Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

– Фу, как грубо. Я никогда не пыталась кого-то обаять. Не представляю, о чем ты. И вообще, ты портишь мне праздник.

– Я только думал, что чтобы поставить мат королю, нужно разобраться с королевой. В смысле понравиться его маме.

И если «король» всплескивает руками, признавая мою правоту, то эта любительница сходить конем только цокает. Я, с присущей мне грацией слона и слоновьим спокойствием, похоже доиграюсь до того, что останусь без ужина.

– От голода он звереет, – безучастно комментирует Грег. – Извини, Стейс, он целый день сох со скуки. Наконец дорвался до вашей милой болтовни и вот.

– Да чтоб я обижалась на этого болвана.

– Не строй из себя невинность. Послушай, Грег, Стейси непрозрачно намекает, что очаровывать нужно её. Что она вовсе не хромая лошадка, а очень даже фаворитка забега, и матери Джима стоит постараться, чтобы она не взбрыкнула и не сбросила наездника с седла.

– Мне даже интересно, что ответишь ты, Стейс, – повернувшись к ней, говорит Джим, – потому что лично я тащусь от этого разговора. В тебе, Майки, умер поэт.

– Так вот что за запах ты учуял.

Стейси ставит бокал на ковер и хмурится. Видно, что ей этот разговор совсем не нравится. Ей не нравится все, что она не планировала.

– Ну… Я довольно выгодная партия…

– Да чтоб тебя! Причем тут это? – возмущается Джим.

Иногда, в такие моменты, как сейчас, в ней просыпается какая-то робость перед Джеймсом. Может, дело в патриархальном воспитании. Может, забыть о том, что внушали с рождения, не так просто.

– Разумеется, мы не говорим о тебе, но твоя мать… Она ведь это и ищет… хорошую партию.

Речь вовсе не о мезальянсе, которого здесь не может и быть. Отец Джима передаст ему свой титул, а вместе с ним и пэрские привилегии. Стейси, унаследовавшей всё что можно и нельзя, шоколадно и без замужества. Денег навалом у обоих. Матери Джима и правда не от чего грустить. Думаю, речь о самой Стейси – ей трудно управлять, а вот сама она может настроить Джима против чего угодно. Хотя может, всё дело в том, что Стейси не планирует связывать себя, а Джиму жена нужна уже здесь и сейчас.

– Ей, как и всем матерям, кажется, что она знает, что подходит её сыну. Она хочет, чтобы я был счастлив.

– Да, и поэтому нашла для тебя мышь, вместо того, чтобы спросить, чего хочешь ты. Своеобразное представление о счастье.

– Просто ей, в отличие от некоторых, не плевать на своего ребенка.

Эй!

Нога Стейси наконец находит голову Джима.

– Козёл.

– Ух ты, Джим, я и не подозревал, что ты такой ублюдок, – весело удивляюсь я.

– Ну кто так бьёт… – тянет Грег.

– Всё! Всё! Я не хотел приплетать твою мать, извини!

Стейси хмурится; между бровями пролегает складка. Я вдруг думаю о том, что как бы она ни кривлялась, кого бы не дурила и не пыталась изобразить… эта долбаная морщина, лоб, прочерченный слишком глубокими следами, выдают её с потрохами.

– О чём трепаться? И так ясно, что свадьбы не будет, – говорит она, и ладонь, до этого сжатая в кулак, тянется за бокалом.

***

Алоизиус ужинает с нами. Она накрыла в столовой, на пятерых, и он занимает свободное место.

– Четыре вилки, Стейс, – замечает Грег.

– Было только четыре, извини. – Она отдает свою и берет палочки. – Не отбирать же у медведя.

Джим, вместо того, чтобы порезать утку, кромсает ее ножом. Мы смеемся: будь у него мачете, вышло бы куда проворнее.

– Слышал, по тому, как мужчина режет птицу, можно сказать, какой он в постели.

– О, иди ты! – возмущается Джим. – Я не виноват, что нож тупой!

– Ну конечно-конечно!

Стейси утыкается в ладонь. Плечи трясутся; она ржёт.

– Как думаешь, Майки, Грег справится лучше? – гогочет она.

Наша с ней истерика длится минуты три. Мы никак не можем остановиться. Она заливается, откинувшись на спинку стула, я – недалек от того, чтобы сползти под стол и продолжать ржать уже там.

– О, давайте, изверги, смейтесь!

