Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

Я держу его пальцы в своих. Пока я говорю, он до боли сжимает мою ладонь.

Мне и правда было легко. Часть меня отмерла, другая – осталась. Я не был целым до встречи с ним. Все, что было нужно, – вспомнить, как я жил до этого.

Я ем, сплю, хожу, занимаюсь сексом. Меня не гложет чувство вины. Память меня не мучает.

Он внушил мне любовь, но забыл внушить спокойствие, уважение, радость.

Я никогда не был счастлив.

– Почему ты просто не остался? – спрашивает он почти шепотом.

– Я понял, что могу потерять себя. Те мои слезы, – мне физически трудно говорить об этом, и я делаю паузу, – потрясли меня. Я понял, что ждать можно долго, а за это время от меня ничего бы не осталось.

– Прости, что врал, – говорит он и целует мое плечо.

– Не извиняйся, мне это не нужно. Я знал, какой ты, и принимал тебя таким. Честность – не достоинство. Только качество. Лживость – всего лишь черта характера. Ты такой, какой есть. Это я оказался слабее, чем полагал – в этом нет твоей вины.

Он делает глубокий вдох и отстраняется. Я вижу, что он собирается с духом, чтобы спросить.

– Нет, Фрэнсис. Мы не будем вместе. Я начинаю сомневаться, что такое было. Порой я почти уверен, что всё придумал.

Он закрывает лицо ладонями и тут же отнимает их. Поворачивает голову и смотрит прямо в глаза.

– Клэнси. Дело в нем, – его голос сочится обидой. – Ты его любишь?

Нет. Да. В каком-то роде.

Слова – превосходное оружие, особенно в руках такого умелого игрока. Скажи я правду – плохо придется всем. Скажи я «да» – хуже станет только мне. Я не могу не ответить на прямой вопрос: тогда правда станет слишком очевидной. Но я могу соврать и совру.

– Да.

– Ты любишь меня. Я знаю, – говорит он, стискивая кулаки, и поджимает и без того тонкие губы.

– Да, – отвечаю я. – Люблю. Всегда буду любить. Но не буду с тобой. Для того, чтобы любить тебя, это не нужно. Я не позволю ломать себя, а ты никогда не откажешься от этой идеи. Мы слишком похожи, Фрэнсис.

Я слышу звон разбивающегося стекла. Так обещание «всегда» оборачивается бездушным «навеки». Я слышу, как волна уносит осколки. Речная вода потратит века, чтобы сточить их острые края.

Он молчит слишком долго. Закрывает глаза. Я смотрю, как подрагивают влажные ресницы. Я мог бы обнять его, успокоить. Но тогда мои руки уже не коснутся Олли. Я лжец, но не предатель.

Все, к кому я ни прикасался, никогда не избавятся от воспоминаний обо мне. Я прошел сквозь их жизни красной нитью. Это плата за мое одиночество. Фрэнсис же не расплатится никогда. Я выбрал его особенным. Он никогда не станет цельным. Будет подбирать людей как фрагменты, стараясь восполнить утерянную часть. И всегда будет знать, что нужная деталь здесь, рядом, совсем близко – но останется недоступной. Закатилась под пол, когда в доме меняли паркет. Что-то вроде красивой легенды о забытом всеми тайнике, где прапра– еще в детстве спрятала фамильный рубиновый перстень.

Сейчас, рядом с ним, мне больнее, чем когда бы то ни было. Может, он потянется, чтобы поцеловать меня. Может, встанет и уйдет. Может, останется здесь до утра, но меня уже не будет. Ветер подхватит воспоминания и уронит их в воду. Ветер подхватит моё тело, и я очнусь на дне Темзы. Не знаю… Ветер точно унесет боль.

Наверное – я на это надеюсь.

========== D Is For Dangerous ==========

– Обязательно ехать через эту дыру? Нет, скажи мне – обязательно?

Клэнси снова бесится. В последние дни с ним такое постоянно. Очередная травма выбила его из состава на добрых три недели, и теперь он развлекается тем, что докучает мне почти круглые сутки. По телефону, дома, даже во сне. Вчерашняя истерика застала посреди ночи. Не успел я разлепить глаза, как в лицо прилетела знатная оплеуха. Оказалось, ему приспичило пообщаться, а я не соизволил проснуться. Естественно, я вспылил. Слово за слово, и я закономерно был назван «бездушной скотиной» и еще многими нелестными эпитетами. Всё закончилось тем, что я ушел спать на пол.

