Текст книги "Беглец (СИ)"

Автор книги: e2e4

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

– Вы когда-нибудь целовались? – прищурился Олли.

– Что? – непонимающе переспросила Стейс.

– Нет, никогда, – ответил я, не скрывая звучащей в голосе паники.

– Почему? – серьезно, насколько это возможно, будучи пьяным, спросил Джейми. Я постарался не засмеяться, глядя на его красные, с распухшим от поцелуев ободком, губы.

– Потому, – буркнул я.

– Потому что целоваться с Майком – всё равно что… – она задумалась, отведя взгляд.

–…целоваться со столбом, – продолжил за нее я.

– Вот именно, – кивнула она, соглашаясь.

– Тем более, ну что вам стоит, – хищно сощурился Олли.

– Нет. Никогда.

– Майк…

– Олли.

Меня передергивало от одной мысли об этом, грозящем стать самым ужасным в моей жизни, поцелуе.

Мы препирались ещё минут десять, пока Стейси наконец не крутанула бутылку. Та сделала четыре оборота и снова указала на неё. Донышко смотрело точно на Джеймса.

Мне показалось, что где-то в глубине сознания забила барабанная дробь. Во всем виновато вино, не иначе.

Стейси открыла рот, грозясь произнести «нет», когда Джим, резко придвинувшись, накрыл её губы своими.

Клянусь, в тот момент мне показалось, что до сих пор я не видел ничего более эротичного.

Реакция остальных была не менее спонтанной, чем сам поцелуй. Олли округлил глаза, а Кэндис пожирала целующихся жадным… ревнивым? взглядом…

Стейси, к моему удивлению, ответила на поцелуй чуть более пылко, чем следовало. Мне даже показалось, что все длилось чуть дольше, чем требовала игра. Она прикрыла глаза и, когда Джим наконец решил отстраниться, будто с неохотой оборвала поцелуй.

Какая сука.

Я почувствовал острую потребность: найти её взгляд своим – но она опустила глаза, не позволяя воззвать к её совести. Я понял, что абсолютно, абсолютно не властен над её действиями. Что ж, я получил чувствительный щелчок по носу. Она не хотела моего вмешательства и моих нравоучений. И это было… справедливо.

Так и не понял, что за игру она ведет.

– Иногда мне кажется, что ты совершенна, – легко произнес Джеймс. – Пока ты не открываешь рот. Да, так и есть, – он будто говорил сам с собой, и во всем его тоне чувствовалась внезапно вспыхнувшая злость. Зачем кому-то в здравом уме понадобится нарываться на Стейси?

– Возможно, дело в том, что ты не герой моего романа, – парировала она.

Воцарившаяся тишина казалась осязаемой.

Я невольно взглянул на Кэндис. Та молчала, крутя в ладонях всё еще полный бокал, рассматривая пол, собственные колени, лежащую на ковре бутылку – что угодно, лишь бы не поднимать глаз.

Тогда я и понял, что упустил что-то важное.

– Вы играйте, а мы пойдем перекурим, – сказал я, не отрывая взгляда от Стейси.

– Ага, – сказала она, поднимаясь, но так и не взглянув на меня.

Мы прошли в кабинет. Она встала возле окна, а я облокотился на стол. Стоящий на зеленом бархате маятник тревожно покачнулся и пришел в действие.

– И что это было? – спросил я, обращаясь скорее к спине подруги, чем к ней самой.

Она обернулась.

– Это? – переспросила она, прекрасно понимая, о чем речь.

– Да. Это. Поцелуй.

– Игра. Мы ведь играли, – произнесла она тягуче.

– Стейси.

– Что? Что, Майкрофт? Оставь меня в покое. Мне давно не двенадцать.

– А жаль. Но всё же превосходно, что ты об этом помнишь.

– Не начинай. Твоя совесть, будь она неладна, не имеет ничего общего с моей.

Эти затуманенные парами алкоголя слова прозвучали как признание. «Я, Стейси Уилтон, безнадежно утратила связь с реальностью».

Я фыркнул, не желая продолжать разговор.

Ее взгляд упал на оставленную на столе картину.

– Что скажешь? – спросила она.

– Скажу, что абсолютно ничего не понимаю.

И правда: для меня отношения людей всегда оставались неподвластной к прочтению книгой.

