Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

– Идейный? – хмурюсь я. – Это что ещё за херня?

– Такой тип, которому западло трахать девок из принципа.

– А, – блёкло реагирую я, скорее стараясь из вежливости хоть как-то подавать признаки жизни. – Мне нравятся члены. Не знаю, принцип это или нет.

Он хихикает.

Я встаю, оглядываясь в поисках вещей.

– Эй, ты что, обиделся? – спохватывается Алекс. Боже, ну неужели он до сих пор не понял, что меня не прёт лежать с кем-то в постели после случайного, хотя и неплохого, перепиха? Что за шесть лет ничего не изменилось – и он ни капли мне не нравится даже из-за того, что помог мне кончить.

Я оборачиваюсь к нему, раздираемый стыдом, совершенно не понимая, как людям объясняют такие вещи.

– Мне нужно ехать. И надо ещё найти Тейлор, – вспоминаю я.

Выражение его лица на глазах выцветает в обиженное.

– Я тебе вообще не нравлюсь? – скривив губы, спрашивает он – На что я, идиот, надеялся.

– Да нет.

– Не объясняй, не надо, я понял. За всё время, что ты меня динамил, я успел понять перспективы.

– Может, как-нибудь сходим на свидание, – неуверенно предлагаю я, но он кисло смеётся:

– Не надо, Майкрофт, не напрягай себя.

– Да и ладно, всё равно я придурок.

Он смеётся, откидываясь на подушку.

Я подбираю свои шмотки, мечтая о душе, но чувствуя себя последним дерьмом совсем не поэтому.

***

Вдоль по коридору бесконечные ряды дверей напоминают небытие с зеркальными стенами. Коснусь любой и ничего не произойдет: ей не открыться у меня перед носом. Сотни потайных комнат, где я ищу Тейлор.

В детстве мы любили играть в прятки – бежать к одной точке и, стукнув по ней ладонью, рассыпаться в поисках укромных мест. Мы прятались в доме; у меня, у Стейси; я не был чемпионом, всегда хотел, чтобы меня нашли, но я был ловким и умел ускользать из-под исполненного триумфа взгляда. Не важно, как ты спрячешься, если первым настигнешь базу.

Я был… первым, всегда был юрким. Не любил скрываться, мне тогда хотелось, чтобы меня откопали из-под земли, обязательно откопали; но я был быстрым и любил сбегать из-под носа.

Думаю, за всё то время, мой характер претерпел не так уж много изменений.

И сейчас я ступаю по длинному коридору, закруженный игрой, дезориентированный. Я не знаю, что ищу, и открываю по очереди все двери. За одной из них – клоун, за другой – голова на пружине, за третьей – чулан с мётлами, но попадаются и люди, которых я не ждал, не знал толком и которые не имели значения. Здесь моя мать, хмурая наседка; отец в военной форме, грозящий выпороть ремнем. Я не вижу их, я не люблю их, я сам по себе.

Открывая дверь за дверью, я всё чаще натыкаюсь на пустоту, словно на моменты своей жизни – пустые, незаполненные, ещё неизведанные. Я ищу Тейлор, но ничего о ней не мелькает в проёмах дверей и длинный шлейф платья не мчится по коридору; я ищу Стейси, нашего невероятного чемпиона по пряткам, но с таким успехом могу искать иглу в стоге сена, могу искать её неделю и две; затаённой, её всё равно что нет. Когда она говорит себе «я не существую», то точно пропадает с радаров. Меж дверей зеркала, отражающие моё испуганное лицо, когда я кружу на месте и дёргаю закрытые двери; я знаю – это метафора моей жизни, и ничего не могу с этим поделать.

Слова, держитесь внутри, и перестань кричать, преследуя их: я один с самого начала и до конца; с начала коридора и в перерывах между выпрыгивающими из дверей головами одиночество – всё что есть, чтобы стерпеть многолюдность, и я подчиняюсь собственной воле, перестав метаться слева направо, справа налево, перестав дёргать ручки; Грег – понимаю я, я не видел его вечность, но ничего из его лица и фигуры не думает напомнить о себе.

Загадай мне шараду, прошу я, ты, как сфинкс, взгляни свысока и я, может быть, отвечу. И мой ответ пустит меня к тебе.

– Майкрофт, – шепчешь ты, и звук умножается в кубе. – Майкрофт. Если я собираюсь любить тебя вечно и, может быть, вознести тебе памятник, сколько времени уйдет на встречу, сколько жизней у нас осталось?

