Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

– А ты что любил делать?

– Прятаться на видном месте. Врать так очевидно, чтобы никто не понял. Пааакостить в лицо, чтобы никто на меня не думал, – пьяно лопочу я.

– И как, получалось?

– А ты……как думаешь?

Она кивает; в семь утра мы идем за добавкой и на её чулках дыры размером с Норфолк, потому что столько кружиться и так и не улететь – чревато; у китайца в лавке ничего, кроме рисовой водки, Циньдао и дешёвого бренди, по его карамельному лицу расползается улыбка, когда мы берём столько, сколько вообще можем унести; по коленкам Тейлор расползается капрон, когда она падает в очередной раз; «Сними уже туфли»; «А, ты не можешь идти? Ну полежи здесь, я потом за тобой вернусь»; «Кто бы мог подумать, что Майкрофт Холмс будет носить меня на руках»; «Просто заткнись…»; в восемь утра она исполняет богемскую рапсодию на крыше моей машины; в восемь пятнадцать умоляет расчехлить синтезатор и долго ржёт над пьяной версией Tainted Love, потому что никто не помнит слов, но их можно придумывать на ходу; в девять мы по очереди обтекаем под душем прямо в одежде; в десять признаемся друг другу в любви; в шесть вечера кто-то помочился мне в рот и перемешал мозги ложкой, но цель достигнута – я совершенно не помню, о чём переживал. То есть вообще ничего не помню.

Отлепив лицо от подушки, сонная и очень мятая Тейлор слушает меня с интересом.

– Боже мой, Майк. Ну что я могу сказать. Надо срочно это отметить.

***

Стейси буквально влетает в квартиру на третий день: грохот распахнутой двери внезапно вклинивается в тихий разговор между мной и Тейлор, пока мы приканчиваем бутылку какого-то синглмолта, название которого она, от безделья, оборвала вместе с этикеткой. Тейлор даже подскакивает на стуле, обеспокоенно пялясь на Стейси, выросшую за моей спиной, разъярённую, как я чувствую, даже не оборачиваясь к ней. Я всё же поворачиваюсь, потому что невозможно делать вид, что ничего не происходит, когда в тебе поднимается первобытный страх перед гневом языческого божка-самодура, перед которым ты не мог не провиниться хотя бы исходя из своей человеческой, убогой природы.

Когда я называю её языческой тварью, акценты ставлю на то, что все мы пещерные люди и недалеко ушли; напряжение из-за исходящего от неё гнева ещё чуть-чуть, и раскроет мой рот в первобытном крике, так что я, конечно, оборачиваюсь, выдавая виноватое «привет», пристыженно избегая взгляда, как змея клонит морду под превосходством факира. Насколько помню, у Грега есть теория на счет таких, как она: он считает, что чем меньше человек прощает другим, тем ближе он к своим диким прародичам, и что не мораль даже, а терпимость ведёт нас по пути эволюции. Честно говоря, это была одна из самых умных мыслей, что я слышал от людей; и, хотя Стейси меньше всего заботится тем, чтобы эволюционировать туда или сюда, я всё же стараюсь быть терпимым к тому, что она ввалилась в мой дом, схватила со стола бутылку и выливает её в раковину, – просто чтобы думать, что я немножко да от неё отличаюсь и даже из грозы смог добыть огонь, поджёгший мне пятки. Такую высокомерную жертвенность я часто практиковал в отношениях с Фрэнсисом, кстати, но тягаться в этом с Грегом даже не пытался, а вот сейчас, выходит, навёрстываю упущенное.

Фейс у Тейлор всё вытягивался, пока Стейси один за другим открывала шкафы и все мои припасы стекали в жерло раковины, ударяя в нос проспиртованным воздухом больничной палаты.

Бокал вылетает из рук, истошно матерится Стейси; не сопротивляясь, ожидаю, когда закончится её тирада; в кухне несёт так, что слезятся глаза.

Внезапно на несколько секунд воцаряется тишина, и я, до этого отключивший слух, недоумеваю, тревожно следя за её лицом – что?

