Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

– Ты не такой, – говорю я, затянувшись и подставляя лицо солнцу. – Ты хуже. Они ведь не думают – просто живут. Их завели ключом и поставили на пол, – язык щёлкает по нёбу, – цок-цок-цок. Ты же – думаешь. Но приходишь не к тем выводам.

– Я пришёл к выводу, что был полным идиотом, упустив тебя.

– Я скажу, в чём твоя проблема. – Пропустив мимо ушей, отдаю ему сигарету, чтобы надеть пиджак. – Ты не любишь себя. Я уже говорил, ты не веришь, что достоин большего.

– Ты верил в меня. А когда ты ушёл, верить стало некому.

– Так не должно быть. Это твоя жизнь, не ищи помощников. Ты исповедуешься не тому человеку, у тебя вообще больше не будет того человека. Но ты у себя есть.

– Что ты за хамелеон. Меняешь окраску под настроение. – На мои вздёрнутые брови он поясняет: – Ты то прощаешь меня, то винишь. Вся правда в том, что ты такой же, как я.

Качаю головой.

– Такой же. Думаешь, ты лучше? Может, ты смог приспособиться, а я – нет. Твой парень, этот мальчик – Грег. Когда-то на его месте был ты. Что ты говоришь ему, Майк? Говоришь, что любишь? Какая ирония, теперь ты играешь меня. Как тебе это нравится?

Замираю.

– Что ты говоришь ему? Он ведь спрашивает? Спрашивает про меня? О, или ты выдрессировал его так, что он не задаёт вопросов?

– Я никуда не ухожу. И не вру ему.

– Пока не врёшь. Я не врал тебе, Майки, я любил тебя. Вот она – правда! Мы – поменялись местами! Теперь ты видишь, что мы одинаковые?!

Секунда – и рука вспарывает воздух. Он прижат к стене, не сводит взгляда с занесённой ладони.

– Клянусь, я ударю тебя, если ты не заткнёшься.

– Нет, – усмехается он и осекается под моим взглядом. Я это сделаю. Он видит.

Улыбка сходит с лица.

И это знание ранит меня, как хлыст. Я отпускаю его, отпускаю, но он так и стоит у стены, опустив голову. Сердце запинается на полпути к рёбрам. Я идиот.

– Ты… – выдыхает он.

– Френс. Френс. Просто уходи, пожалуйста. Видишь, во что всё превратилось? – Я сам не верю, и не знаю, что хочу сделать: уйти или остаться и вымаливать прощение. Я никогда не был таким, никогда не трогал его, не смог бы!

Он поднимает голову и наблюдает, как я вышагиваю из стороны в сторону.

– Возвращайся. – Я останавливаюсь совсем рядом, смотрю на него. Бред, бред, что он говорит? – У тебя остались ключи, просто вернись на своё место, верни всё на места. Всё будет иначе, обещаю, я не могу так…

– Майк, пожалуйста!

В моих мыслях он цепляется за меня, как за спасательный круг, чтобы утянуть на дно нас обоих.

В самом деле – я ухожу, а кричит он моей спине.

***

Спешу дойти до машины, в мыслях всё ещё там – за углом ресторана; шаг, ещё один – на ходу оглядываюсь на окрик Фрэнсиса и врезаюсь в какую-то преграду: преграда мелькает розовым, оказывается живой, и, издав непечатный вопль, отшатывается и поправляет упавшие на лицо волосы. Я с удивлением узнаю Тейлор, и, развернув её за плечи, подталкиваю к машине.

Сделав несколько шагов скорее по инерции, она останавливается. Дошло же.

– Почему я не удивляюсь. Все беды в этом городе из-за тебя, – нелепо-гневно говорит она, когда я подхожу, чтобы открыть заднюю дверь и затолкать её пакеты в салон. – Что ты делаешь?

– А на что похоже?

– На похищение, – говорит она, но всё же садится в салон.

– Я подумал, ещё чуть-чуть и этот ворох пакетов пригвоздит тебя к земле. – Оглядываюсь на заднее сидение. – Боже, а это что, шуба? Самый сезон, – скептически тяну я.

– Она держит тепло, – неуверенно возмущается Тейлор.

– Ага. И определённо согреет твои финансы.

– Мне сделали скидку. Как звезде. Они даже закрыли магазин, когда я пришла, – самодовольно ёрничает она. Вскидывает брови, ожидая, что произвела впечатление.

Киваю: ну разумеется.