– Она нарисовала тебя. Думай что хочешь, – заключил я.

– Я устала. Не хочу думать. Никогда, ни о чем.

– Тогда… просто не думай. Оставь всё как есть. Оставь всё в покое.

– И это говоришь ты?

Она усмехнулась, стоя вполоборота, ведя пальцем по краям оставленной на подоконнике пепельницы.

– Это говорю я. Давай покурим.

Я поднес зажигалку и поджег кончик её сигареты.

– Олли сегодня странный, заметил? – спросила подруга. – Он похож на… всех этих мальчиков. Всё так плохо?

– Знаешь, а это действительно конец. Не оставляй меня наедине с ним, – попросил я.

– Ты знал что-то такое. Что так будет.

– Конечно, – кивнул я без лишних слов.

К сожалению, моим надеждам на спасение не суждено было сбыться.

***

– Итак, – медленно произнес Олли, когда последний гость – Джейми – покинул прихожую.

– Итак. – Я вскинул брови.

Клэнси вздохнул и, пройдя мимо меня, направился в гостиную.

Я проследовал за ним, смутно понимая, что произойдет дальше.

– Что ты собираешься делать? – Олли, казалось, задал самый неожиданный вопрос из всех.

– Когда?

– Майкрофт. – Он прищурился и подошел совсем близко. Очевидно, его захватила идея взглянуть мне в глаза. Я натурально поежился от внезапно охватившего холода.

Холод. Этот холод принес Олли. Мой чудо-мальчик.

Я был удивлен, даже поражен этой стремительной переменой. До этого я не знал ни жестокости, ни отчуждения, тогда как его тон сочился едва ли не ядом.

Он сказал:

– Когда мы расстанемся. Когда я уйду.

«Когда тебя не станет», – мысленно добавил я, – «Когда моя жизнь окончательно превратится в руины».

– Поеду в Нидерланды. Или в Шотландию. Куда скажут. Или пошлю всё к черту, не знаю.

Мне вдруг отчаянно захотелось взять его за запястья и притянуть к себе. Как будто то, что я произнес собственные мысли вслух, помогло поверить и абсолютно лишило надежд. Показалось, что всё моё тело охватило лишь одно желание – согреться, и я был готов на всё, лишь бы вернуть хотя бы подобие тепла. Я подавил это желание в зародыше. Я не заслужил ни тепла, ни даже оттенка любви к себе. Все мои желания и потребности гасли в одной точке – там, куда Олли направил свой равнодушный взгляд.

Так не смотрят на людей. Так смотрят на досадливые помехи, на преграды, вроде грязных офисных жалюзи, мешающих вдохнуть полной грудью.

– Ты не говорил, что собираешься уехать, – очень тихо произнес он. Тон его голоса балансировал на грани между шепотом и звенящей скрытыми мыслями тишиной.

– Я не собирался, это лишь разговоры, – сказал я, слыша себя будто со стороны.

«Ну, это точно не я. Я приготовился оправдываться? Я ровным счетом ничего не понимаю. Возьми себя в руки».

Я, Олли. Он и я, в коконе тишины.

– Теперь я должен спросить о твоих планах? – процедил я. Меня охватила злоба.

«В конце концов, именно я должен контролировать каждый миллиметр этой комнаты. Но этого не происходит», – отчаянно думал я, пока стянутое веревкой сердце пропускало удары, чтобы с каждым разом биться о рёбра все тише. Такое гулкое эхо внутри, в голове, в самой гостиной было отражением вершившегося конца. Его глаза отражали пустоту; и если б она могла звучать, была б хоть какая-то польза от того, что мое неуёмное сердце так и продолжало биться.

«Сейчас он взбесится. Давай же».

– Перейду в испанский чемпионат. Всё хотел сказать, да не было повода. Дело решённое, – он повторил мой тон будто под копирку, но сжатые кулаки выдавали едва сдерживаемый гнев.

Мне хотелось уйти. Провалиться сквозь чертову землю. Пожалуйста. Сейчас, ударь меня.

Я саркастически выгнул бровь и безумно сожалел, что в ту минуту язык тела оставался неподвластным: сам того не подозревая, скрестил руки, пытаясь отстраниться и защититься, хотя разумная часть меня и вовсе не искала защиты.

Защиты ищет тот, кто невиновен. В ином случае есть варианты.

