Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Я молчу, глядя впереди себя, и даю газ, потому что нас уже успели обсигналить. Висит неловкая тишина. Грег выключает радио, не смотря на меня, но должен же он понимать, что я прав? Может, он и считает, что я перегнул палку вместо того, чтобы просто ответить на вопрос, но не подает вида.

– Тейлор. Майкрофт прав. Людям нельзя задавать такие вопросы, даже если ты уверена, что знаешь ответ. Это трудно понять…

– Это не нужно понимать. Это нужно запомнить, – обрываю я.

– Ну спасибо за лекцию, сенсей, – огрызается Грег, хотя и беззлобно.

Но по Тейлор не видно, поняла ли она хоть что-то из того, что я говорил.

Ненавижу её за то, что ей вздумалось захотеть.

***

А вот и мы. Славно здесь собрались.

Хлопают дверцы; во внезапных сумерках звуки оглушительны и ранят слух. Я иду мимо припаркованных прямо на газоне авто вслед за ними, и то, как мы втроём делаем вид, что пришли по отдельности, неловко и обычно одновременно. Какой-то гадёныш врубает ближний, слепя фарами; надеюсь, средний палец он разглядел, как и всего меня. На лице оседают брызги юлящих в траве спринклеров, стоит остановиться в попытке разглядеть обидчика.

Грег нетерпелив. Воздух парка совсем расслабляет. В траве резвится болонка, скачет, лая на проходящих мимо.

– Где же твоя хозяйка? – спрашивает он, опустившись на колено, чтобы потрепать её за ухом. – Отправилась пудрить нос и совсем про тебя забыла, да?

– Грег, ради Бога, она же грязная, – раздражаюсь я. – Бросай и пошли внутрь. Я сдохну, если сейчас же не выпью.

– Можешь и меня бросить, если боишься испачкаться, мистер чистюля. Ну-ка, малышка, укуси этого чёрствого дядю.

– Ты знаешь, что ты задница?

Когда он поднимается на ноги, я обнимаю его за шею и целую, поскорее уводя ко входу в павильон, откуда глухие раскаты басов звучат призывно и своевременно. Лето. Ночь. До смерти моё время.

– Очень великодушно, – комментирует Грег, а какой-то наглец свистит нам вслед.

***

Танцовщицы, вдетые в цветные обручи, как в кольца Сатурна, выглядят так, словно собрались улететь в космос прямо со сцены, и мне хочется отправиться вместе с ними. Они танцуют в последний раз в жизни в неоновых лучах зашедшего солнца, под звездами софитов, в свечении люминесцентных ламп – прожигаемые взглядами; ласкаемые взглядами по касательной, глядящие призывно, глядящие в никуда.

Смотрящие вглубь себя в поисках зацепки, чтобы не видеть тебя, чтобы ни за что не запомнить тебя.

Не взять тебя с собой.

Иллюзия – бесконечна.

Грег в белом жилете существует отдельно от темноты, как на засвеченном рентгеновском снимке; у мальчика из обслуги на шею намотан питон, вашу мать, питон, – и натёртый до зеркала поднос на миг отражает лицо Грега, когда он делает заказ. Себя я вижу тоже. Блеснув странным взглядом, официант поправляет питона белой перчаткой и уходит. Потом оборачивается снова, и я отвожу взгляд, стараясь тут же его забыть.

О, Боже! Тейлор залезла на колонку вместо танцовщицы, а ведь мы ещё даже не начинали. Как она умудряется творить херню на трезвую голову?

Грег целует меня, обняв за шею. Не то чтобы я был против, но и не в восторге от того, что он делает это у всех на виду в собственническом настроении. Он движется в ритм музыке, качая бедрами под «I love to hate you» Erasure, хотя я не танцую; и подаётся вперед, стоит моим пальцам сомкнуться на его заднице.

– Прекрати заигрывать с официантом, – цедит мне в ухо, а слышно даже сквозь музыку: не просьба – настоятельная рекомендация.

Потом его руки соскальзывают, и сам он, сделав ручкой, исчезает среди знакомых и уже я ощущаю укол если не ревности, то чувствительный пинок по самолюбию. За секунду я могу накрутить себя от «не отходи от меня» до «с самого начала стоило запереть его дома», и уже сам издеваюсь над собой. Придурок.