– Я тебя не ушиб? Тебе повезло наткнуться на меня, а не на какого-нибудь пузатого брокера. Сейчас бы собирали твои кости.

– А, так ты меня спас… – фырчет она. – Куда мы едем? Везёшь меня домой? А что работа?

– Ты звезда, Тейлор, работа подождёт, – смеясь, говорю я, заработав тычок в плечо.

– Раз уж ты меня украл, заедем в супермаркет. В холодильнике крыса сдохла.

– Я думал, ты питаешься салатными листьями… – Но она только закатывает глаза.

– Так и было до вчерашней ночи, пока я не загремела в больницу. Да… Майк. Я должна сказать спасибо. Ты совсем не должен был возиться со мной, учитывая то, как мы друг с другом…

– Ерунда, – отвечаю я, не зная, как продолжить. Я никогда не воспринимал наши стычки всерьёз: не то чтобы её подколы не задевали, но главного они не меняли.

– Мне всегда было трудно понять тебя… – она озвучивает обрывок какой-то мысли, но я не готов к продолжению и останавливаю коротким:

– Я знаю.

Кажется, это услуга нам обоим.

***

Мы молчим до следующего светофора, где она прерывает мою задумчивость:

«Зе-ле-ный! В самом деле, что ты за растяпа!» – у неё выходит даже лучше, чем у сигналящих позади машин. Какой-то придурок объезжает по встречке…

– Эй, эй! Побереги мои уши! Что с тобой? Проблемы?

– Ага. Моя главная и нерешаемая проблема – Фрэнсис.

Она фыркает, насмехаясь.

– Помню, когда вы начали встречаться, мы все решили, что ты спятил. Тронулся умом, потому что… Блять, да потому что это Фрэнсис! Ты всегда был таким хорошим мальчиком – океей, конечно, ты тот ещё говнюк… я имею в виду…

– Спасибо, мысль я уловил.

–…и вдруг – Фрэнсис. Ты мог выбрать кого угодно.

– И я выбрал.

– Да, но… Господи, Майк, ты сам знаешь, как он себя ведёт. Как будто мы отбросы. Окей, мы все не без греха, но не ему заикаться об этом после того, как его член побывал во всех задницах Лондона…

Голос Тейлор, тон, которым она говорит абсолютно всё – какое-то странное сочетание усталости, высокомерия и насмешки.

– Кхм, спасибо за откровенность. По правде говоря, я говорил ему то же самое.

– Ты знаешь не хуже меня: если бы не его происхождение, никто не стал бы утруждать себя и делать вид, что он не пустое место. Ему улыбаются в глаза, к нему обращаются, когда что-то нужно, а за спиной… Окей, я не хочу произносить это вслух. Ты же знаешь, у нас не любят прощать.

– Он хочет, чтобы его уважали не за деньги его семьи, – поджав губы, говорю я.

– Шутишь?.. Не пойму, кто из вас двоих объебался. Нет, серьёзно, он так сказал?

– Не удивляйся, на самом деле это лежит на поверхности. Он делает вид, что плевал на ваше мнение, тогда как на самом деле только оно и важно. Всё ради него, он как ребёнок, которому недодали любви. Просто… ребёнок.

– Если честно, одно время я думала, что он исправляется. Ты со своим нимбом и аурой безупречности здорово оттенял его грешки. Я думала, может, ты и правда изменил его, знаешь, как бывает.

– Я был идиотом, вообразив, что это возможно. С аурой чего? – смеюсь я. Хочется сказать, что это не аура, а радиация.

– Вы с Джеймсом как два святоши, – подтрунивает Тейлор. Её голос – сплошная насмешка, а в уголках губ по умолчанию спрятана ухмылка.

– Ну спасибо… То я говнюк, то святоша – ты уж реши.

– Сам решай, кто ты. Оки-доки, ковбой, вот мы и приехали. Тормозни возле Вейтроз.

У неё спокойное, даже растерянное лицо и скупая мимика, за исключением разве что губ. Она оборачивается, улыбаясь криво и застенчиво, и тощие локти торчат углами, когда она смотрит в зеркало, поправляя волосы.

Как сломанная кукла.

***

Катим тележки, прогуливаясь вдоль ровных рядов, пока Тейлор со знанием дела наполняет их всякой ерундой.

– Пикули. А это что за фигня? – придирчиво рассматриваю банку с треугольным горохом.

– Каперсы.

– И их делают в Англии? Их вообще кто-то ест?