– Пшла вон отсюда, – это она Тейлор, говорит с такой яростью, таким отработанным и хорошо поставленным (как бывает лишь от природного таланта) рыком, что даже мне становится неуютно. Разница между мной и Стейси в том, что я, предупреждая, чаще всего исполняю свои намерения и даже больше, а вот она редко выходит из себя до такой степени и почти никогда не переходит к действиям отчасти потому, что до действий не доходит дело. Первый инстинкт здорового человека, инстинкт самосохранения, в этом случае срабатывает безотказно – за моим фасадом может ожидать что угодно, но кто не отступит, глядя на оскаленную пасть?

– Стейси, – обрываю без особого энтузиазма, пьяный локоть, подпиравший щеку, скользит по столу и волевым усилием возвращается обратно. – Отстань от неё.

Природа их вражды, если в ней вообще есть какой-то смысл, очевидно выше моего понимания. Обе такие разные и делить им нечего и некого, их симпатии и антипатии всегда лежали в разных плоскостях, соревноваться им тоже не в чем. Ни одна не может испытывать к другой зависти; я даже было заподозрил, что пробежавшей между ними кошкой стала ревность, а потом рассмеялся: как только в голову пришло – они и мышиная возня. Но неужели и правда всё сводится к любви и ненависти, к шагу, который они никак не сделают одновременно? Неужели Тейлор и правда хочется, чтобы она любила её, неужели Стейси может быть обижена на то, что её не любят так, как она того хочет?..

А ведь я её даже понимаю, – встревоженно думаю я. И тут же спохватываюсь: девчонки вступают в перепалку, швыряя оскорблениями. Вопят так, что слышно на улице.

– Выметайся отсюда, сейчас же! Собирай манатки и проваливай в то дерьмо, откуда ты выползла! – орёт Стейси. – Пиздуй к своему торчку, подтирай ему задницу, на большее ты все равно не годишься! Ну и дура я была, что вытащила тебя, в той помойке тебе самое место!

– Вытащила? Значит, вытащила? Ну спасибо тебе, я бы лучше осталась там, чем болтаться здесь с такой сукой, как ты! Хочешь, чтобы я валялась у тебя в ногах, плача от счастья?! Да пошла ты нахуй со своей помощью! Обошлась бы без тебя!

– Ха! Обошлась бы, вы её слышали? Ну так вперед, можешь и дальше светить жопой перед жирными китами, чтобы наскрести на дозу для своего ненаглядного, – издевательски выговаривает она, – и его гнилой шайки! Раздвигай ноги пошире, им же всё мало!

Чувствую, что лицо у меня вытягивается совсем как недавно у Тейлор.

– О чём это вы… – начинаю я, переводя взгляд с одной на другую.

Тейлор, с мокрым от слёз лицом, выбегает из кухни. Стейси хватает со стола пачку и, вытряхнув последнюю сигарету, судорожно пытается прикурить после нескольких месяцев воздержания. Затягивается, глядя в одну точку сухими глазами, и разве что обозначившаяся морщина у рта остается следом произошедшей только что сцены. Пытаться растрогать её – всё равно что просить милости у деревянного идола, это я знал. Однажды её так проняла смерть отца, что она рыдала целых полторы минуты, и то были первые и последние искренние слезы, свидетелем которых я был.

– Что слышал, – спокойно отвечает она. – Она тебе, разумеется, не сказала, чем занималась в Гонконге. Наплела чепухи про кастинги и рекламу. Модель, – усмехается Стейси, – конечно. Ну, а я тогда монашка. Патрик этот… Ты его, наверное, даже не помнишь, я сама на него внимания не обращала до поры до времени. Чей-то там сынок, а может, это вообще неправда. Толкал траву первогодкам, барыжил тачками, в общем обычная рвань, но вечно ошивался по близости. Я даже не заметила, как он сел на уши этой дуре… А в один прекрасный момент уехал в Гонконг и её прихватил с собой – делать карьеру в Азии. Там есть работа, – она хмыкает, – для любой идиотки с белой мордашкой. Я сначала злилась, потом даже искать её стала, незаметно допытывалась, нет ли у кого общих знакомых. Хотела знать, что к чему. Она гордая – или глупая, – сама ни за что бы не позвонила, не призналась. Родители, после того как она сбежала, знать её не хотели, – они, в отличие от моей мамаши, сообразили заделать ещё детей, – она усмехается, щелчком стряхивая пепел. – Если бы что-то случилось… Я, – жестко выговаривает она, – была уверена, что что-то случится с таким, как Патрик. И вот нашла её. Через бывшего однокашника Джейми, брокера на гонконгской бирже. В подпольном клубе, вроде притона для сраных нуворишей. В униформе без верха и всё такое. И правда, там для всех найдется работа, тем более для таких дур.

