Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

Я вжимаю его в стол и дергаю пояс джинсов – он замирает, тяжело дыша, и знаешь что, Грег, я снова преподам тот же урок – не спрашивай, если не хочешь услышать ответ. Наконец я перестаю держать его и он вырывается, поворачиваясь ко мне.

Несколько секунд мы просто стоим, глядя друг на друга: он – зло, я – устало.

– Куда ты? – беспомощно спрашивает он, когда я бросаю его наедине с собой.

Заперев спальню, ещё долго смотрю на вставленный в замок ключ, не понимая, как и зачем вышло, что больше всего на свете я хочу, чтобы он оставил меня в покое.

Хочу быть без него, когда первый шок спадет, обнажив нас до мяса.

***

Внутри безмозглой игрушки булькает отвращение ко мне. Трясу её без остановки, бездумно, надеясь, что её стошнит на меня, но в конце концов шар выплёвывает своё тупое «Может быть», третье или четвертое подряд, и перестает работать. Я не понимаю и трясу снова, даже без вопроса, из злости, что он может заткнуться, а я не могу не спрашивать себя.

Если долго смотреть в потолок, можно увидеть, что в белом цвете спрятаны чёрные пятна. Можно увидеть, как вместе с Землёй накреняется твоя жизнь и она же проплывает мимо. Как холодный воздух из окна залетает в комнату паром, и волну, что он пускает по потолку, можно увидеть тоже. Можно остановить мрачные мысли, дышать глубоко, прогоняя ком в груди, лелея ком в груди, ожидая, что он наполнит тебя до отказа, но ты потом придумаешь, что с этим делать. Придумаешь, ты что-нибудь обязательно придумаешь.

Руки задеревенели, я не понял, когда здесь стало холодно. Кровать под спиной такая мягкая, что того и гляди сложится вдвое. Я проседаю вместе с матрасом, пытаюсь сделать так, чтобы лицо перестало быть глиняной маской, и чувствую, как на нем патиной расползаются мелкие трещины. Интересно, он ушел? Совсем неинтересно.

О, Боже, думаю я, вздрогнув от жуткого грохота за дверью. Сжимаюсь и жду, что, может, он успокоится. Перебесится. Но иррациональный страх перед этим шумом не исчезает. Я считаю про себя, как в детстве, когда звуки грома становились такими громкими, что забирались в грудь и били изнутри. Я вздрагивал. Я считал.

Тишина бьёт по ушам.

Тянусь к телефону и, держа в руке шершавый пластик, разглядываю его как что-то необъяснимо реальное, что можно сжать негнущейся пятерней, почувствовать вес. Пытаюсь даже сдавить его, но не чувствую силы в пальцах, а потом жму на кнопки, вспоминаю, как жать на кнопки, и динамик, прошипев, бодро твердит «Алло».

– Алло. Алло, Майк?

Я молчу, слушая её голос, звонкий, сквозящий беспокойством, потом раздражённый, а потом совсем спокойный, понявший.

– Ох, Майк. Ты всё знаешь, да?

«Да», – шепчу я, но так тихо, что не слышу сам.

– Поговори со мной, – просит она. – Ты ведь зачем-то позвонил, да? Ты за этим позвонил? Ну хочешь, я буду говорить, а ты будешь молчать? Майк, я говорила, что это плохая идея. Я просила рассказать тебе, веришь, каждый день ему говорила. Я дала слово, что не скажу, но я бы сказала, ещё чуть-чуть, и сказала бы. Это невозможно. Я себя ужасно чувствовала всё это время. Извини меня, Майк, я твоя подруга, а не его, но это всё так отвратительно на меня давило, ты, с другой стороны он, я не знала, как не сделать хуже. Ты был так счастлив, извини, я…

Зря я это говорю, ты, наверное, не поймешь. Не надо было лезть в это. Я думала, что потом всё решится и тебе не нужно будет знать, что он разберется в конце концов и… Майк, ты там? – её звонкий голос резонирует в голове, как бильярдный шар, заставляя виски изнывать от боли. – Майки, что ты сделал? – спрашивает она с какой-то ненормальный интонацией ученого, прознавшего об интересном случае по своей части. – Ты что-то принял?.. Ладно, можешь не говорить. Просто скажи мне что-нибудь. Что ты будешь делать?