– По-моему, они переклеили этикетку. Стейси ест. Или наоборот не ест. Я-то точно их не ем.

– И… зачем мы их берём?

Она смотрит, ухмыляясь.

– Чтоб пылились до лучших времён.

– А, это когда открываешь шкаф, думая, что там точно что-то завалялось, а там нихрена нет. Ну, теперь там будут каперсы, – немного издевательски произношу я, и она морщит нос в подобии улыбки.

– Тут вообще есть что-нибудь диетическое? Кроме каперсов, – спрашивает, наклоняясь и придирчиво оглядывая полку с хлопьями. Рядом, дёргая мать за юбку, орёт ребёнок. Эти пестрящие коробки специально расставляют в поле зрения детей, и эффект налицо. – Если малой не заткнется, я куплю эти хлопья и запихаю их в него по одной, – нараспев произносит она.

Малой, услышав, затыкается, как будто поймал муху.

– Окей. Так-то лучше.

– Попробуй эти. Но на вкус полная хрень. Кстати, ты так и не рассказала, почему вернулась из Гонконга.

– Если честно, я думала, что застряла там навсегда. Там полно работы – не Бог весть какой, – но ты не сидишь месяцами, ожидая, пока агентство соизволит предложить тебе кастинг, на котором какой-нибудь задрипанный модельеришка будет выбирать тебя, как селёдку в магазине. – Она выглядит так, словно напилась яблочного уксуса с соседней полки.

– Но ты вернулась не потому что соскучилась.

– Я рада, что вернулась, если ты об этом.

– Ты ведь жила там с кем-то. Я забыл…

– Патрик. Козлина, каких поискать. Не смотри так. Пока я была влюблена, всё было круто, и даже потом…

Она задумывается, отвлекаясь, и всё напускное и милое спадает, проявляя грубые, даже мужские черты лица; стискивает челюсти и нижняя чуть выдаётся вперёд. Мне хочется разобрать её по винтикам. Наконец очнувшись, Тейлор выдавливает улыбку и продолжает:

– Он начал играть, проигрывал свои деньги, потом перешёл на мои. Я – в корзину летит пачка спагетти, – думала, это временно. Пока в один прекрасный день не обнаружила, что нечем заплатить за квартиру. – Она ёжится: не хочет вспоминать. Конечно не хочет.

– Он бил тебя?

– Да, но… Не знаю… Это было не самым ужасным. Я думала, понимаешь, что это пройдёт! – тараторит она. – Терпела, идиотка.

– Ради всего святого, Тейлор, почему ты не уехала сразу?

– Сначала потому что надеялась. Потом хотела поднакопить денег, но не успевала заработать, как он тут же проигрывал, или платил старые долги. Цельное или обезжиренное?

– Давай оба. И что? У тебя куча друзей, семья, неужели никто не помог, – притворно удивляюсь я.

– Оказалось, никому не нужны мои проблемы. Семья… Если ты имеешь в виду мою мачеху, то ей насрать, она ясно дала это понять, когда я уезжала, а мой подкаблучник папаша делает всё, лишь бы ей угодить. Это уже когда Патрик попытался подсадить меня на наркоту, что-то щёлкнуло в голове, жаль что не щёлкнуло раньше. Я позвонила Стейси, она выслала денег, чтобы я оплатила неустойку и связалась с одним чуваком из Парижа – тот подыскал мне новое агентство. Так я и свалила. Сейчас дела идут даже лучше, чем в Азии. Только не говори, что ты не знал.

– Я не знал.

– Я не хотела обращаться к ней.

– Вот как? Почему же? – немного зло спрашиваю я. Неужели в милашке-Тейлор проснулась совесть?

– Она не любит меня. – Вот так новость. Этот мир не перестаёт удивлять. – Никогда не любила. Не знаю, почему она помогла тогда и помогала раньше… Не потому что мы друзья, и не потому что ей меня жалко. Когда она смотрит на меня… Ладно, проехали, – махнув рукой, осекается она.

– Что? Скажи.

– Она смотрит так, будто меня не существует. Как будто я вещь. – Она закусывает губу, раздумывая, стоит ли говорить, и, качнув головой, отворачивается к полкам. – Это ерунда, я несу бред. Не обращай внимания.

Удивительно даже не то, что Тейлор способна к подобного рода наблюдениям, а то, что из всего возможного она заметила это. Двое смотрят и видят каждый своё; но если двое видят одно – значит, это бросается в глаза.

Этот стакан почти пуст или едва наполнен, но из него не напиться.