– Если бы за чувство юмора давали срок, вас бы давно вздёрнули, – зло заключает Грег. – В одной петле.

– Я бы посодействовал, – подтверждает Джим.

Стейси вытирает слезы и обмахивается руками.

– Пожалуй, мне гораздо лучше. Ну и ну. – Она отпивает вина. – Вы, мальчики, просто прелесть.

Грег и Джим выглядят такими обиженными, что хочется сказать что-нибудь, только чтобы утешить. Вот только, боюсь, любую мою фразу она вывернет в продолжение шутки. Боюсь, потому что сам бы так сделал.

Ясно, что пятая тарелка вовсе не для медведя.

– Можем мы подождать Тейлор? – спрашиваю я. – Она сказала, что придет.

– Она не придет, – Стейс качает головой.

– Она же сказала.

– Господи, Майк, и что? И что, что она сказала? Какой ты все-таки наивный. Я знаю её лучше, чем она себя. Уж поверь мне, Тейлор не придет, – уверенно говорит подруга.

– Тем хуже для неё, – пожимает плечами Джим. – Нам больше достанется.

– Если ты так уверена, то зачем здесь пятая тарелка? – спрашивает Грег.

– Дала шанс статистической погрешности. Всегда есть крохотная вероятность, что вместо подруги придет медведь. Увы, – беззлобно говорит она и, взяв палочки, думает, на какие роллы нацелиться первой.

– Почему ты не ешь мясо, но ешь рыбу? Ей что, не больно? – шутит он.

То, о чем мы все хотели, но стеснялись спросить.

– А ты что же, думаешь, мне жалко животных?

Грег пожимает плечами. Она усмехается и говорит, как она обычно говорит, не допуская, что кто-то может быть не согласен и не беспокоясь о том, чтобы быть понятой:

– Животные слишком тупые, чтобы их есть.

Заворачиваю свою тупую утку в блинчик и демонстративно отправляю в рот. Мы смеемся.

– Ну, рыбы всяко умнее.

– Конечно. За миллионы лет они так и не выбрались из воды.

– Э-эй! Поставь креветки на место, если не хочешь праздновать день рождения в больнице, покрытая волдырями.

– Бу-бу-бу. Злюка. Майк, как ты с ним живеёёшь? – ноет она.

– Хреново. Знаешь как мне влетает? Нельзя спать с включенным светом, нельзя читать под одеялом, нельзя завести собаку… А самое ужасное знаешь, в чем? Одна серия черепашек в день.

– Кошма-ар! Одна серия? – одними губами возмущается она.

– И не говори.

– Вот сказочник, – возмущается Грег. – Видик я давно выкинул. А вот остальное – правда. Читать под одеялом. Да ладно.

Целую его в щеку. Он кажется удивленным: я не особо люблю нежности на людях, пусть это и наши друзья. Стейси прячет улыбку.

– Не знал, что у тебя аллергия, – удивляется Джим.

Стейси перестает жевать и отвечает убийственным взглядом.

– С таким бойфрендом, как ты, Джим, и помереть не долго, – смеша всех, заявляет она. – Ты прямо как Кэндис: «Я не думала, что он выстрелит». Не думала она.

– Она так сказала? – спрашиваю я.

– Это не единственная чушь, которую она несла. Ты же видел, как её ломало.

– Откуда у нее пистолет? – Джим. – Если б мне понадобилась пушка, я бы не знал, где её взять. В самом деле, они же не растут на деревьях.

Я даже жевать перестаю, от такого-то заявления. Незнайка херов.

– То есть откуда у нее наркота, тебе неинтересно? – усмехается Стейси. – Кстати, Майк, а откуда у нее пистолет? – вздернув бровь, спрашивает она.

Так я оказываюсь загнан в угол. Ясно, что она уже в курсе.

– Фрэнсис.

– Что-что? Прости, я не расслышала, – очень громко говорит она. Думаю, алкоголь ударил нам в голову, всё кажется каким-то гипертрофированным. Мои собственные слова кажутся сюром.

– Фрэнсис дал ей пистолет. Где он его взял, я не узнавал. Может, нашел под деревом.

– Ха-ха. Вот видишь, Грег, насколько его бывшие меня ненавидят. Обалдеть. Фрэнсис на это – это я предполагаю, – придумал бы какую-нибудь тупую отговорку. Например: «Я делал это ради искусства», – она помечает каждое слово в воздухе, и на мгновение кажется, что её любимая фраза вспыхивает перед глазами. Надо меньше пить.