«Заткнись, Клэнси, просто заткнись», – думаю я.

– Ты не мог бы не отвлекать меня? Я пытаюсь вести машину, – говорю, наклоняясь к рулю и выпрямляя спину. План такой: сделаю вид, что сосредоточен, и он отстанет.

– Я просил ехать через центр, ты вообще меня когда-нибудь слушаешь? – не унимается мой друг.

– Зачем? Чтобы собрать все пробки? – Я честно пытаюсь игнорировать этот зуд, но выходит скверно.

– А ты думаешь, что здесь их не будет? Там хоть есть, на что пялиться, а если мы застрянем в этой деревне, я сойду с ума. Черт, это невозможно! В следующий раз поведу я!

Успокойся, Майкрофт, успокойся. Скоро это пройдет. Ты же знаешь, как ему трудно. Сейчас сложный период. Соберись. Сосчитай до десяти, в конце концов.

– Еще одно слово – и пойдешь пешком. Я это устрою, – говорю я тоном, после которого любой нормальный человек должен заткнуться.

Любой нормальный.

Ага.

– Придурок, – выпаливает Олли.

Я убираю руку с рычага, поворачиваю голову и наотмашь бью его по лицу. Недостаточно, едва попадаю. Он брыкается, но ремень держит крепко, так что второй удар – теперь уже правой руки, – приходится точно в цель. Не смотрю за дорогой, машина встала посреди улицы, а сам я тяну Олли за волосы, стараясь размозжить его голову о мягкую спинку сиденья. Тщетно. Отпускаю вихры и, пытаясь отдышаться, возвращаюсь в прежнее положение. Одна рука на рычаге, другая – держит руль. Машина трогается, справа, обгоняя и сигналя, проносится какой-то умник. Я снова слежу за дорогой. Злость потихоньку выкипает.

– Знаешь, Оливер (не помню, когда в последний раз называл его полным именем), я только что представил, как удачно твой лоб вписывается в приборную панель. Поэтому давай ты просто помолчишь и подумаешь о своем поведении. А я порадуюсь своему терпению и подумаю о том, как отвлечь тебя от скверных мыслей.

Поворачиваю голову и натыкаюсь на виноватый взгляд.

– Вот и отлично. – Глажу его угловатую коленку.

Он примирительно улыбается и несколько минут действительно молчит.

– Как ты меня выносишь? – спрашивает он чуть позже.

– Как назойливый, но приятный раздражитель, – говорю я.

В моей голове ни одной приличной мысли. «Нет уж, только не сейчас», – думаю я, принимаясь разглядывать светофор.

***

– Черт, – бормочет Клэнси.

Откидываюсь на сидении. Движение встало, как он и предполагал. Клэнси открывает окно и вытягивает голову, пытаясь разглядеть причину затора.

– Твою ж маму, – говорит он, хлопая ладонью по крышке бардачка.

– Что там? Что за шум?

Гомон усиливается. Выкрики, маты. Раздраженный вой клаксона, за ним – глухой звук удара. Ещё один, и ещё. Какофонию сигналов сопровождают хаос голосов, непонятное шорканье и приглушенные хлопки.

– Гребаные фанаты снова что-то не поделили. Кажется, сегодня «Шпоры» играли с «Вэст-Хэмом».

Сворачиваю на обочину. Недалеко от нас на асфальт приземляется дымящаяся банка, и девушка, наткнувшись на столб оранжевого дыма, шарахается в сторону и ныряет в проулок.

Голоса становятся громче. Машины замолкают.

Слышится звон стекла.

Сидя в машине, я едва вижу, что происходит впереди, но доносящийся шум не оставляет сомнений: шизанутая толпа фанов движется в нашу сторону, обтекая колонну машин, не забывая заявлять о своем присутствии – круша все, что попадается под горячую руку. Здоровенный придурок с битой наперевес подбегает к витрине сбоку от нас и, хорошенько замахнувшись, разбивает стекло.

– Не высовывайся, – говорю я Клэнси и тянусь через него, чтобы заблокировать дверь.

– Тупоголовые, – шипит Олли, выключая радио.

