Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

Жалею ли я, что снова падаю ниц? О, нет. Я счастлив, как лопнувший от кипятка бокал, узнавший то, до чего другим никогда не было дела.

Он надеется, что я загорюсь под его пальцами, его высшее удовольствие – видеть мое падение. Моё удовольствие – видеть, что земля утонет в пламени цветов, прежде чем узнает мой вес. Я знаю, что я – слишком большая расплата за что бы ни было в этой жизни. Я этим доволен.

Его пальцы скользят по моему лицу, как делали множество раз до этого, но мне по-новому больно. Чтобы сделать так больно, не хватит никаких ножей, так больно бывает лишь от людей, лишенных оружия, и доспехов, и забрал. От собственного страха и предчувствия конца, от того, что ты, возможно, ничего не решаешь. И не решал. Вот где самый смак – в прошлом, которое ты, может быть, трактовал не так.

Он любит меня? Плохо, не то. Он любил? – вот вопрос, ворошащий кишки, как жареные каштаны. Ай ай ай, как жжёт, если нет огня там, где ты сам горишь. Горел. Сгорал. Сгорел.

Остался пепел – поздно пенять на ветер.

Он протягивает руку, но не касается меня, словно услышал эту последнюю мысль, – Боже мой, не может быть, чтобы я сказал это вслух, но он хмурится чему-то в своей голове.

– Никак не могу понять: как вышло, что мне нужно думать, могу ли я прикоснуться к тебе. Что это вообще возможно на Земле. Что я должен ехать через весь Лондон, чтобы ты сделал вид, что меня не существует, а я был бы рад и этому.

– Ты знаешь, что не задал ни одного вопроса? Что с твоим голосом? – спрашиваю я, заметив, что он охрип.

– Всё нормально, – прочистив горло, отвечает он.

Меня охватывает злость. Господи, неужели это так сложно – заставить его выпить долбаную таблетку и не выпускать на улицу в одной футболке, когда на дворе, мать его, конец августа? Нахера он нужен этой женщине, я одного не пойму?

– Сиди здесь, принесу что-нибудь теплое.

Он вздыхает, но очевидно, что спорить со мной бессмысленно, и подставляет руки, когда я вдеваю его бестолковую башку в свитер. Прищуривается под взъерошенной чёлкой, выдает: «Мог бы быть понежнее».

– Защёлкнись, – парирую я. – Сам виноват.

– Можно подумать, что всё как раньше. Мне этого не хватало.

– Ну, свитера тебе точно не хватало, – говорю я, отодвигаясь. Чёрта с два я позволю себе лишнее движение, хватит и лишних мыслей.

– Подожди, – он ловит мою руку и роется в кармане. – Вот. Возьми это, прочитаешь потом, когда я уйду.

Он вкладывает в мою ладонь свернутый листок.

– Ты можешь сказать…

– Нет, нет. – Он смущается и тянется за сумкой. – Я хотел оставить это, думал, тебя нет дома. Не думай, что я это планировал.

– Не буду.

– И все же, раз мы увиделись. Майкрофт, у нас есть общие друзья, и мы бываем в одних и тех же местах… Пожалуйста, если увидишь меня, не делай вид, что не замечаешь. И ещё, подожди, ещё кое-что. У меня нет никакого права просить, но ты можешь сделать так, чтобы я не знал о том, с кем ты встречаешься или спишь… Не делай этого у меня на глазах. Это слишком. Всё… – он отворачивается и вздыхает. – Прощай.

И он уходит, а я никак не могу поверить, что он сделал это снова. Снова ушёл от меня, снова! Вот моя комната сто один, бесконечный смонтированный фильм, где он уходит от меня опять и опять, отражаясь в битых зеркалах, где я не вижу его лица, отворачиваясь, оставляя меня ни с чем, одного, за своей спиной! Что я сделал, чтобы запереть меня в этой комнате??? Что я сделал?!

Пальцы не гнутся, когда я разворачиваю лист и натыкаюсь на его почерк – скромный, разборчивый, нелепый, как будто он и сам удивлен, что может писать – здесь много всего. Я не хочу это читать, потому что знаю: в конце письма он уйдет от меня снова. Но я не могу не читать, и знаю, почему: перед тем, как уйти, он снова будет здесь. И я могу вытерпеть это в сто первый, в тысяча первый раз, ведь тогда я увижу его и буду знать, что увижу его и вдохну, чтобы через кадр снова разучиться дышать. Закольцованный в собственных мыслях, я был таким, когда он подобрал меня там…

Майк!