– Взять того же Олли. В то время, пока я изображала его подружку, позируя перед дебилами из Татлера на его матчах, – она загибает пальцы, – на вечеринках, на идиотских прогулках, на концерте Кьюр, – тут она делает такие глаза, что сразу понятно: за одно это его можно прибить, – он только и делал, что ждал момента, чтобы нюхнуть, кольнуться или улизнуть в бани. Он укатил в Испанию – я попросила Хосе приглядеть за ним. И что сделал наш Олли? Соблазнил его бойфренда.

Она выдает дробь по столу. От услышанного мне плохеет.

– Ты что-то путаешь.

– Да ладно. Джим, я что-то путаю?

Но он молчит, и я хмыкаю. Где-то во мне еще есть силы выдержать эту новость, но почти все они уходят на то, чтобы зафиксировать мышцы лица. Вдруг открывается как будто второе дыхание: я так разочарован сразу всем, что не удивляюсь ничему, – а то, что меня не удивляет, по определению не может и расстроить.

– А что, Грег, может, и ты знал?.. А, даже так. Мило.

– Он в норме, – пытается успокоить Джим. – Встречается с Марком. Тейлор видела их на показе в Милане. Мы созванивались на прошлой неделе, думаю, Марк выбил из него эту дурь.

– Давно подозревал, что моим бывшим стоит начать встречаться между собой, – кисло говорю я. – Марк выбил дурь, а кто выбил дурь из Марка?..

– Ты ни в чем не виноват, – грубо обрывает Стейси. – И мы не виноваты в том, что решили тебе не говорить. Вы расстались – все честно. Он не хотел тебя приплетать.

– Кого волнуют желания наркомана? Ты спросила Кэндис, хочет она в рехаб или ей нравится ширяться? Вы, кстати, тоже больше не друзья, было бы честно, если б ты от неё отвалила.

Грег сжимает мою руку, намекая, что пора заткнуться. Но я только начал.

– Смешно, учитывая, что ты сам просил не сдавать ее копам.

– Потому что я, в отличие от тебя, помню, что она была твоим другом ещё с универа.

– Ты училась в универе? – спрашивает Джим. – Серьёзно? А я почему не… – он замолкает лишь после того, как я пинаю его под столом.

Стейси смотрит волком и демонстративно игнорирует этот поистине фантастический вопрос, предпочитая ответить на мой выпад.

– Не надо выставлять меня крайней, ладно? – заводится она. – Я ничего ей не должна. Мне нравилась Кэндис. Больше не нравится.

Так бывает: ты понимаешь, что все вокруг дерьмо, но оставляешь малюсенький проблеск надежды. Проблеск – и так все время, чтобы не признавать собственную правоту. Не признавать, что ты червяк, который раз за разом отращивает тело и пытается выползти наружу, где его снова раздавят. Так что не надо взывать к моей совести. У меня на лице след от её туфель, и я не собираюсь перед ней извиняться.

В конце концов, я даже не знаю, зачем говорю всё это. Двое из вас никогда не смотрят под ноги, а третий только и ждёт тот самый ботинок восьмого размера.

Потрясающее красноречие. Посмотреть хотя бы, как вылупился Джим. Интересно, о чём он думает. Может о том, как переспать с секретаршей. Или о том, как хорошо, что он этого не сделал? Хотя, судя по лицу, он думает, что вообще ошибся домом, по ошибке забрел в параллельный мир и из-под плинтуса вот-вот выпрыгнет белый кролик.

– Вуал-ля! Войла, войла, пардонмуа! Прего, престо, донде эста! Заблудились, уважаемый? Сейчас все исправим! – воскликнет кролик и зачем-то встанет на уши.

И комната перевернется как страница.

Стейси будет такой, какой я застал ее пятнадцать лет назад. В аккуратном голубом платье с белым фартучком. Хорошая, прилежная, добрая. Такой, наверное, хочет видеть ее Джим (и, наверное, иногда ему это удается) – нежной, как лань, и любящей, как собака. Без этого фешенебельного выговора, без презрения, без синяков под глазами. Если поставить их рядом с сегодняшней Стейс, можно заплакать. Я бы рыдал. Навзрыд, до слепых глаз, лишь бы не видеть этой перемены – наплакал бы целую лужу слёз, лишь бы не видеть в этой по мановению выросшей Алисе себя, не видеть того, что она наблюдает во мне. Я боюсь того, что она видит.

