Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Но муки совести…

Если б можно было вернуть назад – я вернул бы и избежал нашей встречи. Никогда не думал, что, играя за «сильную» команду, захочу оказаться втоптанным в газон. Но и в жизни, и в игре всегда есть место исключениям. Олли, с его упорством новичка, добавил к свободе действий те самые муки совести – а я собираюсь забрать его сожаления.

Я не буду думать о любви. Произнесенное даже в мыслях, это слово теряет смысл. Я порчу и опошляю все, о чем думаю или говорю. Меня не смущает. Всё, к чему я прикасаюсь, превращается в правду или камень – хотя не знаю, что может быть правдивее камня.

Всё, что я внушил себе, наслаивается на стенки черепа. Бесконечные слои утверждений, каждый из которых закрашен известкой. «Неверно». «Неинтересно». «Бессмысленно». «Непригодно для жизни».

«Я боюсь одиночества» – «Неверно».

«Я хочу отношений» – «Неинтересно».

«Мне нужен кто-то рядом» – «Непригодно для жизни».

«Я люблю его» – «Вредно», «Бессмысленно», «Неинтересно», «Неверно».

Начало всему – пустота. Всё, что мы чувствуем, мы внушаем себе сами. Всё, чего мы не чувствуем, не хотим чувствовать, запрещаем себе, отрицаем – тоже. В этом нет ничего такого, но мне хотелось бы управлять собственным сознанием. Я хочу знать что и зачем делаю. Я не против чувств, если в них есть смысл. Я готов любить, зная последствия и соотнося их тяжесть с собственными возможностями. Но миру нечего мне предложить.

Отношения с Олли похожи на дружбу гуппи и пираньи. Может быть, это большое чувство. А может, рыбка слишком мала, чтобы сойти за обед. Может, пиранья оставила её на потом. В любом случае дело даже не в том, что со стороны такой союз кажется странным – а в том, что он реально неудачен. Заранее обречен. Не нужно быть гением, хватит и рыбьих мозгов, чтобы понять: что-то не так.

Может быть, это большое чувство – но как объяснить пиранье, что пора забыть обо всем, чему учила Матушка Природа?

Ной построил Ковчег, и Бог дал четкие указания. Мы не сошли бы за пару даже при желании. Кому-то пришлось бы тонуть. Личный конец света. Кто-то из нас еще может спастись. Дождаться весточки голубя и вдохнуть полной грудью.

Именно так.

Вода затекает в уши. Я уже привязался так, что без боли не отдерешь. Придется соскабливать эту мысль с изнанки черепа. Это займет время и всё мое внимание. Я не готовился и не уверен, что к такому можно быть готовым. Я вытравлю эту самую въедливую мысль, когда дышать станет невозможно. Вода заберет и растворит, а я останусь лежать на каменистом берегу Уайта – там где прошла часть нашего лета. Пока еще не поздно отпустить его с миром.

Разочарование – гадкая вещь. Я мог бы уйти. Серьезно: мог бы? Я не такой подлый. А еще – не жестокий. Он не должен сломаться. Я не хочу ломать.

Когда всё начиналось, я был уверен, что любовь – не для меня, не со мной. Я не думал, что кто-то в здравом уме решится открыть мне душу. Я вижу, что Олли охвачен пламенем этой идеи. Я могу притворяться слепым, но это бессмысленно. Так я дождусь, пока он догорит, будто бенгальский огонь, зажженный утром буднего дня.

Он должен остыть. С моей помощью. Он придет к этой идее – и оставит меня. Я внушу эту мысль, и всё, что нужно – зерно сомнения. Оно прорастет, когда потечет вода.

Уходя, он будет уверен, что это – его выбор.

***

– Посидишь со мной?

– Я занят.

– Чем же?

Смотрю с искренним недоумением. Разве не видно?

– Нужно закончить работу до завтрашней планерки. Здесь куча всего.

– Это немецкий? – Он наклоняется к моему плечу так, что я чувствую дыхание на шее. Пальцы пробегают по дужкам очков и зарываются в волосы. В этот момент я свято верю, что мне неприятно. Я дал себе установку.

– Нидерландский.

– Посидишь со мной? Майкрофт, – губы касаются кожи; он произносит мое имя беззвучно, но я все равно ощущаю малейшие оттенки движений. Это и значит «читать по губам».

– Нет. Я занят, – обрываю я, отстраняясь и поднося к глазам исписанный лист.