Не хочу, понимаю я, не хочу никаких жизней.

Я бегу по коридору, обгоняя свои отражения, и в конце вижу дверь – это шкаф, старый, дубовый, с изношенным лаком. Хватаюсь за дверцы, тяну, пока он накреняется на меня с опасным скрипом.

Выходит, достать тебя тяжелее, чем удержаться на ногах. Выходит, быть с тобой не значит чья-то жизнь.

– Где вы все? – вопли резонируют от стен; вдалеке скрипит и хлопает дверь, оглушительно; коридор множит смех, детский, мерзкий, и многие зеркала отражают всполох бантов.

Красные, будто кровь, ленты, яркие, словно залп, кудри.

– Умный мальчик никогда не сунется в реку!.. – она появляется вспышкой и, мигнув, исчезает в стене напротив, пока я кручусь на месте.

Как в детстве мы шныряли по дому, я прятался под столом, я знал все пути побега, не заботясь о том, что меня найдут.

– Останови это, – просит Стейси, выходя из двери, открывающейся, почему-то, внутрь; на ней красное платье, и ей шестнадцать, я думаю о бутылке Периньон у неё в руке, она разжимает пальцы, бум, – и розовая волна настигает ноги. – Перестань искать, и все выйдут из укрытий.

Я отворачиваюсь к стене, начиная счёт.

Один – хлопает дверь.

Десять – гремят шаги.

Двадцать – шкаф выпирает изнутри.

Тридцать – смешной маленький мальчик устал таиться.

Сорок – столько нам нужно, чтобы понять.

Пятьдесят – дергаю ручку.

Он сидит, сжавшись в углу шкафа, и белый воротничок, врезаясь в шею жёсткими углами, пускает кровь. Она стекает на пол, разливаясь по доскам глянцевой кляксой, я бросаюсь к нему – но руки загребают воздух. Балансируя на грани, почти попадаю во мрак развешенных поверху шуб, но обратная тяга ставит меня назад;

Грег сидит, сжавшись в углу, безупречно гладкий воротник подпирает тонкую кожу; он цел, и он невредим, и пол подо мной истоптан каблуками, но чист.

– Любовь, – говорит он, – и ненависть, – говорит он, – и ты. Ты видишь меня, но попробуй меня достать. Любовь и ненависть всё равно что ветер, сдувающий мусор дальше от глаз. Ты должен быть чистым.

За спиной Стейси стучит каблуками и склоняется к уху.

– Скажи привет. Махни гудбай. Если хочешь услышать его снова, не позволяй себе думать о чём-то кроме. Ты умный мальчик. Тебя обдурят. Веришь ему?

Его насмешливая физиономия не отпускает моего взгляда.

– Люди хотят уничтожить всё, к чему прикасаются, – продолжает она. – Вы никогда не будете вместе. Слишком разные – так говорят. Как крест на шее – они всё за тебя решили.

– Нет.

– Нет? – со смешком переспрашивает Грег.

– Я не верю тебе, но я верю в тебя, – я делаю шаг назад и на его лице вспыхивает непонимание. Еще один, пока не упираюсь в Стейси, подбадривающую меня рукой. Третий – глядя ему в глаза, неотрывно, ловя блики;

И когда я оборачиваюсь, чтобы бежать, чтобы никогда-никогда не видеть его лицо и не быть пойманным,

он выкрикивает моё имя.

***

Солнце слепит глаза, когда я выхожу на улицу и, повернувшись к нему, ищу среди чёрт-те как припаркованных машин свой джип, который только с третьего раза вяло откликается на сигналку (что неудивительно, учитывая, что до этого он побывал в кривых руках Лестрейда – думаю я с мстительной мрачной усмешкой). В машине среди груды сваленных на заднем сидении бумаг и вещей Тейлор нахожу телефон, звоню Стейси – та долго не берет трубку, а когда берёт – бодро щебечет про охоту и тупую собаку, которую пустили по следу, а теперь все домашние битый час ищут её по лесу. Она в Девоне с отцом Джима, Джим в Лондоне гниёт на работе, и нет, она совсем не собирается ехать со мной в Сассекс. «Вот зашибись», – болтает она, – «целилась в тетёрку, подбила лиса». Я натурально морщусь от отвращения. Я всё понимаю, но женщины и охота это какая-то особая жестокость.