Мы стоим в секции напитков. Забираю многострадальный пакет сока – она крутит его минут пять, – и кладу в тележку.

– Может, это не такой уж и бред. Может, она ждёт, пока ты сделаешь шаг навстречу. Кто знает, может, всё с самого начала было не так. Ты повзрослела, дай ей это заметить.

– Скажи, ты можешь решить любую проблему? – расцветая улыбкой, спрашивает она.

– Любую, кроме своих собственных – смеюсь я.

Бутылка Грей Гус в её маленьких руках кажется огромной. Она рассматривает этикетку, затевая разговор о здоровом образе жизни, который мы, смеясь, тут же посылаем в жопу.

Внезапный хлопок оглушает, заставляя подпрыгнуть.

Тот самый малой, что тёрся у полок с хлопьями, завывает, ухватившись за мамины ноги. Мать лупает глазами, перед которыми, наверное, пронеслась вся жизнь. Раскуроченный стенд опрокинут на пол, в брызгах вина и крошеве стёкол.

Тёмно-красное озеро расползается по серым плитам, прочерчивая стыки, как шахматную доску, распадаясь на подтёки.

Тейлор смотрит на меня, и испуганный взгляд скользит вниз.

Багровый ручей, не спеша, достигает моих туфель.

***

Пробка застаёт меня на мосту. День подходит к концу: солнце давно на убыль, светит как-то лениво из-за собравшихся туч. Ровная вереница машин тянется… даже думать не хочу, куда. Домой попаду нескоро: обещал в шесть, но в лучшем случае в восемь. Как настоящая офисная крыса, надо же; пересесть на пежо для полного сходства – и не отличить. Рядом на сидении телефон: воткнут между полными продуктов пакетами. Я бы позвонил, но, если честно, я так заебался, к тому же, чувствуя бурлящую внутри злобу, не хочу сорвать её на Греге. Я голоден, устал и раздражён ожиданием, потому что колонна даже не думает двигаться. Это взрывная смесь: если я лопну, мост подкосится на обе опоры и слетит нахуй, отправив всех к праотцам.

Если там впереди авария, надеюсь, её виновнику оторвало ноги.

Невероятно странное чувство: мы зависли здесь, в воздухе над рекой, и стоит лишь выжать газ и самую малость крутануть руль… и всё. Гуднайт, Вена. Ты уже не успеешь домой: ни в восемь, ни в десять.

Высовываюсь в окно, чтобы оценить размеры пробки. Мать моя… Ладно, хорошо, хуже этот день уже не будет. Внезапно, словно по приказу, небо разражается грохотом. Секунда тишины – и шипение, и стук по капоту, и стекающие за шиворот капли. Да чтоб тебя!

Солнце еле-еле, но светит, спрятавшись в складках грязно-синего неба. Маятник дворников вводит в транс, промокший насквозь рукав – отрезвляет. Я застрял между: между небом и землёй, между Сити и Саутворком, между солнечным днём и мокрым вечером. Между работой и домом, между Грегом и… между прошлым, которого не было и будущим, которому не быть.

Сюда бы Фрэнсиса, приободрить ноющее сердце. Или хотя бы знать, к чему оно ноет.

Заглядываю в пакеты, ищу, чем бы занять рот. Бутылка Грей Гуса – Господь, благослови эту женщину. Шарик касается языка, водка обжигает горло; ухх, сейчас, вот-вот сейчас я протрезвею и крутану руль. Кручу его из стороны в сторону, весь такой из себя, как в тусклых фильмах с Одри Хепберн. Представляю: если б сидел в кабриолете и вздумал убрать крышу, чтобы вся эта херня с неба залила салон, рубашку, пакеты и телефон, починить который дороже, чем купить новый. Но я не дива; я даже не яппи, несмотря на все атрибуты. Я какая-то херня нигде и между. Кручу руль, а машина – на ручнике, мне бы хоть раз довести что-нибудь до конца.

Ливень лупит по капоту, я не отнимаю бутылку от губ и жду чего-то. Знака, который подтвердит: ты, Майк, делаешь всё правильно. Вроде как Бог явился Ною с планом ковчега и переписью земного населения. И сказал: хватит пить, строй.

Я бы не стал ничего строить. Он мне даже не начальник, да и вообще, с какой стати ему просить гомика вроде меня. Вряд ли моя кандидатура его устроит, если только под ковчегом он не имеет в виду яхту с казино и огромным крутящимся танцполом.