Серьёзно, едва ли на свете живёт другой такой кусок дерьма. Я люблю музыку и люблю любовь, что ещё мне следует знать? Мальчик принесёт выпить, и я уже расслабился, готовясь преобразиться на глазах.

Грег улыбается, перехватив мой взгляд из-за чьей-то спины, и я, качаясь под музыку, жестом зову его обратно, а сам осматриваюсь, выглядывая над головами официанта с питоном, готовясь распихивать локтями всех, кто посмеет встать на пути между мной и водкой. «ПОЧЕМУ. ТЫ. ТАКОЙ. СЕРЬЁЗНЫЙ?» – голос Стейси раздаётся позади как раз вовремя, в самый раз. Но какие люди…

Это Фрэнсис оборачивается, убирает волосы с глаз; для меня он – часть декорации, и, как от настырного лазера, грозящего сжечь сетчатку, я ухожу в тень. Стейси говорит «привет», пихая мне в рот бокал с Космо – стекло стучит по зубам, водка жжёт язык.

– Мы с Лиззи вас заждались! Вон наш столик! – кричит она. На экранах патлатый E-type, в ушах его забитый басами голос. Она – как Барбарелла в красной обёртке, я кручу её за обсыпанные фольгой плечи, смотрю на обсыпанную фольгой спину и лоснящееся лицо, возвращающееся ко мне с новым выражением.

– Круто выглядишь!

– Подожди-ка, – отпрянув, грубо говорит подруга, и я оборачиваюсь ей вслед, чтобы понять, куда её понесло. Быстро, до меня доходит.

Фрэнсис, как последнее пристанище наивности, отвлекается от приятелей и встречает её, открыв тылы.

– Ой, нет, – это подошедший Грег, раскрыв глаза, по привычке берёт на себя смелость озвучить очевидные вещи.

Всё происходит так, что мы не слышим их ссоры, а застаем тот момент, когда – один. два. три. – четыре шага пятидюймовых каблуков оканчиваются беззвучной пощёчиной.

– Нет, стой!

Фрэнсис, схватившись за щеку, замахивается, но я успеваю влететь между ними, отхватив удар, от которого мой нос никогда не будет прежним.

Слишком быстро даже для меня. Я бью его, не целясь в мигающем свете и не защищаясь, и не успокаиваюсь даже от вида крови, только когда Грег возникает между нами и отталкивает меня, я только тогда, и то смутно, понимаю, что происходит – и хватаюсь за голову.

Он протягивает Фрэнсису руку, но тот так и остаётся на полу, под взглядами расступившихся вокруг него, тяжело дыша окровавленным ртом и смотря на меня во все глаза.

Меня заполняет это лёгкое чувство, словно всё и всех видишь впервые. Где-то на задворках сознания понимаю, что у меня шок, и пытаюсь заставить себя отвернуться; но просто не знаю, как пошевелиться, только чувствую, как подмышками стекает пот, холод которого прошибает меня насквозь.

We are forever lovers

(Мы навсегда любовники)

I just canʼt take anymore

(Я больше не могу)

Где-то Джим называет мое имя; поворачивает к себе, но я не понимаю и слова из того, что он говорит, только позволяю утащить себя, орать на меня, глазеть на меня, пока по зубам не ударяет стекло и водка не жжёт язык и алкогольный штопор не вкручивает в голову мысли и те не оглушают, перекрикивая друг друга вместе со Стейси и Тейлор.

***

Грег с силой захлопывает дверцу; мы сидим в моём джипе: на заднем Тейлор обнимает рыдающую Стейси. Кто-то швырнул в лобовое банку с пивом. Капли медленно собираются и растекаются по стеклу, я включаю дождевики и дворники, чтобы хоть как-то заполнить тишину, которую уже заполнили её рыдания. В зеркале заднего вида отражается угрюмое лицо Джеймса: он смотрит в окно, задумчиво прикрыв рот рукой.

– Ради Бога, заткнись! – не выдерживает Грег, но вздрагиваю я, не в силах даже обернуться к нему. – Только твоих истерик не хватало!

– Полегче, – невыразительно прерывает Джим, после чего она, подавившись слезами, начинает рыдать с удвоенной силой.

– Извини, – невнятно тянет она, – извини меня, извини! Я не знала, что так получится, Маайк, мне так жаль!..

