Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Я другие истории слышал.

– А почему нет? Просто остаться там. Нам некуда идти, чтобы придумывать себе рубежи и стараться им соответствовать. Все придумали до нас, понимаешь ты, нас с тобой поделили на отрезки и заранее сказали, что делать. Сегодня ты даришь мне цветы, завтра женимся, а после завтра – родим семерых, но ты хитрее. Я думаю, ты хитрее их всех и в этом дело. Мы не поженимся и даже собаку не заведем. Ты всех обдурил, Майкрофт. И, знаешь что, – я это обожаю.

***

И знаешь, что? Я вообще-то тоже.

***

Оглядываясь назад, я думаю, что, может быть, чувство времени мне в кои-то веки не изменило – я тогда хотел остаться в этом моменте и до сих пор тянусь к невидимому рубильнику, чтобы замереть там, вот так, раскинутым на кровати.

Вот так, обними меня покрепче, и пусть лавина сойдет, пусть нас занесёт песком, пусть… А я мог бы, фигурально выражаясь, побыть подставкой, или пьедесталом, или камнем, согретым тысячелетним мхом на подушке из раздавленной травы и бледно-жёлтых ростков новой жизни. Я, фигурально выражаясь, мог бы стоять руки-вверх, держа небо, и не морщиться от клюющих птиц и падающих звезд. Мироздание, всё, на чем оно зиждется, все эти штучки – египетские фараоны, порох и нюрнбергский трибунал, – в сравнении со мной были бы незатейливыми мотивами летних хит-парадов. Ты в очередной раз спросил бы, ну что я за человек, и больше ничего не сказал. Не скажу. Я всегда потешался над своей верой в людей, и кто бы знал, что этот мой недостаток, с которым я давно смирился, который, как бетонная плита, давал мне стоять ровно, даст трещину в самый неподходящий момент.

***

Люди как с цепи срываются в конце каждого века. И почему бы нам это расхлёбывать? Я как стоп-кран в поезде метро, а Джим – как кнопка вызова машиниста. Он всё шутит, и как только выходит, что я смеюсь вместе с ним.

– Следующая станция Бонд-стрит. Ребятки, не создаем заторов, высаживаемся по команде, а то папа будет ругаться.

Он отпускает кнопку рации и динамик, бодро шипя, стрекочет «Окто, Галл, вас понял. Ждать команды. Подтвер…»

Джим нетерпеливо перебивает:

– 999, подтверждаю.

Я молчу, что он, как обычно, пренебрегает всеми инструкциями. Как обычно, он выглядит расслабленным – что ж, может, это ему помогает.

Ребятки в запаркованном поодаль фургоне – наша обычная команда техпомощи на случай, если что-то пойдет не по плану и понадобятся лишние руки. По плану мы собрались перехватить контейнер роттердамской «Квинт эст», накануне прибывший из Голландии, а пока стоящий на передержке в ожидании передачи новым хозяевам. Если верить информатору, времени у нас совсем мало – час, не больше, пока не начались последние приготовления перед отправкой и на складе минимум охраны.

– Почему бы просто не пустить газ, – интересуется Джим, расправляя план здания. – Первый этаж целиком отпущен под склад, два входа здесь и здесь. Южный заблокирован нами. Лестница на второй… и вот ещё – грузовые лифты. На втором… Ты меня слушаешь? Почему не пустить газ?

Я смотрю на схему, пытаясь сфотографировать её в памяти и не обращать внимания на его глупости.

– М, может сразу из пушек пальнём?

– Ну, ты же у нас аналитик.

– О, хоть с этим ты не собираешься спорить.

– Всё? – нетерпеливо спрашивает он, но я медлю начинать.

– Нет, ещё кое-что, – говорю я нерешительно, и он останавливается с рукой на руле, готовый вылезти из машины, и откидывается обратно на сиденье. Бешу его, по лицу видно. Я не хочу – понимаю я. Не хочу, я тяну время, я больше не хочу ни с чем разбираться, не хочу собирать себя по частям и готовить себя к грязной работе. – Почему они зовут меня Окто?

– Почему что? Честное слово, Майк, нашел время. Ладно. Почему Окто, серьёзно? Это не я придумал, – он как будто оправдывается.