– Ладно, – говорит он обиженно.

– Подожди, – останавливаю его уже у двери. – Я попробую закончить быстрее, ладно?

Он улыбается.

Я правда пытаюсь быть холодным. Выходит скверно, скверно, скверно. Мне бы взять уроки у Стейси – давно пора.

***

– Где ты был? Ты не видел моих сообщений?

– Забыл пейджер, – говорю я, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд.

– Так где тебя носило? Не дыши на меня, ради Бога, – кривится он.

– Какая разница? – раздражаюсь я. – Могу не дышать на тебя, могу вообще от тебя отстать.

– Отлично, теперь я не имею права знать, где ты был? – он начинает заводиться. Я отталкиваю его с прохода и направляюсь в ванную.

– Отлично, Майкрофт Холмс, просто здорово! Игнорируй меня и дальше! Кто я такой, чтобы знать! – кричит он вслед.

Останавливаюсь, когда последнее слово достигает слуха.

– Я был у Стейси, если тебе так нужно, чтобы я отчитывался.

Ненавижу это. Почему я не могу делать что хочу. Просто уйти куда-нибудь и вернуться. Сколько можно задавать вопросы.

– Ты прав, можешь не отчитываться, мне неинтересно, – говорит он, закрывая тему, хватает куртку и выскакивает на улицу.

Хрена с два я пойду за ним.

Конечно я пойду и верну его.

***

– Что?

– Ничего, – он мотает головой и отстраняется.

Боже, да что на этот раз? Я ничего не сделал!

– Ты меня провоцируешь? Ты же знаешь, я ненавижу гадать, какая муха тебя укусила. У меня есть уши – можешь сказать прямо. – Я сажусь в кровати и раздраженно накидываю халат.

– С удовольствием узнал бы у тебя. Что с тобой творится? – Он устало потирает виски. – В последнее время ты сам не свой.

– Например?

– Ты отстраненный. Например, сейчас. Такое чувство, что тебе всё равно, что происходит в этой постели.

– Мне не всё равно, – отвечаю я после паузы.

– Вот и поговорили, – уныло заключает он.

Такой вязкой тишины этот дом ещё не знал.

Сердце пропускает удары. Я и после смерти не забуду это мерзкое ощущение тянущей пустоты. Лучше не дышать, лучше вообще замереть. Легкие раскрываются, сдавливая грудь. Пустота материальна и похожа на ментоловый дым. Ментоловый дым в полости сердца.

Подтягиваюсь к Олли и хлопаю в ладоши над его головой.

– Нашёл.

– Что? – удивляется Клэнси, смотря на меня во все глаза. Боже, как я обожаю этот восторженный, почти детский взгляд.

– Муху, которая тебя укусила, – поясняю я.

– А… – тянет он в ответ и улыбается. – Идиотик.

Сгребаю его в охапку. Идиотик – как есть.

***

– Ты будешь на матче? – спрашивает Олли, заглядывая в комнату. Пол усыпан бумагами. Посреди этого действа – я, в позе лотоса, сижу, уставившись в одну точку.

– Эй. Ты что, медитируешь?

– Нет. Лучше тебе не знать, – отвечаю я.

– Ладно, Будда, – посмеивается он. – Так ты будешь на матче?

– Нет, – говорю я без раздумий и краем глаза замечаю, что улыбка сходит с его лица. – Мне нужно работать.

– С каких пор это, – он обводит бумаги взглядом, – важнее моих игр?

– Это не важнее. Это работа.

– Не заговаривай мне зубы, – говорит он, поправляя ремень висящей на плече сумки. – Ты понял, что я имел в виду.

– Ты прекрасно справишься без меня.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Олли. – Я предупреждающе вскидываю бровь и поджимаю пересохшие губы.

Через мгновение он хлопает дверью.

– Я посмотрю запись! – кричу я и скептически кривлю рот.

Майкрофт-Майкрофт.

***

– Слушай. В общем, я тут подумал… – нерешительно тянет Олли.

Даже знаю что. О чём он думал и что хочет сказать. Но я не стану помогать ему – нет. Все его решения должны быть взвешены им самим.

– Я подумал, что тебе стоит… пожить отдельно какое-то время.

В ответ я комично втягиваю губы. Брови взлетают вверх. Я сознательно отказываюсь изображать подлинное удивление. Этим его не провести.

