагивая через порог, я думаю, что перешагну и всё это. Взгляд скользит по стене и цепляется за забытый на кухонном столе пакет. Всего лишь ворох фоток, бумага, которая всё стерпит. А я? Я стерплю? Мой первый порыв избавиться от конверта ещё актуален, но чем дольше я тяну, тем слабее уверенность в том, что я смог бы тягаться с Фрэнсисом, с этой женщиной, с… ребенком. В моей голове один за другим рождаются сцены, где я нахожу выход. Деньги – бумажные боги, помогут мне. Страх – первобытный инстинкт, подчиняет всех. Любовь – дым погребальных костров, исцелит боль и чуму. Это она выкуривает меня из моей же жизни.

Фрэнсис был прав. Как бы я ни поступил, это ничего не изменит. Фитиль уже горит, и предчувствие пороха снова щекочет нос и нервы. И как бы я ни хотел сделать вид, что ничего не изменилось, пол под ногами дрожит, и не важно, смогу ли я, как долго смогу устоять. Реальность нашёптывает, что я не значу так много, как привык считать. Посыпался. Перестал быть номером один, если вообще им был. Вот он я, в новом статусе аутсайдера, беру пакет с фотографиями и несу в гостиную, бережно приглаживая бумагу. Осматриваюсь, как на месте преступления, проверяя, что не заметил, заметая следы, веду себя как преступник, точнее как нахлебник, подбирающий объедки с хозяйского стола; но мне и пора привыкать к новому амплуа.

Самое разумное, что я могу сделать – уйти от него раньше, чем он уйдет от меня. Самое глупое, что я могу сделать, – остаться и ждать, и довольствоваться тем, что перепадет с его щедрой руки в мой жадный неразборчивый рот. Звучит симпатично, и раз уж теперь я гиена, то не мне воротить нос. Запах, сладкий запах распада. Вот так, Майкрофт, жри что дают.

Ах, как я его люблю! Как люблю! Вот это настоящая любовь, вот она! Хочешь любви – будь готов жрать с руки, а не то, что кто-то там возомнил.

«Ну, хватит», – думаю я и выхожу из дома, пока окончательно не впал в экзальтацию от жалости к себе. Если забыть об эмоциях и вернуться к здравому смыслу, можно вспомнить о том, что холодный расчет, которым мы повязаны и который снисходительно называем любовью… Не любовь. Не только любовь. Не столько любовь, а значит, её правила здесь не работают.

***

Грег подходит к журнальному столику, бросает лишь один взгляд на фотографии и оборачивается. Поправляет браслет на руке, вдумчиво смотря в сторону. И ничего в его лице не направляет меня – не приказывает бежать, кричать, остаться, перевернуть стол.

Тут он трогает меня за рукав и смотрит в глаза, облизывая губы.

– Что бы ты ни думал, это чушь. Всё не так, – с налётом враждебности говорит он, пока я задаюсь вопросом, что же, по его мнению, думаю. – Это было до того, как мы… с тобой…

– Мы что? Спасибо, я умею считать.

– Я хотел сказать, ты же знаешь! – перебивает он, но затыкается, стоит мне избавиться от эмоций. Эта холодная расслабленная маска и есть я, а куда же делось его обычно насмешливое лицо?

Ещё никогда, чёрт возьми, он не был мне так противен со своими отговорками, уловками и пониманием, я же должен понимать, мы же понимаем друг друга; да я всё могу понять, но как же я, кто будет понимать меня, давать мне право на злость, когда я хочу злиться, право постоять за себя, за свою гордость, потому что, что бы там ни было, вопреки всему, она у меня осталась!

– Так всегда будет? Я должен буду читать твои мысли до того, как ты решишь что-то сказать?

– Я боялся твоей реакции.

Да, эта моя знаменитая реакция, которой все так боятся, снова на первых ролях, как я мог позабыть.

– Я полагал, что не раз дал понять, что ты можешь рассказать мне. Как видишь, ты всё ещё можешь.

Иногда я бываю таким убедительным и вкрадчивым, что сам себя боюсь.

– Мне тоже казалось, что я могу доверять тебе, а вместо этого ты следишь за мной.

– Ох, прости ради Бога. Так что? Тебе уже не нужно переживать о моей реакции. Я отреагировал. Позволь поинтересоваться, что последует дальше?

– Я всё расскажу, и мы найдем решение.

– Не надо развлекать меня историями, я всё и так знаю: ты идиот, решивший напоследок трахнуть бывшую. Ты сомневался. Это было несерьезно.

– Именно так всё и было, – говорит он с нервным смешком.

– Очаровательно, что ты находишь это смешным.

– Чёрт возьми, это было ошибкой!

– Ты называешь это ошибкой? Это, мать твою, целый ребенок! – рычу я. – О каком решении ты говоришь? Теперь ты ждешь, что я щёлкну пальцами и проблема исчезнет?

– Не знаю! Я просто не готов к этому, понимаешь? Это неправильно, я. Боже, да это вообще не моя жизнь! Мать хочет, чтобы мы поженились, Господи, – он сжимает веки, – я думал, что дам ей денег и она отвяжется, эта сука просто обманула меня, а теперь её родственники не дают мне прохода!

Он мельтешит перед глазами, расхаживая из угла в угол, и я еле сдерживаюсь, чтобы не сбить его, как кеглю. Блять! Почему всё происходит со мной?

Закрываю глаза, чтобы не видеть его нервно тормошащим волосы, но нет надежды, что всё исчезнет. Размышляю о том, что я, похоже, действительно на нуле, и нет реакции, которой он боялся, потому что он, со свойственным старанием, довел меня до ручки. Я чувствую себя оглохшим под километрами воды, что не держит и не даёт вздохнуть, и не дает разбить её, и принимает следы твоего глупого, глупого сопротивления, чтобы изгладить их, как смерть сглаживает морщины со лба трупа, как ветер вбирает сплетни и запах крови.

– Какого хрена ты молчишь? – зло спрашивает он, останавливаясь.

– А что сказать?

– Что сказать? Это всё? Не будешь орать, крушить мебель, не пошлёшь меня нахер? Так может, мне и не стоит переживать, просто пойти и угробить свою жизнь, раз тебе плевать?

Мы стоим напротив друг друга, и я хочу отвернуться.

– Так тебе плевать или что? – не унимается он, заглядывая мне в лицо, словно ожидая, что оно отомрет по его сигналу. – Вот как ты меня любишь, да, Майк?

– Как я тебя люблю? Как я тебя люблю? Как я тебя люблю, – цежу я сквозь зубы и срываюсь в крик. – Показать, как я тебя люблю?!

– Что ты?!

Всего лишь хватаю его за шкирку и толкаю к столу, нагибая за шею. Он возится, вырываясь, но с моей хваткой ему не справиться.

– Хочешь знать, как я тебя люблю?! – ору я, нашаривая его ремень; он сопротивляется, пытаясь схватить меня рукой, но в этом вся прелесть моей любви – нужно перестать сопротивляться.