Я думаю, то, что было между нами, было достойным. Мы оба старались.

Но никто из нас всерьез не думал, что это продлится вечно. Я только хотел бы, чтобы у нас обоих было больше времени, а не только у меня.

Извини, что впутал нас в это, что полюбил тебя: я знал, что прошу слишком многого, но ничего не мог поделать. Ты знаешь, каким влиянием обладаешь, если захочешь, но я ни в коем случае не хочу, чтобы ты чувствовал себя виноватым.

А еще – нелюбимым.

Как ты предупреждал, все оказалось немного сложнее, чем я думал.

Прости, что врал, но ты должен понять, как страшно мне было. Я не могу вспомнить ни одного плохого дня, хотя было время, когда я честно пытался. Не хочу, чтобы теперь ты ненавидел меня. Мы можем думать друг о друге хорошо. Поверь мне, это возможно. Я не хочу умирать в твоих мыслях. Я тебя знаю. Тебе совсем не обязательно быть таким жестоким по отношению к себе, просто отпусти это. Извини, что оставил твои мысли в дерьме, но ты не должен позволить себе бездействие. Тебе это необходимо, если, конечно, у меня еще осталось право голоса.

Я люблю тебя, что бы ты ни думал. Я не могу просто взять и забыть об этом, что бы ты ни думал.

Но все действительно сложнее. Я очень хочу, чтобы ты уважал меня, а не только память обо мне. Ты действительно много для меня сделал. Больше, чем я сам сделал для себя и уж точно больше, чем я дал тебе. Наверное, пришло время и мне сделать что-то для себя, надеюсь, ты это поймешь.

Я чувствую себя таким маленьким и таким большим, когда я рядом с тобой. Я только доказал, что мне нечего тебе дать, я не смог даже самого простого.

Но если моя любовь хоть чего-то стоит, она останется с тобой просто как светлая память о том, что было.

Спасибо за все (я как будто сдаю взятый напрокат автомобиль, но все же).

Странно, но я улыбаюсь, не ожидал от себя такого. Я даже не подрываюсь, чтобы побежать за ним – нет нет нет. Он теперь так же далеко, как был за секунду до того, как мы встретились – на том конце чего-то бесконечного, с изнанки хрустального шара со снежинками, в точке, где параллельные всё же пересекаются. Он теперь недоступен, это очевидно так, что руки даже не поднимаются для того, чтобы опуститься. Я даже знаю, что нет смысла предпринимать усилия, чтобы справиться с этим. Я не буду пытаться пережить это. Делать вид, что ничего не происходило.

Я больше не побегу, я останусь стоять после реди-стеди-гоу и выстрела пистолета, не пряча лицо от крупного плана для недоумевающих зрителей. У меня впереди нет ни побед, ни поражений. Я выбыл. Закольцованный на восьмой резиновой дорожке, я останусь стоять, когда все уйдут по домам, и ничего не сотру, не пойму, и не сделаю никаких выводов, не замкнусь, начав ненавидеть себя или его… Дождь будет бить, ветер будет хлестать, моё будущее – на повторе телеоператора покажут на огромных экранах. И ничего не будет, потому что больше ни к чему не ведёт.

Наконец-то дно.

========== Standing Next To Me ==========

Мы на очередной разнузданной вечеринке, от которых у меня до сих пор встают дыбом волосы. Здесь, в старом доме сплошь в чипендейловской мебели, напитки гостям подносят полуголые лилипуты с подведёнными веками, и мне жутко, потому что я по странности нахожу это сексуальным. Срочно выпить, шепчу себе под нос, разглядывая следы плохо замытой плесени над роскошной люстрой. Молодость моих родителей пришлась на ненормальные семидесятые, но нет, мамуля, такого ты не видела и мне такого не завещала; а выпить ещё всё-таки надо.

Тейлор подле меня, держит под локоть в сверкающем розовом платье, – сквозь сигаретный дым смотрит, хмуря подкрашенные бровки. Интересное замечание: сзади, чуть ниже бледной шеи и выше лопаток, у нее несрезанный ярлычок, поэтому весь вечер она проводит, осторожничая, чтобы на попасть на пять тысяч фунтов или около того. Мне это кажется забавным. Немного туши осыпалось ей на щёки, я провожу пальцем, она подставляет лицо.