Если кто и должен рыдать, так это я. Единственная мысль в моей голове – я официально переступил черту. После этого уже ничего нет. После этого – уже ничего нет. Весь вспотевший от ужаса, я только и способен смотреть вперёд себя невидящим взглядом, подбирая идущую носом кровь, из последних сил убеждая: ничего не случилось, ничего, всё в прошлом.

Всё случилось в прошлом; нечего менять.

Я просто не могу поверить в происходящее. Как мы докатились до этого? Всё, что у нас было, выброшено кишками наружу на радость всем; всё, что у нас было, не могло закончиться так нелепо. В конце концов всё, что я так любил, отсырело и сгнило.

Кого отражает зеркало? Это не могу быть я, это не я! Я так любил его, у меня было столько надежд!

– Пусть плачет, – говорю я вдруг, – ей же так жалко себя, правда, Стейс? В какую же передрягу ты попала.

Конечно, не меня ей жалко, а себя – того, чего между нами уже никогда не будет. Она знает, что переступила ту же черту. Есть вещи, которых не прощают.

Она открывает дверь и почти вываливается наружу. Её долго тошнит на землю; Тейлор безуспешно порывается держать волосы.

– Вот дерьмо, – бормочет она. – Чёрт.

Джим выходит из машины и, подъехав на своем Бентли, запихивает Стейси на заднее сидение: та вырывается и успевает приложить его по лицу.

– Майк, я… Поеду с ними, – говорит Тейлор и, хлопнув меня по плечу, пересаживается в их автомобиль.

– Вот и славно, – саркастично замечает Грег. – Хорошая девочка.

Он всё-таки понимает.

За всё это время я так и не взглянул на него, опасаясь того, что увижу. Хотя хуже уже не будет. Я и думать не мог, что может быть так плохо.

Почему, почему всё обязательно должно закончиться? Почему у всего есть срок годности? Всё тухнет, скисает, объятия разжимаются, и после всего остаются пыль, и песок, и пепел, забивающиеся в складки лица сожалениями, сожалениями, сожалениями. Все обещания летят в мусор, все слова смывает в трубу, поцелуи горят на изнанке черепа, грязные, мучительные воспоминания о прикосновениях – всё, что остаётся, и даже они уходят на задний план, затухают. Всех, кого уже нет, нужно выжечь из памяти, пока в их останках не завелись черви и плесень, как случилось с нами. Я никогда не думал, что мы закончим на помойке, что с нами случится то же, что и со всеми. Мы разлагаемся, как разлагается всё живое.

Мы умираем, куда нам дорога.

День сменяет ночь, всегда ночь, и что бы ты ни делал, этого не изменить. Всё так, как заведено: жизнь – череда смертей, бесконечный черный на белом, слой за слоем выцветающие в серый листы, которые можно только драть и жечь, жечь, жечь. За солнцем – дождь, всегда дождь, и каждый момент счастья – лишь предупреждение перед грозой, глоток воздуха перед новой попыткой не утонуть. Я не должен был знать его, мне не стоило слушать его, видеть его, любить его. Я думал, что был достаточно осторожен, я почему-то думал, что умён – я просто дурак.

Я всё ещё могу всё исправить. Сказать – не знаю что, но моё последнее слово не должно быть таким, я не хочу, чтобы всё закончилось так…

Выскакиваю из машины – так плевать на всё, – чтобы найти его. Он все ещё там, он где-нибудь, он обязательно ждёт. Дверь за мной хлопает, а потом ещё один хлопок – и Грег орёт мне, чтобы я остановился.

– Куда, твою мать, ты пошел?!

От свежего воздуха кружится голова, и ноги, кажется, едва держат; я кручусь на месте, как юла, когда он, нагоняя, одергивает меня. Он в ярости.

– Вернись в машину, сейчас же! – кричит он, выбрасывая руку в сторону. До меня едва доходит происходящее. – Живо, иначе я затащу тебя за шкирку!

– Грег…

– Ты, грёбаный ублюдок, говорил, что любишь меня! А сейчас побежал за ним! Господи, как же меня заебало смотреть, как ты мечешься, как ты врёшь мне, как ты лежишь со мной, а мыслями – где-то там! Я же твоя игрушка! Тупица, которого так удобно трахать и который не задаёт вопросов! Ну так давай, иди, вали к нему, больше чем уверен, что он ждёт не дождется, как ты упадёшь ему в ноги!