– Не ты ли говорил, что пуля – продолжение твоего пальца, куда ткнешь – куда и полетит, а? – возмущается она, как будто я специально её обманул.

– Я-то думал, ты состоишь в Гринписе, – бурчу я. – С каких пор ты одобряешь варварские развлечения?

– Тут не до щепетильности, Энди души во мне не чает.

– Энди?

– Старый граф, – поясняет она, – похоже, всерьез обдумывает возможность жениться на мне в обход Джима. – Слушай, а ты вообще где?

– На вечеринке за городом… Грег закатил мне сцену.

– Ох.

– Или я ему.

– Ох.

– Я был с Алексом.

– Фак! – восклицает она. – Майк, что вообще происходит?..

– Что-то странное, – отвечаю я после паузы.

– Давай без резких движений, – говорит она твердым голосом, словно я душевнобольной, которому нужно внушение, но это неожиданно оказывается к месту. – Езжай к родителям, отдохни, в понедельник поговорим. Увидишь Велму – сделай вид, что я сдохла. Эта дура открыла дом для посещений. Вообрази, я жру в столовой, а за красной лентой толпятся школьницы из Брайтона.

– Ладно.

– Что ладно? Алекс, фак, не могу поверить! Ты-то куда целился? – бурчит она, перед тем как отключиться и пропасть в коротких гудках.

Завожу машину, другой рукой настраиваю радио в поисках музыки, способной сгладить моё похмелье и облегчить долгую дорогу до Сассекса, и попадаю на Reel Around the Fontain – хуже не придумаешь. Вслепую шарю по сиденью в поисках воды, но нахожу только липкую бутылку Калуа с, как выясняется секундой позже, плохо закрученной крышкой. В нос ударяет запах, в голову ударяют воспоминания, пока я рулю, весь уделанный кофейной бурдой, и слушаю самое ироничное мурлыканье из возможных.

Автомат играл «Покружи Вокруг Фонтана» Смитов… вечер был ровным и кислым, пока Джим (с одной стороны) Стейс и Грег (с другой) вдрызг не рассорились, споря о Моррисси и Джонни Марре, и, хотя мне, понятное дело, совсем не улыбалось спорить об очередном напыщенном ирландском дрочере (о чём я так и заявил), им удалось меня развлечь, и в конце концов я даже рассмеялся из-за Грега, взявшего нелепую попытку привлечь меня к ответу.

Напрасно он пытался вытянуть из меня аргументы – до этого то же самое пыталась сделать и Стейси, но в своей ненависти к посредственностям я был и остаюсь непримирим.

Кстати – если раскрошить чью-то башку о стену, становится ясно, что мозги – этот кисель из воспоминаний и фактов – вывести с ковра даже проще, чем чью-то пьяную рвоту.

– И всё-таки, Майкрофт, ты не можешь отрицать, что он гениален, – вступился за Моррисси Грег.

– Я не думаю, что гениальность ценится выше человеческих качеств. Для кого-то, но не для меня.

– Что, правда? – хором удивились все трое.

Я даже растерялся, я что – ляпнул что-то не то?

– Мы имеем в виду… Прости, знаешь, странно слышать такие слова от гения.

– Я не гений, Стейси! Да что с вами, люди? Какого чёрта вам нужно?

– Ага, скажи ещё, ты «человеческие качества», – переглянувшись, засмеялись они.

– Он просто пытается быть дружелюбным и не сеять панику, – встрял Джим. – И втереться в доверие к нам, обычным людям. Иногда я боюсь очнуться и найти себя на операционном столе, препарированным, как лягушка, где-нибудь на Альфа-центавре. Так я себя чувствую рядом с этим инопланетянином.

– О, скажи, что это неправда! Я к тебе со всей душой, а ты!

– А я так не думаю, – говорит Грег. – В смысле, он нормальный парень, только слишком…

– Сумасшедший? Дикий? – поигрывая бровями, помогает Стейси. Я, вне себя от любопытства, жду, что он скажет.

– Оригинальный! Я хотел сказать «оригинальный»! Не смотри на меня, Майкрофт, ты просто привык делать всё по-своему, разве нет?

Я просто привык делать всё по-своему…

========== The Frank Sonata ==========

– Глазам своим не верю!

Я не вздрагиваю от голоса за спиной, только раздражённо шикаю, обернувшись, и продолжаю наблюдение.