Голова от нечего делать перебирает картинки, каждая из которых при должной работе фантазии могла бы оказаться хоть знаком, хоть пророчеством, хоть руководством по спасению мира. «Мда», – думаю я, когда она наконец определяется. Этот день идёт на рекорд.

Выбираюсь под ливень; дверца мягко – по-немецки сдержанно, – хлопает, отрезая от уюта салона. Разумеется, тут же промокаю до нитки, но не дождь занимает моё внимание – она. Сидит на ограждении, поджидая, пока я подойду ближе, и вода стекает с плавника, как с погнутого ветром зонта. Мерзкое зрелище; вокруг всё серое, летом и не пахло. Она смотрит, и у неё есть лицо, и тело не покрыто сизой сеткой, но рыбий хвост не даёт обмануться и, я почти уверен, что за алыми губами таится хищная пасть. Капли текут по лицу и по налипшим к щекам волосам; она дрожит, зябко ёжится, – жалко смотреть.

Всё по задумке: я должен пожалеть, что сделал это с ней.

Зубы стучат, сбивая фразу:

– Я… д-думала т-ты н-не п-придёшь… б-больше.

– Ну, ты на редкость терпелива.

Мои руки в мокрых карманах, моё превосходство над ней – жалкой и трясущейся, – неоспоримо.

– Ты сделала всё, чтобы я не пришёл. Но я сделал наоборот.

Она кивает; снимаю пиджак, чтобы укрыть её плечи. Пальцы судорожно сжимают отвороты – ей бы Оскара за такую игру.

– Простишь меня? – тихо.

– За что? Ты – всего лишь ты, не больше не меньше. Ты не обязана просить прощения.

– Ты не знаешь, что я сделала.

– Я знаю, на что ты способна – этого достаточно.

Мы совсем близко: поправляю пиджак, запахивая плотнее. Мне не нравится это ощущение: она в опасной близости от края и, хоть Темза не за моей спиной, не по себе как раз мне. Стоит крутануть руль; стоит ей отклониться, и всё пропало.

– Что ты сделала? – спрашиваю я, но она только смотрит, закусив губу.

Я повторяю вопрос.

И я повторяю вопрос – она улыбается, смотрит демоном, и пальцы скользят за воротник, заставляя потерять бдительность. Я отшатываюсь, и в тот же момент она распахивает руки и откидывается назад.

Бросаюсь к ограде, свешиваюсь за перила, но вижу лишь спокойную Темзу – когда рука хватает за галстук.

В следующую секунду я, не удержав равновесие, лечу вниз. Спина ударяется о воду, и та захлёстывает со всех сторон, заполняет рот, уши. Где-то наверху идёт дождь, но я не вижу. Последняя растворённая в воде мысль – она извинялась за это, – и последнее облегчение, когда вижу её – распластанную на дне, её немигающий взгляд и раскинутые руки.

Вместе.

Очередной глоток – пятый по счёту, – и движение не намного, но трогается. Дождь почти перестал, и капли блестят на лобовом. Где-то, должно быть, радуга, но я-то знаю, что мы давно лежим на дне и она – не для нас; и этот мир – не для нас. Мы притворяемся яппи и дивой, выдаём свою гниль – за фирменный стиль, а ошибки – за причуды характера; пьём водку, когда мучает совесть, и заставляем просить прощения за то, что сделали сами. Обтянутые кожей пасти, обтянутые чешуёй хвосты – странная ветвь эволюции, неизученный вид. Все эти броски с мостов, попытки утопиться в ванной – не что иное, как клеточная память и настойчивое желание вернуться туда, откуда мы вышли. Нас не заносило из космоса, нас не изгоняли ни с неба, ни из Эдема, – потому нас и тянет на дно с настойчивостью, которой завидовал бы Титаник.

Сопротивляться воде – бесполезно, ей можно лишь подчиниться и ждать, что окажешься не один.

***

Подкрадываюсь незаметно, со спины. Отсвет телека мигает, то высвечивая его профиль, то бросая цветную тень на торчащие колени. Каждый кадр красит темноту, как поворот калейдоскопа; в эту секунду свет особенно ярок и я представляю, как блестят немигающие глаза.

На экране маленькая ящерица рыщет по камням в поисках насекомых.

Съёмка замедляется: вот она подскакивает и длинный язык стремится ухватить муху. Кадр растягивают до бесконечности: малышка замирает, сгибает лапы, отрывается от камня, с трудом, словно не обошлось без клея. Как ёбаный ниндзя животного мира. Тонкий язык тянется, будто нить жвачки… – шлёп! Муха улизнула; ящерица хлопнулась на камень и шмыгнула из кадра.