– Я рад. Правда, хороший выбор, – сказал я достаточно мягко для того, чтобы вконец запутать себя и его.

Стремительно. Именно это я называю «стремительно».

– Сволочь. Какая же ты сволочь. Ты просто тварь, Майкрофт, – прокричал он и, завершая тираду, ощутимо ударил в грудь.

«Если делать так достаточно долго, боль уйдет».

– Я тебя не понимаю, – сказал я, отшатываясь, но не разнимая скрещенных на груди рук. – Чего ты ждешь? Я должен что? Просто скажи, и я сделаю, как ты хочешь.

Солнечное сплетение боли. Я не знал, могла ли пустота быть настолько материальной, но плотная черная завеса в груди была раздражающим, пугающим и совершенно точно мешающим фактором. Я не знал, как выглядит смерть, но это ощущение грозило убить. Был так удушающе спокоен, я уже был трупом – и это понимание лишь сгущало темную мерзость внутри.

Я не был пронизан болью, но она совершенно точно знала предназначенное ей место. Я моргнул, стараясь прогнать наваждение и чувство полного непонимания происходящего. Кто и зачем засунул меня в эту комнату, и почему я умираю, я никогда не был жив, я никогда не был счастлив…

Нечего отнимать, нечему дохнуть, как мертвое может умереть? Наверное, это странное, тягучее, а вовсе не острое, чувство и есть смерть неживого. Я мясо, мясо на выходе из мясорубки.

Боже, боже…

«Я делаю только хуже».

– Я не знаю, – прошептал Олли, отчаянно прижимая ладонь ко лбу. Его расфокусированный взгляд выдавал полное непонимание происходящего. – Я должен уйти. Да, я должен. Я должен уйти… Ты сделал то, что должен был, – он рассмеялся, – показал мне, кто мы на самом деле. Ничего не может быть? – спросил он, поднимая глаза. – Да, знаю. Это безумие.

«Он знает. Он знает». – Мои глаза распахнулись, будто впервые увидев свет. И я действительно увидел то, что наворотил – и это совсем не то, чего я хотел. Он не прав, я не хотел его боли.

– Тебе больно? – спросил я, борясь с желанием подойти ближе.

– Нет. Не знаю, – ответил он после паузы, – я не знаю. Такое чувство, что мне вживили имплант. Кажется, я не чувствую ничего. Вообще. Господи, помоги мне, Майк, сделай что-нибудь, прогони это, – он пошатнулся и оперся руками о спинку кресла.

– Извини меня. Это пройдет, должно пройти.

Он шумно выдохнул. Бесполезно – я знал, что не помогает.

– Я не хотел этого. Давай я отвезу тебя домой.

– Скажи мне. Это всегда так… пусто?

– Да, – просто ответил я, поддерживая его руками, желая, чтобы этот кошмар закончился как можно быстрее.

– Это то, что я делал с тобой?

Я предпочел промолчать, но тишина оказалась красноречивее слов.

– Понимаю, теперь я понял. Ты прав, ты, мать твою, снова прав, Майкрофт! – зачастил он, словно в лихорадке, оставаясь спокойным снаружи, но в абсолютном хаосе внутри.

– Успокойся, Олли. Возьми себя в руки, давай. Я отвезу тебя.

– Отвези меня домой, Майк…

***

Мне всего двадцать три, но я давно не боюсь оглядываться назад. Эта мудрость залежавшегося в морозилке мяса, с сухими, грубыми волокнами – не то, чего я хотел. Единственное, что напоминает о том, что я всё ещё жив – чувство огромной, нерастраченной нежности, которую кто-то не смог, не хотел или не умел принять.

Осталось недолго. Или долго. Может, не осталось ничего вовсе.

Отнять мою нежность – я стану плоским. Отнять мою нежность не то же самое, что не принять её или втоптать её в грязь. Она – надежда. Я мелкий и наивный и даже сейчас, в минуты полного штиля, верю в толику смысла. А если всё зря – хочу знать точно. Я смою в унитаз – её, мою нежность. Я не потерплю чужих рук. Так в этой жизни останется что-то кристально чистое.

Чистое, как этот рассвет. Смотрю в окно, и даже просветлевшее небо не радует. В нем нет никакой чистоты. Ничего кристального. Я вижу грязь и дымовую завесу. Зачем я считал, что умирать теперь – правильно? Это небо – пародия на тот рассвет, что являлся мне в детстве.