– Мы и так живем раздельно, когда один из нас уезжает, – логически заключаю я. Я не стану облегчать ему задачу.

– Да, и мне всегда хочется домой, – соглашается он после паузы.

– Но?

– Я имею в виду… Не на пару дней… На неделю… – осторожничает он, ожидая моей реакции. Я остаюсь спокоен.

– Вот как.

– Хочу посмотреть, что изменится. Ты перестал скучать.

– Нет, – говорю я, сам не зная, отвечаю ли на последнее утверждение или на предложение в целом.

– Майкрофт, – хмурится он.

Ах, вот как.

– Ладно. Всё, что хочешь. Соберу вещи прямо сейчас, – говорю я как можно спокойнее.

– Это не обязательно, – грустно усмехается он и наконец поднимает глаза, смотря исподлобья.

В мою грудь вонзается гвоздь. Или штопор.

Он подходит ближе и удивленно пялится на торчащую деревянную ручку. «Но зачем?», – задумчиво тянет он. «Думаю, стоило поступить проще. Я мог бы взять скальпель. Я мог бы помочь», – продолжает он. – «Знаешь, я всегда сгорал от любопытства, пытаясь представить, что там внутри».

«Никто не знает», – отвечаю я. Он кивает в ответ. «Никто не знает. Неужели ты собрался скрывать это? Как долго? Всю жизнь?» – не унимается он. – «Боже, я так хочу посмотреть».

«Оно полое», – говорю я. Вру я.

«Нет», – не соглашается Олли. – «То есть быть такого не может».

«Пустое», – не унимаюсь я.

«Нет. Взять хотя бы дым. Подумай сам: если есть дым, то есть, чему гореть. Я мог бы помочь».

«Помоги мне. Я хочу убедиться. Оно пустое. Плевать на дым».

Он протягивает руку и касается покрытой лаком ручки. Обхватывает пальцами, надавливает и делает первый оборот. Боже, как больно. Штопор идет с трудом и приходится приложить усилия. Он помогает второй рукой, но все же отчего-то не выходит. Это не так просто, как казалось. «Так и думал, что будет сложно,» – говорит он, стирая испарину со лба, и снова принимается за дело. Кажется, всё получается. Металл проходит кость и вгрызается в мясо. Боже. Я чувствую, как кровь отливает от лица и рук, будто стремясь к пульсирующему источнику боли. Она скапливается в груди, дышать становится невозможно, но я держусь.

Из раны тянет ментолом. Похоже на сквозняк. Серые ленты дыма рассеиваются и исчезают в воздухе. Это смягчает боль.

«Почти всё», – улыбается Олли. Его левая ладонь упирается в грудную клетку. Правая – обхватывает ручку штопора. Он тянет её на себя.

Чпок.

«Господи, Майкрофт», – растерянно бормочет Клэнси, отодвигаясь. – «Прости, я не знал».

Задумчиво смотрю вниз.

Из раны хлещет вода. Прозрачная, будто из-под крана. Ничего красного, ржавого, мутного. Она заливает футболку, стекает по штанине прямо на паркет. Я все жду, когда она остановится.

«Майк, прости», – тихий голос Олли. Он расстроен. Стоит, не смея шелохнуться, и всё смотрит на зажатый в руке штопор. На него, словно пробка, насажен кусок сердца. Это завораживает.

– «Стоило послушать тебя, Майк, ты снова оказался прав».

Стоило послушать. Но ты так хотел.

– Думаю, ты этого хочешь.

– Майк.

Он не собирается уступать.

– Послушай, это просто нелепо. Я уйду, если ты хочешь, но я никогда не возвращаюсь, – эта фраза стоит многих усилий. Ненавижу полутона, ненавижу смешивать ложь и правду, ненавижу – и почему всегда я?

– Я хочу подумать. Пожалуйста, Майк.

– Я хочу. Майк-Майк, я хочу-хочу-хочу! – передразниваю, не выдержав. Олли смотрит, будто я какой-то незнакомец. – Кто, мать твою, выдумал тебя таким эгоистом? Нет, убери руки. Знаешь что? Можешь думать неделю, месяц – сколько угодно. Но и в мыслях не держи, что получишь все, что захочешь. Что я уйду и вернусь по одному щелчку. Я не такой добрый, каким кажусь – и не пытайся управлять мной, понятно? – почти кричу я. – А сейчас, конечно, я уйду. Ты не единственный, кому нужно подумать.