– Майкрофт, – возмущается Стейс, дёргая меня за рукав, – и как часто ты этим занимаешься? Охренеть можно, Майк!

Она так возмущена, что от моего раздражения не остаётся и следа. Ну да, я подглядываю за бывшим парнем. Но не шпионю же! Кроме того, делаю это не всегда. Иногда. Редко.

– А ты сама-то что здесь делаешь? – подозрительно щурюсь я. – Следишь за мной?

Но она только насмехается:

– Извини, конечно, но у меня такой привычки нет. Обалдеть, прячешься в кустах, чтобы что? Посмотреть на своего бывшего, – она хоть и говорит тихо, но в конце концов не выдерживает и восклицает: – Ты фантастический дебил, ты знаешь это?! Да выйди из своего укрытия, подойди к нему и будьте уже вместе, идиоты!

Шикаю, закрывая ей рот рукой:

– Тсшш! Идёт, – одними губами предупреждаю я. Она пригибает ветку шиповника, следуя за моим взглядом. Грег прощается с однокурсником и, пнув колесо мотоцикла, застегивает ремень шлема. Меня мутит любовной тошнотой.

– Благоразумие – твоё второе имя. Ну вот, я видел всё, что хотел. Теперь я доволен, – тихо бормочу я, отпуская подругу.

Мы ещё немножко смотрим на то, как он уезжает в противоположную сторону, а потом Стейс одаряет меня тычком в живот.

– По-твоему, это нормально, – цыкнув, она вкручивает в меня палец, как сверло, – извращенец ты долбаный? То есть от этого твоя гордость не страдает?

– Ну хватит, – обрываю я, одёргивая её руку. – Не твоя забота, чем я развлекаю себя в свободное от твоих нотаций время. Хочу – лебедей кормлю, хочу – подглядываю за приглянувшимся парнем. Видишь ли, я гуляю.

– Это Лестрейд-то приглянувшийся парень? Он твой бывший!

– Не вижу логики, – недоумеваю я.

– Ты любишь его. Он любит тебя. Ты прав, логики никакой.

– Да что ты заладила, – рычу я, – конечно я люблю его, да у нас все разговоры только об этом! Да, я люблю его, он любит меня, именно поэтому нам не надо быть вместе. Я не бегу от него, Стейси, это благоразумие толкает нас друг от друга, потому что его много – губительно много, а меня слишком много в принципе, а уж тем более для него одного. Не пытайся понять, просто отстань от меня, – скороговоркой выпаливаю я, и сам наконец понимаю; и ухожу, в надежде, что она отвяжется.

– Тебе легче от того, что ты его видишь? – чёрт возьми, всё-таки идёт следом за мной. Нечего делать: замедляю шаг и даю взять себя под локоть, не приведи Господь ей устроить сцену посреди улицы.

– Он самый очаровательный из встреченных мной людей, на кого ещё мне смотреть? Легче? Не знаю, легче ли потакать своим желаниям, но это приятнее, чем смотреть в потолок.

– А по-моему, одно и то же. Ты же не говоришь с ним. Ты его не спросишь, он тебе не ответит. Даже не взглянет.

– Он достаточно наговорил и сделал. Теперь я хочу, чтобы он помолчал. Кажется, у него должно быть что-то ещё, кроме меня. И может быть, у меня тоже.

– Что-то ещё? Кто-то ещё?

– Своя жизнь, я имею в виду. Всему своё время, Стейси, а мы встретились слишком рано. Не хочу, чтобы потом он заявил, что я всё ему испортил. За себя я не переживаю… потому что всё в любом случае возвращается к нему. Селяви. Комси-комса.

– Вроде как ты не хозяин собственной жизни, – смеётся она. – Звучит пугающе.

– Знаю, – улыбаясь, тяну я, – но такая уж у меня натура. Достала эта глобальная помешанность на чувствах, на отношениях. На любви как на подмене смысла. Ну пляшу я вокруг него, и что? Я бы всё для него сделал. Это ужас. Жизнь и раньше не подавала особых надежд, а теперь и она мне не принадлежит, пока я не забрал её обратно, конечно.

– Разница есть? – в её голосе сложно не уловить иронию, вопрос скорее риторический.

– А вообще-то есть, – приходит мне в голову, – ты всё говоришь, что я боюсь быть с ним, но на самом деле любить кого-то – всё равно что переложить на него ответственность. А я – человек порядочный.