Маленькая Стейси. Маленький Майк. Маленький пузырек – «выпей меня».

Стейси-24. Стейси-23. Стейси-22. 21. 20. 19. 18. 17. 16. 15…

Вот и ответ на вопрос: если долго смотреть на этот конвейер, можно сойти с ума.

Майк-23. Майк-22. Майк-21. 20. 19. 18. 17…

Вот на что она смотрит эти пятнадцать лет.

Мне кажется, для Стейси-9 встретить кого-то вроде Джеймса было пределом мечтаний. Ей не очень-то нравилась Алиса с её глупостями, зато нравилась другая сказка – про русалочку, морскую деву, вышедшую из воды ради принца. Неудивительно, что за пятнадцать лет её мечта протухла; неудивительно, что сама русалка протухла. Принц стоял у моря, ожидая, что она выйдет, любовался её лицом по ту сторону водной глади и не знал, что она стояла за спиной, а лицо – было лишь отражением. В этом проблема Джима – столько времени смотреть в одну точку и не видеть ничего. В этом проблема Стейси – видеть все слишком четко: в хорошие концовки она не верит с тех пор, как не нашла на карте страны чудес. Конец, где принц женится на своей принцессе, а она – бросается обратно в море, кажется более реалистичным. В этом проблема мира – каждый прожитый день отбивает веру в хорошие истории.

Не стоило выходить из воды.

Нам не стоило выходить из воды.

– Так что случилось? Они проросли? – по-деловому спрашиваю я.

– Кто?

– Зачатки мозга. Ну, знаешь, дали корни и всё такое. Почему сегодня?

– Мой астролог сказал: «Сегодня отличный день, чтобы побыть собой» – она спокойна.

Какой ещё ей быть? Воздух между нами остыл, того и гляди изо рта повалит пар.

На лице Грега проступили желваки; вилка скрёбет по японскому фарфору, действуя всем на нервы.

Джим рассматривает свою тарелку, с интересом, – не удивлюсь, если на ней что-то шевелится, решив уползти подальше.

– Что ты приняла? – к нашему полнейшему недоумению спрашивает он. – Чем ты закинулась?

– Дай подумаю. Кажется, тот чувак назвал её «здравым смыслом». Правда они тащятся по этим дебильным названиям? Но знаешь, Джимми, я не собираюсь облегчать тебе задачу и притворяться, что обдолбана, чтобы тебе не пришлось забивать свою белокурую головку. Интересно, почему мы вечно говорим обо мне или о Майке? Давайте говорить о Джеймсе, что скажешь, Джим?

Он швыряет вилку.

– Да что, мать твою, с тобой происходит?

– Опять обо мне, – глядя на нас с Грегом, паясничает она. – Ничего. Со мной – ничего. Интересно, что происходит с тобой? Ты собираешься выйти за совершенно незнакомого человека, как если бы надел кольцо на палец первой встречной, и считаешь, что это нормально. Что со мной? Я в опездинительном порядке.

Я должен вмешаться?

– Можем мы просто отдохнуть, не превращая всё в цирк, или это слабый проблеск надежды? Стейс, прекрати преувеличивать, даже я тебе скажу, что невозможно знать друг о друге всё.

– Невозможно не знать ничего, Майк, а остальное зависит от желания. Иногда, для разнообразия, можно поинтересоваться, нет ли у твоей подружки, кроме сисек, степени по истории искусств. Хотя бы для отвода глаз.

– Ты ничего не рассказываешь, как я должен узнать? Что я сделал не так? Не знал, где ты училась, – так ты никогда не заикалась об этом!

– Да? А давай спросим у зала. Майк, разумеется, знал, – извини, ты не в счет. Грег, смотрит, как нашкодивший щенок, – точно, ведь он знал! Что насчет молочника? Как думаешь, он в курсе? Ты задумался – ребята, он задумался, – знаешь, почему? – он не знает! – потому что я не пью молоко! Разносчик газет… Да, этот парень может быть в курсе, с какой стати такая идиотка, как я, подписана на три еженедельника об искусстве. Бьюсь об заклад, он что-то подозревает.

– В том и дело: ты говоришь со всеми, кроме меня!

– О, невероятно! Ты сам себя слышишь?!

Грег не выдерживает первым:

– Так, всё! Хватит! Вы двое сейчас же заткнётесь, окей? Достало слушать, как вы орете друг на друга. Что с вами такое? Ради Бога, Стейси, это твой ёбаный День Рождения, можешь сделать усилие и притвориться, что рада нас видеть?! До этого у тебя неплохо получалось.