– Хэй, – говорит Тейлор, разглядывая меня чересчур внимательно, и сигналит глазами. – Видал? Здесь твой бывший. Вон он, говорит с Алексом. Майк, – она уводит бокал из моих пальцев, – тормози-ка, ковбой, ты даже по сторонам забываешь смотреть.

Грег и правда здесь, флиртует с Алом, по крайней мере, даже если Алекс флиртует с ним, он явно принимает в этом участие. Как грустно, думаю я, отбирая свой бокал обратно и пригрозив Тейлор пальцем, точнее сунув его ей под нос. Она отодвигается, кривясь, и, поправляя бретельку платья, незаметно оглядывается на них. Не собираюсь туда смотреть, хоть, откровенности ради, мне вполоборота и так всё видно.

– Сделаешь что-нибудь? Хотя лучше бы нам свалить. Здесь всё равно уныло, как на похоронах моего дедушки. Там хотя бы наливали Шато Шеваль Блан, а не эти помои. И народец здесь жуть какая. Наткнулась на какую-то суку, из выскочек, чуть не сцепились. Хотя если бы не нужно было вернуть платье в магазин, я бы точно отмудохала её и этого пидараса Алекса. Бесит меня ещё со школы, урод.

– Эй, Тейлор, как насчет… – какой-то малый возникает рядом, крутя меж пальцев нераскуренный косяк; бедняга; но она закатывает глаза и, бросив «отстой», отворачивается. Вечно за ней кто-нибудь улепётывает. Парень, не дождавшись ответа от её отвернутого лица, ещё с полминуты выставляет себя полным придурком и, почесав макушку, сваливает с таким видом, будто вспомнил о чём-то важном.

– Ушлёпок… Так на чём мы остановились?

– Нет, ничего не сделаю. Грег большой мальчик. Я, кстати, знаю, где достать нормальную выпивку. Идём, взломаем погреб, идём, – говорю я, таща её за собой. Она семенит на своих высоких каблучишках, чуть не сбив карлика с гружёным пустой посудой подносом, подбирает подол платья, и потом дело идёт быстрее. Мы хохоча минуем рыцаря в доспехах и сворачиваем в тёмный узкий коридор с дверцей в конце. Ведёт он в погреб, здесь внизу даже запах другой, а плесень по стенам ползет, уже не стесняясь. Я снова думаю о том, чей же это домишко и откуда мне так хорошо его знать, но ничего не вспоминается, как ни бейся.

– Ай, – пищит Тейлор, когда я выдергиваю у неё из волос шпильку. – Ради Бога, они бы еще амбарный замок наве!..

Она выпучивает глаза, говоря, что собирается икнуть, и обмахивает себя руками, но тревога оказывается ложной. Потом её вроде как тошнит, в общем все тридцать три удовольствия разом, и она прислоняется к стене.

– Ага, – хмыкаю я, копаясь в двери. – Хочу тебе признаться: я совершенно не помню, чья это вечеринка. Почему мы здесь? Нет, серьёзно?

– Да я тоже. Хм. Может даже этого пидараса Алекса. Да по-любому его. Расхаживает тут как напыщенный кусок свинины… Дженни, подлить шампанского? Китти, ещё вина? Нил, тебе отсосать в бильярдной… Фуэ!

– Не напоминай мне об этом ублюдке, и хватит звать его пидарасом, – раздражённо бурчу я, открывая дверь и ища выключатель, чтобы дать света. Здесь довольно прохладно, ещё более раздражённо замечаю я. Я так и буду раздражаться, пока не выпью.

При едва ощутимом, то и дело мерцающем свете оказывается, что я никогда не видел столько пыли, а ещё, возможно потому, что в вине я разбираюсь плохо, погреб выглядит внушительно, заставляя надеяться, что здесь есть чем поживиться.

– Ты прав, пидарас ещё мягко сказано. Неужели тебе совсем пофиг, что он катает яйца к – ох, блин! – вместо продолжения она чихает на полку, встревожив многолетнюю пыль.

– А ты поверь, Тейлор. Мне настолько насрать, что, хочешь, трахну тебя прямо здесь, у стеллажа.