– Ты? Порядочный? В каком месте, позволь спросить?

– Многие так считают, а кто я такой, чтобы разубеждать многих?

– Некоторые вроде меня уверены, что ты болван.

– Не вижу, как одно исключает другое, глупышка. Но ты права, я мог бы быть поумнее, но упустил время.

– Никто не бывает умнее, чем в шестнадцать лет, – замечает она, довольно шагая рядом и глядя не под ноги, а перед собой. – Мертвее, чем в шестнадцать лет. Меньше.

Меня пронзает внезапная жалость от этого её светлого лица, светлого дня, ясного голоса и контраста того, что она имеет в виду.

– Абсолве те, – вдруг говорю я.

Она смотрит долгим взглядом.

Я приказываю себе улыбнуться.

***

Я стучусь к нему в дверь, когда над городом занимаются сумерки. Этот вечер – самый обычный необычный, а я чувствую себя перебежчиком с самого утра, когда решил, что приду сюда, и поддался ужасному мандражу, нараставшему с каждой минутой. Проще привалиться к стене и умереть от аритмии, чем увидеть его.

В квартире – голоса, точнее он кричит кому-то, что откроет, и я почти порываюсь развернуться и уйти, сбежать по ступеням, оставив его недоумевая пялиться на решётку лифта и слушать топот по лестнице. А когда внизу хлопнет дверь – он поймёт, он все всё поймёт…

– Майк?

Когда после удивления включается узнавание, потом неверие, следом лицо выдаёт себя восторженной нерешительной улыбкой, и весь его вид руководит мной: я тянусь к нему, чтобы обнять, слушаю, как быстро колотится его сердце; моё собственное раздаётся в груди, отнимая воздух; это длится и длится, а потом каким-то бездумным порывом нахожу его губы и чуть ли не плачу, не кричу от того, как напряжение достигает пика и сходит на нет. Ему не нужна была и секунда, чтобы подумать, мне – чтобы решиться, всё давно решено и закономерно. И мы прижимаемся друг к другу лбами, совершенно не соображая, что происходит.

– Пойдём, – меня берут за руку и ведут в квартиру. – У меня гости, с работы, ты их не знаешь – шепчет он, и я останавливаюсь, не доходя до кухни, откуда слышатся громкий смех и голоса. – Ну что ты? – спрашивает он, а я всего лишь не хочу никого видеть, не хочу встречаться с его друзьями, мне неловко прятаться ото всех, смотреть в глаза людям, которые не подозревают, что он мой куда больше, чем их. Мне не нравится делать из людей идиотов, а Фрэнсис скрывает свою ориентацию там, где это неуместно, и, знаю, это как раз тот случай.

– Иди, я сейчас.

Он смотрит, сомневаясь, не решил ли я удрать, и я даю понять, что нет, не решил. И тогда он уходит, а я иду в ванную, где плещу в лицо холодной водой и смотрюсь в зеркало, но в нём, кроме капель на щеках, не отражается никаких перемен. Квартира у Фрэнсиса совсем никудышная, маленькая, почти без мебели: в гостиной только диван, длинный стальной рабочий стол у стены, на нём пара компьютеров и разобранная камера. Ни книг, ни журналов, ни цветов, а в спальне у него не кровать, а простой матрас за 499£. Квартира такая, какую он мог себе позволить, не прибегая к помощи матери. Хоть он и говорит, что может позволить многое, думаю, своих денег у него куда меньше, чем он настаивает. Но мне всегда было плевать, даже нравилось всё, что было так непохоже на меня. Я был готов и на сарай, и на хлев, и на телефонную будку, обклеенную листовками девочек по вызову, лишь побыть с ним ещё немного.

А мать у него деловая, как кабинет министров, занятая, с кучей денег и отсутствием времени. Фрэнсис жутко на это злится, особенно на её деньги, потому что всем деньгам предпочел бы немного внимания и любви, такой уж он типичный недолюбленный отпрыск. Я этого не понимаю. Она нормальная, но он всё равно находит повод для ссоры, а вообще-то она занимательная женщина и хотя бы пробовала стараться. Каждый раз, когда мы ссорились, звонила и капала мне на совесть, и мне сразу хотелось доказать, что я хороший, по крайней мере, лучше этого придурошного Тони, что я именно такой, как она надеется, я-то с мозгами, и уж на меня ей можно положиться. А потом, когда правда открылась даже ей и мы окончательно порвали, она перестала звонить, потому что он запретил и потому что… Может, ей было стыдно за Фрэнсиса, не могло не быть. Я даже злился на неё, кажется, или нет? Не помню. Но, что бы там ни было, я на её стороне. Фрэнсис занимается глупостями, я только не знаю, сколько времени нужно, чтобы он это понял.