– Нет, ясно, почему ты Галл, – не обращая внимания, как зачарованный продолжаю мысль. Для человека, проведшего детство у бабки в Эдинбурге, в чью речь как зов предков нет-нет да вплетается шотландский акцент, имя даже чересчур маркое. – Но Окто не осьминог, я только сейчас понял…

Происхождение позывных не раскрывают, и откуда они берутся, никто особо не интересуется, проявлять лишний интерес, так уж заведено, у нас не принято – мне мой всегда казался если не подходящим, то очевидным. Восемь щупалец, по одному тут и там, зарин, иприт, паралитические газы, но я не раз улавливал иронию в том, как произносят это имя, особенно когда оно звучит из уст моего прямого начальника Адамса.

Джим фыркает, почти открыто насмехается надо мной.

– Осьминог? Не думаю, что осьминог здесь при чём. Окто – Октавиан Август, наследник Цезаря, первый император Рима. Ну, ты же ни перед чем не остановишься, – на мой раздраженный, недоумевающий вид объясняет он.

Я тут же чувствую захлёстывающую меня волну бешенства, так, словно я бык, которого провоцируют, и, натянув маску, выхожу из машины. Джим быстро выходит следом. Здесь так темно, что в прорезях не видно его глаз.

– Я иду вперёд, – говорит он и кивает на дорогу, ведущую за склад, – ты зайдешь сзади.

Мы так и договаривались и час, и полчаса назад, но сегодня меня одолевают раздражающие предчувствия, которые я не могу игнорировать. Джим даже сказал, что я стал чересчур осторожен, но, держу пари, он имел в виду «параноик».

– Нет, не отходи от меня, – почти произношу я, но на нас микрофоны, через которые слышно не только нам обоим, но и в фургоне, и нужно действовать по плану. – Идёт. Только посмотрим, – говорю я уже вслух.

Мы разделяемся; он бежит до стены и теряется из виду, когда я, не сбавляя шага, захожу за угол южного торца здания. Здесь когда-то был вход, но сейчас он замурован шлакоблоками. Я, конечно, стараюсь не наделать шума, но это не нужно: снаружи, пока огибаю склад, чтобы встретиться с Джимом, совершенно пусто, и только под раскрошенной бетонной плитой меж кусков арматуры пробивается тусклый свет. Всё выходит куда элементарнее, чем можно представить, склад они выбрали случайный, плохо оборудованный, но и правда незаметный.

– Здесь вообще нет охраны, – очень тихо докладывает Джим, выглянув за угол в сторону главных ворот. – 999, северный сектор – свободен. Восточный, – он делает паузу, – свободен.

Наушник молчит, но они там всё слышат и ждут моего сигнала.

– Окто, как обстановка?

– Юг, Запад – чисто, – коротко отвечаю я, а потом добавляю «не рыпайтесь», только чтобы позлить сидящих в фургоне и спустить пар. Мы с Джимми как хороший и злой полицейский.

Я уже понял, что нас никто не встречает, он, впрочем, тоже – делает мне знаки, и я, взглянув на мерцающий фонарь у главного входа и лишний раз удостоверившись в отсутствии камер, остаюсь в тени.

Один, два, три пальца – и вот мы оба у стальной двери возле подъёмных ворот.

Он заводит руку под пиджак и кивает. Я долблю в дверь.

– Открывайте!

С другой стороны раздаются едва слышные шаги и глухой голос без особо интереса интересуется «кого принесло».

– О, твою ж мать, – паясничаю я, изображая самый ублюдочный кокни, – это Джон, доходяга Джонни, твою налево, чувак, открывай эту уёбищную дверь, у меня коробки…

Слышен лязг засова.

– Сказал бы сразу, – доносится из-за открывающейся двери.

– Да ты мне весь мозг выеб, – парирую я своим голосом; чувак не успевает ничего сделать: Джим выставляет ногу, и тот падает навзничь с пулей между глаз.

Мы вваливаемся на склад, и я успеваю подстрелить ещё одного, пока другие врубаются, в чём дело, и вскакивают с ящиков, вскинув пушки.

– Ой, ой, – сетую я, мы так и стоим двое натрое, друг напротив друга со стволами наизготове. За тем исключением, что у Джима по вальтеру в каждой руке. Он у нас это – амбидекстр. – Положите пушки, пойдёте домой.