В следующую минуту, кажется, всё более-менее спокойно. Редкая толпа движется мимо нас, гогоча и невпопад горланя гимн. Придурок с битой методично уничтожает витрину, не желая оставлять ни единого живого места. Я искренне поражаюсь такой дотошности. Нет ничего странного в том, что идиот не встречает никакого сопротивления. Очень умно выбрать свей целью магазин нижнего белья: бедные продавщицы наверняка трясутся, забившись в угол. Надеяться на расторопность нашей доблестной полиции не приходится.

Ситуация подсказывает, что минувшее нас начало толпы куда более дружелюбно, чем те, кто громят машины впереди. Какого хрена я поперся в эту дыру. Стоило послушать Клэнси.

Но он, похоже, не настроен ёрничать. Не слышу вездесущего «Я же говорил» – громко сопит, вжавшись в сиденье, поджимая еще побаливающую ногу; раздувающиеся ноздри выдают тщательно подавляемый гнев.

– Успокойся, – говорю я. По опыту знаю, он близок к бешенству.

Господи, какой черт меня дернул? Зачем я сюда полез?

Олли послушно молчит, потому что и сам в курсе, что, если начнет говорить, распалится ещё больше.

Проклинаю собственную глупость, мрачно уставившись на происходящее за стеклом.

Придурок с битой наконец расправляется с витриной.

Вот черт. Жирный боров.

Он оборачивается и пялится точно на нас. Вид дорогой машины действует на него, как красная тряпка на быка. Он движется к нам и со всего размаху лупит битой по капоту. В ушах стихает эхо удара.

Не пойму, это прогнулся металл? Или: может, это сердце пропустило удар?

Может, лопнуло чье-то терпение. Мое или Олли – не уверен.

Боров стучит в стекло. На миг его лицо приобретает глупейшее выражение, после чего он скалится в узнавании, произносит что-то одними губами и дергает ручку двери. Гребаный запрет на тонировку.

Та не поддается. Происходящее далее укладывается в несколько секунд.

Олли пялится на меня, будто я смогу сделать так, что он исчезнет.

Я смаргиваю оцепенение.

Наши взгляды встречаются. В моей голове безнадежно пусто. Ничего. Зеро. Куча вопросительных знаков.

Тупоголовый замахивается.

Стекло прогибается и идет трещинами.

Олли дергает кнопку блокировки и буквально выламывает дверь вместе с прислонившимся к ней фанатом. Боров отшатывается, роняет биту, но все же удерживается на ногах.

Клэнси бросается напропалую. Начинается потасовка. Выскакиваю из машины, пытаюсь разнять, пытаюсь втиснуться между ними, но получаю по роже. Клэнси нагибается и хватает закатившуюся под машину биту.

Дело приобретает скверный, очень скверный оборот.

Цепляюсь в занесенную руку Олли. Боров ухитряется оттащить меня в сторону, но не видит, что я успел отобрать биту, и тут же отхватывает по ребрам.

Удар.

И ещё один.

И ещё.

Придурок что, сделан из железа? От моих ударов он едва оступается и с новой силой бросается в бой. Клэнси кидается на защиту. Боров рассекает ему бровь, а вот мои кулаки в суматохе едва достигают цели. Я окончательно выхожу из себя, отталкиваю Олли и основательно бью придурку в челюсть, а затем на волне бешенства луплю кулаками всюду, где могу дотянуться.

Я не успеваю заметить, что один из фанатов уже мчится на подмогу.

– Боб! Твою мать!

Чьи-то руки уже оттаскивают меня от жирного тупицы. Олли вырастает между мной и боровом, но тот, похоже, далек от мысли продолжать бой.

– Пошел нахер! Отцепись! – ору, тщетно пытаясь выпутаться из захвата.

Да что за блядский день!

– Успокойся, – звучит знакомый голос. От удивления я перестаю сопротивляться и просто тяжело дышу. Олли стоит, оперевшись о машину, разглядывая обхватившие меня руки и их обладателя, как нечто диковинное.

Захват ослабевает, и я дергаюсь, чтобы не чувствовать прижавшейся ко мне фигуры.

Боров садится на асфальт и обхватывает голову руками.

– Гребаные гомики, – бормочет он. Клэнси дергается, как от удара.

– Олли, иди в машину, – цежу я. – Ты меня слышал? – повторяю, когда он не двигается.

Он открывает дверцу и неуклюже забирается в салон.

– Успокоился? – говорит фигура позади меня. – Я отпускаю.