– Ничего, – отвечаю я, едва понимая, как пользоваться голосом, не совсем уверенный, что именно вышло из моего горла.

– Что, так запросто отдашь его?

Я рычу, почти мычу, услышав это. Несмотря ни на что, я ненавижу, когда она говорит со мной, как с психопатом! Что бы я ни думал на самом деле, такие моменты выбивают из меня воздух, каким бы ненормальным я ни был, я хочу, чтобы всё вокруг оставалось в норме.

– Хочешь, чтобы я приехала? – спрашивает она с жалостью, но пять таблеток валиума лишили меня желаний.

Я жму на все кнопки подряд, просто чтобы показать ей, какая она дура, и сбрасываю звонок.

***

Он колотит в дверь; после получаса бесплодных мыслей и ожидания, что он перебесится, я вяло подбираюсь, услышав наконец его спокойный голос. Замираю, прислушиваясь, словно ожидаю чего-то, что последует за этими словами.

Я открываю дверь и возвращаюсь в кровать, отворачиваюсь от него, потому что он ложится рядом, нерешительно, достаточно далеко от меня, чтобы я мог вообразить, что его здесь нет.

Мы лежим, думая каждый о своем и об одном и том же, и я почти отключаюсь, истощённый монотонными мыслями, идущими по кругу от «Нам придется расстаться» до «Рано или поздно нам придется расстаться». Моя жизнь, думаю я, превратилась в ад задолго до того, как это действительно случится. Я почти не понимаю реального значения этих слов, потому что в действительности ничего не происходит, он даже не дал мне остаться одному. Но знаю, что это так.

Я знаю всё наперед.

– Ты должен дать нам шанс, – тихо говорит он. – Мы можем уехать и забыть обо всем.

Но чего я не дам – не дам ему совершить эту ошибку. Если мы сделаем, как он говорит, как он хочет, – все пойдет крахом. Наши жизни. Мы сами. Он станет винить себя и очень скоро перейдет на меня, и наедине друг с другом мы сожрем себя сами. Прошлое, от которого мы убежим, отберёт у нас будущее, раздавит нас в настоящем. Я объясняю ему эти простые вещи, и в какой-то момент тишина в ответ заполняется его сиплым дыханием. Это значит, что я ничего не придумал. Помощь не придет. Он все понимает.

– Мы справимся. Хорошо, мы просто будем жить, как жили, – отвечает он, и я спрашиваю себя, верит ли он сам в то, что говорит. – Майкрофт, ты же понимаешь, что я тебя не предавал? – проверяет он, потому что ему нужно убедиться, что в моей однозначной системе ценностей за такое не отрубают голову, что я действительно понимаю, что это не предательство, потому что некоторые вещи мне нужно объяснять как ребенку: на пальцах, сидя на корточках, заглядывая в глаза.

– Я понимаю. Думаешь, от этого легче?

– Нет, конечно.

– Мне очень плохо, Грег, – шепчу я, буквально умоляя о спасательном круге, но понимая, что если сейчас он обнимет меня, я разрыдаюсь.

Приходится закрыть лицо.

– Не надо, – прошу я, уворачиваясь от его рук, – оставь меня одного.

Это катастрофа, думаю я, это катастрофа. Я не знаю, куда деваться от пустоты, и теперь мне действительно хочется орать и крушить, но уже не осталось сил.

Он накрывает меня одеялом и уходит, притворив дверь, оставляя меня таким виноватым, единственным виноватым во всём, случившемся с нами, и у меня в груди балласт, который уже не сбросить, тянущий вниз. И я совсем один, стараюсь держаться на воде, пока, измученный этим копошением, не засыпаю, разбитый последней слабой волной.

***

Гостиная раскурочена в хлам, будто после сражения: я не знаю, сколько сил нужно вложить, чтобы устроить такое побоище. Он сломал и разбил все, до чего смог дотянуться. С ужасом высматриваю среди обломков стульев, стекла и вещей клавиши синтезатора, но, слава Богу, до него он не добрался. На экране чудом устоявшего телевизора скол; стеклянный столик треснул, но выдержал; из розетки торчит оторванный телефонный шнур, а сам он скрипит пластиком под ногами.