Я не верю своим ушам и всё же говорю, что не стоило быть такой жестокой.

– А какой мне стоило быть? Достало всё. Пойдёшь её утешать? Иди. Я заметила, дуры всегда вызывают сочувствие у таких, как ты, не потому ли ты постоянно меня жалеешь.

Я отодвигаю стул и иду искать Тейлор, оставляя Стейси убирать бардак, который мы натворили. Она сидит сжавшись в углу в ванной и, наверное, слышала наш разговор. Выплакала пол-литра слёз, – думаю я, глядя на её мокрые рукава, которые впору выжимать. Слезы всегда вводят меня в ступор, особенно слёзы тех, кому не нужны ни защита, ни сочувствие, хотя, может быть, они нужны всем. Я сажусь рядом, и она бросается мне на плечо, рыдая, признаваясь в чем-то, чего мне всё равно не разобрать.

– Ну-ну, Тейлор, не плачь. Мир не рухнул.

– Я, – воет она, – не хотела, чтобы ты это знал. Она – тон её завываний становится выше и яростнее, – обещала ничего-о-о не говори-и-и-ть…

– Ну ты же сама не оставила ей выбора. Кроме того, от того, что я узнал, ничего не изменилось. Я слышал вещи и похуже. Стейси просто разозлилась, – объясняю я, как ребенку «мама просто устала бла-бла-бла», самому смешно, – ты же слышала, она хочет как лучше.

– Ей легко-о-о говори-и-ить, у нее есть Дже-е-ймс и деньги, и богатство, а мои. мои долбаные родители выкинули меня из-за одной глупой ошибки, а теперь ещё ты…

– Уверен, ты ещё можешь с ними помириться.

– Не смогуу, – уже без сил блеет она и беззвучно трясется.

– Для начала стоит хотя бы попробовать. А если нет, то знаешь, что мы сделаем? Мы их опозорим на весь Лондон. Сделаем так, чтобы твои мама и папа боялись поднять головы. А ещё лучше – если ты докажешь им, что можешь добиться всего без их одобрения.

– Почему ты это говоришь, – перестав всхлипывать, отстраняется она. – Плевать на родителей, тебе должно быть противно смотреть на меня, – и она снова заходится в рыданиях.

– Глупости, – я позволяю себе усмехнуться, – мне не противно. Я, Тейлор, делал такие вещи, что по сравнению с ними твоя поездка в Гонконг – легкий променад.

– Какие вещи?..

– Вот этого ты точно не узнаешь, – улыбаюсь я, щёлкая её по носу, – иначе сама перестанешь со мной общаться. А теперь поднимайся и приведи себя в порядок. У меня есть заначка, а то сдается мне, с приходом Стейси мы порядком протрезвели.

***

– С тобой у меня другой разговор, – говорит Стейси, наливая кофе в поставленную передо мной кружку. Бэтмен, понимая, к чему она клонит, хмурит морду вместе со мной.

Тоже будет на меня орать? – задаюсь я вопросом.

– Ну, положим, я не Тейлор.

– Тем хуже для тебя, – бросает она, не скрывая раздражения. Может, ещё не остыла после ссоры, а может, я тоже её бешу. – Вот это всё, – она качает ладонью, – что ты устроил, этот спектакль с самоистязанием, пора заканчивать, пока тебя, не приведи Бог, не причислили к лику святых. Иначе толку от твоих показательных страданий ноль. Либо сделай что-нибудь, либо забудь, пока не уничтожил себя окончательно. Хотя ты того и добиваешься, это совершенно ни к чему.

– Значит, тебе можно уничтожать себя, а мне нет?

– Это другое. У меня, в отличие от тебя, на это нет никаких идиотских причин. У тебя есть работа, друзья, секс, деньги, но нет любовника, который тебя даже недостоин – какая жалость! Ты, может, должен радоваться, вместо того, чтобы проспиртовывать себя, как Ленин. – Майк. Майки, ну что с тобой такое? Жизнь не закончилась…

– Смысл закончился. Я… я так чувствую.

– Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? – спрашивает она осторожно, чтобы не ранить меня и при этом не погрешить против правды. – Может быть, сейчас это кажется катастрофой, но пройдет время…

Раскрываю ладонь, заставляя её замолчать.

– Не кажется. Сейчас не кажется. Почему, ты думаешь, я пью.

– С Тейлор. Не со мной, не с Джимом – с Тейлор. Майк, твою мать, хватит скорбеть!

– Она не держит меня за дурака и не задает вопросов. Пожалуйста, Стейси, оставь нас в покое. На время. Мне нужно немного времени, чтобы привести себя в порядок. Пожалуйста.

От моих слов она смягчается.

– Только потому что я доверяю тебе и считаю, что ты способен преодолеть это. – Она уходит, мазнув по моей макушке кончиками пальцев. Я выиграл сражение, но не чувствую себя победителем.

***

Как вышло так, что даже в абсолютно пустых нас находится, за что зацепиться любви? Любовь – это инстинкт, и в каждом из нас живет женское начало. Возьми Грега и усади перед собой и долго вглядывайся в лицо, чтобы увидеть себя, в которого он влюбился. Разлей вино, вдыхая пары, и стань пьяным, и твоя любовь захватит всё. Потревоженный, бокал накренится и звон заглушит ковёр.

Прижми его к стене, выбивая дух, и вглядись в тёмные глаза – он любит тебя, как женщина любит мужчину, и сходит с ума, как мужчина берёт своё. И желание вздымается костром под порывом ветра, оставляя ожоги на коже, и обратная тяга застаёт врасплох; ты вонзаешь своё согласие как нож и вязкое сожаление растекается на холодном воздухе, заполняя собой каждую пору и трещину. Запах уксуса, пота и секса выветрится, а пока – засекай время. Любовь – женщина, и этой шлюхе не место в моей постели.

Вознеси меня выше. Втопчи меня в грязь. Согни меня так, чтобы я не встал.

Он бросает меня на кровать и, нависнув сверху, как горилла, хватает за подбородок, поворачивая к свету пожелтевший синяк.

– Где, твою мать, ты был? – рычит он, и я скидываю с себя его руки. Подтягиваюсь выше на локтях, пока он, побоченясь, решает, что со мной делать. – Неделя. Без единого звонка.

Его глаза впиваются в моё лицо двумя немигающими точками. Он это несерьёзно. Он зол, но он это несерьёзно, думаю я, виновато сглатывая. Мой взгляд блуждает по комнате без задержки на чём-то конкретном. Я не вижу его, ждущего ответа.

– Разденься, – глухо командует он.

– Я не… Я не хочу, – я надеюсь, моего открытого невинного выражения будет достаточно, чтобы он отстал. Сегодня я скверно выгляжу под одеждой. Прежде чем я отрубил того чувака, он хорошенько помял мне ребра.

– Что у тебя там? – он тянется к моей футболке и, когда я отстраняю руку, между нами завязывается нешуточная борьба, пока я не нахожу себя прижатым к матрасу, а его колено – на своих лопатках.

Он задирает футболку и шипит от увиденного; тут же убирает ногу, потому что это действительно больно. Синий – цвет любви, цвет моих синяков.

– Раздевайся, – повторяет он, закатывая рукава, и слезает с постели, чтобы закрыть дверь на ключ.

– Что ты делаешь… – упавшим голосом спрашиваю я. Рука так и застывает с краем футболки, приподнятым наполовину.

– Семь дней без единого намека на то, что с тобой. Семь дней, за которые я чуть не поседел, Майкрофт. Ты не уважаешь меня, я думаю, что пора внести ясность. Я собираюсь забрать семь оргазмов за семь дней, что ты отнял. – Догола, Майкрофт. Встань на колени и заведи руки за спину. Рука или ремень?

– Ты же это не серьёзно…

Я уже почти разделся и теперь сижу в трусах, всеми силами бровей намекая, что не оценил юмор.

– Значит, рука, – отвечает он за меня и, толкнув на живот, сдирает трусы. Я изгибаюсь, помогая стянуть их с ног. И тут же падаю, подкошенный жгучим ударом по заднице. Тяжелая рука обретает форму горящего отпечатка, я чувствую, как пульсирует след от всех пяти пальцев. – Подними зад, чтобы я видел твой член. Я собираюсь вытрахать из тебя всю спесь сегодня.