Что встал? Если я тебе не нужен, ты свободен! Иди! Но я не собираюсь делить тебя! Этого никогда не будет! Хочешь уйти – катись отсюда, ты мне не нужен!

Он замирает, тяжело дыша. Теперь я вижу, как он устал. Как я устал, мы оба. Под ботинком вырастает спринклер, и я отшатываюсь, чувствуя себя несчастным, и мокрым, до того по-идиотски под фонтаном брызг, что хочется разрыдаться.

– Это глупо, Грег, тебе не нужно делить меня ни с Фрэнсисом, ни с кем бы то ни было. Я говорил, с ним покончено. Сколько повторять, чтоб ты понял?

– О, Боже, да ты сам себя не слышишь! Кого ты пытаешься обмануть! Все видят, что происходит, и только ты делаешь вид, что ничего нет. Что, сейчас отличный шанс выбрать, он или я – другого такого не будет, так что выбирай, Майкрофт, или, видит Бог, я сделаю это за нас обоих.

– Не будь идиотом…

– Я жду! Это ведь так просто, что ты?

– Не заставляй меня выбирать тебя, – со злостью говорю я, – здесь нет никакого выбора. И я не стану выбирать тебя как вещь, ясно?

– Это всё слова, Майкрофт, ты ведь любишь его, имей смелость признать это, – говорит он устало, почти миролюбиво, от угроз переходя к уговорам, от шантажа к манипуляциям. – Если у тебя есть, если осталась хоть капля уважения ко мне…

– Замолчи.

– Я сам решу, когда мне замолчать, и не тебе затыкать мне рот!

– А то что, может быть, ударишь меня? – спрашиваю я, потому что по его лицу видно, что он готов вбить меня в газон. – Может, вам двоим собраться и отлупить меня как следует?

– Ты бьёшь больнее, – холодно отвечает Грег, уняв запал. – Я хочу, чтобы мы всё закончили. – Он упирает руки в колени и закусывает губу. – Если… если иначе нельзя, нам стоит всё прекратить, Майкрофт, это мучение для тебя и меня. Я всегда буду любить тебя, а ты будешь любить его. Это обман не пойми для кого.

Он говорит удивительные вещи. Я – вскидываю брови.

– Вот как? Просто взять и закончить? А если я не хочу? Моё мнение тут кому-нибудь интересно?

– Придётся. Когда всё начиналось, я думал, всё будет иначе. Надеялся, что ты будешь моим, но на деле выходит, что я… взял тебя в аренду. Наверное, пришло время отдавать долги. Почему я вынужден говорить это вслух.

– Очень патетично, – «очень», думаю я, тем более что смотрю на него сквозь столп брызг.

– Есть с кого брать пример, – в тон отвечает Грег.

– Ты так ничего и не понял, – говорю я, проклиная всё на свете и не зная, могу ли я подойти ближе, не рискуя получить по морде, хотя и это меня не останавливает. Он вздыхает и складывает руки на груди. Я знаю, что похож на побитую собаку; он всматривается в моё лицо, не смаргивая капли с ресниц. Хочется протянуть руку и сделать это за него. Хочется очень на него злиться, но когда я мог?

– Чего я не понял? – тихо, но нетерпеливо спрашивает он, отступая в сторону от воды. – Я устал, Майк.

– Я не люблю его. Может, любил когда-то, но это закончилось очень давно. Время ничего не оставило, хоть я и пытался сопротивляться. Ничего. Ничего нет. Я просто не могу признать, что ошибся в нём и в себе. Что когда-то я был слишком тупым. Что между нами нет и не было никакой связи, даже когда мы были вместе, мы уже были чужими. Он не особенный. Я не особенный. Это лишь ещё один обычный идиотский роман. Я думал, что смогу переиграть время, что смогу представить, что ничего не изменилось. Что если я смогу сделать вид, что он много значит, это будет чем-то особенным, а я буду умнее, чем я есть. Вот и всё. Больше нет никакой тайны. Я правда пытался обмануть себя, и я жалею.

Он смотрит озадаченно. Наверное, моё объяснение не так легко принять. Я так долго копил это в себе, пока меня, наконец, не вывернуло к его ногам. Я продолжаю:

– Я знаю, что было несправедливо втягивать тебя в это, не разобравшись. Только тогда…

– …ты думал о собственных желаниях.