Я просидел здесь несколько часов, раз за разом прокручивая события прошедшего дня, последних шести месяцев, всей жизни. Я не смог обдумать, решить. Окончательно потерял нить и, в общем, больше не хочу думать.

Встать и выйти на улицу. Может, свежий ветер прогонит это тоскливое ощущение безнадежности? Да нет, так только хуже. Я помню, что ненавидел раннее утро, те моменты, когда, возвращаясь домой, застаешь границу между темно-серым и дымчатым цветами. Когда воздух уже остыл, но еще не успел согреться. В такие моменты, как сейчас, одиночество и холод ложатся на плечи тяжким грузом. Эта пустота проникает внутрь, и никуда не деться, нужно ждать, пока пройдет.

Но сегодня тошно и без этого. Можно ли стать более пустым? И с чего я взял, что рассвет стоит ожидания. Думаю, вчерашний день важен как параллель на настоящую суть и самовнушение. У пустоты множество граней, но, как ни назови, глубинный смысл всегда один. Мокрая от росы трава – я хотел бы ступить на нее ногами, почувствовать кожей, ощутить что-то, что всё ещё притягивает к земле. Я хотел бы ущипнуть себя – но не сделаю этого, зная, что ото сна не очнуться.

Полудрема этого утра и есть жизнь, лучше не сравнишь.

Сажусь на крыльце и поднимаю оставленную почтальоном газету. Пахнет типографской краской. Ерунда – так пахнет всё это утро, вся жизнь пахнет дымом, бензином и свежей прессой.

Не помню, чтобы выписывал «Daily Mirror». Должно быть, ошиблись. Кто-то это читает? А почему нет. Какая, в сущности, разница.

Скандалы, спортивные сводки или политические дебаты – чем одно хуже друго…

Черт.

Прерываюсь на полуслове, забывая захлопнуть рот. Так и сижу, глядя на первую полосу, где целый разворот занимает фотография Олли.

Боже.

«ОЛИВЕР КЛЭНСИ. Юная звезда футбола, полузащитник лондонского Арсенала, один из тех, кто, возможно, будет представлять Англию на предстоящем Чемпионате Европы, сегодня ночью был замечен выходящим из „Ориентал“ – небезызвестного гей-клуба, – в компании молодого человека, чьё…»

Смотрю на фото. Олли, совершенно точно под кайфом – такое отличить я могу, – под руку с каким-то размалеванным хлыщом, который даже не спешит закрываться от камер. Чёрт. В углу фотографии чей-то затылок и кусок камеры – видимо, сегодняшнее разоблачение попало не в одну газету.

Я пытаюсь обдумать. Похоже, утренний туман выветрил всё мысли. Я понимаю, что лишен сил и просто не могу злиться, ревновать, исходить яростью. Поднимаюсь на ноги, крутя газету в руках – отшвырнуть или оставить? – и тут мой взгляд натыкается на красную, сделанную от руки приписку внизу первой страницы.

«С Днем Рождения, Майки-Майк».

На секунду замираю, после чего захожусь безумным, но совершенно искренним смехом. Фрэнк, мать твою, ты всё же в своем репертуаре. Что за ублюдок, всё-таки решил оставить последнее слово за собой… Мне так весело, я стою, запрокинув голову, хохоча, словно надеясь, что смех вытравит копившуюся годами пустоту.

Успокоившись, захожу в дом, и, не раздумывая, направляюсь к телефону.

– Алло. Прости, что разбудил, но, кажется, репутации Олли не помешает твой артистический талант…

Сонная Стейси хмыкает в трубку.

За окном сквозь туман пробиваются первые несмелые лучи солнца.

========== Destiny Of Love ==========

Отнять часть души… Это не то что отнять ее целиком. Тут другое: ты останешься один на один со своим искалеченным нутром, неизлечимо больной. Так хуже, в этом больше жестокости. Лучше жить совсем без души, чем так. Лучше отрезать часть тела – тогда она не будет беспокоить постоянной болью. Без ноги ты не будешь хромать: плевать, что вообще не будешь ходить, но в этом больше полноценности, больше реальной жизни.

–…отправиться на переговоры. Нужен тот, кто сможет убедить в том, что эти деньги необходимы и что не последует никакой огласки.