Кухня выглядит повеселее, хотя бы похожей на жилую комнату, хотя бы вот этим истёртым гарнитуром и подоконником в пепле. Его гости, конечно, совсем не нашего круга – нормальные, но чуждые мне, хотя Фрэнсис к этому нашему кругу принадлежит тоже весьма условно. По крайней мере, я никогда не мог выносить, еле терпел мысль о том, что у него есть своя жизнь где-то ещё, и она не соприкасается с моей. Я в своем Cerruti 1881 чувствую себя неловко дорогим и брезгливым, но стараюсь держаться непринужденно. «Привет, я Майк, большой друг Фрэнсиса», «Ах, так вот ты какой, Майк, о котором он постоянно говорит», «Ага, вот и я».

– Майк ехал издалека, – говорит Фрэнсис и протягивает свою бутылку будвайзера. – Сто лет его не видел.

Ох уж эти намёки. Те, что, ты знаешь, не достигнут цели.

Я делаю глоток: все, конечно, клюнули, ага-ага, дорога совсем утомила, ехал к вам аж из Дарема, представьте и выметайтесь отсюда, пошевелите мозгами и оставьте нас одних. Но они не шевелят мозгами, продолжают обсуждать какую-то свою историю, а Фрэнсис сидит впритирку и незаметно держит мою руку у себя за спиной, пока мы рассредоточенно распиваем свою бутылку Бада. От меня ждут, что я буду хоть изредка вставлять реплики, и я даже отвечаю, но не чувствую, что хотя бы чуть-чуть им нравлюсь.

– Кстати, слышали, Эми прикупила вторую шубу, видите ли, первая слишком короткая.

– Роскошно живёт эта выскочка, посмотрим, что будет, когда наш исполнительный переключится на кого-нибудь посвежее.

– По-вашему, шуба – это роскошь? – зачем-то спрашиваю я, раздражённый этим глупейшим разговором, и он сразу перестаёт клеиться.

Вкинувшая сплетню девушка прожигает меня взглядом. Вот такое примерно общение: я все говорю невпопад, чувствуя себя голубем в выводке сорок.

А на календаре пятое ноября, и все уходят на улицу смотреть салют; Фрэнсис говорит, что догонит, и, помолчав в тишине, подкуривает сигарету. Вокруг всё голое; воздух из форточки сквозит свежестью и холодом; я щёлкаю выключателем и становится совсем пусто, так, что нам двоим друг от друга не убежать. Я сижу на краю стола, а он, выдыхая, подходит ближе, задевая моё отставленное колено. Можно ничего не говорить, и только пальцы без смущения забираются к нему в волосы, заставляя приблизиться и забыв про нежность. Он наклоняется, чтобы поцеловать меня, и мы целуемся, целуемся, целуемся, и это всё, что мы делаем, зная, что время наедине поджимает. От моего напора он дуреет, и мы оба тяжело дышим, сжимая друг друга под одеждой, и никак не можем оборвать поцелуй. Фрэнсис никогда не мог противостоять мне, только не в этом, но ему хочется сохранять хотя бы подобие хладнокровия, и, затягиваясь уже потухшей сигаретой, он пытается дать понять, что всё, хватит, но я обхватываю его ногой и, выцепив изо рта окурок, медленно облизываю его щеку, и всё начинается снова, я снова доказываю, почему со мной он полюбил целоваться, а он снова дуреет.

И вспышки, вспышки, и грохот салютов… Удивительно тихо в этом всем. Мы не произносим ни слова.

В близости с Фрэнсисом никогда не было ничего наигранного, театрального, никакого сомнения, даже секунды, чтобы задуматься, что происходит, – это потому что я люблю его, люблю его тело и до сих пор схожу с ума от одного взгляда на его лицо, не трудясь объяснить себе, что в нём такого. Он тонкий, светлый, печальный и даже болезненный; породистый, и я бы сказал, что верю в то, как внутренняя красота отражается на внешности, и, если не считать красоту ни умом, ни добротой, а просто изяществом мыслей и силой чувств – да, это так. Я ценитель, а он – шедевр для одного зрителя.