Следующая картинка ликует, пестря ярко-жёлтым. Солнце отражается от песка, врываясь почти священным сиянием. И он – в ореоле механического света, – должно быть, блестит немигающими глазами.

Ящерица крадётся к облепленному мухами льву; диктор на оксфордском английском говорит, что хищники мухам милее, чем их добыча. Малышка нарезает круги, не зная, как подступиться; лев не раскрывает глаз, лениво взмахивая тяжёлой лапой. Кадр замедляется: воздух треплет шерсть – ух! – та идёт красивой волной… – и залипшие мухи бросаются врассыпную.

Малышка замирает, дёрнувшись: не знает как быть. Муха на львиной заднице, наверное, потирает лапками, видя её сомнения, но диктор замолкает на вдохе – малышка вот-вот решится… – клац! – и мухе конец; лев там совсем уснул, а ящерка, заработав крупный план, не спешит убегать.

Наглая дрянь.

Наклоняюсь и кусаю его за ухо. Он протягивает руку, словно хочет убедиться, что это я.

– Опять ты крадёшься.

– Я болел за льва, – говорю, целуя его в висок.

– Ты сказал, что вернёшься в шесть. Я ждал, – он уклоняется от моих губ, но не смотрит. – Ужинал без тебя.

– Стоял в пробке.

– Три часа? – поворачиваясь, возмущается он, и тут же откидывается обратно на спинку. – Забей. Не бери в голову.

Ну, а мне, мне что делать? Я не против моментов, когда он злится, но не в силах терпеть молчаливую обиду.

Опускаюсь на ковёр перед креслом. Он сидит, надув щёки, – явно ждёт, что я что-то скажу. Если бы я мог, как Шерлок, состроить щенячьи глазки, то сейчас как раз этот момент, но я…

…чешу затылок – да в жизни у меня не было такой привычки.

– Ваше Величество. Мне очень стыдно за моё опоздание. Я у ваших ног и готов повиниться всему, что вы скажете.

Он улыбается – не может не улыбаться, хоть и хочет напустить серьёзный вид.

– И заметь, – он говорит так, словно продолжает собственную мысль, – я не спрашивал, где ты был.

– Не спрашивал.

– И не спрашиваю, что ты делал. – И он не спрашивал, потому что не задаёт вопросов, если не хочет знать ответ.

– Ты трахался с Фрэнсисом? – выпаливает он.

Под моей спиной журнальный столик, но сейчас я не прочь размозжить о него голову.

Приехали.

Не уверен, что моя первая мысль – свести всё к шутке, – окажется уместной.

– Нет, я с ним не трахался. И ни с кем другим – тоже. Я встретил Тейлор, отвёз её домой, вернулся на работу, а потом застрял в пробке.

– Ты к нему прикасался?

Хмурюсь.

– Не в этом смысле.

– Не увиливай! Вот чёрт!.. – восклицает он, отворачиваясь. – Невероятно… Какого чёрта ты мне это рассказываешь?!

– Говорю же, не в этом смысле! Мы повздорили, я чуть не ударил его. Всё. Вся история. Больше ничего.

Он косится, сомневаясь, верить мне или нет. По его поджатым губам понимаю, что у меня есть шанс.

Пытаю удачу, утыкаясь ему в колени. Чуть подумав, Грег отзывается тяжестью ладони.

– Так что, ты лупишь всех своих бывших? – шутливо интересуется он, и этот вопрос остаётся без ответа.

А мгновение спустя он скользит вниз, опускаясь на колени.

И экран мелькает кадрами, где малышка-ящерица ловит одну муху за другой.

***

Теперь мы лежим на этом ковре, голые, приканчивая последнюю сигарету. Последнюю – это мысль тяготит меня. Она вроде есть, но скоро её не будет, так что я даже не могу насладиться предпоследней затяжкой. Чёрт бы меня побрал.