Проснувшись, я ухожу от него. Вижу его, уснувшего на диване с ладонями под щекой, долго стою посреди бардака, смотрю, захлебнувшийся самыми разными чувствами, среди которых хороших мало, и всё же – они есть, растворённые в воде, как крупицы соли. Там же, где ненависть, – любовь, там же, где злость, – любовь, и я не могу отделить одно от другого, пока не избавлюсь от всего сразу. Я опускаюсь на пол, целую его теплые, расслабленные губы, чувствую запах, к которому привык, и мысли выбивает из головы, как дротик из духовой трубки. Воздуха становится больше, может быть, слишком много, и под напором легкие раскрываются. Мне легко дышать, но трудно решиться. Я совсем ничего не помню, даже что собирался делать, и это, по-моему, главный показатель того, что нужно покончить.

Должен ли я ему? Объяснения… если всё не кажется однозначным; потому что совесть не дает мне уйти, ничего не объяснив, или я чувствую свою вину, или переживаю за него, или хочу выговориться – одна из этих причин, а то и все разом, заставляют искать листок и ручку, а потом примеривать стержень к разлинованной строчке, не решаясь начать. Первые слова всегда даются тяжело, а потом становится легче: я думаю о том, что первые дни без него будут кошмаром, а затем я скажу себе что-нибудь и привыкну обходить эту тему в своих мыслях, да, так и будет. И в то же время мне ещё хреновей, стоит представить, что сейчас я его люблю и всё это можно выбросить на помойку завтра или послезавтра. Что ничто ничего не значит на самом деле, а не только в мыслях, которыми я себя развлекаю. Я с ужасом думаю о моменте, когда встречу его и ничего не почувствую. ЕГО. НИЧЕГО НЕ ПОЧУВСТВУЮ. Воображения вполне хватает, чтобы представить, что в следующий момент я усилием воли заставлю себя сойти с ума. Потому что это край того, что может произойти. Представлять это – всё равно что заглянуть в глотку Вселенной или найти равновесие на краю жерла с лавой. Как ты живешь и имеешь в виду, что в крайнем случае всегда сможешь выйти… Кажется, это и будет мой крайний случай, думаю я, судорожно сглатывая скопившиеся во рту слюни, потому что прямо сейчас переживаю самый кривой приход в своей жизни.

В аду сегодня день открытых дверей, думаю я, шокированный происходящим настолько, что не успеваю реагировать на мысли и не чувствую предметов, которых касаюсь; мой мозг сыграл со мной злую шутку, вплеснув в отравленную транками кровь столько адреналина, что кожа заиндевела изнутри, и я весь ни заледеневший, ни оттаявший, ни живой, ни мертвый, ошпаренный гормонами, словно тело ощетинилось с изнанки и пытается избавиться от меня или заморозить до лучших времен.

Ручка выскальзывает из пальцев, оставляя на бумаге кривой росчерк, и катится по столу. Я пробую написать его имя, смотрю на дрожащие чернила, недоумевая, а потом на свои руки. Даже дебильная мысль посещает – его же удар хватит, увидь он, что я тут ему понаоставлял, ха-ха ха-ха ха-ха. Я смеюсь в голос, кошусь на Грега – не разбудил ли, – и провожу языком по сжатым зубам, а когда снова берусь за ручку, буквы уже не дрожат, правда имя его остаётся обведённым чуть с нажимом.

Грег

Как видишь, ничего не выходит. Здраво оценивая ситуацию, при любом раскладе для нас с тобой ничего не выходит, по крайней мере так, как мы с тобой хотели

Забавно, но представляя, как все закончится, я всегда знал, что это будешь ты. Кто начал – тому и заканчивать. Невероятно горжусь собой по этому поводу. Не собираюсь здесь оставаться, а ты можешь выражать своё негодование, не стесняясь, и дальше портить имущество (но, пожалуйста, не трогай гитару. это фендер)

Мне не нужна половина любовника. Даже при условии, что я тебя прощаю (а, как известно, я не против, когда об меня вытирают ноги), мне придется делить тебя с кем-то, и боюсь мне достанется не лучшая часть из-за того, что эта ситуация всё равно будет напоминать о себе

PS. с прискорбием сообщаю, что ты лучший любовник, что у меня был. тебя это должно утешить

Вышло не так грубо, как могло бы, но в целом ничего. Сворачиваю листок и кладу на журнальный столик – чтобы точно заметил, хотя подозреваю, заметить моё отсутствие будет несложно. Вот край истории.