Она оглядывается в почти полной темноте и трет нос, пока не чихает снова.

– Не надо так грубо. Я просто спросила. Ужасно, Майк, – мне даже кажется, что она сейчас расплачется, но, может, всё из-за бликов тусклой лампы. Да что на меня нашло?

– Не буду. Просто предложил. Выбирай вино и пойдем.

Она тащит тяжёлую бутылку из набитой соломой ячейки и чуть не роняет, успев подхватить в последний момент. Читает название. Это блин Италия.

– Не буду я пить Италию, пиздец какой.

– Окей, ты прав, хотя теперь не всё равно? Пофиг же.

– Ладно, – в нетерпении щелкаю пальцами, – бери.

По правде говоря, мне действительно пофиг, но от танинов меня выворачивает, а наутро хоть вешайся. Под актом самоуничтожения я понимаю всё же другое.

Она ещё больше портит мне настроение, но больше всего бесит, что она об этом и не догадывается. Вот Грег, – опасно не к месту вспоминаю я, – такой оплошности никогда не допускал.

Чертыхаюсь. Лёгок на помине.

– О-о-о! С ума сойти! Смотри-ка здесь кто-то есть! – протяжно вопит пьяный Алекс, ввалившись в погреб под руку с великолепием Грега Лестрейда. – У-у-у – улюлюкает он, – крошка, итальянское, это ты зря!..

Тейлор все-таки икает.

В этой развернувшейся немой сцене я стою, сложив руки на груди, у Тейлор та ещё физиономия, Алекс по привычке выглядит заинтересованным не знаю в чём (однажды, должно быть, любопытство его погубит), а Грег разрывается между тем чтобы уйти или остаться. Меня всё это бесит; я вдруг понимаю, что эти трое собрались здесь из-за меня и прямо дурею от этой мысли. Смотрю я на Алекса и Грега, который уже отпустил его руку, и думаю, что запросто могу выкинуть штуку: поманить Ала из-под носа Грега, и он пойдет – но потом вспоминаю, что Грег точно так же может поманить меня и я пойду, и окончательно скисаю. Во мне трудно пробудить ненависть к себе, но сейчас я именно что себя ненавижу.

– Пойдём отсюда, – я первым подаю голос, Тейлор всё ещё сжимает в руке бутыль Брунелло, глядит на меня с какой-то снисходительной усталой усмешкой сфинкса, а потом нежданно делает «финт ушами»: с матами кидается на Алекса, пытаясь то ли забить его ладонью, то ли проломить его симпатичный череп этой самой бутылью: детская ненависть в нас всегда сильна. Алексу не до шуток, он пьяно пятится к выходу, спиной нащупывая косяк и пытаясь укрыться от оплеух, Тейлор придумывает всё новые и новые оскорбления, уже не переживая за судьбу платья. Вскоре они оказываются за дверью; до нас всё ещё доносятся крики Тейлор, а потом лязг упавшего рыцаря в доспехах.

Собрав всю решимость, я дёргаюсь в сторону, чтобы свалить куда-нибудь подальше и сделать это, прежде чем побег станет затруднительным (ну и хорошо я себя знаю).

– Ну-ка, ну-ка, – Грег останавливает меня за рукав, ткань натягивается, натягивается, и я всерьез раздумываю над тем, что левой рукой можно пренебречь в пользу душевного равновесия.

– Что такое?

– Куда ты попёрся? – спрашивает он, смеряя меня недобрым взглядом. Голос его из угрожающего выцветает в просто неприветливый. Действительно, куда? Мне хочется орать, ведь по своей дурости я упустил момент, когда ещё принадлежал себе хотя бы физически. Ну нет, – думаю я, пряча взгляд в матовом стекле бутылок за его спиной. Чувствую себя вдруг безумно виноватым непонятно в чём, но должен быть резерв внутри меня, обязан, чтобы снова стать собой.

Да, я искренне считаю, что настоящий я начинается там, где я остаюсь один. Вот почему мне так не терпится уйти.

Я смотрю на Грега молча, ожидая, что он начнёт оправдываться, наверное, потому что мне так хочется; но часто я грешу тем, что забываю об элементарной вещи: у него полно своих собственных претензий.

– Что это ты делаешь?