В этой упоительной тишине те три глотка, что я делаю, звучат особенно драматично.

– Я рада вас видеть, – хватаясь за бокал, бормочет она.

– Отлично. Сейчас мы все примемся за еду и кто-нибудь скажет тост. <…> Майкрофт, ёбаный нахрен, скажешь ты тост или нет?

Я достиг той стадии, когда напряжение сменила апатия. Или это вино?

– За монстров, которых мы приручили, – отрешенно говорю я.

– Это что нахрен за тост?

– Отличный тост, – вмешивается Джим и нервно салютует бокалом. Помолчав, добавляет: – Я бы дорого отдал, чтобы посмотреть, как вы, ребята, ссоритесь. Должно быть, это нечто фееричное.

– «Разборки в Бронксе», знаете, та сцена где чувака отлупили антенной, – подкалывает Стейс, словно то, как она орала ещё пять минут назад, было моей галлюцинацией.

– Да? По мне так попахивает Тарантино. Мистер Белый и мистер Рыжий, – говорит Джим с явным облегчением от того, что все закончилось.

Грег усмехается, и только я сижу, похлопывая глазами. Как это вообще… что это вообще? Он сжимает мою руку: кажется, пора отмереть и взяться за палочки.

***

– Игра называется «Никто не отползет трезвым». Я предлагаю утверждение, и тот, кто не может согласиться, выпивает.

– В принципе понятно, – говорит Грег. – И как мы узнаем, если кто-то решит соврать?

Понятия не имею, кого он подразумевает под «кто-то». Стейси вскидывает брови, явно копируя меня, и делает это ироничнее, чем я когда-либо мог. Она продолжает пародировать мою мимику, пока Грег не восклицает:

– О, Боже! Понял-понял. Я всё понял, останови это.

– Кто начнет? – спрашивает Джим. Он сидит, откинувшись на стуле, дует в горлышко полупустой бутылки и смотрит так, словно давно собирался нас уничтожить и вот – с этой игрой представился случай. – Давай ты, раз уж у тебя День Рождения. Но чур без обид и запретных тем. Всё по-честному.

Справедливо – заключаем мы. Стейси начинает без прелюдий, точнее, совершает акт мести:

– Я никогда не рыдала над фильмом. Пей до дна, Мэнсфилд.

Джим прожигает её взглядом, но решает принять этот удар, как подобает мужчине. Мы смотрим, как он выпивает свою порцию, на лице Стейси – торжество.

– Что за фильм? – ухмыляется Грег.

– Вот уж хрен я скажу.

– Касабланка, – тут же отвечает Стейси, и я, как ни пытаюсь, не могу этого представить. – Сцена у самолета, рыдал как девчонка. Думал, я не вижу.

Грег ржёт, даже не стараясь смягчить удар.

– Ладно… – тянет Джим. – Ладно. Моя очередь. – Стейси пытается протестовать, но он настроен решительно. – Я никогда не врезался в столб, пытаясь припарковать тачку.

Я смеюсь с этой нелепости, хотя и не удивлен. Стейси раздувает ноздри и пьёт. К моему удивлению, пьёт и Грег.

– Не смотри так. Я был в жопу пьян, – комментирует он. – Так что там? Я… – он задумывается, видимо, пытаясь припомнить, чего он никогда не делал, —…никогда не надевал женскую одежду. Стейси, ты не считаешься.

И я пью, насмешливо пялясь на их ошалелые физиономии. Интересно, чего ожидал Грег, закидывая эту удочку, – явно не этого.

– Это… Это же был какой-то прикол? Карнавал? Хэллоуин? – умоляюще спрашивает он, но я даже не думаю пощадить его веру в своего бойфренда. Ища подтверждения, он смотрит на Стейси.

– Я здесь ни при чем, – с полным недоумением улыбается она.

– Лучший секс в моей жизни по определению не может быть приколом, – без капли смущения говорю я. – Это была женская одежда, чулки, корсет и всё подобное.

– Да он врет! – возмущается Джим. – Ну нахрен, быть такого не может!

– Может и вру, а может, просто хотел выпить, – пожимаю плечами и, не давая опомниться, продолжаю игру:

– У меня никогда не было секса с женщинами, – просто говорю я.

Все трое медлят, разочарованно выдыхают и тянутся к бокалам: кажется, до них начинает доходить, с кем они сели играть.