Мне приходится обернуться, а потом снова, потратить пару долгих минут, убеждая себя, что всё происходит на самом деле.

Выходя из дома, я всё ещё не понимаю.

***

Стейси открывает мне тут же, как будто стерегла дверь, в распахнутом халате, с волосами, торчащими в стороны, как змеи с логотипа Версаче. Ха-ха, думаю я, похвалив себя за сравнение. Моя собственная Медуза. Я пьян, как утопившийся в бочке Диоген. Ха-ха.

– И ты тут, в красном саване, Тибальт, – зеваю я, а рука, потянувшаяся было к ней, сжимается в кулак перед её носом. Не знаю, придушить её хочу, или обнять, или одно не помешает другому.

– Ты как раз вовремя. Три утра, самое время, – замечает она, завязывая волосы в хвост и пропуская меня в гостиную.

– Для чего?

Может, стоит переехать сюда? Здесь всегда как дома. И район получше. Она стерильная, а второго такого туловища в Лондоне я не видел. Может, это мне стоит на ней жениться? Хотя нет, если потом я всё-таки придушу её, все подозрения падут на меня, не очень удобно.

– Для музыки. Для выпивки. Для разговора по душам. Для того, чтобы разбить тебе сердце.

Она поджигает напольные свечи: огонь вспыхивает на конце зажигалки, та щёлкает в такт, напоминающий вступление к «Running Thin» Blancmange, и я гадаю, чья это шутка – Стейси или воображения. Сидя на корточках, поднимает голову, но потом возвращается к свечам, видимо поймав засевшую в воздухе мысль. В случае с ней такое бывает нечасто, и мне интересно, не эта ли мысль призвана разбить моё сердце.

– У меня нет сердца.

– Именно поэтому ты пришёл посреди ночи. Чтобы напомнить, что сердца у тебя нет. Знаешь, что я думаю, Майки? По-моему, я должна прогнать тебя домой, но я этого не сделаю, и знаешь, почему? – Ей никак не удаётся поджечь одну из свечей с обугленным фитилём, и она щёлкает зажигалкой, как полоумная, пока не сжигает нитку. – Потому что ты этого хочешь. А самое плохое, что я могу сделать как друг – прислушаться к твоим желаниям.

– Я думал, наоборот. Что самое плохое, что можно делать с людьми – не допускать их права на собственные желания.

– Ну и? Разве не от этого все твои беды?

Я валюсь на диван; проигрыватель жужжит, переставляя диски механической клешнёй, но Стейси жмёт на пульт, отменяя музыку, намекая, что песенка давно спета. Садится рядом, откидываясь на мою руку, и в этот самый момент я чувствую, что всё как раньше, когда нас было только двое, – особенно когда она говорит:

– Всё не так плохо, на самом деле. Ты взрослый, крутой, и у тебя нет проблем, кроме этой. К тому же ты не мог не ожидать, что всё так и будет. Ты ведь ожидал?

– Кто придумал, что ожидания спасают от разочарований, я бы плюнул этому мудаку в рожу.

– Это твоя философия, – говорит она весело, поворачивая лицо, так что мне приходится собрать глаза в кучу, чтобы сфокусироваться на нём. На губах цветёт глупая ухмылочка актрисулек, играющих барышень в дебильных экранизациях BBC1. Я проверяю, не прислонён ли к дивану зонтик; для меня загадка, как ей удается управлять своими эмоциями с дотошностью человека, которым она никогда не будет и не была. За этим можно скрыть что угодно, буквально что угодно: даже если сейчас она хочет убить меня, она и сама в это не верит. Выворачивает ладони и выпрямляется, встряхнув головой с ослепительной улыбкой, придавая нашей встрече характер чинных посиделок. Я почти забыл о том, что мне больно.