– Кто ж тебе поверит, – отвечает один из них, очевидно главный. Даже обидно такому недоверию, я ведь пришел к ним инкогнито, что почти равноценно добрым намерениям.

Внезапно за фургоном раздается копошение – и мы с Джимом ныряем на пол. Он палит без разбора. Раздается пронзительный крик, у нас в наушниках 999 исходит на говно; я оглядываюсь, лёжа держа на мушке выползшего откуда-то из-под фургона парня с перемазанным мазутом и охуевшим от страха таблом; двоих Галл прикончил, ещё одного – ранил в бедро.

– Окто, что у вас? – орет наушник, который я тут же сдираю вместе со всеми проводами, но Джим, кажется, уже сказал, что все нормально.

– Ты, – говорю я чумазому, кивнув стволом, – выходи на свет и присоединяйся к своему другу. Живо!

Удостоверившись, что Джеймс взял на мушку и его, я могу встать и подойти к фуре. Створка контейнера приоткрыта, и можно видеть, что тот доверху забит коробками. Запах ни за что не даст ошибиться по части того, что в них, но я проверяю сам.

Кокс паршивый даже на вид, но вряд ли певичкам, и тупоголовым банкирам, и кто там еще должен был жрать эту дрянь, есть дело до того, что и откуда берётся.

Наши друзья на мушке у Джима совсем расклеились: механик, как я его обозвал, держит ладони поднятыми, на виду, и, несмотря на холод каменных стен, весь облился потом; но второму куда хуёвее в луже крови, вытекшей из простреленного бедра. Он сидит, опустив подбородок на грудь, и, если б не побелевшие костяшки сжавших штанину пальцев, я мог бы решить, что он в отключке. Парень обрит под ноль, но от линии роста волос пробивающуюся щетину прерывает бледная полоса шрама.

– Эй, он что у вас, немой? – обращаюсь к чумазому, но тот испуганно мотает головой. – Ты, – говорю я, поражённый внезапной догадкой, – подними лицо.

Джим смотрит на меня из прорезей маски вопросительно, но ничего не говорит. Подстрелыш не реагирует и надо бы ему помочь, думаю я даже с досадой, потому что надеялся хоть сегодня не марать руки, когда он всё-таки запрокидывает голову. По всему видно, что это движение далось ему с трудом. Кровь из простреленной артерии под давлением пузырится, как крошечный исландский гейзер.

– Какая встреча, – приятно удивлённый, объявляю я. – Тулип, собственной персоной. Это ты тут за главного?

Джим смотрит на него, на меня, на него и расслабляет плечи, словно это наш старый знакомый и дальше мы усядемся пить чай.

– Тулип, – говорит он, как с нерадивым подростком, – ты вообще в курсе, что тебя ищет Интерпол? Ты что забыл на острове?

Действительно, какая глупость появляться в самом полицейском государстве Европы… если, конечно, у тебя нет высокого покровителя, – тут же добавляю я про себя.

Тулип не отвечает, сосредоточенный на прижимающей рану руке, и на секунду ведёт головой в сторону, словно плывёт.

– Отвечай, когда с тобой разговаривают, – опустившись на корточки рядом с ним, говорю я.

Неожиданно раздается его ответ, чересчур ясный для человека, только что потерявшего ногу и, возможно, готовящегося расстаться с остальным.

– Эй, а я тебя знаю. Холмс, верно?

Я отшатываюсь от него как от прокажённого.

Ну вот и всё – первая моя мысль, – нас раскрыли. Ни что мне нужно сейчас же свернуть ему шею, ни что он унесёт меня с собой, ни что я все испортил. Ни что это всё – этот дерьмовый кокаин, эти шестёрки с пушками, – подстава лично для нас, чья-то остроумная шутка. Я только подумал: всё.

– Довольно глупо с твоей стороны, – говорит Джейми, и его тревога не укрывается от меня. – Не зли собаку. Нам ничего не стоит покончить с тобой, цветочек.

На лице голландца дёргаются все мышцы разом, а мой дружок скалится, он сейчас похож на карикатуру себя, этот Джим, жуткую, искажённую в кривом зеркале. Не я один могу быть жестоким.