«Браво, Майкрофт, какой концерт! Я завидую – нет, правда», – щебечет Стейси в моей голове.

Начинаю верить каждому произнесенному мной слову. Это похоже на безумие. Снова этот рой в голове. Белый шум. Когда я говорю, что мне нужно остаться одному – я говорю буквально. Остаться одному. Совсем. Желательно, навсегда.

Прости, Олли.

Я не врал: ты приятный, но назойливый раздражитель. Твои руки были повсюду. Ты копошишься внутри: в сердце, в мыслях. Последнее – хуже. Я не знаю, совсем не знаю что и думать. Моя жизнь превратилась в хаос. Мои мысли – помойка. Я не могу, на самом деле я слабый, я не могу.

Я не могу.

========== What If This Storm Ends ==========

Вообрази себе, Майкрофт. Вообрази собственную жизнь через пять, десять лет. Тебе трудно, но все же. Свою жизнь в подтеках того, что люди называют принципами. В брызгах общественного мнения, в разводах, оставшихся от чьих-то не слишком смелых пальцев. В пятнах чужих ожиданий, подпаленную на концах – огнем того, что не сбылось. Подмоченную жизнь человека с идеальной репутацией. Держу пари, эта фантазия доставляет дискомфорт. Держу пари, тебя выворачивает наизнанку. Бьюсь об заклад, ты сдерживаешь себя.

Ты такой. Именно такой. Именно ты.

Чего ты хочешь? Отключить воображение, будто по щелчку, но зачем? Чтобы не видеть. Не спорю, это решит проблему. Заставит забыть о том, что проблема есть.

Заставит ли?

На другой стороне тебя, как на другой стороне Луны, всё так же. И пусть ты стремишься туда, где в глаза бьёт свет прожекторов – он лишь ослепляет, но не меняет рельефа. Это «волшебный» свет. Это электрический свет.

Если ты лежишь на операционном столе с расширителем в ране и анестезией в каждой клетке тела, всё кажется волшебным. Мир, замерший в одном мгновении, кажется чудом. В нём нет боли, и ничто не существенно.

Ты хотел бы отключить воображение. Ты хочешь остановить время. Понимая, что это невозможно, ты стремишься попасть под кварцевую лампу, с удовольствием воображая, что окажешься излечен. Миллиарды бактерий на тебе и в танцующих на свету пылинках исчезнут, совершенно точно. Твоя голова останется целой. Свету туда не проникнуть. Успокойся, Майк. Тебе не выбраться. Выключи свет.

Отрежь пути назад. Выключи свет. Тебе интересно, что было сначала. Его – света, – не было точно, пока рука не потянулась к выключателю.

Пусть глаза привыкнут к темноте. Ты ищешь порядка, но он не нужен. Его не будет. Ты сортируешь старые журналы, между тем как пора их выбросить.

И если ты просишь моего совета… Его нет. Я рекомендую забыть обо всем. Я кладу руку на Библию, чтобы смахнуть её со стола.

Но я никогда не скажу что делать и чего делать не стоит. Фрэнсис, Олли – я никогда не давала советов: я была барометром, шаром предсказаний, кивающей куклой – не более. Ты просишь совета, в надежде получить ответ на вопрос Вселенной. Кто я, Майк, кто я в твоей жизни? Отрицание – неразменная монетка. Оно ничего не стоит. Оно – начало всему. Ты один решаешь всё.

Если ты хочешь света – ты его получишь. Свет, но не избавление. Ты будешь ослеплен и рад, пока не оставишь первый восторг. И тогда увидишь всё как на ладони; захочешь вернуть всё обратно. Не совершай моих ошибок. Совершай свои. Твори безумства – в конце концов, именно они, уже потом, составят список правдивых вещей. Возьми Олли. Возьми Фрэнка и отправь гулять по своей Луне. Покажи ему обе стороны. Или нет – если не хочешь, если не видишь смысла. Скоро ты поймешь, что разницы нет. Никого не волнуют промежуточные итоги.

Всех волнует надежда.

Подумай, а лучше – не думай вовсе.

Твоя,

Мисс Стейси Энн Торнтон-Уилтон.