От этих слов мой член дёргается, как по команде. Я слышу, как он обходит кровать с другой стороны и матрас прогибается под его коленом. Жгучая вспышка снова обдает жаром. Он, как и я, не понимает полутонов и бьёт со всей силы.

– Мне жаль, – говорю я. – Я не мог дать о себе знать.

– О, нет, Майкрофт, тебе ни капли не жаль.

Он снова припечатывает ладонь и вся кровь с лица приливает к низу, я просто горю и прячу лицо в одеяле. Он обхватывает мой член, сильно сжимает и ведёт вдоль ствола. Демонстрирует смазку на ладони и вытирает её о покрывало рядом с моим лицом. С оглушительным шлепком на заднице вспыхивает новый слёд, перетягивающий внимание на себя.

– Больно?

– Да. Я должен просить тебя?

– Нет, мне это не нужно. Не трогай себя, Майкрофт. Ты не кончишь, пока я не решу, что ты достоин моего члена. Я хочу, чтобы ты был очень твердым и очень подготовленным ко мне.

– Ты возбужден? – Я уже знаю, что этой репликой заработаю ещё один удар. Задница пылает, налитый член умоляет к нему прикоснуться, истекая смазкой, раскрытый вход обдаёт воздухом. Грег хмыкает.

– Нет. Чтобы ты понимал, я не пытаюсь тебя наказать и мне не нужны извинения. Я хочу напомнить, куда ты должен возвращаться. Кто будет вбивать тебя в кровать и выдолбит из тебя всю дурь. Кому плевать на твое самомнение. Ты будешь подо мной, потому что тебе это нравится. Я дам что тебе нравится, столько, сколько захочешь. Я мог бы пристроиться сзади и трахать тебя, держа за сцепленные руки. Подумай об этом.

– Я мог бы подаваться навстречу, – отвечаю я, – больше того, я знаю, что тебе бы этого хотелось. Ты представляешь свой обрезанный член у моего входа и чувствуешь его головкой.

С треском ладонь приземляется на мой зад и я закусываю губу, всасывая холодный воздух. Смазка сбегает по члену, исчезая на внутренней стороне бедра. Я пытаюсь расслабить мышцы, умоляя затёкшее тело о втором дыхании. О чём-нибудь, что может отвлечь.

– Из тебя льётся, Майкрофт, а я всё ещё не возбуждён. Я мог бы подлезть между ног и обхватить твой член губами. Я чувствую его вес на кончике языка, как он ложится, оттягивая его вниз. Ты кончаешь от подчинения мне. Мы оба знаем, почему.

– Я хочу быть слабым. Трахни меня, сделай, что должен, – шепчу я, зажмуривая глаза, мечтая услышать звук молнии на его штанах. Я весь мокрый.

Ладонь рассекает воздух. Капля пота стекает по пояснице. Я заставляю себя стоять спокойно в ожидании, пока следы его ударов, слившиеся в одно горящее пятно, перестанут жечь. От возбуждения шумит в ушах.

– Ты заносчивый. И холодный. И всегда делаешь только то, что считаешь нужным. Но под всем этим ты податливый. И горячий. Если отпустишь себя. Ты хочешь отпустить себя?

– Да.

– Недостаточно сильно. – Он оттягивает мой болезненно набухший член, заставляя его шлепнуть о живот. И снова. И снова. Другая его рука сжимает ягодицу, сильнее раздвигая вход. Смазка капает на живот. Он спускает руку в промежность, гладя за мошонкой.

Когда я с шумом втягиваю воздух, он прекращает трогать мой член, оставив руку на яйцах. Держусь, чтобы не ёрзать, но ощущение его ладони как красная тряпка, это всё, о чём я могу думать.

– Ты возбуждён?

– Нет. – Слышу треск разрываемой упаковки презерватива. Он показывает, как раскатывает его на пальцах. У меня затекли плечи, меня потряхивает от предвкушения, что сейчас его пальцы окажутся во мне. Я думаю о моменте, когда его выдержка даст трещину, и я получу его целиком.

Я всё-таки ерзаю, ожидая его пальцы.