– Значит, я идиот, – заключаю я. – Боже, Стейси, это так унизительно…

– Почему это унизительно? – хмурится она, вдруг встрепенувшись, – о, нет, нет-нет-нет, Майк, это ни капли не унизительно, по крайней мере… не для тебя. – Её палец утыкается мне в щёку, грозя проткнуть ногтем, как скальпелем, и движется вниз, оставляя после себя горящий след. – Всё очень просто, – шепчет она, – то, что ты сделаешь, унизительно, но не для тебя, а для него. А именно: ты вернёшься домой как ни в чем не бывало и продолжишь жить свою обычную жизнь, трахать его, как ты любишь, так долго, как ты хочешь, пока мысли не выгрызут его мозг изнутри, как черви… Вот что такое унижение, а не то, что ты думаешь, – и когда шипение перерастает в грубый, низкий стрекот голоса, как внезапный бросок, я снова хвалю себя за сравнение.

Что завораживает кобру? Не музыка, не фокусник, а трубка как имитация грозящей опасности, как цель. «Рефлекс – единственный ребенок, ожидающий в парке», – вспоминаю я классиков, соглашаясь с ней.

– А почему ты думаешь, я захочу ему отомстить?

– Потому что тебя волнует не то, любит ли он, хочет ли он, а лишь собственное унижение и уязвленная гордость. Признаться, не ожидала такого от тебя, это же как… шаг назад. И теперь я подумываю, может, вы оба не были готовы к тому, чтобы оказаться в одной постели и дать этому продолжение, – она пожимает плечами. – Раз надеялись плыть по течению, не встречая камней, два наивных идиота в одной лодке.

– Почему ты думаешь, его это унизит?

– Потому что ты тешишь его самолюбие, а он с готовностью называет это…

– Он любит меня, – обрываю я, не желая слушать продолжение.

– Может быть, Майк, может быть, но что есть любовь, если не признание себя как Бога, не ода собственной гордости, своему эго. Вот ты, дорогой, любишь меня? – спрашивает она, ластясь к моему плечу и подняв немигающие глаза.

Моё тело кричит о помощи, посылая одну за другой волны дрожи; я бы не хотел оказаться один на один со своим отражением – как уроды прячут зеркала подальше от глаз, я хочу отрезать её от себя и закрыть в чёрный чехол, захлопнуть в шкатулке из красного дерева и зарыть под приметным дубом до лучших времен, чтобы потом забыть откопать.

– Нет, – отвечаю я, поёжившись, и добавляю, внося ясность, – ни тебя, ни кого бы то ещё.

Она закидывает ноги на диван и медленно опускает голову мне на колени и молчит с отрешённой улыбкой, ловя на сетчатки блики горящих свечей, не мигая, как манекен, или труп, или что-то, что давно перестало быть человеком. Её голова ничего не весит, и только заколка на волосах ощутимо впивается в колено, напоминая о том, что я не мог это придумать.

– Почему? – спрашивает нетвердым голосом, сглатывая конец вопроса. – Я не достойна того, чтобы тешить твое эго?

Эти слова она произносит, повернув голову набок, и я чувствую её дыхание через ткань брюк.

– Разве всё, чему ты учил меня, я не исполняла в точности как ты хотел? Ты не доволен? Разве я была плохой ученицей? – шепчет она, и горячий воздух оседает у меня на ширинке, пока думаю над её словами: кто теперь разберёт, откуда и что взялось, кто и кого научил, кто потревожил дерьмо, выплывшее наружу. Я всегда считал нас невиновными, но, может, мы – заигравшиеся дети, вроде тех выродков, что калечат и убивают друг друга, и всё-то им сходит с рук. Вот кто мы, – понимаю я, и кишки стынут в равнодушии этого признания.

Я запускаю пальцы ей в волосы, стараясь скрыть испуг. Она лежит под моими руками, беззащитная, с подставленной голой шеей, и я мог бы…

Коснуться синей вены и, прижав ладони к горлу, увидеть, что пальцы обхватили его как влитые, как будто так и нужно, словно это то, чего я всегда хотел и вот теперь – это в моих руках.

Чувствую, как она вдыхает в последний раз и как под горлом ходит пульс.

Я душу её, а она делает вид, что всё это – игра, делает до тех пор, пока возможно сохранять лицо, пока не начинает захлёбываться, хватать ртом и в глазах навыкате не лопаются капилляры.