– Ну ты и ублюдок. Я никогда не спала с чернокожими. Ну и какого черта ты не пьёшь? – Стейс вскидывает брови. – Сай или Пай или как там его, тот клуб в Кенсингтоне, что, выветрилось из головы? – мстительно тянет она.

Грег смотрит на меня с неприкрытым сарказмом, словно уже ничему не удивится.

– Неа. Жаль тебя разочаровывать, но ничего не было.

– Ну, а я, пожалуй, выпью, – невзначай говорит Джим, словно надеясь, что никто не обратит внимания.

На это Стейси морщится, но не отстает от меня:

– Минет тоже считается, – настаивает она. – И ему, и тебе.

– Вы только гляньте, как она расстроена. Извини, ты ошиблась, но в твоем возрасте нормально, если память подводит, – ухмыляюсь я и касаюсь Грега под столом. – Мне нравится эта игра, вы так здорово напряглись. Твоя очередь, Джим.

– Я никогда ничего не крал, – говорит он, и он же единственный, кто не пьёт. Нервная усмешка, глядя на Стейси – да уж, многого он не знал.

Она невозмутима, я невозмутим, бокал Грега не попадает по столу. В своей жизни я украл множество вещей и не испытываю никаких проблем, признавая это.

– Я никогда не трахался с незнакомцами, – говорит Грег.

– Разве секс не заменяет знакомство? – шутит Стейси, попутно наблюдая за реакцией остальных. Заметив, что Джеймс выглядит неуверенным, она пихает его локтем. – Твои дебильные фанатки считаются за незнакомок!

– Ай! Да за кого ты меня принимаешь? Я всегда спрашиваю имя, – упрямо бурчит Джим.

– Придурок.

– Воспитанный придурок, – подняв вверх палец, весело заключает он. – Так что прости, Грег, этот вопрос мимо.

Но этот вопрос не был «мимо». Я замялся, в этой задаче определенно не хватало условий.

– Что такое? – спросил Грег с таким видом, что я покраснел. Впервые в жизни. Я. Покраснел.

Темнота ладоней, в которые я уткнулся, была очень кстати, но лицо Грега всё ещё стояло перед глазами.

– О.

«О», – вот и всё. Всё, что он может сказать.

– Интересно, где в этот момент была я, – разбавляя гнетущую тишину, чересчур весело говорит Стейс.

Медведь стыдливо молчит.

– Ладно, Майк, не убивайся так, – пытается подбодрить Джим. – Тоже мне преступление.

И я перестаю убиваться и осушаю бокал, не глядя на Грега.

– Вот вам мое утверждение: я никогда не врал никому из вас, – бросаю я и ухожу курить, удостоверившись, что все выпили до дна.

Ну и что?

Разве кто-нибудь думал, что закончит так плачевно? Мало кто, ребенком, пожал бы руку себе взрослому. Точно не я. Только не я.

Белый кролик ходит на ушах, но ничего не происходит. Конвейер не идет в обратную сторону. Мы не ошибались – мы там, куда стремились, отчаянно работая плавниками. Думали, что променяли дно на свободу, а сами гниём с головы, каждый в поисках своей консервной банки, своего аквариума, из которого одна дорога – в унитаз, или разделочного ножа, в надежде украсить ленту суши-бара.

Рыбы бьют хвостами, шевелят ртами, отражение на воде идёт рябью…

Рыбьи глаза не видят, не видят, не видят…

========== Complicated Game ==========

Она приходит за мной очень быстро, как раз к тому моменту, как я заканчиваю рыться в её вещах, возвращаю конверт на место и стряхиваю в бокал длинный столбик пепла. Оценить её реакцию сложно: она может не догадываться о том, что я делал секунду назад, и с таким же успехом не просто знать обо всём, но и специально дать мне время.

Оценить мою реакцию – легко: мне плевать.

Что она думает, чего она хочет, что она скажет. Я начинаю терять терпение, а когда это происходит, всё, что связано с другими людьми, уязвляет меня совершенно по-детски – как же так, почему я думаю о них и никто не думает обо мне – что, конечно, противоречит самой идее доброты и всепрощения (как с этим справлялся Иисус? Неужели ничего этого он не чувствовал? Не очень-то реалистично); я забываю обо всём, кроме себя, а мой эгоизм видится мне единственной достойной формой жизни. После, конечно, эта вспышка погаснет и об меня снова можно будет вытирать ноги.