– Какой ты нетерпеливый. Внутри ты узкий, гладкий и горячий. И всегда принимаешь меня по самые яйца. Расслабься и позволь возбуждению захватить тебя. Ну же, не сдерживай его.

С этими словами я позволяю горячей волне собраться в ком и достигнуть моего члена. Я чувствую себя в море, качающимся на воде, когда прилив настигает берег, и я дергаюсь от болезненного наслаждения.

– Мне нравится, как ты стонешь. Нравится твой голос, – тихо продолжает он, – изумительный, плавный, как он мягко обволакивает меня. Как он говорит грязные вещи, проповедует секс, заставляет дрожать в ожидании. – Он подносит пальцы в резинке к моим губам, пристроившись сзади в джинсах. – Соси их.

Перемазанный слюной презерватив блестит в близости от моих глаз и исчезает. Я чувствую, как, мокрый, он касается входа. Не надавливает, только гладит, но этого достаточно, чтобы сводить с ума и заставить стонать сквозь сжатые губы. Я запрещаю себе просить его и от этого возбуждаюсь ещё больше. Член онемел от возбуждения, пара касаний – и я кончу.

Пальцы медленно проникают внутрь, я расслабляю мышцы, облегчая задачу. И тут же дёргаюсь, когда они оказываются внутри. Он берёт мои руки в свою, и мягко надавливает на стенки.

– Сколько в тебе выдержки, – тихий, с придыханием, голос вибрирует у меня внутри. – Я собираюсь коснуться тебя там. Попробуй не кончить.

Меня пронзает вспышка; дёрнувшись, как от разряда, подаюсь вперёд с его пальцев и тяжело дышу, но его крепкая хватка выворачивает мне плечи. У меня получилось и не получится снова.

Он гладит меня внутри, натягивая мышцу, и медленно касается входа кончиком языка. Это успокаивает, позволяет забыть о пульсации в члене. Но потом я чувствую, как он входит глубже, и стискиваю зубы. Дважды он задевает простату и дважды я дёргаюсь, поджимая живот, – волна возбуждения, накрывая почти до пика, спадает. Он делает это снова, трижды. А потом всё смешивается.

– Грег! Мне больно. Пожалуйста, дай мне кончить, пожалуйста.

К моей радости, звенит пряжка ремня.

– Как думаешь, ты готов к моему члену? – в ожидании ответа он медлит, надевая презерватив. – К тому, что я возьму тебя жёстко. Боже, какой ты возбужденный, – он проводит вдоль моего стояка и зажимает основание. – Как он налился. Я тоже. Я тоже возбужден как целка. Видя, как я тебя согнул и как ты приглашаешь меня.

Он переплетает свои пальцы с моими и дёргает, проверяя надёжность замка.

– Понадобится вся твоя выдержка, пока я буду вытрахивать из тебя гонор. – Он с нажимом скользит между ягодиц. – Будет изумительно, когда я надавлю, начиная вставлять свой член, растягивая тебя, пока ты не обхватишь головку. Вот так, – говорит он и нажимает на вход, слушая мой животный стон.

Его так много, что я подаюсь вперед и хочу схватиться за голову, но держат руки. Я слишком возбужден, чтобы расслабиться и отдать контроль: всё, на чём я сосредоточен – не кончить прямо сейчас, когда он даже не вошел полностью. Одна его рука в моей, другая – крепко на бедре и обе горят на коже. Он сжимает мои пальцы и толкается до конца и тут же начинает двигаться сначала короткими, потом мощными толчками и убирает руку с бедра, переместив мне за спину. Боль отзывается тупыми вспышками удовольствия, ноющими спазмами в животе, от которых всё тело горит и под закрытыми веками ходят белые пятна с каждым его толчком. Я не могу кончить, пока он не дотронется до моего набухшего члена, но каждое его движение выбивает из меня дух. Опять и опять я чувствую, что вот-вот взорвусь, но этого не происходит и меня словно откидывает назад.

Его член каждый раз упирается внутри и натягивает вход, я весь мокрый от пота, прикусываю одеяло. В какой-то момент, видимо от перенапряжения, я расслабляюсь всем телом и боль сменяет чистое наслаждение.

– Давай, давай, ещё, – шепчу я, прогибаясь в спине и скользя навстречу.