Скидываю чужие руки и разворачиваюсь, отступая назад. Я не успокоился – сложно описать, как я взбешен. Знакомый взгляд щенячьих глаз только подстегивает злобу.

Один… два… три… четыре…

Уф.

Как же ты меня достал!

Окидываю взглядом стоящее передо мной недоразумение. Растрепанные темные волосы, щетина, выцветшая футболка клубных цветов.

Он хмурится, не желая, чтобы его разглядывали.

– Насмотрелся?

– Более чем, – презрительно ухмыляюсь я. – Более чем.

До моего слуха доносится вой полицейской сирены.

Я отворачиваюсь и обхожу машину, собираясь закончить этот фарс и наконец вернуться домой. Олли следит за мной из-за стекла.

– Больной, – звучит мне вслед. – Таких, как ты, нужно держать в дурке.

– Кто бы говорил. – Салютую и усаживаюсь в машину.

Браво, Майкрофт.

Теперь есть кому засвидетельствовать твой идиотизм.

***

– Тсс… Не дергайся.

– Больно, – морщится Олли, когда я пытаюсь обработать его рану. – Нужно наложить швы?

Критически осматриваю пересекающую бровь ранку.

– Нет, так заживет. Заклеим пластырем.

На левой брови уже красуется похожий, оставшийся с детства шрам.

– Для симметрии, – говорит Олли, посматривая в маленькое зеркало.

– Надеюсь, ты не решишь проколоть ещё один сосок. Для симметрии.

Олли капризно выпячивает губу.

– Тебе не нравится? – серьезно спрашивает он.

– Мне нравится всё, что так или иначе касается тебя. За редкими исключениями.

Мы оба понимаем, о каких исключениях идет речь.

Исключение А – наркотики.

Исключение Б – ревность.

По дороге домой он с четверть часа выпытывал, кто тот подоспевший фанат и откуда я его знаю. Поскольку ответить было нечего, он не успокоился, пока я не заткнул его поцелуем. Машина при этом чуть не врезалась в столб.

– Как ты меня терпишь? – во второй раз за день спрашивает Олли.

– Ты знаешь, когда остановиться. Это компенсирует ущерб от твоих выходок, – отвечаю, не задумываясь, и морщусь от запаха спирта. – Отлично, почти не кровит.

– Как хорошо ты меня знаешь, – мечтательно произносит Олли. – Мне всё кажется, что мы вот-вот превратимся в престарелую парочку.

Хмыкаю.

– Никогда, – одновременно выпаливаем мы. И я, и он искренне смеёмся.

– Похоже, процесс необратим. Тс, не смейся. Края разойдутся, – говорю, заклеивая ранку тонкой полоской пластыря. – Готово.

Он берет меня за подбородок и поворачивает голову на свет.

– Прости, Майк, но твой синяк настолько уродский, что, пожалуй, тебе снова придется спать на полу.

Хватаю его руки и валю на кровать.

– Это мы ещё посмотрим. – Провожу языком по гладкой щеке.

***

Мой внутренний зверь трепещет при виде открытой беззащитной шеи. Приходится дать ему то, что он хочет. Я наклоняюсь и приникаю губами к разгоряченной коже. Верхняя губа рисует влажный след, пока двигаюсь ниже; останавливаюсь на впадинке меж ключиц и щекочу языком. Олли смеётся, ворошит мои волосы, и я пускаю в ход зубы, чтобы доказать серьёзность своих намерений. Грубость заводит нас обоих. Я легко возбуждаюсь и отчетливо ощущаю, как его затвердевший член прижимается к моим бедрам через одежду.

– Снимай, – говорю я, отодвигаясь, и дергаю за край футболки.

Я наблюдаю за ним, пока он раздевается. Светлая, покрытая неровным загаром кожа, гладкая грудь и узкий, накаченный торс. Он ловит мой взгляд и смотрит в глаза слишком серьезно – я немного пугаюсь этой перемены настроения, но все же не показываю вида. Встает с кровати, чтобы избавиться от джинсов; спускает сначала их, перешагивает через одежду и, наступая на пятки, стягивает носки. Остается в одних трусах и почему-то медлит, переминаясь с ноги на ногу, но затем снимает и их. Я недоумеваю, к чему разыгрывать смущение, но, кажется, ему действительно неловко стоять передо мной вот так, с торчащим членом, не скрывая возбуждения, будучи беззащитным под моим взглядом.