Снова эти полутона: лучше отнять все, даже надежду, чем мучить, отбирая понемногу. Я хожу по свету, оставляя части себя то там, то здесь. Внутри меня зияющая дыра; должно быть, это отражается на моем лице. Она растет, ширится, и нужно всё больше, чтобы восполнить этот пробел. Так угасает надежда. В какой-то момент, когда не останется ничего, когда дыра станет такой большой, что сможет засосать Вселенную, когда никто, даже воображаемый, даже гипотетический, не будет способен залатать гигантскую брешь, я наконец признаю, что надежда официально мертва. Человек может отнять душу, но заменить ее?

– Сложно. Они совершенно не хотят идти на уступки и трясутся от страха при малейшем намеке в СМИ. Они хотят письменного соглашения.

– Это самоубийство, сэр.

Я становлюсь пугающе сентиментальным, хотя думал, что с годами только черствею. Нет, вопреки логике, со мной все наоборот: с каждым годом я становлюсь мягче, уступчивее и скоро превращусь в подтаявшее мороженое. Думал, что обрастаю панцирем, но это все лишь для того, чтобы не вытечь наружу. Я всё ещё жесток в своих поступках, но с каждым разом мне сложнее и сложнее сопротивляться ребенку внутри меня. В моем возрасте Гитлер рисовал картины. Не могу отделаться от этой мысли.

– Майкрофт…

Я не пачкаю бумагу, но разве то, что происходит у меня в мыслях, не похоже на определенную степень искусства?

– Майкрофт!

Черт.

– Сэр? – Безуспешно пытаюсь напустить на себя сосредоточенный и бодрый вид. Кажется, дни, проведенные в размышлениях об Олли, добавили теней моей осунувшейся физиономии.

– Мистер Холмс, с вами все в порядке? – Мой начальник откладывает бумаги. Хмурится, снимает очки и потирает переносицу. На коже темно-красный след от оправы. Внезапно понимаю, что он тоже человек. Надо же.

– В полном, сэр. Хотите, чтобы на переговоры отправился я?

– Верно. Боюсь, никому из нас, даже мне, не хватит такта и выдержки, чтобы убедить столь упрямых… оппонентов.

Старый проныра. Так и скажи, что не хочешь марать репутацию.

– Если дело выгорит, а я на это очень надеюсь, мы все наконец вздохнём спокойно. Нам нужны эти деньги, иначе партия не перестанет трепать нам нервы.

Партия. Чёрт, кажется, я прослушал, какая именно партия. Хотя, какая разница: не одни, так другие. И чего мы брыкаемся. Жду не дождусь, когда решится вопрос о воссоздании шотландского парламента. Осточертело, что каждый считает долгом сесть нам на шею, в надежде получить долю власти в чертовом королевстве.

Власть.

В чём прелесть обладания, отчего каждый, возомнивший себя хищником, так и жаждет сломить чьё-то сопротивление? Я всё жду, что кто-нибудь придет и поглотит меня, и я стану чьей-нибудь отрыжкой, изжогой и кислым дыханием изо рта. Ну зачем мне обладание, скажем, Олли, какой в этом смысл, никто не отправляет в пасть живого кролика, мы вообще перестали охотиться на животных и перешли на себе подобных, мы стали каннибалами, мы были ими, но теперь научились вытирать рот салфеткой – на пороге двадцать первого века, какой прогресс! А еще иногда мы спрашиваем разрешения: дорогая Лола/Айрин/Моник, можно я согну тебя раком, тебе будет больно, обещаю, я позабочусь, я войду в тебя быстро. Какое удовольствие подавлять волю другого человека; если ты при этом достаточно смышлен, в момент, когда головка твоего члена врывается в чье-то обессиленное тельце, твои глаза распахиваются широко-широко, и следующий за этой вспышкой яркий свет становится прозрением, ты вдруг видишь всю ничтожность, все свои комплексы, осознаешь своё истинное значение в мире. Это точка «Зеро». Я не отрицаю жестокость, это лишь еще одна человеческая слабость, но если вдруг ты ставишь её на поток, если осмысленно превращаешь её в орудие, которым разгребаешь толщею своей унылой жизни – кто ты, если не слепой идиот. Ну и какое в этом удовольствие… Я не фанат дешевых развлечений, сиюминутных восторгов и прочей мишуры.