– Да. Но у нас не было другого времени. Нужно было решать. Я не хотел, чтобы тебя не было рядом. И не захочу.

– Ну теперь-то времени полно, – скептически отзывается он. – Но я всё ещё не услышал ни слова про любовь.

– Я тебя люблю, – говорю я, угрожающе сощурившись. – Слишком хорошо тебя знаю, чтобы иметь выбор. Не сильно обольщайся на этот счет, впрочем, – факт моей любви никак тебя не красит, скорее наоборот.

Мои слова заставляют его задуматься, по крайней мере выглядит он задумчивым, пока не признаёт, выдохнув и расслабив плечи:

– Друг друга мы стоим. Извини, – бурчит он, подойдя и дотронувшись до груди. – Чёрт, Майкрофт, иногда ты бываешь таким мудаком, это сильнее меня.

Он делает извиняющееся лицо и смотрит умоляюще, спрашивая, не больно ли мне.

– Конечно нет, забудь. – Стараюсь улыбнуться, но мышцы застыли и выходит, должно быть, ужасно. Он хмурится. Его ладони у меня на плечах.

– Он сломал тебе нос. Ублюдок, – шепчет он, дотрагиваясь до моей опухшей переносицы, и морщится оттого, как, потрескивая, кость ходит под кожей. – Вроде без осколков. Ну и видел бы ты себя, – добавляет он и дёргает уголком рта, стоит мне нахмуриться, – хотя даже так ты каким-то чудом умудряешься выглядеть сносно.

– Я дурак, – вздыхаю я, чувствуя отвратительный груз усталости и разочарования.

– Конечно, дурак, Майкрофт, а когда было иначе? – отвечает он и бьёт по руке, когда я хочу дотронуться до носа, но тут же берёт её в свою. – Вообще-то Джеймс, а не ты, должен был за неё вступиться, но он не может даже этого.

– Всё он может, только вот он здесь ни при чем. В любом случае не вижу смысла махать кулаками после драки. Было и было.

– Хрена с два, Майкрофт, он ни при чем. Ему куда проще переложить грязную работу на тебя – это да, это он может. Но когда дело доходит до того, чтобы защищать её, что-то его останавливает.

– Здравый смысл.

– Трусость, – перебивает Грег.

– Но он не трус, – удивляюсь я в свою очередь.

– А зря, – отвечает он, – любовь делает смелее, – меня делает смелее, тебя делает, даже её, – но только не Джима. Я в состоянии сделать вывод. Стейси в состоянии. Ты тоже. Так что лучше бы ему и правда быть последним трусом.

– Он ей не верит.

– Я же говорю – лучше бы ему быть трусом, – парирует Грег, посылая мне ясный взгляд, незамутнённый и тенью наивности или сомнений.

Нашу, казалось бы, идиллию нарушает взвизгнувшая на миг сирена, механическое эхо которой больно режет по ушам и заставляет обернуться на звук. У павильона пестрят салатовые куртки полицейских, мигают синие огни, и я по какой-то странной инерции замираю как вкопанный, удерживая Грега на месте. Сам не знаю, чего боюсь, словно вообще всё, что я делал в жизни, незаконно, противоестественно и, если что, сослужит долгожданным поводом вернуть смертную казнь.

– Что там за чёрт? – спрашивает Грег.

– Сейчас узнаем. Только не дергайся, ладно?

– Это ты мне говоришь?

Из павильона под руки выводят Джереми, сажают в машину со включёнными мигалками, – те ревут, перемежаясь с металлическим рокотом, – а вот и Лиззи выскакивает наружу, вскидывает руки на полицейских, но её отводят в сторону; отводят в сторону, она обнимает себя, как заведенная оглядываясь по сторонам, и снова и снова бросается к полицейским. Один из них старается не прикасаться к ней, но она отказывается понимать:

– Джереми! Куда вы его везёте? – кричит она, наскакивая на констебля. – Майк! Майк, я не понимаю, что…

Интересуюсь у сержанта, в чём дело, – тот в ответ разве что не посылает меня, плюнув, что «нашего приятеля» взяли с наркотиками и что лучше бы нам валить отсюда подобру-поздорову, пока не добрались до нас. Сегодня, говорит он, нам повезло, а вот этому парню впаяют по полной.

Грег спрашивает о залоге.