– Олли, – говорю я, вопросительно вскинув бровь. – Что случилось?

– Не знаю, – шепчет он. В свете лампы заметен румянец на щеках. – Тот чувак сегодня…

Стараюсь не засмеяться. Олли, мой бесстыдный Олли, волнуется о словах какого-то придурка, назвавшего его гомиком.

– Это странно, – говорю я после молчания. – С каких пор тебя задевает чужое мнение? Это твоя жизнь и твоё тело. Какая разница?

– Наверное… Я просто глупый, извини. – Он ложится на кровать и целует меня в висок, принимаясь водить пальцем по ровному ряду пуговиц на моей рубашке. – Я такой глупый, Майки.

– Ты не глупый, – отвечаю я и, переворачиваясь, подминаю его под себя. – Просто слишком много всего.

Он тянется и целует в губы; руки теребят ворот, высвобождают пуговицы из петель и спускаются к ремню. Я выскальзываю из рубашки и стягиваю оставшуюся одежду, которая тут же падает с края кровати.

В свете лампы жизнь кажется такой замечательной.

Стою на коленях и позволяю Олли рассматривать себя – но не слишком долго: возбуждение накатывает волнами, а я не очень люблю ждать. Однако я и не собираюсь набрасываться на него, задумав кое-что получше.

– Знаешь, чтобы тебе не было так погано, можешь попросить меня – я сделаю всё, что хочешь. Чтобы ты наконец вспомнил, кто из нас кого совратил, – смеюсь, целуя выступающую косточку таза.

– Эммм… – тянет Олли задумчиво и по привычке облизывает губы. – Хочу посмотреть, как ты доведешь себя до оргазма, – мечтательно протягивает он.

Боже, одни эти слова способны довести до точки.

Я говорю «хорошо», сажусь на пятки и, сам того не заметив, сжимаю сбившуюся ткань покрывала. Мысли улетучиваются; я все еще под впечатлением от его просьбы. Олли приподнимается, откидывается на подушки и складывает руки на груди. При этом его член с немного кривоватой головкой смотрит будто оценивающе. Усмехаюсь своим мыслям и этому зрелищу и накрываю ладонью собственную эрекцию. Провожу по всей длине, задерживаю кольцо пальцев на уздечке и поднимаю голову, ловя взгляд широко распахнутых глаз.

Что ж, ты сам напросился.

Олли сглатывает.

Отнимаю ладонь и, набрав в рот слюны, провожу по ней языком. Не прекращая смотреть ему в глаза, накрываю головку и, сделав пару круговых движений, надавливаю на вход в уретру. Уголок его рта вздрагивает. Мое внутреннее спокойствие вздрагивает. Ладонь движется вниз по стволу, доходит до мошонки и едва касается жестких волосков. От этого движения назойливое трепыхание внизу живота становится почти нестерпимым. Чувствую острую потребность сжать головку и закончить мучение, но сдерживаюсь, лишь сильнее стискивая покрывало. Олли прикрывает глаза, тянется к своему члену, но одергивает руку.

– Хочу научить тебя кое-чему, – говорю я.

– Чему? – Он закусывает губу. Ладони сжаты в кулаки.

Нет, милый, еще рано. Я даже не начинал испытывать твоё терпение.

– Называть вещи своими именами, – вопреки напряжению спокойно отзываюсь я.

Он опускает глаза и снова смотрит на меня.

– Я должен озвучить всё, что ты делаешь?

Умный маленький Олли.

– Да, – выдыхаю, проводя пальцем по выступающей вене, не разрывая зрительного контакта.

Он ухмыляется самой злобной из ухмылок.

– Сейчас… ты ведешь пальцем по вене на своем темном от возбуждения члене. Я бы с радостью провел по ней языком. Самым кончиком, надавливая. Как я люблю. Как тебе нравится.

Влажный глянец, чуть припухшая окантовка – меня заводит, когда он произносит «у», когда на «тэ» кончик языка отталкивается от зубов и мелькает в темной полоске меж приоткрытых губ.

Это отвлекает. Это позволяет сосредоточиться.