– Хочешь больше? – Я представляю, как он, усмехаясь, облизывает губы. – Хочешь?

– Да, да!

Он ускоряет темп, насаживая меня сильнее. Крепкие, влажные бедра бьются о задницу всё быстрее и быстрее; возбуждение сворачивается в пружину и с каждым толчком она сжимается почти до упора; я подаюсь назад, держа ритм, и не чувствую стиснутых до онемения пальцев, но он отпускает мои руки и обхватывает поперёк живота, плотно прижимая к себе, чтобы несколькими короткими сильными толчками довести нас до оргазма.

Судорога, прошившая тело, роняет меня на влажные простыни. Я чувствую, как член опадает в моих перемазанных пальцах. Грег, мокрый и липкий, опускается сверху на холодную спину и придавливает перекинутым бедром; я всё ещё дергаюсь вопреки себе и не могу пошевелиться.

Блаженная легкость оргазма оставляет меня без сил, когда он сплетает наши пальцы. Нахожу его плечо горячими губами.

– Ты кончил дважды, – шепчет он. – Даже не заметил. Я очень рад, что ты дома, но не забывай, ты должен мне ещё пять.

– Извини, что я так поступил, что не давал о себе знать.

– Нет, Майкрофт, извини действует только в одном случае – если ты не планируешь продолжать в том же духе, а ты планируешь.

– Есть, всегда остаются вещи, которых ты не сможешь понять.

– Ни хрена подобного. Но это не значит, что я буду с ними мириться. Мне больно смотреть на то, что ты делаешь со своим телом. Посмотри на себя, на эти синяки. Я боюсь, что с тобой что-нибудь случится, потому что ты, самоуверенный болван, считаешь, что тебе всё нипочём. Так будет не всегда.

– Вещи не сходят нам с рук, да, Грег?

– Да.

Я отлил бы его в металле.

Его тело повсюду, его руки скользят по мокрой спине, стирая кривые пота, выжигают горящие следы на кислой коже. Нервы трубят о вторжении; защита рушится, как железный занавес, отрубая тебя от мыслей, и, пока кости рвутся в обруче стальной хватки, ошпаренные легкие отчаянно пытаются вдохнуть кислотные пары. Рёбра трещат под обугленным мясом; ты стонешь, выдыхая отравленный дым, и системы дрожат в аварийном режиме, работая на износ. Техногенная катастрофа – вопят сирены, пока ты разрешаешь ему снимать с себя пласты кожи, налипшие к ладоням как расплавленные покрышки. Кровь густеет, вздымая вены, и он срывает их, как провода, намотав на пальцы. Черные от копоти легкие дергаются в агонии последних вздохов; мышцы натягиваются и рвутся в местах, пропечённых кислотным огнём; сердце, бледное от жара и твердое на ощупь, в потёках ржавчины запекшейся крови лежит в груди, как в решётке гриля, пока он вбивается в тебя с механическим скрипом. Он жёсткий и гладкий и обёрнут в резину, и ты сжимаешь его внутри, угадывая среди вони палёный пластик. Тебе больно. Тебе хорошо. Он упирается в стенку, снова и снова, и ты скулишь ему в шею, ожидая, когда это закончится, и, когда ведёшь по его спине, прослеживая позвонки, пальцы обводят выпирающие под кожей шурупы.

Ты оставляешь вмятины и следы зубов; он замирает, сжимаясь в судороге, и тишину раздирает скрежет металла. Твоя сперма – горячая, жидкая, капает на живот, как машинное масло.

Борозды на его плечах – красные ободки ногтей.

– Ты – животное, – говорит он после, складываясь зигзагом на самом краю кровати.

– А ты – даже не реален.

========== Since I Told You It’s Over ==========

Сижу за кухонным столом, читая документы, когда слышу, как в замке поворачивается ключ. Но я не поднимаю головы, просто слышу, как он проходит в гостиную, а потом возится в спальне. Поднимается в кабинет по идиотской скрипящей лестнице. Нужно что-то с ней сделать, а ещё смазать петли на дверях, и когда вдруг я обзавёлся таким острым слухом? Перед моими глазами одна и та же строчка, я читаю её слева направо, справа налево, есть ли в этом хоть какой-то смысл, во всех этих сложных словах, о значении которых я могу только догадываться? Почему, чёрт возьми, всё так сложно.