Потолок, идеально ровный, кажется таким далёким. Как небо, не ближе. Пальцы пытаются дотянуться, мои длинные тощие пальцы с треугольными пластинами ногтей. Перспектива. Кому нужна перспектива. Разве что перспектива остаться на этом ковре – вот только найду, чем укрыть его тело. Он протягивает сигарету – А? – чёрт, я опять это сделал, ушёл в себя. Он не должен это видеть, не должен быть свидетелем. Ему не нужен такой Майк, закрытый наглухо, весь в своём мире. Ему не нужны мои проблемы. Ему нужен Майкрофт – стянутый по швам, со своей фирменной натянутой улыбкой, с вытянутыми в струны мыслями – прямыми, простыми, что не спутаны в ком, а имеют начало и конец – тот Майкрофт, что знает: что делать, как быть, кто враг, когда, чем, – не допуская и тени сомнения, печали, страха – кроме тени на потолке. Я мог бы быть этим Майкрофтом. Для него. Боже, что я несу. Я и есть этот Майкрофт.

Да, Майк, спасибо, что уточнил. Будет проще, если ты не станешь раздваиваться и удваивать наши проблемы. Благодарю.

– Что за интересные мысли? – говорит он, перевернувшись на бок. Подпирает щёку рукой. Забавный. Слышишь, нам повезло.

Он протягивает руку, чертя линию вдоль предплечья. Прямую. Мягкую. Я должен быть мягким – с ним. И жёстким – для него. Иначе зачем всё.

– Как всегда, ничего такого, – отвечаю я. Тихо. Мягко. Вздумай я писать мемуары, остановился бы на этом слове. Мягко.

Но это не книга. Жаль. Я бы выдрал листы и забрасывал комки в корзину, по одному. Всему своё место.

– Ты всегда так говоришь. И это неправда. Знаешь, почему? Ты хмуришься, – он проводит по складке между бровей, – точно также ты хмуришься, когда думаешь. То, что занимает твои мысли так долго, не может быть неинтересным.

Смотрит, улыбаясь: ну, хорош я, хорош?

– Или я думаю о тебе…

– Тогда это точно интересно, – со смехом в голосе говорит он.

– Конечно.

– Я хочу знать. Стой, – кладёт палец мне на губы, – не говори «нет». Пожалуйста. Я хочу знать, что происходит в твоей голове. Каково это – быть тобой. Расскажи мне. Может, я ничего не пойму, но я хочу попытаться. Чёрт, Майкрофт, не отказывай мне.

– Я даже не помню, когда в последний раз говорил тебе «нет». Не манипулируй мной, ты не оставляешь мне выбора. Это – мой палец упирается в висок, – моя голова. И всё, что в ней происходит, должно остаться моим. Это закон. Не возражай, – говорю я твёрдо, видя, что он уже открыл рот.

– Закон? Что ещё за закон? Кто его придумал?

– Я. Этого должно быть достаточно.

– Не подозревал, что в наших отношениях действуют законы, – ничуть не обиженно отзывается он.

– Законы действуют везде. И этот конкретный я устанавливаю прямо сейчас.

– Нет.

Мне послышалось?

– Прости, что?

– Я сказал: нет. Ты не глухой. Я говорю тебе нет, нет, нет! Не будет никаких законов, я не хочу никаких правил, я хочу знать, что происходит в твоей чёртовой голове! – кричит он.

О, да. Он умеет орать. Я должен заткнуться. Заткнись, Майк.

– Или что?

– Или я оденусь и уйду. Прямо сейчас, соберу свои манатки и свалю нахрен! Но ты не смеешь говорить, что я не должен чего-то знать! Я не спрашиваю, где ты шляешься, не спрашиваю о работе, но ты – ты не грёбаная статья в газете, о тебе не расскажут в новостях!

– Вот как? Да, вот это блядски интересно. Спасибо за эту пламенную речь, но я не вижу и намёка на выбор, свободу, и все те вещи, что вы так цените, мистер голосую-за-либералов.

– Ты не сможешь ни отшутиться, ни отмолчаться…

– Видишь, ты достаточно меня знаешь…

– Ты расскажешь мне, – настаивает он, а я вскидываю брови.

– Да? Почему?

– Потому что ты мой. И я хочу знать – что ты: бомба с часовым механизмом или святой.

– И что потом?

– Это тоже станет моим.

– А что останется мне?

– Я, – просто отвечает он.

Забавно: на одной чаше весов он, а на другой – я, обняв булыжник, прыгаю с ноги на ногу, в попытке укрепить последний бастион: камни неумолимо тянут вниз, но он – он всегда был чертовски тяжёлым, и его чаша перевешивает, не оставляя шансов.

Слова-булыжники падают, как балласт, и дорога одна – наверх.

– Что ж. Если ты такой настырный. Ложись. И слушай. Только дай мне время.