– Особо крупный, сбыт, забудьте о залоге. Знаете что, звоните-ка лучше адвокату, может, он выбьет мягкое одеяло на нарах.

У меня связаны руки: нет ни удостоверения, ни права светиться, даже если б хотел помочь. Грег держит плачущую Лизбет, причитающую, просящую помочь, но я – невидимка. А Джим, Джим может помочь – лихорадочно соображает она, и я буквально пузырюсь от бешенства. Звони Ангусу, говорю я, звони своему брату, и плевать, что родители узнают правду о твоём женишке! Мы не обязаны тебе помогать. Грег смотрит на притихшую Лиззи и просит не пороть горячку, а её трясущаяся рука уже набирает номер брата. Я уговариваю сержанта разрешить ей поехать с ними.

========== Secret ==========

– Проходи… – Стейси открывает дверь и спешит вглубь квартиры, – наверное, чтобы не встречаться со мной глазами. Некоторое время я хожу по гостиной, поправляя художественный беспорядок: тут торчащий уголок пластинки, там – забытая на подлокотнике кресла кружка, на стене – покосившаяся рамка. Вся та асимметрия, что выдаёт присутствие человека и так раздражает. Какие-то следы… жизни и, может быть, разума нездорового, исправить которые рука тянется сама собой. Я заглядываю в кухню, кричу, что, может быть, она выпьет со мной кофе.

– Да, если ты плеснёшь туда что-нибудь. Я не имею в виду молоко!

Стейси лежит на своей калифорния кинг кровати, развалившись на многочисленных подушках на манер византийской царицы Феодоры, чем слегка поднимает мой настрой. В самом деле, никто другой не знает толк в таких штуках. Её красный туалет и густо подведённые глаза с явно накладными ресницами врезаются в мою сетчатку кричащей, кичливой картиной. Она лежит, прикрыв очерченные чёрным, словно углём, веки, откинув руку с зажатым в ней журналом, подставляя лицо невидимому солнцу. Я никогда не был и не буду свидетелем такой превосходной актерской игры. Стейс открывает глаза и томно опускает ресницы.

– Ну и ну. Не надеялась, что ты придёшь после всего.

– А я пришел, – говорю я громко, разбивая царящую здесь изнурённую атмосферу, и она это замечает, и мне становится проще. Отдаю ей чашку и присаживаюсь на край кровати. С коньяком в кофе я, пожалуй, переборщил, и тот неожиданно дерёт горло.

Стейси, попивая из японского фарфора, выглядит сколько красивой, столько и удивительно жестокой. Неудивительно: Джим в её руках – совсем ручной зверь.

– Как ты? – участливо спрашивает она и поднимается, чтобы поставить другую пластинку на проигрывателе, хотя я вовсе не настроен на музыку. Я только хотел увидеть её. Убедиться, что в жизни осталось что-то относительно постоянное. Чья-нибудь красота. Чья-то непроходимая глупость. Чья-то – моя – наивность.

Я ложусь на кровать, опуская голову на подушки, наблюдая за ней сквозь ресницы.

– Ты плохо выглядишь, – замечает она, оборачиваясь, сминая красные полы халата.

– Это потому что я плохо живу.

Но она поджимает накрашенные губы, не одобряя.

Восток ей к лицу, золото и красный подходят к её плоским скулам и пухлому рту. Это пошло и красиво, а выдержать такую грань – целое искусство. Но она живёт ради искусства, это целиком её. Если кто-то спросит, что в жизни главное, я скажу – Грег. Она скажет – искусство и рассмеётся над моим малодушием.

Я вдруг представляю её в роли обычной домохозяйки восьмидесятых, с начёсом и ровным рядом пуговиц на жакете, катящей вперёд тележку, дно которой заполнено сельдереем и супом кэмпбелл. Приходится откинуть голову назад, чтобы вдавить это виденье в подушку. Я не хотел бы видеть ничего подобного. Никогда-нибудь.

Everybody knows the boat is sinking

(Все знают, что лодка тонет)

Everybody knows that the captain lied

(Все знают, что капитан лгал)

– льется из проигрывателя, вгоняя в неуместную сонливость. Я не устал, я – разбит, и даже обманчивая расслабленность не скрадывает боли в голове и мышцах.