– А на что похоже? – ухмыляюсь я, выбирая ещё одну бутылку, призванную скрасить сегодняшний вечер.

– Похоже на то, что ты надираешься каждый раз, как остаёшься без присмотра, – говорит он, гневно сверкая глазами.

Я стою с двумя бутылками наперевес и замечаю, что для нас двоих здесь неприятно мало места. Думаю швырнуть одну из них на каменный пол, забавы ради, но вовремя вспоминаю, что мои представления о том, что забавно, заметно искажены.

В свете слабой лампы глаза у него – как чёрные глянцевые пуговы, нашитые на морду плюшевой игрушки – и мне теперь кажется, что и злость ненастоящая, но это, конечно, не так, и суть вещей порой не даёт о себе знать, не на поверхности. Почему-то злится он, а не я, заставший его с Алексом, и от этого меня наконец пробирает гнев. Такой настоящий и, видимо, на поверхности он выглядит так же.

– Ха, – сконфуженно парирую я. – Похоже на то. Теперь, когда мы это выяснили, могу я уйти?

– Ты соображаешь, что делаешь? Мы так не договаривались, Майкрофт. Хватит тебе уже, – говорит он, но забрать бутылки не пытается и вообще держится подчёркнуто отстранённо.

А ведь он прав; если бы он выкидывал такие фортеля, я был бы в бешенстве… Хотя, с другой стороны, о том, что он будет валандаться с Алексом, речи тоже не шло.

Меня бросает в жар, но я обещаю себе не реагировать и пропустить его следующий выпад:

– Ведешь себя, как сраная малолетка.

Уж кому, как не мне, знать, что если этот мальчик вдруг вцепился в тебя зубами, то уже не отпустит. Волна злости, бурля, поднимается до максимальной отметки, пока я закипаю, как электрочайник.

– По крайней мере, не веду себя как дерьмо, – все-таки огрызаюсь я, понимая, что он прав, но уже не в состоянии вернуть себя на рулёжную дорожку.

– Не знаю, что ты там себе надумал…

– А, так ты не собираешься с ним ебаться? – Не перестаю удивляться тому, как прекрасно мы понимаем друг друга. Мысли мои вяло текут мимо кассы, совсем в левом направлении. Вспоминаю, что, науськанный Джимом, поставил от трех на тотал сегодняшнего матча Арсенала: зачем я это сделал.

С кем там трахается Грег, ебёт меня куда меньше.

– Ну, он думает, что собираюсь, – пожимая плечами говорит он.

Возникает пауза, и я всерьез хочу уйти, но держит непонятно что, разве только желание во всем всегда иметь последнее слово берёт верх.

– Иди к Алексу, пока Тейлор его не убила, – отмахиваюсь я. – Он всё детство обзывал её шваброй. Самое время спешить на помощь.

Я обнимаю бутылки, пытаясь пальцем протолкнуть пробку, всем видом демонстрируя, как мне плевать, но вещи – их поверхность не всегда отражает суть.

– В первый раз вижу, как ты ревнуешь.

– Нравится? – Осёл.

– Пугает.

Он и правда выглядит напуганным, как будто я умею что-то ещё, о чем он не подозревал. В диалоге с собой решаю, что если задушу его здесь, пропажи ещё долго не хватятся. В последнее время слишком часто, снова, ощущаю себя на грани истерики, как сейчас. Мне нужно успокоиться, – повторяю я, но это не то, что мне нужно на деле.

– Ну ты же не этого хотел добиться, испытывая свою привлекательность, – замечаю я. – О чём ты думаешь, слыша от других, какой ты потрясающий? Тебе становится проще, зная, что все хотят с тобой переспать? Ну скажи хоть, – вскидываю брови, – не знаю, что тебя это греет.

– Хочешь назвать меня шлюхой? Не стесняйся, я заслужил. Но не смей говорить, что мне стало легче жить, ясно тебе?

– Не выходи из себя, услышав правду, тем более что кроме меня тебе её никто не скажет.

– А, так вот в чем ты видишь свою миссию? Обличитель правды, значит?

– Да плевать. Ты мне осточертел. Отправляйся вслед за Алексом, в кои-то веки избавь меня от своего общества…

Он так расстраивается, но я расстроен куда больше и мне не жалко наконец побыть эгоистом, раз уж я официально остался один.