Не могу я быть сколько угодно злым и сколько угодно добрым. Пожалуй, эта блядская мысль приводит в ещё большее бешенство.

– Тронешь Фрэнсиса – я тебя убью.

Она кажется обескураженной и останавливается, не доходя до меня.

– Вот как?

Я так зол, что не хочу даже говорить; челюсть кажется свинцовой.

– Думала, ты придёшь в ярость из-за Олли, но нет, его судьба, похоже, не сильно тебя волнует, – в её голосе вполне осязаемая насмешка. – А Фрэнсис, ублюдок такой, и не знает, как крепко держит тебя за яйца.

Пфф.

Сигарета плавит шёлк – очень быстро, быстрее, чем кожу. Подпалённые края пузырятся, запах горелой плоти несмело щекочет ноздри. Как далеко может прожечь сигарета, я чувствую маниакальное желание надавить, чтобы добраться до ядра Земли.

Она облокачивается на комод с бокалом коньяка и запускает пальцы в собранные в пучок волосы. Потом прижимает их к губам и, подумав, говорит, смотря вниз.

– Иногда мне даже кажется, что умри он – всем стало бы легче. Не знаю, что это за личная тюрьма, но ты бы освободился. Может, он как пожиратель твоих грехов, и, пока вы рядом, ты всё время об этом помнишь, – её взгляд впивается в меня, очевидно, считывая реакцию.

Которой нет.

Нереальными вещи делает твоё отношение к ним – Фрэнсис может быть очень далеко, но не настолько, чтобы я не мог его достать. Но меня всё равно беспокоит, что она говорит о его смерти. Разговоры о чьей-то смерти беспокоят всегда, независимо от наклонения.

– У меня нет грехов.

– Может, в этом всё дело. Ты не хочешь, чтобы он знал, что ты тоже неидеален. Хранишь себя для него?

Какое глупое предположение.

– Нет, – язвлю я, – хочу, чтобы его это грызло.

– Не ответил. Планируешь к нему вернуться?

– Ради всего святого, с какой стати ты решила, что я должен отвечать на этот вопрос? – удивляюсь я.

– Я не такого ответа ждала, – она смотрит непонятно, – это простой вопрос.

Теперь я понимаю её взгляд. Чего я никогда не делаю – не ухожу от разговора. И это не простой вопрос – ответ на него вскроет меня, как консервную банку.

– Не знаю, чего ты там ждала…

– Да или нет? Ты собираешься к нему вернуться? – повторяет она, а когда я молчу, срывается на меня с кулаками.

Она лупит меня, я пытаюсь отодвинуть её, и она наступает в осколки упавшего бокала. Наша неловка борьба заканчивается, когда я прижимаю её к стене.

Мы оба рвано дышим; ей тоже стыдно за эту бессмысленную и унизительную сцену. Теперь я знаю, какая она на ощупь и сколько в ней сопротивления. Отвратительно, я чувствую, как к горлу поднимается ком.

Сейчас она в меня плюнет.

– Успокойся.

– Урод. Господи, какое ты ничтожество, ты даже не представляешь, – рычит она сквозь зубы, пытаясь вырваться. – Ты ни на что не способен. Ты ноль. Всё, что ты можешь – пускать сопли, жалея себя, но вот тебе правда – ты жалок, и от этого все твои беды. Поэтому они уходят. Тебе! Нечего! Им! Дать!

Я теряю бдительность, и она отталкивает меня.

– Тебе достался Грег, и что ты делаешь? Ноешь по своему бывшему, лелея надежду вернуться. Ты застрял в прошлом, тебя вообще не существует. Ты настолько увлечён своими страданиями, что даже не видишь этого – все это видят! Думал, Грег настолько тупой, что не заметит? На что ты надеялся, что он будет сидеть у порога и ждать тебя, когда ты вздумаешь вынырнуть из этого дерьма и вернуться, как комнатная собачка?

– Ты спишь с ним? – спрашиваю я.

– Ради всего святого, с чего ты взял, что я стану отвечать на этот вопрос? – с отвращением цедит она. Губы движутся медленно, наполняя ядом каждое слово; двойная ненависть, он зе рокс.

Меня захлёстывает волна ярости. Я бы не успокоился, пока не переломал ей все кости, но вместо этого смыкаю зубы так, что чувствую, как челюсть ходит под скулами. Придушить её – слишком мало. Я бы не угомонился, пока не размозжил её череп.