– Снимаешь проступившую смазку подушечкой пальца, оттягиваешь кожу и размазываешь её по головке. Твоя ладонь движется по члену вниз… – он шумно выдыхает – вверх… задевает головку, скользит к основанию. Я бы с удовольствием сделал это ртом. Я бы вобрал его целиком, чтобы почувствовать, как головка касается горла…

Я судорожно вдыхаю и цепляюсь за покрывало, как за ускользающую реальность. Он улыбается глазами, а мне остается лишь на мгновение отнять руку, давая себе передышку.

– Сжимаешь ладонь в кольцо вокруг уздечки и медленно ведешь вниз. Гладишь мошонку, играешь подушечками пальцев, затем снова смыкаешь их на члене. Ты хочешь закончить все быстрее. Ты не любишь терпеть. Я хочу, чтобы ты прикоснулся к моему члену. Я кончу от одного прикосновения. Теперь ты ускоряешь… движение. Сомкнутые пальцы скользят по стволу, по влажной коже, рваными толчками. Ты убыстряешься; закрываешь глаза, не в силах сдерживаться, но сжимаешь член у основания, чтобы не кончить. Я люблю твою выдержку. Я бы оттрахал твою выдержку так, что ты умолял бы закончить быстрее.

Я готов умолять уже сейчас.

Он не шевелится, не спуская взгляда с моего члена, но я вижу, что его собственное терпение на исходе. Тяжело дышит. Уверен, ему хватило бы одного прикосновения, чтобы кончить.

– Обхватываешь головку пальцами, приподнимаешь бедра, – он стискивает челюсти – и начинаешь… толкаться в руку. Я могу предсказать мгновение, когда ты кончишь. Твои движения всё больше… черт…

Он не выдерживает и собирается коснуться члена. Не думая, бросаюсь на него, накрывая своим телом. Целую в открытый рот и нахожу рукой член. Он вскрикивает и кусает мою губу, кончая. Моя головка утыкается ему в пах, и я, застонав, трусь, доводя себя до разрядки.

Он зарывается мне в плечо, я – ему в шею; мы долго стараемся унять дыхание и подскочившее сердцебиение. Спустя пару долгих минут переворачиваюсь на спину и сажусь на кровати. Он втягивает воздух, касается моей спины, выводя какой-то узор. Какое-то слово.

Не хочу знать. Пока я не знаю о его чувствах, на мне нет ответственности.

– Ляжем спать? – грустно спрашивает он.

– Мне нужно поработать, – говорю я, оборачиваясь.

Он кривит губы и в следующий момент морщится.

– Что такое?

– Нога. Гребаный мениск.

– Прости, – едва слышно шепчу я, наклоняясь, и целую его в колено.

***

Уже ночью, открыв дверь в спальню, я застаю неприятную картину. Клэнси сидит на кровати, спиной ко мне, нагнувшись к прикроватной тумбочке. Картина привычна и ясна как день. Я обхожу постель и выбиваю из рук туго свернутую банкноту. Следом за ней на пол летит книга с рассыпанным по ней порошком.

От неожиданности он вскрикивает.

– Я могу уйти, если не хочешь, чтобы тебе мешали. Но ты не будешь делать это при мне, – спокойно говорю я.

– Ты не понимаешь… – заводится он. Заводится, как любой наркоман, лишенный дозы.

– Не понимаю чего? Полезешь на пол снюхивать кокс с ковра? Давай, а я посмотрю – не разочаруй меня. Я всё понимаю, Клэнси. Но ты никогда не думаешь, что будет потом. Я хочу, чтобы это «потом» у тебя было.

Этой ночью я долго сижу в гостиной и в итоге засыпаю на диване.

Я чувствую себя виноватым, и это чувство давит на плечи – увы, неподъемным грузом.

***

Утром, выйдя из дома Клэнси, я еще долго стою на мокрой траве, пялясь на дорогу. На асфальте рядом с машиной баллончиком выведена надпись.

Белые буквы скачут перед глазами. Спросонья я едва соображаю.

«Меня зовут Грег, кста».

Что за…

Борюсь с желанием придушить первого попавшегося прохожего.

«Я найду его и прибью. Найду и прибью», – повторяю как заведенный, пока иду к машине.