Пока её не начинает трясти, а руки не бьют, куда могут достать, пробуя бороться, зацепиться хоть за что-то.

Вот тебе урок, – цежу я, держа пальцы в замке, всё случается очень легко – мне даже не нужно давить сильнее, – хочешь моей любви – перестань сопротивляться.

Она дёргается, загребая ногами и руками, в судорогах выгибая спину под страшным углом, а я считаю такты и удивляюсь, как же долго можно умирать, прежде чем умрёшь окончательно. Я мог спасти её не раз, я всё ещё могу остановиться и, когда она замрёт, смогу вернуть её – так уж устроено наше тело. Напеваю под нос,

I got two strong arms

(У меня есть две сильные руки)

Blessings of Babylon

(И благословения Вавилона)

наслаждаясь последним удивлением своего единственного зрителя, песню о том, как спрячу её тело под деревом, и – боже мой! – под сексуальные рифмы восьмидесятых она наконец расслабляется у меня в руках, едва ли не растекаясь у меня на коленях.

Near a tree by a river

(Под деревом у реки)

Thereʼs a hole in the ground

(Есть нора в земле)

Where an old man of Aran

(Где старик из Арана)

Goes around and around

(Ходит вокруг да около)

…But heʼll never, never fight over you

(Но он никогда, никогда не станет драться из-за тебя)

– бормочу я, сталкивая её тело на пол и, найдя пояс халата, подношу его конец к свече. Так заканчиваются многие истории, но не эта, где я просто глажу её по голове вместо того, чтобы придушить, потому что она не права: знание того, что я никого не люблю, позволяет мне любить так сильно, как только возможно. Наполнить можно лишь пустой стакан, обратить в веру – только чудом, и богатство может понять лишь голодный и воспользоваться им с жадностью, а я человек до нелепого жадный, хоть и прячу это под самолюбием. Я мелочен, и только я решаю, сколько стоит любовь и кому её отдавать.

И всё снова наваливается на меня: все мысли, все чувства, от которых она меня отвлекла, снова прибивает к берегу. Вот так, печально, я снова становлюсь усталым ничтожеством в квартирке своей подружки и ощущаю себя в этом моменте предельно ясно как промежуточный итог эволюции, тело с набором функций, кости, подписанные латиницей в учебниках школяров, ненужный разум, совершенно чётко осознающий себя потерянным, вынутым наружу с непонятной целью, страдающим от безделья, я ощущаю себя ошибкой и выкидышем природы, получившимся от одной неудачной химической реакции, подорвавшей цепь как напалм бикфордов шнур. В такие секунды, когда тебя вынимает из собственной головы, ты как никогда веришь в высшие силы, а потом момент оказывается упущен и ты бьешься о землю, понимая, что не вписался ни туда и ни сюда, не годишься ни как Бог, ни как кусок мяса, – и что следующие десятилетия проведёшь, блуждая кругами, и смотря со стороны, как догнивает то, что от тебя осталось.

Впереди нет ничего светлого, только пропасть времени, и, когда я представляю, как всё будет дальше, полумрак комнаты жжёт глаза и я чувствую, что могу и не могу умереть прямо здесь и сейчас.

Стейси гладит меня по щеке, а я не могу произнести ни слова и посмотреть на неё застекленевшим взглядом. Лучше бы я никогда не рождался.

– Послушай, Майкрофт, он сглупил, понимаешь, он не хотел, чтобы так было… Ты его любишь, Майк.

– Господи, да я ненавижу его!

– Да?.. Тогда почему ты плачешь? – спрашивает она и показывает влажные от слёз пальцы, а я таращусь на них, как на обман зрения.

Она единственный человек, с кем я могу быть собой.

Она единственная, кому ничего от меня не нужно.

Что я могу ответить? Во всей этой круговерти я так ничего и не понял; не понял, кто мне друг, а кто враг, и есть ли значение. Она говорит о любви: вот мой ответ любви, я ненавижу всё, все слова, все обещания и несдержанные порывы; он – говорил так много, заведомо зная конец; я – слушал так рьяно, заведомо зная конец; мы просто смешны, выделывая реверансы друг другу, несуществующим образам, что так спешили поддерживать. Он – маленький эгоистичный сукин сын, не способный сделать ничего и дать мне, не способный даже не давать обещаний, которых не сможет сдержать, я – истерический тип, доведший его до этого. Мы хотя бы друг друга стоим, думаю я, но причём здесь любовь?