Будучи подростком, я боялся близости с кем-то буквально до дрожи, что моя идеальная картина мира пойдёт трещинами, потому что в сексе, в физиологии и в других людях нет ничего идеального, только животное, пошлое и бытовое, и мысль об этом шпарила меня, но Фрэнсис – о, с Фрэнсисом всё отходило на задний план, ведь всё в нём было прекраснее любой моей фантазии, ослепляло до белых мыслей, и я хотел ещё, и ещё, и ещё – может, это он опускал меня до уровня животного, а может, это я его причащал, но всё было очень просто, как сейчас. Ни стыда, ни отвращения, которых я так боялся, и мне, наверное, стоит ползать у алтаря, благодаря Бога, что он вообще существует. Пусть он перетрахал всех наших знакомых, но эти детские забавы ровным счётом ничего не изменили. Я всё ещё знаю, как его смутить, и испытываю по этому поводу практически ребяческий восторг.

– О, Боже, – выдыхает он, чувствуя мой палец, – Майк, Майк, Майк… – слабая попытка протеста тонет во всхлипе, и, прижавшись к моей скуле зубами, он, ощетиненный, сгребает мои волосы на затылке и стонет больше от боли, чем от удовольствия. Я бы не стал повторять это ни с кем, кроме Фрэнсиса, потому что, во-первых, никто такого не заслужил, а во-вторых, немногим дано понять. Но он хрипит и тянется поцеловать, делая это оголтело, так на себя непохоже, и я улыбаюсь.

А потом все возвращаются, и я приглаживаю волосы, пока он, отскочив от меня, поправляет одежду.

– О, что вы делаете в темноте?

– Смотрим салют, – виновато отвечает Фрэнсис, что еще мы можем делать.

– Трахаемся, – говорю я, «да-да, именно так», выходит очень зло, но им невдомёк поверить.

В конце концов, мне всё надоедает и я говорю, что иду спать, почти прямо заявляя, что им пора выметаться.

***

Вскоре они и правда уходят, и мы остаемся наедине, Фрэнсис останавливается на пороге спальни, не сводя изучающего взгляда, от которого хочется свести лопатки.

– Ты им не понравился. Сказали, высокомерный.

Знаю, что не понравился, это потому что я не старался, и его это злит, просто бесит, а я молчу, потому что поссориться с Фрэнсисом всегда было делом одной фразы, а иногда и этого оказывалось много.

– Мне похуй, – сдержанно отвечаю я, принимаясь снимать туфли.

Нет, на самом деле и меня это злит, потому что им вообще пришло в голову оценивать меня. Да ещё и не оценить. Нелепо. Да и что за критерий – высокомерный? Пиздец какой, уж никогда не думал, что это вообще качество, по которому судят людей. Но я не в обиде.

– Ты никогда не мог сделать усилие, чтобы не указывать мне на моё место, – говорит он, стягивая худи и бросая ее на ночник. – Но ты прав, необязательно ничего менять.

– Ты и без помощников знаешь, где твое место, – парирую я с какой-то скотской интонацией. Ох, мне же никогда не оценить, как мои слова слышатся со стороны. Пахнет ссорой, он раздражённо одергивает края футболки и наступает на запутавшиеся в ногах штаны.

Я как будто никуда не уходил.

– Ага. Совсем никуда не уходил, – усмехается он, и усмешка выцветает в кривой оскал. Он подходит и помогает ослабить жёсткий воротник, я подставляю шею, думая о чём-то своем. У него футболка с Гуфи, и я очень вежливо прошу снять это дерьмо и отправить куда-нибудь подальше с моих глаз, пока я не порвал её на британский флаг.

– Мне она всё равно не нравится, – говорит он, и я так и делаю. Ткань такая застиранная, что рвётся быстрее, чем я тяну. Кожа под ней такая тонкая, что обтягивает каждую мышцу и каждую кость, как круп борзой; он выгибается точь-в-точь под мою ладонь, когда я, скользнув за спину, подаю его к себе. Он стал сбривать дорожку ниже пупка, наверное, француз в нём всё-таки победил ирландца, жаль что дурной нрав остался, но тут уж не скажешь, чья точно это заслуга.

– И это тоже сними. – Я снимаю с его шеи цепочку с довесками в виде ключей и крестов, и вся эта католическая херня пропадает в недрах подушек.