В который раз перечитываю написанное. Незапечатанный конверт, оставленный Стейси вместе с подарком ко Дню Рождения. Размашистые, вытянутые, витиеватые буквы. Я уже не вникаю в суть. Я ищу строчные «f», с кончиками-петлями, и на мои глазах они затягиваются в долгожданные узлы. Ищу заглавные «L», «I» и «М», которые, к моему облегчению, не завязываются, а распускаются в ниточки. Так я отвлекаю себя.

Подарок, который она купила – лишь безделушка. Не это было подарком, как и письмо не было поздравительной открыткой. Все наоборот. Шар для предсказаний, забавно. Столько иронии в одной маленькой вещице.

Сжимаю его в руке. 8 – моё любимое число. Я родился восьмого октября. Бесконечность не пугает, пока однажды не вденешь одно кольцо в другое и не затянешь концы. Страшновато знать, что сделаешь это сам.

Я задам шару вопрос – всего один. Его ответ я приму за правду и за совет, который Стейс, с присущей ей иронией, давать «отказалась».

Кажется, люди зажмуриваются? Прикрываю веки, ловлю темноту, встряхиваю шар и, досчитав до десяти, открываю глаза.

«Да, но позже», – белые на черном буквы.

С Днем Рождения, Майкрофт. Когда-нибудь ты научишься ждать.

***

Девятое октября одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. На часах половина второго. Я родился двадцать три года и пятнадцать часов назад. Числа, числа. Все для того, чтобы запомнить. Возможно, эта дата западет мне в память. Пятнадцать часов назад минул ещё один год. Полтора часа назад я начал умирать.

Спрашиваю себя: может, я лишь вырос? Может, всё катится к закату. Может, это лишь начало новой жизни. Дорога к себе или к свету ли – не знаю. Хочется верить, что там, впереди, все же что-то есть. Майкрофт Холмс, неисправимый оптимист, кровавый и наивный, но больше не ребенок.

Я решаю, что все эти числа стоят внимания. Решаю отметить рождение и смерть, взросление и угасание, зенит и закат звезды. Мне двадцать три, я охвачен безумным неверием, я сижу на своей кухне, невидяще пялясь в полупустой бокал. Со мной иррациональный страх перед вечностью: иррациональный потому, что, собственно, до вечности мне дела и нет. Я намерен утонуть в джине, мыслях и, если доживу, встретить рассвет. Отчего-то мне кажется, что умирать утром не так обидно.

Я полон глупых мыслей. Я, в сущности, пуст.

Вчерашний день пестрит деталями. Я запомнил их все.

Я собирался принять душ, когда приехал Олли. Он бросился мне на шею, сбивая с ног оголтелой решимостью отдать подарок в тот же момент. Пришлось притормозить развитие событий. Что было дальше… Нет, я помню, но алкоголь путает порядок событий. Но в момент прихода Олли я был трезв и, несмотря на возбуждение, твёрд в намерении прояснить ситуацию. Сомневаюсь, что «трезв» – антоним слова «глуп». Очень сомневаюсь.

Хорошо, когда у человека есть намерения, и отвратительно, если ты со всей наивностью веришь в их очевидность.

Я спросил: «Зачем ты приехал?»

Он ответил: «Чтобы начать с нуля».

Я сказал: «Так не бывает».

Мой ответ застал его врасплох. Мой ответ пригвоздил его к стене. Возможно, это я прижал его к кафелю в ванной. И совершенно точно именно мой член был у него внутри. Я был груб, забыв где я и с кем. Его тело просило забыть. Сам он предсказуемо молчал. Я думал: разве эта, смешанная со стонами, тишина – не всё, что мне нужно? Я думал: разве эта покорность не стоит новой попытки? И, может быть, когда мой член выходил почти до конца и я видел, как он, блестящий от смазки, торчит, будто каменный, из его ягодиц – может быть в тот момент я понимал: нет, не стоит? Или когда жадно вжал его в стену, кончая – вот тогда я понимал зачем? Может, вталкивая свой член мне в глотку, он вместе со спермой передал мне толику смысла? Всё это интересно, и всего этого не было. Я двигался в нем, вжимая его в стену, не думая и не ища ответы. Все это неотдаленно напоминало месть.

Олли, милый мой, маленький Олли, никогда не мог насытиться и никогда не умел остановиться. Если в тех моментах была хоть крупица святости, она осталась незамеченной, её смыло водой, её перебил шум хриплого дыхания и стонов. И этого оказалось достаточно для того, чтобы понять: никаких шансов не будет. Никакого нового начала. Ни любви, ни хэппи-энда, только незамытая сперма на запотевшем кафеле. Список того, на что мы способны, исключил из себя любовь. Из уважения друг к другу, мы оба решили промолчать. Из уважения друг к другу мы кончали неприлично долго.