Я вжимаю её голову в стену, как орех, и та раскалывается на влажные черепки. Сквозь пальцы давит непонятная жижа. Она была живой.

Я думал, под нашитыми на марлю волосами – пустота, дутый фарфор с глазами на нитках. Всё хрупко.

Может, только это меня и останавливает. Кулак врезается в стену рядом с её головой; она вздрагивает.

– Послушай ты, Венера в мехах, я не собираюсь играть в игры!.. Я задал элементарный вопрос. Не зли меня, – цежу я.

– Отойди, – приказывает она, но голос дрожит. Ей, конечно, некуда деться. – Я закричу. Пусти меня, сейчас же.

Мои руки упираются в стену по обе стороны от неё.

Она больше не пытается меня оттолкнуть, и я в курсе, что веду себя как полнейший мудак, ограничивая её свободу. Это нечестно, но на неё это давит. Сейчас она похожа на трепыхающуюся в клетке птицу. Она плачет сейчас.

– Пожалуйста, отойди от меня. Я не хочу говорить. Ты пьян. Боже, ты меня пугаешь! Я позову их, Майк, ты не знаешь, что делаешь!

Я придушу тебя раньше. Может, не с тем удовольствием, но раньше.

– Я выпущу тебя, когда посчитаю нужным. Можешь орать, но на этом наша с тобой история закончится. Я спросил: ты с ним спишь?

– Господи, что за бред! Так ты про меня думаешь?

– Как я про тебя думаю? Как и про остальных – ты забавная, не более. То, о чем ты говорила за ужином, относится и ко мне: я не питаю особых надежд ни на чей счет.

Она всё ещё плачет, но в красных от слёз глазах я вижу то ли презрение, то ли жалость, то ли отчаяние выбраться из этого разговора. Она отворачивает лицо.

– Ты устроил всё это ради ответа на какой-то дебильный вопрос? Двадцать лет дружбы стоят того? Стоят любого из твоих бойфрендов? – Она поднимает глаза.

– Скажи сама – стоят? Двадцать лет были тогда, а сейчас – это сейчас. Всё довольно просто: если ты ничего не делала, то не о чем переживать.

– Ты спятил.

– Я спятил?! – срываюсь я и бью по стене. Она вжимает голову в плечи и закрывается ладонями, рыдая. – Я уже хрен знает сколько пытаюсь добиться одного слова, Стейси, это я спятил?! Спустя двадцать лет я не могу тебе верить, и это меня ты называешь спятившим?! Кто из вас, придурков, не в своем уме?! – ору я и хватаю её за руку, когда она пытается вырваться.

– Не трогай меня!

– Не трогай их! – ору ей в самое ухо. – Ясно?!

На крики в комнату врывается Грег; Джим за ним следом. Я всё ещё держу её за запястье.

– Что нахрен ты делаешь? – отталкивая меня, спрашивает Грег. Стейси съезжает по стене и запрокидывает голову в беззвучной истерике. – Господи, у тебя кровь… – он беспомощно оглядывает осколки.

– Мы просто разговаривали.

– Ты совсем охуел? Это ты называешь просто разговором?

– Ты что-то путаешь, Лестрейд, я пока ещё в состоянии решать, как и с кем мне разговаривать.

А! Господи, как им только удаётся так меня выводить?!

По задернутой шторе скользит свет от фар. С улицы нас не видно – может, только тени. Всё это бессмысленно и абсурдно и просто мелочь. Мы подняли пыль – она осела – ничего не изменилось. Зачем было так стараться. Никто никого не услышал. Она снова играет для тех зрителей, которых может обдурить, а меня её спектакли никогда не впечатляли.

Джим, окинув нас мрачным взглядом, идет за аптечкой. Он не выглядит ни шокированным, ни заинтересованным, хотя в первый момент я испугался его реакции.

– Ради Бога, Стейси, прекрати рыдать… – не скрывая скуки, говорю я.

– Заткнись и катись отсюда нахуй, – бросает Грег и, кажется, сам этого пугается.

Если сдавить коньячный снифтер, услышишь хруст тонкого стекла. Всё на свете такое же хрупкое. Разбиваешь что-то – делай это в перчатках. Не как Стейси или Грег. Здесь столько крови, и одна пара перчаток – на моих руках. Я только и делаю, что крошу бокалы. В этом звуке столько всего: недоверие, надежда, досада, удовольствие, пренебрежение. Как здесь замешано удовольствие? Тот, кто не слышит этот хруст постоянно, не поймёт.