– Я отправлюсь куда захочу и с кем захочу. Но ты не будешь мне указывать и не можешь вот так запросто обижать меня, просто потому что я живу без твоей сиятельной персоны, ага, – издевательски произносит он и облизывает губы.

Без моей сиятельной персоны?..

– Да живи как вздумается, только перестань путаться под ногами. Неужели не понятно, что я не хочу тебя видеть, что я тебя ненавижу?! Зачем ты это делаешь?! – кричу я, швыряя бутылку ему под ноги. Под всплеском брызг скрепят осколки и воздух наполняет кислющий запах. Грег смотрит на меня, как на своего персонального врага, и мне представляется, что я с ружьём загнал его в клетку.

Может теперь, может теперь он всё поймёт, когда я захлопну её перед его носом.

Он опускает и поднимает глаза, а перед моими комната ходит кругом. Запах врывается в ноздри, скручивая желудок в рвотных позывах. Я определенно не в себе больше, чем мог представить, поэтому позволяю забрать другую бутылку и бессильно опускаю больше не занятые руки.

– Мы положим это сюда, – говорит он, возвращая вино в ячейку, – и продолжим с того момента, где ты утверждаешь, что ненавидишь меня. Куда, – он останавливает меня за грудки, стоит сделать рывок, чтобы уйти.

– Убери руки! – цежу я сквозь зубы.

– Ты собираешься называть меня шлюхой, говорить, что ненавидишь, и швырять в меня бутылки, думая, что после сможешь взять и уйти? – говорит он грубо и вжимает в косяк. Под ногами скрепит стекло, один из осколков пробил мне подошву, и я давлю на него со всей силы. – Стой здесь, я с тобой ещё не закончил. Сначала ты возьмёшь свои слова о ненависти обратно. Ты не ненавидишь меня. Скажи, пока я не продемонстрировал, как ты неправ.

Он придвигается ближе, так что бедро в кожаных штанах упирается мне в член.

– Ну так что? Не очень похоже на ненависть, правда?

– Зачем тебе это?.. – недоумеваю я, похолодевший и совершенно сбитый с толку. Его бедро доставляет ощутимый дискомфорт, отнимая кровь от лица.

– Затем, что я не хочу, чтобы ты врал себе, Майкрофт. И чтобы выстраивал защиту от меня. Тебе не нужно защищаться. Я не позволю тебе затоптать всё, что было.

– Я не ненавижу тебя, Грег. Я очень тебя люблю, но я хочу с этим справиться. Позволь мне постоять за себя, когда я тебя вижу, позволь мне хотя бы попробовать потерять тебя из виду.

Мы смотрим друг другу в глаза, и в его я вижу жалость, которую по ошибке мог бы признать за сожаление.

Он отпускает меня. Позже, совсем пьяный в окружении разодетых девушек, я и правда теряю его из виду.

***

Я просыпаюсь в чужой кровати, с Алексом. Он не спит, пялится на меня, усмехаясь, потом и вовсе осклабившись, заметив мою растерянность. На нас ничего нет, он горячий под одеялом, мои чертовы шмотки разбросаны по всей комнате.

– Привет. – Он явно веселится. – Что, отшибло память?

Я ещё раз нас оглядываю. И нихрена-то я не помню. По желудку гуляет воздух, печень в шоке, спину ломит, но задница, вроде, не болит, и на том спасибо.

– О, Боже, – слышу, как выпаливаю эти слова, – ради Бога, извини, – знать бы ещё, за что я извиняюсь, наверное за то, что не помню, как мы трахались. Так вроде невежливо (но, как выясняется, тоже можно).

– Да всё нормально, – улыбается он.

– А я?..

– Был немного груб, но это ничего.

– О, Господи, – снова повторяю я, прижав руки к лицу. Что значит «немного» груб?!

– Ты католик? – спрашивает он, пока смотрю на него сквозь пальцы, пытаясь распознать следы того, что мог сделать. – А то так часто припоминаешь Бога, вроде он твой приятель.

– Нет, – отвечаю я неуверенно. Потом думаю, что я, наверное, всё-таки католик, но как всегда предпочитаю не иметь четкого мнения. Что ж, сегодня то самое утро, чтобы удариться в веру.

– Люблю католиков. – Он потягивается. – Эти парни совершенно чумные.