Он подходит ближе и наступает на Тулипа носком ботинка, прямо в рану, отчего тот ревёт, а мне остаётся только догадываться, насколько невыносима боль. Меня никогда не пытали. Не думаю, что на его месте меня бы это хоть сколько-нибудь заботило. Инстинкт самосохранения – вот первейший долг человека, и я бы судорожно раскидывал мозгами, как исхитриться выжить, если б, конечно, вообще мог думать о чём-то, кроме того, что панцирь раскалывается от боли. Так что тут мой белокурый приятель прав – надо бы не давать ему думать, мало ли до чего додумается его извращённый мозг. Им на континенте стоит иногда проветривать форточки, потому что за этими плоскими лицами вьются такие изощрённые завитки извилин, что живущие среди них тараканы, заблудившись, сбиваются в самые неожиданные стаи. Тулип, например, получил свое прозвище за то, что в юности придумал прятать дозы в бутонах цветов; так что с ним почти всегда был цветочек, или два, или целый букет; хотя, готов спорить, мамочка не знала, что он делал с коллекционными тюльпанами, что она так заботливо выращивала в саду. А ещё одно время в Амстердаме можно было наткнуться на презабавные фотокарточки, где очень обнажённые и ещё более юные девочки позировали в совсем уж откровенных позах, без одежды, но обязательно с тюльпаном в руках. Такая квинтэссенция национального самосознания, видимо, здорово тешила гордость: карточки пользовались успехом, и всё бы хорошо, но привлекли слишком много внимания к личности этого бритоголового парня.

Отдышавшись, Тулип смеётся.

– О, – замечаю я, – это совсем не глупо, а очень даже умно со стороны нашего голландского друга. – Я подхожу к Джиму и стучу в запрятанный у него под воротом микрофончик. – 999, как слышно, приём? Оставайтесь на месте до команды.

Итак: первое – нас давно раскрыли, второе – теперь об этом узнают в МИ5, третье – мы с Джимом без пяти минут отработанный материал.

– А этот кто такой? – спрашивает он, кивая дулом на механика. – Ты кто?

Парень, всё так же с поднятыми ладонями, испуганно сигналит глазами куда-то выше моего плеча. Я связываю им руки пластиковыми стяжками.

– Камеры, – указываю Джиму, – разберись. И что же, Тулип, моя слава далеко пошла? – спрашиваю между тем, потому что мне и правда интересно, и чтобы скоротать время, пока Джим обшарит второй этаж. – Хотя не отвечай, не трать силы, – добавляю я, видя, что он из бледного начинает синеть, а сам всё жду, что Джим крикнет сверху, мол, здесь обоссавшийся от страха охранник с телефоном у уха, но ничего такого не происходит: просто свет в дальних секторах склада гаснет, и он возвращается, держа в руке по-видимому вырванный вместе с кишками жёсткий диск.

– Не знал, на какую кнопку нажать, – весело объясняет он и переходит на серьезный тон: – Камера делает тебя толще.

– Начнём сначала, пожалуй. Кто такой? – подойдя к чумазому, говорю я. – Что делаешь здесь?

– Саймон, Саймон Дадли. Я водитель фургона, – отвечает он и добавляет уже тише: – И ваш информатор.

Такого я не ожидал.

Информаторов мы никогда не видим и не знаем по именам, они появляются случайно и так же случайно исчезают, и я никогда не сталкивался с ними лицом к лицу. И мы для них такие же случайные уши. Чёрт возьми, разве может такой тщедушный малый работать под прикрытием? Он же трясется весь.

– Что он говорит, – спрашивает Джим, облизывая губы, – он информатор? – Я как будто должен подтвердить, но откуда мне знать.

– Не трясись так.

– Окей, окей, ребята, – успокаивающе говорит парень, умудряясь растопырить ладони даже в наручниках, – вы только в меня не палите…

Резкий чахоточный смех обрывает его на полуслове, и мы трое смотрим на Тулипа, почти согнутого пополам, зашедшегося в кашле. Я понимаю, что ногой тот не обошелся: из угла рта сочится кровь.

– Он говорит, он ваш информатор, – его снова скручивает кашель. – Умно придумано, тварь. Тебе ведь интересно, откуда я тебя знаю, Холмс. Да потому что это я ваш информатор, тупицы.

– Что за дерьмо он несёт? Слушайте, доставьте меня на место, там разберутся, а лучше отпустите, пока есть шанс не провалить операцию.