Виски ноют, и я чувствую её холодные пальцы, сжимающие мой лоб, как хрупкий глиняный черепок. Я в пустыне, надо мной солнце, от взгляда на которое темнеет в глазах, и воздух плавится у песка. Марево сна наползает вместе с тем, как в оранжевой дали мерещится приближающийся караван. Он ближе, и ближе, и я спешу навстречу, утопая ногами. Я сам кажусь себе туристом или археологом, отставшим от лагеря, затерявшегося где-то в рыжих барханах. Был же, был где-то здесь. Оглядываюсь, и белые мои одежды раздувает ветер. Поднятый вместе с ним столп песчаной пыли сыпет в глаза, и за прикрывшей их рукой подоспевший караван едва угадывается в очертаниях. Длинная вереница верблюдов и нагруженных повозок, людей, замотанных в ткани с прорезями для глаз, смотрящих хмуро, настороженно, неприветливо.

Ох.

Возглавляющий колонну верблюд раздувает ноздри, высокомерно пожевывает губами, а его наездник бросает мне флягу. Вода, Господи Боже мой, спасибо! Пью с жадностью, не зная, впрочем, как далеко распространяется щедрость, но всадник взмахивает рукой, показывая, чтобы я не стеснялся. С удивлением отмечаю, что глаза в прорези совсем светлые, будто выгоревшие на солнце, как мои волосы. Всё может быть.

– Не тому богу молишься, – замечает глубокий голос по-арабски. Его обладатель замотан тряпками, которые то и дело тревожит ветер, но платок на лице остаётся безучастным к движениям губ под ним. – Начинается буря, и твой Бог уже оставил тебя подыхать в дюнах. Аллах устроил нашу встречу, указав мне путь через эти места. Глух к молитвам тот, кому они предназначены, англичанин.

– Я потерял свой лагерь.

– Вы, чужаки, вторгаетесь в наши земли, тревожа наших мертвецов и заплатите за это сполна своими никчёмными жизнями, иншаллах! Ваш лагерь в низине слишком далеко отсюда. Быстрее песок заметёт твою глупую голову, несчастный, чем ноги донесут тебя до него.

– Да, но… Простите, возможно, вы могли бы доставить меня туда?.. – осторожно пробую я.

– Что?! Неверный, как посмел ты думать, что я стану прислуживать тебе, словно пес?!

– Нет, простите, вы не так поняли! Я не хотел вас оскорбить!

Но наездник, грубо оттолкнув меня и прокричав что-то непонятное, отворачивается; медленно караван приходит в движение. Ответом моим мольбам остаётся лишь последний поворот головы и равнодушный взгляд мутных глаз. Другие и вовсе не смотрят на жалкого англичашку, доверившего судьбу пустыне. Я бегу за наездником, пока меня не отталкивают снова и я не падаю в песок, утопая в нём руками и всем телом. Ветер вздымает осевшую пыль, забивая глаза, а я всё ползу вместе с караваном, но спина наездника далеко впереди и только блик солнца на выбившейся из-под его платка пряди заставляет меня остановиться. Уж лучше пустыня, уж лучше поверить песку и ветру, чем ей, и умереть в дюнах. Разумеется, иншаллах.

– Ого! – подскакиваю я; Стейси успевает подхватить устроенное на животе блюдце и смотрит в смятении.

– Я что-то не так сделала?

– Ты оставила меня подыхать в пустыне, – объясняю я; по её лицу проходит тень, и губы кривятся в неудовольствии.

– Ну конечно. Как я могла забыть – твои глюки. Ты когда-нибудь покажешься врачу, чтобы тебя могли классифицировать? Жду не дождусь того дня, когда найду тебя в Британской Энциклопедии на букву Ш.

– Не важно, как ты это называешь. – Почти открываю рот, чтобы спросить, почему же всё-таки она кинула меня в пустыне, но не хочу оказаться высмеянным. – Это проекции мыслей. Иногда образы, иногда музыка.

– И совсем уж редко – английские сложноподчиненные предложения. Скажешь мне, зачем пришёл? Ждёшь, что я попрошу прощения? Но этого не будет, я себя защищать от Фрэнсиса не просила, мне не нужна нянька или кто-то, кто будет оценивать мои решения.

– Я хочу переговоры.

– Я должна сделать что-то, чтобы ты простил меня? Выдвинешь мне требования, может быть, ультиматум?

– Пообещай мне, что отстанешь от Фрэнсиса.