– Больше всех пьют и всегда готовы пострадать. Так говоришь, я был груб? – переспрашиваю я, потому что секунду назад память вернулась вместе с раскроившей череп болью.

– Я пошутил. На самом деле мы даже не переспали – можно сказать, вчера ты повёл себя как джентльмен.

– Очень на меня похоже, – и я, мысленно хлопнув себя по лбу, извиняюсь ещё раз, но уже по другой причине. Память говорит, что мы никуда не уходили, только поднялись наверх после вечеринки. Я с ужасом думаю, что сейчас, может быть, из-под кровати возникнет размалёванный лепрекон с пластиной алка-зельтцера и кровавой мэри. Потом всё новые и новые мысли бомбардируют голову, как шарики от пейнтбола: красный – ревность, чёрный – ссора, синий – печаль, голубой – мы с Алом идем наверх.

– Мы оба просто вырубились, – неловко объясняет он, наверное, чтобы я не подумал, что у кого-то из наc не встал, хотя на мой счет это предположение опезденительно смехотворно.

– И это тоже на меня похоже. – Мне даже весело, если бы башка не грозила лопнуть. – Я задолжал тебе, но у меня ужасно болит голова, – признаюсь я. Это совесть просится наружу.

Он приподнимается и целует меня в лоб. Мы смеемся, а потом внезапно натыкаемся друг на друга и лениво целуемся одними губами. Голова моя проходит, как только он подтаскивает меня к себе, мягко схватив за бедра. Мне нравится. Он милый парень, хотя мудак. Наверное, всё подстроил, но спрашивать нет смысла. В конце концов, то, что он так попался, приписывает ему несуществующие, но сексуальные качества; я вскидываюсь, укладывая его на лопатки, и мы целуемся уже серьёзно.

Воздух очень холодный, а он очень горячий, мои ладони на его плечах давят всем весом; он едва ощутимо кусает меня за перепачканную слюной губу, показывая, что смирился. В тишине щёлкает крышка лубриканта. Я просыпаюсь. Он такой загорелый, чуть ли не оранжевый на ярко-белых простынях, загар не настоящий, но парень вызывает самую настоящую похоть (ненастоящую (какая (действительно?) разница?) страсть). Его член на вкус как сахарозаменитель, честное слово. Когда он начинает метаться и стонать «выеби меня», «выеби меня», он повторяет это без остановки, как будто провоцируя на что угодно, кроме этого или как будто всё может закончиться чем-то другим. Я, по-моему, всё ещё пьян, по крайней мере сознания во мне остается на донышке.

Увлёкшись мыслями, едва не пропускаю момент, когда его яйца напрягаются. И хотя мы, похоже, никуда не торопимся, у меня всё чешется от желания ему вставить. Не думал, что такая херня приключится, как любит говорить Грег, «с кем-то вроде меня». Грег.

Алекс стонет, зажав угол подушки, и его кудрявая голова на выгнутой шее смотрится в противовес происходящему очень даже невинно и живописно. Я распаляюсь, впившись ногтями ему в бёдра. Складки кожи на его животе лоснятся потом; я потом скажу, что делал это ради искусства, а пока незатейливо трахаю его так, как мне всегда хотелось (а мне иногда хотелось; разок я даже представлял). Он смеётся, цепляет пальцами изголовье кровати, мышцы выправляются под кожей, подмышки блестят от пота. Неожиданно я становлюсь словоохотливым.

– Почему, – мой член снова и снова исчезает в его залитой гелем заднице, и снова, и снова, – Бога ради, я не сделал этого раньше?

Я двигаюсь так быстро, что в этих хлюпающих звуках его лицо начинает плыть.

– Это риторический вопрос? – спрашивает он, выпрямляя локти, и наша поверхностная ебля продолжается тем, что он просто насаживается на меня. Ох.

– В универе… кто-то исписал, – говорю я, медленно ведя бедрами, мой хуй глубоко в нём выписывает идеальный круг, его лодыжки у меня на плечах, – все сортиры, уверяя, какая я блядь.

– Думал, тебе понравится, – отвечает он, выгибаясь.

– А я не сказал, что не оценил жеста. – Качнувшись вперёд, крепче обхватываю его ноги, чувствуя, что он уже готовится сходить с ума, пытаясь то ли сжать колени то ли прижать их к груди. Двигаюсь, просто издеваясь над нами обоими; он стонет, откинув голову. Я тоже.