– Заткнись, гнида, заткнись сейчас же, – рычит голландец.

Он сплевывает кровь и смотрит исподлобья, выжидательно и жадно.

– Ну что встал? Пристрели его и помоги мне. Что? Вы же не верите ему всерьёз… Действуй по инструкции, у вас ведь должна быть инструкция на этот счет, я не знаю, там, секретный вопрос…

Секретный вопрос, мне становится смешно и водителю, и даже Джим, до этого недоумевая переводивший взгляд с одного на другого, заулыбался.

Инструкции действительно есть, и первая из них в том, что информатор ни при каких обстоятельствах не может раскрывать имена оперативников, даже если по какой-то причине их личности стали ему известны. Вторая гласит, что он не может назвать свое настоящее, не в рамках задания, имя. Ну и третья в том, что не существует никакой постоянной связи – ни вопросов, ни паролей, кроме строго контролируемых МИ5 опосредованных каналов передачи.

Я протягиваю руку, помогая механику подняться.

– Целы?

– Да, спасибо. – Стерев пот со лба, улыбается он. – Ну вы, ребята, даёте шмалить из пушек.

– Извините.

– Я не знал, что это подстава. Что будете делать с этим?

– Заберем с собой, что же ещё, – отвечает Джим.

Голландец трепыхается, пытаясь развязать сцепленные пластиковым браслетом руки и сильнее сжать рану, как будто это возможно. Джим смотрит удивлённо, как будто совсем про него забыл.

– Но для начала поговорим с ним сами. Врать не хорошо, тебя не учили? – заворачивая рукава, спрашиваю я. – Уж если ты меня знаешь, до тебя непременно доходили слухи.

Краем глаза замечаю, как информатор смущённо отворачивается, словно извиняясь за то, что видит происходящее.

– Не дёргайся, – пнув бедолагу носком ботинка, Джеймс делает неуловимое движение и взмахивает рукой, раскрывая полицейскую дубинку. – Сейчас я буду тебя бить, а мой коллега станет задавать вопросы. От того, насколько ему понравятся ответы, зависит, как быстро я устану. А я такооой неутомимый, – он играет дубинкой, не удерживаясь от бахвальства.

Ох и любит он припугнуть, удивляюсь только, что на это кто-то ведется. Хотя, может, я предвзят, да маска делает свое дело.

– Стой! – Тулип тяжело дышит, еле проговаривая слова. – Стой! Я всё скажу, сейчас, не надо! Спрашивай!

– Кто у вас главный?

Тулипа этот, казалось бы, простой вопрос вводит в замешательство.

– Я… я не знаю. – Он облизывает пересохшие губы и зашуганно смотрит на Джима, очень художественно изображающего замах клюшкой. – Не знаю, правда. Я всего лишь сошка, шестёрка…

– Что скажете, может он знать? – спрашиваю я у информатора, но тот, похоже погружен в другие думы. Наверное, гадает, как с ним поступит контора.

– Что? А… Нет, нет, вряд ли. Мы… они выполняли приказы вслепую. – Он закусывает губу.

Джим прицокивает и качает головой. Но стоит ему нацелиться на сочащуюся кровью рану и замахнуться, Тулип орёт:

– Я скажу! Я вспомнил… Я не знаю, кто он… Стойте, подождите! Его никто видел, но я знаю, что он подписывается А. – его все так и зовут. С ним не общаются напрямую, говорю же! Он держит всё – наркотики, девок, нелегалов. Зря не рискует, не ему рисоваться перед вами, ангелами. Большой человек. Даже если нас всех повяжут, он выйдет сухим.

– Шишка?

– А ты сам как считаешь, почему вы, псы, всегда на шаг позади?

– А он прав. Паскудно признавать, но прав. У этого мудилы в доме всё работает, как часы.

– Не думаю, что ему известно что-то ещё, – говорит информатор, – он и вот этот, – он показывает на лежащий лицом вверх труп, – здесь старшие, но всё равно мелкая рыба. – Что будете с ним делать? – снова спрашивает он как-то неловко, но я, кажется, понимаю ход его мыслей: Тулип знает слишком много, чтобы расхаживать по земле, пусть и не на свободе.

Самого Тулипа, судя по выпученным глазам и бегающему взгляду, интересует тот же вопрос.