– У-у, больно надо. Неужели ты считаешь, что ему нужна помощь? Ты, как мангуст, защищаешь этого мальчика, Майкрофт, хотя его зубы достаточно острые, чтобы выжить в джунглях без чьей-либо помощи. Я терпеть его не могу, ты сам не можешь с ним совладать, сколько ни бьешься, я только показываю ему его место. Ну хорошо, ради тебя оставлю его в покое. А что мне за это будет?

– Я забуду про то, как ты оскорбила меня, обидела меня, выставила на посмешище перед всеми… Пожалуй что так. И ещё попрошу прощения за свою оправданную грубость по отношению к тебе. Простишь меня?

– Ну конечно, – соглашается она. – Но, зная тебя, рискну предположить, что в этот список не включены твои душевные страдания, которых ты, конечно, никому не спускаешь с рук. Как мне выкупить их?

– Это насчет Тейлор. Если бы ты могла замолвить за неё словечко одному нашему знакомому модельеру, чтобы тот согласился с ней работать… Это бы здорово подстегнуло её карьеру…

– Ни за что.

– Почему нет? Брось, Стейси, как ей выдержать такую конкуренцию? Этих моделек пруд пруди! Представь, что это акт благотворительности!

– Я что, похожа на Мать Терезу, – она поворачивается в профиль, чтобы я оценил, – нет? Потому что ты уж больно подозрительно смахиваешь на фею-крестную, Майкрофт. Всегда терпеть её не мог, а теперь, когда даже слепому ясно, что она в тебя втюрилась, открыл в себе отеческие чувства? Поражаюсь тебе, ты можешь и сам замолвить словечко Марку, кстати.

– Не хочу. Не могу. Он меня ненавидит. Мы плохо расстались.

– Ты его кинул, а теперь он встречается с Олли и тебе вдвойне стыдно. Держу пари, он и разговаривать с тобой, мудаком, не станет. – Она хихикает. – Ладно, я попробую сделать вид, что ты тут ни при чем.

– Очаровательно. Мир?

Я протягиваю мизинец, и Стейси с напускной неохотой цепляет за него свой, накрашенный красным.

– Ну и подхалим же ты. Подожди, – подскакивает она, заговорщически шепча: – Дай-ка, кое-что покажу. Кое-что нереальное, от чего у тебя снесет крышу, Майкрофт, так что лучше сядь и закрой глаза, – предупреждает она, утопая коленями в красном шелке покрывала.

Я закрываю глаза, чувствую, как она переваливается через мои ноги и слышу шумное движение коробки по полу и шорох бумаги. Следом на колени опускается что-то большое, весомое и плоское, похожее на деревянную доску.

– О, Боже! – открыв глаза, восклицаю, как ужаленный. – Убери её с меня, сейчас же! Чёрт, чёрт!

На моих коленях, совершенно голый и беззащитный, оригинал пармиджаниновской «Антеи». Я пялюсь на картину, оторопев и прикрыв рот ладонью, и где-то на краю зрения мелькает счастливое лицо Стейси, а я… я не могу вздохнуть. Мне кажется, чем больше я смотрю, тем меньше остаётся от меня самого, но не могу оторвать взгляда.

– Нравится? Я уберу, если хочешь, – ехидно замечает Стейси, не скрывая смешинок и триумфа в голосе.

– Нет, оставь!

– Да что ты, я уберу, если хочешь…

Я бью её по рукам, взбудораженный, взволнованный, готовый умереть от восторга.

– Господи, круче этого только спящий Лестрейд. Можно я… Можно потрогать?

Она поднимает бровь и кивает, подбадривая. Вытираю пальцы о покрывало и аккуратно касаюсь поверхности, прослеживая гладкую текстуру. На мгновение я чувствую себя маленьким, мизерным, дотронувшимся до Вечности; цвета такие глубокие и реальные, но в то же время это что-то, что не принадлежит реальному миру. Я чувствую смерть всех тех людей, что когда-то смотрели на неё, и понадобится всё время от сотворения, чтобы впитать каждую её деталь. Меня пробивает волна дрожи и сердце колотится не от волнения, нет – от животного страха. Некоторые вещи, уже мёртвые, забирают с собой. Должно быть, я меняюсь в лице, и Стейси уже не смотрит на нас любящим взглядом, скорее цепким, настороженным.