Я не сторонник заблуждений, не хочу жить в фантазиях и, наклоняясь к луже чего-то темного и липкого на полу, не хочу видеть свое искаженное отражение. Я всего лишь хочу быть тем, кто я есть, и чувствовать свою суть. Хочу добраться до ядра. Я хочу расчленить эту чертову секунду, ту, что происходит сейчас, в этом кожаном кресле, в этом чертовом кабинете за овальным столом. И подчинение мне не нужно. Есть какая-то прелесть в том, что человек отдается тебе добровольно, есть свое очарование в моменте, когда ты спрашиваешь разрешения и получаешь ответное «да», но все же власть – не то, что мне нужно. Я гребаный новатор, я самый заядлый консерватор в этой хреновой политической кутерьме, во всем мире, я всего лишь хочу добраться до начала, я хочу увидеть семя, давшее росток, я не хочу красить листья этого дерева и придумывать новые названия тому, что возникло миллионы лет назад. Кто я такой, чтобы менять порядок вещей, кто вы такие, чтобы надстраивать этажи этой Вавилонской башни и к кому сбежите, когда она рухнет? Власть обличит каждого из вас, мне она не далась и даром, обманчивая податливость заинтересует разве что мой член, но не голову – мой разум хочет другого, она жаждет симбиоза. Это ноль, переходящий в единицу, это ребенок в теле матери, я хочу отдавать и получать взамен, я хочу расти и видеть, как растет человек рядом со мной, я хочу поглотить, растворить, я хочу раствориться, я хочу раздеться, снять кожу, избавиться от панциря и отдать его другому. Я хочу сказать: «Позволь мне защищать тебя», я хочу сказать «Позволь мне пустить корни», хочу видеть, как кто-то непохожий на меня отбирает мой меч и бросает его в воду. Я, в конце концов, хочу знать, что вместе с рябью на этой глади в воде растворятся все мои сомнения. Эти мысли вонзаются в моё сознание, словно иглы, и я в очередной раз понимаю, что дальше, после разрыва с Олли, жизнь так и продолжит идти по кругу, огибая моё на редкость выносливое сердце.

– Вот что, Майкрофт. Возьми выходной. Отправляйся домой и перепроверь отчеты. Неизвестно, когда мы согласуем сроки, но может выйти так, что в Женеву придется лететь в тот же день.

Фальшивые отчеты, призванные пустить пыль. Безликие цифры, придуманная статистика, нужная лишь затем, чтобы нарисовать образ политически грамотных и лояльных короне шотландцев. Общественные настроения, не прошедшие нашей цензуры. Эта паутина плетется и плетется, а я выбираю не думать о том, насколько она прочна.

Рано или поздно иллюзия лопнет. Вопрос лишь в одном: рано или…

Киваю, убираю бумаги в портфель и встаю из-за стола, предпочитая не замечать ни озабоченных, ни завистливых взглядов собравшихся. Так или иначе, свой выходной я заслужил. Я заслужил все, что когда-либо происходило со мной.

***

Решаю не ехать домой, а посетить почти забытую альма-матер. Покончив с делами в университете, сажусь в машину и отправляюсь в противоположную дому сторону. Не знаю, под действием какого магнита меня тянет туда, где ржавой якорной цепью на бетонной плите обозначилась еще одна точка отсчета.

Бросаю автомобиль и, сунув руки в карманы пальто, отправляюсь пешком вдоль раскинувшихся по берегу Темзы доков. Они даже отдаленно не напоминают те рабочие пристани, что простирались здесь в начале века. Цивилизация стирает отпечатки времени – как кисть портретиста, предпочитая лесть правде, забывает о морщинах некогда красивой, но уже пожилой дамы. Фешенебельные дома, катера, частные малогабаритные суда… Мне отчего-то смешно. Дело не в Лондоне и том, как он изменился, – дело в самом течении истории. Мы постоянно стремимся замолить грехи наших предшественников, но при этом грешим так, что на плечи каждого нового поколения сваливается всё больше работы. Вот в чём причина моего веселья, вот почему я иду, нацепив на лицо самую идиотскую из всего арсенала вымученных улыбок.

Нахожу то самое место, куда в нашу последнюю встречу привел меня Фрэнсис. Нахожу даже цепь, только вот остальной мусор успели убрать. Жаль. Мне так понравился этот кусочек затхлости, я думал, созерцание этого унылого пейзажа станет отличным довершением сегодняшнего дня.