Нам придется здесь и сейчас хладнокровно расправиться с ним, а это немного другое, чем «шмалить из пушек». И все здесь понимают, к чему всё идет. Все – Тулип в том числе. И те, кто висят на проводе Джима, в фургоне, знают тоже.

– Вы – уходите, – я обращаюсь уже к информатору и тихо, чтобы не было слышно в микрофон Джима, добавляю: надеюсь, вы понимаете, что всё только между нами, – и я стараюсь говорить без угрозы; он кивает.

– 999, – говорит Джим, отходя в сторону, – можете заходить, у нас четыре трупа и один раненый.

Он идет к выходу, чтобы встретить их, и я за ним, но, развернувшись, тут же возвращаюсь назад, всаживая в Тулипа две пули из своего пистолета.

– Что ты?! – восклицает Джим.

– Что должен, – спокойно отвечаю я. – Беспокоюсь о нашей безопасности, конечно, если ты не хочешь вздрагивать каждый раз, подходя к дому. Мне теперь надо думать, как всё исправить.

Я не могу просто всё бросить. Так не делается. На мне ответственность, и, в конце концов, он сам как напарник от меня неотделим. И если я всплыл на поверхности, то и он тоже. Я должен думать чуть быстрее и что-то решать, мне жаль, но между чем угодно на свете и собой я выберу себя.

Он смотрит на труп.

– Стены могут слышать.

– Значит, это немые стены и, если понадобится, мертвые стены, дорогой Галл, – издевательски произношу я.

Он кривит губы, но ничего не говорит, потому что я прав.

В дверь вваливаются парни в масках, большинство из них бросаются к фургону, но самый главный подходит к нам, и я узнаю его по голосу, хоть и искажённому передатчиком, но узнаю.

– Вы всё слышали, – выходит без прелюдий и грубее, чем нужно.

– Я ничего не слышал, – обескураженно отвечает маска.

– Хорошо бы, – парирую я, – чтобы так и было в дальнейшем. В рапорте укажете «сопротивление при аресте». С остальным разберусь я. Это понятно?

Он медлит и нехотя отвечает:

– Так точно.

Раздражённый, Джим идёт следом. Я только надеюсь, что и правда всё уладил, хотя как уладить то, что я запорол всю операцию. Полтора года, потраченных на раскрытие этой криминальной сети, попавшей в высший свет как спора, а теперь разросшейся грибницы, в сырости и плесени поедающей всё вокруг. Никогда ещё моя работа не казалась мне такой бесполезной, ни к чему не ведущей, бестолковой. Я ещё не был так близок к провалу, как сейчас. Могу ли я решить всё на свете, разобраться во всем на свете?

Конечно нет.

========== Out Of Control ==========

Порой складывается впечатление, что Тейлор мы усыновили.

Боже, я сейчас ей вломлю.

– Тейлор, – ударив по тормозам, оборачиваюсь, застав её подбородок в пленительной близости от переднего сидения.

А какой бы вышел краш-тест.

– Твою мать, Майк, спятил?!

– Слушай меня сюда, Тейлор. Запоминай! Ты никогда не должна лезть к людям с такими вопросами, ясно тебе? Никогда, понимаешь?

***

Бежевый, розовый, палевый, охра.

Бежевый, розовый, палевый, охра.

Вот что нужно носить в следующем сезоне.

Бархатные брючки.

– Бежевый, розовый, палевый, охра, – повторяет Грег, заламывая разворот глянца, на котором, следуя подписи, Тейлор из IMG демонстрирует все преимущества бархатных брючек Шанель в суровых условиях западно-африканского климата. Если попадёшь в пустыню, как она, и вокруг не будет ничего, кроме рыжего песка и синего неба над растрёпанными волосами, – носи Шанель. Мысль о том, что тебя найдут красиво заметённой в брюках за три тысячи фунтов, скрасит даже самую мучительную и медленную смерть от жажды. – Начинаю врубаться. Майкрофт, помнишь мою футболку цвета менструальной крови? Так вот, дружок, это – охра.

– Тут главное встать так, чтобы привлечь внимание к одежде. Короче, ноги скрестить там или руки, но главное – что-то одно, а то перебор, – говорит Тейлор, чертя ногтем по странице. – Ну так что скажешь?