Он улыбается краешком губ и опускается на спину, раскинув руки.

Как грёбаная морская звезда.

***

Что я должен показать ему? Одно из своих воспоминаний? Может то, где одним зимним утром мы проснулись в кровати отеля, с жутким похмельем, нетронутой пачкой презервативов, полупустой бутылкой Бифитера и дорожным конусом в ногах? Его лицо… – что там, у меня было такое же. А может то воспоминание, где он, нацепив очки, пытается спрятаться от Стейси, которая орёт, что убьёт его, потому что до смерти боится мышей – хотя это был хомяк и не очень-то страшный… Или то, где мы изобразили полицейских, чтобы выпихнуть какого-то беднягу из кэба и доехать до дома, потому что был жуткий ливень… У него был жуткий кашель, а я был жутко влюблён, потому и снял с себя всю ответственность…

Может, я был жутко счастлив…

Может, что-то реальное, обычное, что преследует день за днём? Что-то про незаконченные отчёты, дебильное начальство, дерьмовый кофе из автомата в холле? Про камеры, полное непонимание происходящего, про наркокартели и реки порошка, что снится мне даже во сне? Про ту ночь, когда у Джима заело затвор, и я чуть не потерял его, и с тех пор всегда заставляю проверять оружие и боюсь, что, если что-то пойдёт не так, если с ним что-то случится, мне придётся говорить уже не с его родителями, а со Стейси, что пугает меня до усрачки.

Ничего из этого он не знает, никто не знает. А между тем, из таких простых вещей и состоит жизнь. Я не философ, я не думаю о Вселенной, пока она не напоминает о себе. Дерьмовый кофе из автомата в холле напоминает о себе чаще – отвратительный настолько, что, уверен, Вселенная здесь ни при чём и взывать к её совести ни к чему.

Может, что-то нереальное, но реальное настолько, что выхватывает меня из мира, когда устаёт таиться под сводами черепа.

Про женщину без лица, подвешенную вниз головой, где я спрашиваю и спрашиваю, кто она, а красный рот хохочет и хохочет и хохочет, лишая последних остатков разума.

Про комнату, где стены сменяют потолок, и пыль не успевает оседать, забиваясь в ноздри.

Про песок и камни на берегу Уайта, пса и морскую звезду, дар моря моим четырём лапам.

Вот и ответ: он должен оказаться там, на том берегу, где начала и концы сплетаются в звенья ржавой цепи, что свисает с потолка комнаты, что сковала лодыжку безликой и скрепит, вторя смеху.

Я покажу ему, но не всё, лишь часть. Эту звезду я обещал беречь.

– Закрой глаза.

– Ладно, – тихо отзывается он.

– Что у тебя под спиной?

– Ковёр? – неуверенно.

– Нет. Это камни.

Мы лежим на берегу. Камни не острые, но ты всё равно чувствуешь их спиной.

Тебе неудобно, особенно лопаткам. Не ёрзай. Привыкнешь, я уже привык.

Здесь прохладно, ветер. Пахнет морем. Солью и тухлой рыбой. Невыносимо близкий запах. К нему ты тоже привыкнешь, если отвык. Но вообще-то нет. Он забивается в ноздри, въедается в кожу. Ты всё ждёшь, пока пройдёт.

Но уже не до этого.

Начинается дождь.

Я здесь, рядом. Ты не видишь меня. Касаюсь твоей руки – вот так. Я правда здесь.

Воздух слишком влажный, ты почти не чувствуешь морось, но замечаешь первые крупные капли – на щеках, как кляксы. Расползаются к шее. Кажется, капли бьют в одно место – но это не так. На лбу, – чувствуешь? На запястье – особенно сильно. Кожа там – тоньше. Они тёплые. Ты передумал дрожать.

Дождь всё чаще. Ты знаешь, на море всегда так. Не успеваешь заметить – уже ливень. Но есть передышка, ты должен привыкнуть к этой дроби. Твоя рука в моей. Мокрая. Чувствуешь? Запах – соль и свежесть. Что-то ещё. Озон.

А теперь зажмурься и жди. Вот оно – небо рушит воду, рвется по швам. Ты сжал ладонь – ослабь хватку, не бойся. Её слишком много. Шшшш… Успокойся. Слышишь, как шумит море. Шуршит, как помехи. Заполняет голову шумом. Мой голос почти не слышен. Забудь море, слушай меня, я буду важнее. Только меня. Вот так. Теперь мой голос не фон – он внутри. А теперь слушай.