Господи, подари мне хоть один спокойный день…

========== Goodbye Hooray ==========

«Жизнь так забавна», – думаю я, возвращаясь домой осенним вечером. – «Так нелепа». Я спускаюсь по лестнице, выхожу из здания, где работаю. Ноги идут сами, голова же занята тем, чем и всегда – размышлениями о вечном. Ей, кажется, плевать, что по дороге на стоянку не замечаю огромной лужи и порчу еще новые ботинки, что, сбегая с крыльца, окликает секретарь – а я не оборачиваюсь, что сигареты забыты на столе, а в кармане – лишь зажигалка. У моей головы своё расписание и свои биоритмы. Она забывает поесть, не любит спать, лишь изредка вдохновляется государственной службой, откровенно скучает на учебе и балдеет, изыскивая во всем подтексты и двойные смыслы. Ей, в отличие от остального тела, не двадцать два, а куда больше. Или: порой даже меньше. Не знаю, она странная. Не могу утверждать, что мы когда-либо ладили.

А уж картины, которые рисует моё воображение, кажутся и вовсе пугающими. Мои сердце, легкие и сосуды протестуют против постоянных выплесков адреналина, которые вызваны – между прочим, – этим самым воображением.

Хотя, справедливости ради, – это все же моя голова.

Мне даже некого винить.

Вот сейчас.

Если меня остановят за превышение скорости или за то, что плетусь слишком медленно, мешая движению… На кого спихнуть вину? Мою голову не оштрафуют… Ну… Если только косвенно…

О чем я. Стоит следить за дорогой.

Если сейчас мост обрушится и впереди образуется зияющая дыра – я упаду в Темзу, не заметив подвоха, а моя безумная голова не успеет запротестовать против вечного покоя. Как заманчиво, Боже мой. Как заманчиво.

Но не слишком-то экспрессивно. Такие, как я, не умирают по случайности. Такие живут долго и отравляют жизнь другим.

Я вдруг представляю Шерлока, склонившегося над моей могилой. Чуть старше, чем сейчас. В руках – игрушечная лопатка. Он ворошит мягкую кладбищенскую землю, выкапывает небольшую ямку. Должен что-то посадить. Что? А, вижу. Рядом с надгробием большая кадка с кактусом. Шерлок бормочет слова извинений, мол, прости, ничего не поделаешь. Таким уж ты был – не моя вина.

С этой картинкой что-то не то. Шерлок и лопатка – странно, – на нем костюм от Гуччи, и никакого пластикового совка нет и в помине. В руках – букет цветастых гербер. Даже галстук надел. Черт, мой галстук. Он улыбается в кулак, стараясь скрыть усмешку. Но я-то вижу. Я всегда видел, Шерлок. Вероятно, он думает о том же, потому что радостный прежде взгляд становится совсем уж кислым. Ну, Шеза, а что ты хотел? Не стоило надевать мой галстук…

Рядом с братом из ниоткуда вырастает Олли. Смотрит на могилу… Осуждая? А что ты думал, Майкрофт – испоганил мальчику жизнь, а потом бросил. Что прикажешь делать? Опускает руку в карман куртки и вынимает опасную бритву. Что ты делаешь?! Что… Оу.

Кровь на фоне белых цветов – превосходная метафора наших отношений.

Стейси. Как я её не заметил? На ней длинный, снятый с мужского плеча пиджак и красное платье с глубоким вырезом. Кажется, у нее истерика. Все смотрят на нее и не замечают распластавшегося на земле тела. Она плачет; вдруг начинает шептать и заламывать руки. Мне удается расслышать лишь некоторые слова. Она достает из выреза свернутую купюру и принимается рвать, осыпая землю, Клэнси и цветы крошечными кусочками. «Уйду в монастырь», – шепчет она. Смытая слезами тушь прочерчивает ровные дорожки и собирается на подбородке. Смотря на это, Шерлок скептически цокает и закатывает глаза. Какой-то парень подходит, чтобы её утешить. Не вижу лица – смотрю, но черты будто расплываются. Он отворачивается от Стейс, раскрывает валяющийся на земле рюкзак и, нашарив маркер, пишет прямо на надгробии. «Мудак» – белые на черном буквы.

«Мудак», – проносится у меня в голове.

Мудак? Эй, вы трое! Не видите – он снова все портит!

Моргаю, и красный сигнал светофора, мигнув в ответ, сменяется зеленым.

Где-то на периферии сознания мелькает понимание того, что таким и должен быть настоящий мудак. Таким, как я. Тихим, но эффективным.

От последней мысли становится совсем весело. Брось, Майкрофт, ты не можешь отрицать, что во всем этом есть доля правды.