Он останавливается на пороге кухни и, помедлив, подходит к столу. Сумка с грохотом приземляется на пол – бум! Бум – приземляется сердце. Приехали, Майки, твоя остановка. Не делай вид, что решил до конечной.

– Забрал кое-какие вещи. Думал, ты уже сложил их.

Ну разумеется, мне было не до этого. Думал ли я, что он придёт за ними? Всё это время я потратил, пытаясь свыкнуться с тем, что он вообще ушёл. Я тогда не знал, что он решится, а теперь чувствую себя обманутым. Самим собой, своим кромешным идиотизмом. Он мог бы не расставлять акценты.

– Майкрофт. Майкрофт. Ты не можешь делать вид, что не замечаешь меня. Мы у тебя дома.

– Рад бы поболтать, да занят.

– Чем, чтением по слогам? – спрашивает он, видя, что я пялюсь в одну страницу.

Я ничего не отвечаю и он, звякнув ключами, кладет их на стол. Не убирая руки, так что мне не взять их, не докоснувшись. Я думаю: «ну вот и всё». Или: «к этому всё и шло». С минуту он так и стоит в вязком молчании, переминаясь с ноги на ногу, и до меня смутно доходит, что он не хочет уходить. Что он хочет остаться. Хотя откуда мне знать, я лишь проецирую свои желания на нас обоих, глупо, в своём стиле.

Грег всё смотрит, и под его взглядом приходится поднять голову. Отодвигает стопку бумаг и садится на край стола, и мне опять приходится встретить его взгляд со слабой попыткой отвоевать свои документы. Я смотрю на него снизу вверх, снизу вверх, как навозный жук на подошву сапога, и в голове проносятся кадры из моей коротенькой жизни. Вот я увидел его впервые. Вот я понял, что увидел. Вот он скромно загораживает солнце, но воспоминание о его размашистой тени станет последним и самым живым. Живым.

Шмяк!

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – просто дотронься до меня, всего один раз, потому что я сам никогда этого не сделаю, ты же знаешь. Потом я одёрну твою руку, быстро, безо всякого желания, и ты послушаешь меня. И больше ничего не будет.

Он так добр ко мне, так великодушен, и я обожаю его руки, потому что, когда он дотрагивается до меня, я не сомневаюсь, что это всё о любви, из-за любви. Я просто маленький мальчик, попавший на крючок, когда он поддевает мой подбородок пальцем, заставляя посмотреть на себя и признаться, что не он один этого хочет, что я благодарен, что вот оно – моё разрешение. Как-то Грег спросил меня, насколько развратным я мог бы быть, но я думаю, что для него, кроме всех своих личин, могу быть кем угодно. Всё, чего ему хочется, я угадываю, как собственное воспалённое желание. Он хочет всего, и для него я могу быть всем. Вот причина, почему из всех людей я прилип к нему, прилип как кусок обугленной кожи к саже – он нуждается во мне так же, как и я в нем. Я не верю ни в прошлые, ни в будущие жизни, ни во что иррациональное и необъяснимое – для меня он олицетворяет само понимание, всё, что я нашел в этом мире. Те вещи, на которые я нашёл ответ, воплотились в нём – он мой ответ, мой законченный поиск.

Он говорил по-испански, когда я поджигал костры на главной площади Брюгге.

Он был диким и безымянным, пока я не сбился с курса, заплутав в Атлантическом океане.

Он был яблоком, упавшим на голову Ньютона, а я – я был тем, кто тряс это дерево.

Это с ним играл Оппенгеймер, а я был тем, кто упаковал его в рисовую бумагу.

Мы никогда не были похожи больше, чем в те моменты, когда между нами залегала тень. Он эгоистичный и требовательный, я – высокомерный и снисходительный, и в конце концов угадывается, что это всё – две стороны одной медали. На каком-то отрезке мы сходимся, и только тогда мы целые. Его желания находят ответ. Я нахожу свое достоинство. Мы расходимся по нулям, каждый со своей добычей в руке, и это полное удовлетворение, большего нельзя и желать.

Жалел ли я, что встретил его? Разве что как ребенок, познавший вкус конфет. Я, может, и глупый, но не идиот, чтобы не понимать элементарных вещей.