Я возбудился, думая об этом. Это дико, но я почти умер, и нет никакого смысла противиться сжимающей член руке. Нет ничего дурного в том, чтобы оттянуть мошонку, желая умножить боль. Я мог бы кончить только от этого. Мне все равно, и, кроме назойливого жжения внизу живота, меня не волнует ничего. Распухшая, налитая кровью головка жаждет прикосновения, и эта мука – единственно важная, в отличие от мучающих мыслей и пустоты в груди. Больнее, чем сейчас, противнее, чем сейчас, с надрачивающей член рукой, мне уже не будет, хотя я жажду того, кто придет, чтобы сделать больно по-настоящему. Я хочу кончить с именем на устах. Мне некого звать, когда я сжимаю яйца и хватаю воздух от проступающего сквозь боль возбуждения. И не под кем выгибаться, умоляя забыть о жалости. Мне хочется кричать, чувствуя, что возбуждение нестерпимо, и я лишь закусываю ребро испачканной в смазке ладони. Я кричу так, как не кричал никогда.

Часть меня жаждет разрядки. На деле же я сижу, уставившись в одну точку, и мой размытый взгляд не видит ничего из того, за что сознание, возможно, могло бы ухватиться. Меня не волнуют – правда, нет, – ни возбуждение, ни страхи, и сам я – литое изваяние, а бокал – продолжение моей так и не дрогнувшей руки. Я собран или расслаблен? Не имею представления. Секунду назад жгло в груди; несмолкаемый зуд, который, казалось, плавил кости и грозил прожечь кожу, сменился теплым, а не ледяным спокойствием качающейся на волнах шхуны. Полный штиль – что это? Затишье перед бурей, затишье после бури – что? Должно быть, перед смертью наступает момент, когда волнение заполняет до краёв и выплескивается наружу, даря долгожданный покой. Я миновал критическую точку, и теперь я собран или расслаблен, неподвижен или ленив, оглушен тревогой или исцелен. Я похож на себя или нет; пуст или полон, пуст… Я точно пуст. Совершенно верно, никогда еще неясность не была столь очевидной.

Я всё ещё слышу голоса тех, кто был здесь несколько часов назад. Это эхо с детальной точностью повторяет каждую минуту вчерашнего вечера. Я не понимаю: почему это важно? Что за крупицы смысла рассыпаны по ковру в гостиной? Это не было чем-то из ряда вон.

Это был… мой День Рождения. Обычный вечер. Теперь я вспоминаю, что именно Олли, а не я, позвал Стейси, Кэндис и Джеймса. Может быть, важно это?

Первым пришел Джим. Он казался счастливым и восторженным, повел показывать новенький мотоцикл, хвастался своей ласточкой и выглядел до безумия довольным. Его настроение, кажется, передалось и нам с Олли, по крайней мере, мой любовник не выглядел подавленным, а меня наконец отпустили муки совести.

Мы долго говорили о делах, пока пришедшая Кэндис не взяла с нас обещание не заикаться о работе хотя бы один вечер. Она притащила подарок – картину собственной кисти, – я был потрясен и польщен, и вовсе не ожидал такого внимания от одной из лучших молодых художниц Англии. Подарок понравился всем, кроме подтянувшейся Стейси. Та скептически оглядела картину и, бесцеремонно поджав губы, назвала сочетание алого с черным банальным и нежизненным.

– Не вижу динамики, – сказала она, скрестив руки на груди.

– О, брось, Стейс, – Джеймс, по обыкновению, постарался смягчить очевидно надвигающуюся бурю. – По-моему, супер, – неуверенно выпалил он, оглядываясь и ища нашей поддержки.

– Супер? Я бы сказал блестяще, – кивнул Клэнси. – Знаешь, Стейси, динамики здесь завались, – продолжил он. – Я прямо вижу, как она… эээ… двигается.

Мы так и стояли напротив водруженной на стол картины. Должно быть, всё это смотрелось комично: наши сосредоточенные лица, скрещенные на груди руки и задумчиво склоненные головы. И лишь Стейси была упрямой и безжалостной, никак не хотела изображать эксперта и буравила взглядом вконец стушевавшуюся Кэндис.