Мне кажется, моя судьба – та еще сучка. Она молода, беспечна и любит веселье. Ей не нравятся комедийные шоу по телеку – находит их скучными, – но «подкидывать» меня ей по душе. Развлекательный канал «Майкрофт-ТВ» – самый свежий юмор семь дней в неделю!

Почти уверен: моя жизнь порядком отличается от многих других.

Наверное, где-то живет другой мудак, который думает так же. Знаю-знаю. У него темные вечно взъерошенные волосы, на щеках – неизменная щетина, а глаза смотрят так, что никому и в голову не придет назвать их обладателя мудаком. Никому – кроме меня.

С тех пор, как я видел его в последний раз, прошло… полмесяца, наверное. Не то чтобы я расслабился. Первое правило настоящего мудака – не давать жертве передышки.

То сообщение на асфальте было пробой пера. За ним последовало еще одно – поверх закрашенной серым первой надписи.

«А как зовут тебя?» – вопрошали белые буквы.

Я стоически проигнорировал ещё не ставшее привычным утреннее приветствие и отправился на работу. «Ещё не ставшее» – я всегда был немного наивным и надеялся на человеческое благоразумие.

Нет – на самом деле я надеялся, что это развлечение ему наскучит.

На следующий день всё повторилось.

«Это невежливо», – гласила надпись.

Я убедил Клэнси не обращать внимания. Было трудно – пришлось использовать самые беспроигрышные аргументы. Тогда казалось, что беда миновала, но в итоге я лишь отсрочил истерику.

«Я пытаюсь быть дружелюбным», – так начался четвертый день.

Вернувшись из Манчестера, Олли застал несколько двусмысленное «Мне понравилась твоя машина».

Скандал был жуткий.

«Ты злишься?» на следующее утро ввело меня в ступор. Взгляд Олли, высунувшего голову в окно, не предвещал ничего хорошего. Целый день прошел в мыслях о том, что ждет меня вечером. На совещании с министром я сидел, смотря в одну точку.

Мы поссорились так, что почти не разговаривали еще два дня. Олли выгнал меня из дома; я вымаливал прощение, стоя на коленях на надписи «Мне жаль твоего друга». Хорошо, что репортеры так и не пронюхали, куда переехал Олли. Представляю себя на коленях на второй полосе «The Sun». Сразу после грязных трусов какой-нибудь звезды.

Мы окончательно помирились, обсуждая план поимки чокнутого художника в пятницу, разглядывая мокрый после дождя асфальт и «Но вообще-то он играет, как дерьмо» с лужицей на месте заглавной «S».

Решение было простым: дождаться, пока ночью не появится незадачливый любитель граффити, и взять его тепленьким. Тогда мы даже не задумывались, что собираемся сделать с этим пакостливым мудаком.

Но, как это всегда бывает, когда в дело вступаю я, план провалился с оглушительным треском. Я честно ждал, но пятница выдалась такой зубодробительной, что в итоге уснул. А проснулся уже от криков пришедшего в бешенство Олли. Не помню, как выбежал на улицу, как растаскивал дерущихся (то есть оттаскивал Олли, который буквально озверел, почуяв первую кровь). Не помню, куда делся уличный художник – исчез, будто провалился сквозь землю, пока я возвращал Олли в адекватное состояние.

В следующие три дня все было тихо. Я даже забеспокоился, куда делся эм… тот парень. Не удивился бы, если зализывал раны, – в порыве злости Клэнси вполне способен откусить и ухо, и нос. В глубине души я надеялся, что он всё же решил оставить свою идиотскую затею. Конечно, доводить меня весело – пока не нащупаешь грань моего терпения.

Хотя, кому я вру. Мне было скучно. Не без скандалов, конечно, но нельзя не признать, что у этого Грега забавное чувство юмора. И ещё более забавное чувство самосохранения. Ну, и гордость взыграла – куда без нее. То ли он слишком быстро сдался, то ли я наскучил так скоро.

С этими мыслями я вышел из дома Олли позавчера. И, к своему удивлению, наткнулся на размашистую, на всю дорогу, надпись:

«Н Е Д О Ж Д Е Ш Ь С Я»

Вот так. «Не дождешься». Захотелось завыть, опуститься на траву и, обхватив голову руками, лелеять повисшее в воздухе безумие. Но вместо этого я шел к машине, помахивая портфелем, не скрывая улыбки.