Толкаясь в него, затем медленно и долго вжимаясь, наблюдаю за тем, как качается его налитый член – он поднимает голову за моим взглядом и матерится сквозь зубы.

С ним приятно иметь дело; меня заводит мысль о том, как долго он этого хотел.

Он мог бы быть ИМ. Кто угодно мог быть им. Он мог быть кем угодно и, вглядываясь в искаженное лицо Алекса, я не узнаю особых примет. Я сделал плохой выбор, думаю я, втрахивая незнакомца в кровать, человек без лица улыбается улыбкой блаженства, которую я не запомню.

Чем угодно… она могла быть на ком угодно.

После мы лежим, курим, он развалился у меня под боком, я думаю о том, что, несмотря на отвратный характер, Алекс мне даже приятен чертами, отсутствие которых напрягает в людях – энергичностью, открытым нравом и вот ещё – он не недотрога, как большинство этих ничтожеств, лелеющих свой глубокий внутренний мир. Терпеть не могу недотрог, чтоб им всем передохнуть от клаустрофобии. Его податливость настроила меня воинственно. Возбуждение, схлынув, оставило меня пустым, даже мрачным. В мыслях я возвращаюсь к Грегу, но не думаю ничего определенного.

– Круто, – выпаливает он, как мне кажется, смущённо. Мне опять стреляет в голову, ну, что, может быть, я не очень хорошо его знаю. Может, он мог бы мне понравиться. И тут же понимаю – нет.

Мысль о том, что мне мог бы понравиться кто-то еще, кроме Лестрейда, кажется абсурдной, и представить, что со временем я изменю мнение, сейчас дико.

Оставляю его эмоцию без комментариев. Не приведи вздумает лепетать какую-нибудь глупую влюбленную чепуху, и дальше вгоняя меня в неловкое молчание.

– А я всегда знал, – бормочет он неясно о чём, а вслед продолжает, перескочив с темы: – Ты знал, что в универе мы чуть было не стали соседями? Как тебе такой расклад?

– Я же ни дня не прожил в кампусе.

– Да, а я где-то услышал, что ты собрался въехать, и выбил себе комнату рядом. Но ты-то остался в городе, – обвиняет он. – А я ещё до конца семестра жил с узкоглазым готом и его поехавшей подружкой. У него был кот, который постоянно блевал. – Он натужно ржёт. – Знаешь, как я тебя ненавидел?

Я вспоминаю Алекса, каким узнал его на первом курсе: с поставленным хейром, в футболке Дженесис, тогда ещё бледного и худого, в меру глупого, задиристого, манерного и добродушного – такого стандартного типчика из тусовки, несущего свою гомосексуальность, как знамя вечно ощеренного поколения. Я был обозлённым, всю дорогу сомневаясь, правильно ли променял Оксфорд на Лондон, и по школьной привычке оставался обособленным наблюдателем, не заботясь даже о том, чтобы вынимать наушники из ушей. Рядом со мной чаще всего болталась эта сучка с искусствоведческого, с шикарным начёсом, стоившим ей часа сборов по утрам, но преподносимым так, словно она с ним и родилась; развлекалась она, кроме вечеринок, после которых её приходилось отпаивать глюкозой, еженедельными инсталляциями-тире-выкидышами современного искусства, вроде скульптур из пожёванной газетной бумаги и абстракций, написанных менструальной кровью, кошмарных, но неизменно привлекавших зрителей. Всё это вкупе с моей вызывающе невзрачной внешностью как обычно делало из меня оленя в свете фар, чего я любезно старался не замечать (к середине первого семестра Стейси познала всё искусство и от действий перешла к пассивному созерцанию; мир потерял гениального художника и вздохнул спокойно). Но, к сожалению, не замечать сальных взглядов Алекса я уж никак не мог: тогда-то на вечеринке перед рождественскими каникулами, кажется, под надрывный фальцет Джима, я отшил его в первый раз.

– Даа, было время, – тупо замечаю я и затыкаюсь.

– А ты в курсе, что про тебя до сих пор говорят, что ты идейный? – приподнявшись на локтях, он упирает в меня загадочный насмешливый прищур, словно не заметив моего дебильного молчания. – Но чтоб ты знал, я ни секунды так не думал.