– Эта девушка на картине, – сказала Стейси после внушительно долгого молчания. – Она что, в коме? Или спит? – насмешливо спросила она.

– Я не… – забормотала Кэндис. Она выглядела такой расстроенной, что, наверное, желала провалиться на месте.

– Стейс, – одернул я, не выдержав.

– Что? Что, Майкрофт? По-моему, художник должен представлять, что и зачем рисует, или я не права? – растягивая слова, ответила Стейси. – Так она жива? Или мертва? Если последнее, то работа совсем слаба. Я не вижу крови. Это не кровь, это суррогат. Где динамика, Кэндис?

– Да что с тобой, в самом деле? Какая нахрен динамика? – взвился Олли.

Разговор все больше напоминал абсурд. Бедная Кэндис пялилась на картину, будто загнанная волком овечка. Я спрашивал себя: «Куда делась стерва Кэндис?»

– Послушай, Стейси, – начала она бесцветным голосом, – давай оставим этот разговор и эту чертову картину. Она мертва, да! – почти вскричала она, – и нет никакой динамики в смерти, тебе ясно? – последнее она произнесла, повернувшись, в лицо подруге, но тут же сникла, словно раскаявшись в своих словах. Но, надо сказать, под взглядом Стейси не устояла бы и берлинская стена.

– Стейси. – Джим предупреждающе взял её за запястье.

– Отъебись, Джеймс, ради Бога! Скажи, нет, скажи мне, – она заговорила уже спокойно, – почему вам просто не отстать от меня? Зачем было рисовать это? Зачем?! В чём твоя проблема, Кэндис?

На мгновение мне показалось, что Стейси сейчас замахнется, но она лишь избавилась от захвата и, обойдя стол, направилась в кухню. Неожиданно для меня, Олли последовал за ней.

– Ты как, – обратился я к Кэндис, – нормально? Ты же знаешь, в последнее время она сама не своя.

Она лишь горько усмехнулась и обняла себя руками, оттягивая концы локонов.

– Нормально. Да, знаю. Зато теперь, – еще одна усмешка, – я вижу динамику.

– Не возражаешь, если я уберу её? – сказал я, указывая на картину. Я тоже видел динамику – своих движений в её огромных зрачках.

– Да, конечно, – улыбнулась она.

Джеймс сидел за столом, сцепив руки под подбородком и потупив взгляд. Я спрашивал себя: «Неужели я один не понимаю происходящего?»

Мне казалось, что вечер безнадежно испорчен, но когда я отнес картину в кабинет, то, вернувшись, увидел, что все четверо безмятежно расположились на ковре в гостиной. Олли говорил со Стейси, а Кэндис пыталась сплести косичку из платиновых волос Джима. Я ненароком ухмыльнулся представшей перед глазами идиллии.

– Думаю, нам не помешает выпить…

– Я бы выпила вина, – сказала Кэндис.

Когда бутылки были откупорены, кто-то предложил заказать еды на дом. Остановились на китайской кухне – благо совсем недалеко располагался неплохой ресторанчик.

– Забегаловка, – поправила меня Стейси.

Я набрал номер «Haishi Fanguar».

– Та, – ответил женский голос.

– Здравствуйте, можно сделать заказ?

Послышался шорох и затем ответил уже мужчина.

– Та? Говорʼитье.

– Хочу сделать заказ, – повторил я.

– Заказ? А… та. Какойе заказа? – медленно произнес мужчина.

Я перечислил блюда, стараясь говорить разборчиво и по существу.

– Подожти… – протянул голос, – Дэн. Повторʼитье.

Разозленный, я принялся перечислять все сначала. Олли лежал на ковре, уткнувшись в подушку, сдавленно хихикал и иногда поднимал глаза, чтобы взглянуть на моё лицо и изойтись новым приступом смеха. Кэндис тихонько прыскала в кулак. Раздраженный новой непонимающей репликой китайца, я бросил трубку.

– Послушай, Майки, – отсмеявшись, сказал Олли. – Как думаешь, зачем люди учат языки? – произнеся последние слова, он снова засмеялся.

– Что? А… Какой же я болван, – сказал я, хлопнув себя по лбу. Кэндис при этом едва не поперхнулась вином. Стейси заржала, не в силах сдерживать смех. Джим с усмешкой почесал бровь.

Я снова набрал номер.

– Ni hao. Wo yao si pan gubozhou… – Так дело пошло гораздо быстрее.