– Странно, что тебя интересует моё мнение. Ни черта в этом не смыслю.

Она кривит губы и вырывает журнал. «Да нет, вроде красиво, да точно тебе говорю», – спохватывается Грег. Она суёт журнал мне под нос, тренируя на мне агрессивно-фурический взгляд для следующей фотосессии. Глаза у нее красивые, светло-голубые, с ярко-белыми белками. И кожа хорошая. На фотографиях всего этого не видно. Другой человек, палящее солнце, пар от песка. Ничего не высматривающий взгляд.

Я думаю о фараонах, чумазых воришках и изъеденных потом тряпках. А ещё о том, как здорово, что мои друзья носят Шанель и игнорируют естественный свет.

– Будешь молчать или, может, хоть что-то скажешь?

– Хорошая работа.

– Хорошая работа? – прищурившись, подозрительно переспрашивает она. – И что, всё? Что это вообще значит? Хорошая работа кого, фотографа? Осветителя? Пустыни?

– Да, забыл предупредить: Майкрофт не умеет делать комплименты, – тянет Грег, – так что смело принимай это на свой счет и умножай на десять; я, например, так и поступаю. В любой непонятной ситуации думай, что он потрясён настолько, что не может подобрать слов. Серьёзно, Тейлор, классные фотки.

– Ну хватит, – не выдерживаю я, – вы собираетесь куда-то ехать или так и будете капать на мозги? Грег, твою мать, какого хрена ты развалился? Поднимай задницу!

***

Она лежит на заднем сидении, высунув ноги в открытое окно, Грег, потягивая пиво, предупреждает, что следующий даблдекер оставит её инвалидкой и на вечеринку придётся топать без ножек.

– Да уж, Майк, ты там рули поаккуратнее, – отзывается она, поправляя мини-юбку. – Я эти туфли в первый раз надела.

Грег держит бутылку, словно обхватив член, думаю я. До чего испорченный человек, думаю я. Если Тейлор и отрежет ноги, то только потому, что он отвлекает всем своим видом, ненавижу людей, хвастающихся своей сексуальностью как дети новой игрушкой. «Смотри, что мне Санта принес! Хочешь поиграть?»

Хочу, ещё как хочу, а куда мы вообще едем?

Луна необычно большая и идеально круглая. Бледно-жёлтая в синих провалах. Изъеденное оспой рыло висит над кварталом, многозначительно помалкивая о происходящем меж реек зданий. Мне кажется, Землю она презирает как немощного любовника, с которым остаётся из жалости и страха одиночества.

– Эй, ребята. Как думаете, человек был на Луне? – спрашиваю я.

– Гонишь? Ну ясен хрен, – говорит Тейлор. – Армстронг или ещё какой хренов Амундсен.

– Наверное, – говорит Грег, посмеиваясь, – а ты что же, думаешь нет?

– Сомневаюсь, иначе почему бы нам не летать туда каждую неделю. Я присмотрел себе уютный кратер, когда мне было четырнадцать.

– Пиздец как умно, ты в скафандре исполняешь Боуи.

– Я в скафандре дрочу на Боуи, а что?

– Окей, ковбой, – отвечает Тейлор, глядя в зеркало заднего вида, – а тебе не кажется, что ты просто не способен представить что-то большое и глобальное дальше своего носа? Дальше что – оспоришь «Происхождение видов»?

– Прямо сейчас я представляю твою задницу – куда уж глобальнее.

Она скрещивает средние пальцы на манер латинского креста – демонстрируя всё, что обо мне думает.

Грег чуть пиво не расплёскивает, убеждая её, что нет, никакая она не толстая, а очень даже тощая. Она даже ноги спустила в салон, возмущённо выпрямив спину.

– Худее Кейт?

– Гораздо худее, – подтверждает он, хотя, я уверен, не представляет, о какой именно Кейт идет речь.

В зеркале всё ещё отражается её обеспокоенное лицо. Она пощипывает щеки и натягивает кожу языком – я едва сдерживаюсь, чтобы не заржать в голос. Потом замечает, что я вижу её гримасы, и напускает суровый вид, смешнее предыдущего.

Мы едем в тишине ещё долго, пока Тейлор не изъявляет желания поговорить, причём в странной форме.