– Можно я скажу одну вещь? Пообещай, что не обидишься.

– Нельзя, – я знаю, что мне это не понравится. – Говори.

Она обнимает меня за пояс, и её наэлектризованные волосы, налипшие к моей водолазке, как ниточки, за которые нужно дергать; я не злюсь и не готовлюсь возражать.

– Он поступил как последний мудак, я не спорю. И он один во всем виноват, но Майк… Разве ты не приближал этот момент?

– Я? Какого хре…

– Разве не так ты обычно поступаешь? – вспыхивает она, обороняясь, и выставляет руки в примирительном жесте: всё, всё, ладно. – Мы не будем говорить об этом, если не хочешь.

Ты будешь думать об этом, если так хочу я. Такая незатейливая психотерапия от Стейси: заронить мысль, наблюдать за всходами, пожинать плоды.

В окружении свечей мир кажется другим – мягче, будто подплавленный воск, и я сам кажусь себе мягче под прикрытыми веками, но способным держать удар, застыть, когда придёт утро. И чего в самом деле он хотел от меня: понимания? решения проблем? Он задал мне загадку, а когда время поджимало, я собрался, чтобы дать ответ первее него. Может быть, я сам хотел, сам приближал конец? Я знал ответ ещё до того, как она спросила, но, Боже мой, кто в здравом уме согласится назвать себя трусом? Я. Он мог не делать одного, не делать другого, но правда в том, что я не дал ему шанса в ту ночь, когда увидел его впервые. Этого шанса не было ни у кого, и он не вытянул золотой билет; о, Боже, правда в том, что я нашел бы повод, и если нужно – два, что я никого не подпускаю к себе. И что думая об этом, я всё ещё думаю не всерьёз, давая себе шанс для отхода и в этом признании.

– Ты понимаешь, чего я от тебя хочу? – спрашивает она устало, как у последнего идиота, хотя так, наверное, и есть.

– Чтобы я винил себя во всем, чтобы вернулся к Грегу…

– Я не этого хочу. Я хочу, чтобы ты изменился. Чтобы ты помнил ответы и перестал задавать вопросы. Чтобы ты был счастлив в конце концов. Или близко к этому.

– Чтобы я сделал всё то, чего не смогла ты? – я не узнаю свой голос и эту новую ядовитую интонацию, я ведь никогда не издеваюсь над людьми напрямую.

Она мрачнеет.

– Я ненавижу жизнь. Я не хочу жить. Но это не твоё дело, – зло цедит она. – У тебя есть энергия, ты умнее меня, ты можешь прощать, забывать и помнить: так воспользуйся этим. Наделай шума. Возьми всё, что можешь взять, не забывая о том, кто ты, и помня, что ты не нужен. Обойди правила, играя по правилам. И ты не прав: это больше, чем я смогу сделать.

Тропа заводит в лес – по ней мы возвращаемся из школы, срезая угол, как делаем каждый день. Согласен, путь не самый приятный: непросохшая слякоть, ветки, из ниоткуда царапающие руки, паутина, мокрые от росы ноги и вонь папоротников, мха и прочего отсыревшего дерьма. Стейси чешет укус на руке, ноет, почему мы должны ходить здесь, бьет по юбке, зацепившейся за куст – психует, действуя мне на нервы, – но именно сегодня это не злит.

Ничто на свете не сможет меня разозлить.

Я довел Ронни Патинсона до слёз – на минуточку, капитана нашей команды по футболу, – на глазах у всех школы и наслаждаюсь блаженством этого дня, и даже её нытье не способно стереть ухмылку с моего лица.

– Майк, ты пользуешься своей безнаказанностью. Теперь он попробует превратить тебя в котлету, я на этот счёт не переживаю, – она смеряет меня критическим взглядом, – но нафига тебе это? Мало ли что этот олигофрен сказал, необязательно реаги…

– Он не олигофрен.

– Они все олигофрены.