– Nin xiang bu xiang he shenme?

– Bu yong.

– Hao le. Ni zhu zai nar…

Договорив, я повесил трубку, а обернувшись, увидел, что друзья пялятся на меня во все глаза.

– Что?

– Да нет, ничего, – сказала Стейси с убийственной иронией.

– Рядом с тобой я чувствую себя ничтожеством, – не без тени усмешки произнес Джим.

– Да. Мой парень – настоящее сокровище, – прохихикал Олли.

Я поджал губы.

– Дайте подумать. У меня в гостях будущий Премьер-министр, гениальная художница, молодая звезда Арсенала и… – я задумался, глядя на Стейси.

– Вольный философ, – вставил Олли.

– Снежная королева, – прыснула Кэндис. Стейси, смеясь, толкнула её плечом.

– Превосходный дегустатор вина, – сказал Джим, передавая Стейси наполненный на треть бокал красного.

– Ммм… Вам нельзя это пить, – заявила она, сделав глоток.

– Это еще почему? – хохоча, сказали мы вразнобой, потянувшись к подскочившей вместе с бутылкой Стейси.

– Нет-нет, вино для ценителей, – защебетала она, уворачиваясь и держа бутылку над головой.

Так, незаметно для всех, вечер наполнился смехом, уютом и теплом осеннего праздника.

***

Сейчас я понимаю, что это было очень, очень и очень плохой идеей. По правде говоря, я и тогда это понимал. И даже попробовал убедить в этом собравшихся.

– Боже, – только и сказал я.

– Хочешь сказать, что не участвуешь? – насмешливо спросил Олли, не забыв при этом плотоядно облизнуть губы.

– Смотри, Майк, кажется, тебе угрожают, – захихикала хмельная от вина Кэндис. – Как хочешь, можем и без тебя, – сказала она, окидывая Олли заинтересованным взглядом.

– Эй! Я такого не говорил! – ответил я тут же.

– По правде говоря, я не в восторге от идеи, – принялась упираться Стейси. – То есть, конечно, мы с Майком вас поддержим, но для протокола: изначально мы были против! – Она поучительно подняла указательный палец.

Из колонок лилась «What Is Love» Haddaway. Я держался стоически.

– Слава Богу, хоть ты осталась разумной, – сказал я, хлопая по её раскрытой ладони.

– После такого-то количества вина? – усомнился Джеймс.

– Всегда, – пафосно и не очень трезво протянули мы.

– Иногда я их ненавижу, – Олли принялся заново наполнять бокалы. – За непробиваемую солидарность.

– Это что, тост? – спросил Джим.

– За солидарность! – воскликнула Стейси.

– За солидарность! – ответил я, когда наши бокалы встретились.

– Гребаные алкоголики, – беззлобно буркнул Клэнси.

Я протянул руку и встормошил и без того растрепанные волосы Олли.

– Эй! Да, пользуйся тем, что сегодня тебе все можно, – продолжил причитать он.

– Значит, решено? В «бутылочку»? – спросила Кэндис, выливая в бокал остатки вина, и облизнула тёмное горлышко.

– Значит, решено, – обреченно ответил я. – Ты, – вскричал я, встрепенувшись, глядя в нахальные глаза Стейси и неманерно тыча в нее пальцем. – Не вздумай садиться напротив меня!

Воцарившуюся на мгновение тишину разбил немилосердный пьяный хохот. Кэндис повалилась на Олли и уткнулась тому в плечо. Джим прикрыл рот ладонью, глядя на нас, как на душевнобольных.

– Просто не говори ничего, – сказала ему Стейси. – Молчи Джим. Молчи.

***

– Нет.

На меня умоляюще смотрели три пары глаз.

– Ни в коем случае. Исключено.

Взгляды троих друзей перешли на Стейси.

– О, нет-нет-нет. Даже не просите, – запротестовала она.

– Ну почему? – жалобно затянул Олли.

– Да, почему? – вторила ему Кэндис.

Я набрал полные легкие воздуха. Сегодняшний вечер уже давно превратился в абсурд. Я целовал Кэндис (!), трижды поцеловал Олли, хрен знает сколько раз целовал Джима, несмело радуясь тому, что очередь Стейси так и не подошла, в глубине души понимая, что озарившая меня удача временна. В конце концов, подтверждая математическую вероятность, бутылка скользнула по ковру, указав на меня и мою соседку.