Грег щёлкает кнопками, переключая радиостанции в поисках чего-то путного. Это лето не разродилось ни одним более-менее сносным хитом, кроме Wannabe Spice Girls, но в бардачке находятся кассеты.

– Что это, U2? Срань господня, откуда? – возмущается он, вставив одну из них и вертя в руках неподписанную обложку.

– Во… Что? Не смотри на меня, мне это подбросили, – оглядываюсь я.

– Как это вообще можно слушать? – не унимается он. – Не, вы только зацените…

– Эй, эй, выключай, не ставь на мне эксперименты!

Он выбрасывает кассету в окно, где та с хрустом попадает под колеса. Не знаю, может, эта ирландская хуйня осталась от Фрэнсиса, и он, наверное, думает так же, да совершенно точно, раз прожигает меня взглядом. Спасибо хоть предпочитает промолчать, пока настраивает радио. В отличие от Тейлор.

– Мальчики, а вы… – начинает она сконфуженно, предрекая мою реакцию:

– Что? – нетерпеливо бросаю я, заглядывая в зеркало, где она, отвернув лицо, пересчитывает мелькающие витрины.

– Ну, там, типа, любите друг друга?

Я выдыхаю сквозь зубы, стараясь не закипать и не закапать слюной приборную панель, и пропустить её вопрос мимо ушей, только добавляю громкости радио.

Грег оборачивается к ней.

– А к чему вопрос? – спрашивает он вполоборота, мягко, будто разговаривает с ребенком, хотя она и старше. Одного не пойму, ему обязательно сюсюкать с каждой любопытной дурой?

– Ну, что-то не особо видно. Не то что я спе…

Боже, я сейчас ей вломлю.

– Тейлор, – даю по тормозам и оборачиваюсь, застав её подбородок в пленительной близости от переднего сидения.

А какой бы вышел краш-тест.

– Твою мать, Майк, спятил?!

– Слушай меня сюда, Тейлор. Запоминай! Ты никогда не должна лезть к людям с такими вопросами, ясно тебе? Никогда, понимаешь?

– Да что я такого…

– Ты поняла меня? Никогда блять не задавай таких вопросов! – рявкаю я, как положено неврастеникам, и сбавляю тон на угрожающий: – Потому что рано или поздно найдётся тот, кто ответит так, что ты зарыдаешь, и вот тогда ты меня припомнишь.

А почему ты так нервничаешь? До белых сжавших руль пальцев; представляешь, как придушишь её, вытащишь за волосы на улицу и швырнёшь в витрину Версаче – нет, Живанши, глазом на шпильку от Лубутена, – и дашь по газам, наслаждаясь визгом машины, и ласкающий слух Spandau Ballet, так кстати марширующих по радио, поднимет настроение до луны.

Саёнара, Тейлор, когда б я её ни видел, самым большим моим желанием было и будет бросить тебя в Таиланде или Пномпене на радость местным нищим с кариозными улыбками и стеблями бамбука в зубах. Вернуть тебя туда, откуда ты приехала так некстати, чтобы нервировать меня своей глупостью, прилипчивостью, своим убогим обожанием, сверкающим в голубых глазах анимэшными бликами. Я думаю, может, ты совсем одичала, Маугли, и мой долг как экспата вернуть тебя в лоно природы, надавить на тебя, раздавить тебя реальным миром, реальным диким миром, в котором нет места ни тебе, ни твоей застарелой, как пот рикши, симпатии, о которой, ты думаешь, не догадываюсь я, но догадываются на деле все. Где-то в джунглях Малайзии, меж небоскрёбов и трущоб Гонконга тебе бы нашлось место, но здесь совсем не тропическая влажность забирается в кишки, заставляя гнить изнутри – беги!

Qu ba! Из этого шалаша собственных ожиданий с плесенью из обид – убегай поскорее, дикарка, пока я чищу ружьё. Беги, стряхивая с волос рис из надежд, что мне есть до тебя дело взамен того, как груба и невыносима ты бывала когда-то – наступай на него и пусть он жжёт твои пятки. Оставь своё сердце в Токио в любовном отеле, никогда не давай то, что никто не захочет взять, и, ради Бога, заткнись.

Люблю ли я Грега?

Саёнара, тебя мне никогда не любить.

Она так и сидит, подавшись вперед с глупейшим выражением лица, только поднимает оленьи глаза на мой локоть и выше.