– Всё равно, нечестно над ними смеяться.

– Да? А мне показалось, ты именно что смеялся над ним. И чем он вызвал твой гнев, Юпитер? Назвал тебя гомиком? Так это не новость, – шутит она и визжит, когда я пытаюсь свалить её в траву. – Моих слез ты не дождешься, айй! – Ооо, идиот, у меня зеленые колени, смотри…

– Хочешь знать, что он сделал? – спрашиваю я, вытягивая её на тропинку. – Играл неспортивно. Сначала запал на меня, а когда обломался, начал поливать дерьмом.

– Ронни Патинсон запал на твои веснушки? – округляет глаза Стейс. – Какой шалунишка. Похотливая сволочь. И чем они только занимаются в раздевалке после матча…

– Он не оставил мне выбора.

– Ну конечно-конечно. Сделал больно-пребольно. И ты совсем не собирался доводить его до рыданий на глазах у всей школы.

– Это был крайний случай. Я многое могу терпеть, ставя себя на место других, но у всего есть предел. Мне неприятно быть хоть как-то связанным с такими глупыми людьми, тем более что я не просил обращать на меня внимание. Несправедливо, тебе не кажется? Я ничего не делал, и всё равно оказался впутанным в дерьмо.

– Именно так всё и случается в твоей жизни: ты никого не трогаешь, но всем что-то от тебя нужно – ты серьезно в это веришь? Знаешь, что я думаю? Я думаю, что всё в тебе, начиная с небрежно закатанных рукавов и заканчивая безразличием к остальным, подчинено цели. И мне интересно, есть ли предел количеству оправданий, которые ты придумываешь, чтобы не признавать очевидного? Потому что, уж прости, я ни за что не поверю, что ты об этом не знаешь. Ты был зол и обижен, и тебе понравилось то, что вышло. Ты в восторге, Майкрофт, признайся. Ну и ладно, мне-то что, проворачивай это хоть каждый день.

– Копай глубже! Можно подумать, кто-то, притворяясь, перестаёт быть собой. Мне понравилось хоть раз оказаться отомщённым. Было… красиво. Когда знаешь, что сделать, чтобы получить результат, это похоже на жертвоприношение, когда тебе не нравится происходящее, но в то же время это… идёт в уплату твоих прошлых обид. Это месть, и только потому что у меня есть что-то вроде морального права.

Стейси косится и, громко цокнув, уходит вперёд.

– Боже милостивый, какая феерическая чушь, – говорит она, не трудясь убедиться, что я не отстал, – в жизни не слышала более нелепого вранья. Майкрофт Холмс, мне официально противно делить с тобой дорогу до дома. – Право на месть. Нет, вы его слышали?

Память подкинула эту сцену очень к месту. Думая о своих желаниях и мотивах, я не знаю, где остановиться, не вижу отправной точки. Перспектива пуститься в ложно-бодрые попытки распутать ком, в который смотались мысли, меня убивает. Я не хочу распутать что-нибудь не то, хотя это и противоречит моему единственному убеждению – во всем достигать ядра.

Смеюсь: вот что любовь делает с людьми – не дает им правды, а заставляет избегать её. Одна из дешёвых свечей догорает, расползаясь по полу растаявшим парафином, потому что Стейси не подумала о подставке. Тень фитиля дрожит на стене и непонятно, что её тревожит, если мы не шевелимся и молчим. Наконец она шипит, гаснет. Всё это время мы смотрели не отрываясь, ожидая, когда ещё одной вещи во Вселенной придёт конец – и что осталось после? Жижа.

– Пол испорчен, – скучая замечает Стейси. – Вали домой и перестань убегать каждый раз, когда кто-то не оправдывает твоих ожиданий. Их невозможно оправдать, ты так ненавидишь людей, что не оставляешь им шанса. Всё неважно. Мир дерьмо. Поступай так, как хочется.

Я поднимаюсь на ноги, хмурясь.

– Как хочется?

– А что ещё решать? Всё сводится к хочется и нет, остальное – отговорки, – отвечает она, поправляя мне воротник. Я смотрю на синюю вену у неё на шее и думаю о том, как ненадежно человеческое тело, не охраняемое здравой мыслью.

– А как же мораль?