Он отвлекается; луна на небе круглая в быстрой дымке облаков, а может, и салютов; вдалеке всё ещё громыхает, и тут и там вспыхивают снопы искр. И вот совсем над нами грохочет, как из пушки, и оранжевый залп рвётся на искры; он толкает меня на кровать, а сам открывает окно и ложится рядом, так что всё это буйство красок разворачивается прямо перед нашими глазами. Всё какое-то бутафорски увеличенное, но слишком реальное. Класссно.

– Ты такое обожаешь, – говорит он, потому что это правда, и я вздрагиваю, потому что никогда не замечал, что Фрэнсис хоть что-то обо мне помнит. Класссно. Ерунда, конечно, но я растроган, как последний слюнтяй.

Хотя в борьбе за звание последнего слюнтяя Англии у меня ну точно нет конкурентов. Аж в глазах щиплет – вот как всё это мне нравится.

Грохот стоит, как на военных учениях. О да, мне это нравится, вот в этом грохоте я слышу музыку, а ещё в визжащих сигналках встревоженных салютом машин и в скрипе дурацкого матраса, который по-хорошему стоило отправить на свалку прямо с конвейера. И в его сиплом дыхании заядлого курильщика с не слишком талантливыми лёгкими, которое мой абсолютный слух не может не уловить. Вот это искусство, и когда мой друг говорит, что делает что-то ради искусства… я понимаю.

– Знаешь, малыш, я был неправ почти во всем, и ты тоже. Мы всё делали неправильно, – говорит он, а у меня в голове бегущая строка из самых актуальных слоганов:

АХ ТЫ Ж ЧЁРТ ВОЗЬМИ АКЦИЯ НЕВИДАННОЙ ЩЕДРОСТИ

Я С ФРЭНСИСОМ ПРЯМО СЕЙЧАС

В ОДНОЙ ПОСТЕЛИ ДВА ПО ЦЕНЕ ОДНОГО

ОХРЕНЕТЬ ПОКА ТОВАР ИМЕЕТСЯ В НАЛИЧИИ

И всё в таком духе. Блестки мерцают – тают в спирали дыма, и это почти головокружение. Красок так много на глазах – и внезапно пусто: я кажусь себе крошечным, эфемерным.

– Наверное, так было нужно.

– Кому?

– Тебе и мне. Когда я с тобой, мне хочется выть и вывернуться наизнанку. Даже сейчас. А знаешь, почему? Потому что мы можем так чувствовать. Это вообще пик того, что мы можем, хочу, чтобы ты знал. Дальше – ничего не будет, и жить незачем, кроме этого, но это уже случилось. Рано, и мы недолго к этому шли, жалко конечно, но мы уже достигли всего, заглянули в конец, а всё самое важное не сможем пережить – только вспоминать.

Искры в небе, как от подброшенного в костер сена, дрожат и взмывают вверх, чтобы упасть поблизости от наших лиц. Я сейчас один из этих залпов. Я потом один из этих залпов. Мы всегда взрываемся, и нити дыма остаются напоминанием о том, что секунду назад были высоко, и нельзя угадать, был этот всполох последним или будут ещё. А я знаю. И говорю ему, если кто мог заметить, я совсем не гордый.

– Без тебя я тень того, кем могу быть. А с тобой меня слишком много. Жить так нельзя, это можно только переживать. Вот в чём дело, а не в том, что кто-то кому-то изменял, я же не дурак и понимаю, что таких, как я, не существует, если только не хочешь обманываться. Или если ты слишком туп, чтобы оценить. Просто ты переживал всё по-своему. С Тони было легче, но он – не я. Я перегорел. Не смог. Ты от меня живого места не оставляешь.

– Мне тебя не хватало. А Тони был под рукой, гораздо ближе. Только и всего. Поэтому я и говорю, что мы всё делали неправильно. Ты должен был быть рядом, – зло говорит он, – ты! Не оставлять меня одного каждый раз, не заставлять слушать твой голос на автоответчике, путаться в своих мыслях, просто не позволять мне оставаться одному! А я не должен был верить во всю ту чушь, что ты нёс, когда уходил, что я тебе не нужен, что ты больше не можешь, и не должен был отпускать тебя. Стоило наплевать на твоё мнение. Мнение такого человека, как ты, ничего не стоит, потому что ты не можешь решать.