В точности помню, где сидел в прошлый раз. Плевать, что парапет грязный, плевать на пальто, я опускаюсь на бетон и кладу ладонь на место подле себя. Не знаю зачем. На этот раз, в очередной раз, это место пустует, и я силюсь понять, так ли расстроен обнаруженным фактом. Я думаю: это и есть должная степень разочарования после разрыва? Эту пустоту внутри можно назвать печалью, хандрой, депрессией, но разочарованием? Я очень опечален, но предмет всех моих мыслей – Олли, я опечален конкретным человеком, а не осознанием того, что снова остался один. Странно, но моя боль вызвана вовсе не одиночеством. Странно то, что никогда в жизни меня не пугала перспектива остаться одному, я никогда не боялся быть покинутым, никогда не думал об этом, как о проблеме. Люди боятся одиночества: об этом кричат со страниц книг, с телеэкранов, из динамиков в торговых центрах. А я? Почему я не знаю этого страха?

Надежда умрёт, я останусь один, но меня не пугают ни итог, ни само угасание. Я бы с радостью форсировал события. Я бы начал и закончил концом. Все мы начали в точке «Зеро», и, сделав круг, я вернусь туда, откуда я взялся. На этой аксиоме построен мир.

Зажмуриваюсь от нахлынувшего чувства. Внезапно ощущаю такую беспомощность, такую обреченность, которой не чувствовал уже давно. Возможно, вот оно – одиночество. Я знаю это чувство, оно скоротечно и стремительно. Оно обрушивается внезапно, на какие-то пару секунд. Пара секунд свободного падения в пасть Вселенной.

Моя пара секунд истекает, и я разочарованно открываю глаза. Мне хотелось продлить это чувство, но оно пришло извне, я ему не хозяин. Жаль. Я хотел бы дойти до точки. Сожрать самого себя. Я мучаюсь невозможностью достигнуть дна. Каждый раз, падая вниз по капле, я ожидаю конца, но кто-то переворачивает часы. Я всё ищу свой предел. Без толку.

Без толку.

Теряюсь в догадках о том, что происходит. Прямо сейчас, в эти секунды, чувствую, как рвется одна и завязывается в узел другая нить судьбы. Похоже, я действительно схожу с ума. О, убежден, дело не в инакомыслии и своей философии. Я мог бы сколько угодно не замечать рвущегося наружу безумия, но боюсь проморгать момент и насладиться им не в полной мере. Иначе зачем всё?

Наступит время, и придется расстаться с заблуждениями. Пока я упиваюсь своими лжестраданиями, Земля притягивает сильнее. Но в какой-то момент и этому придет конец. Мне придется вернуться в сон. Я говорю, что жив, мёртв или пуст, но это тоже чувства. В предстоящей мне обыденности нет ничего острого, тупого, пронзительного или яркого. В ней нет ощущения «Я».

Дни, проведённые с Олли, остались в прошлом, но принесенные им метания и слабость никуда не делись. Из нанесенной бреши сочится вода. Я слишком ослаб, чтобы оценить ущерб и принять меры. Боюсь, что принимать меры слишком поздно, ведь я тянул до последнего. Теперь остается лишь сомнительная радость: я обошелся малой кровью. Я вспоминаю расставание с Фрэнсисом. Я был злее, но я был сильнее себя теперешнего. Да, тогда забвение наступило быстрее. Но тогда я не болел, я просто отрезал половину себя. Половину от того, что люди называют душой. Я избавился от мучившей меня гангрены, потому что знал: с каждым днем та распространялась всё дальше. Олли же был занозой, медленно стремящейся к сердцу. Боже, я так прямолинеен и жесток, что тошно от самого себя… И все-таки я прав.

Небеса подождут. Ад не замерзнет, но успеет соскучиться. Всё, чего я хочу – спокойствия. И пусть оно случится не светлым вдохновляющим чувством. Мне плевать. Пусть не будет ничего. Ни радости, ни страданий. Ничего острого, тупого, пронзительно-яркого. Ни желаний, ни стремлений, ни печалей. Одно лишь время, мерный отсчет часов. Ну же, Майкрофт, у тебя получится. Избавься от всего. Избавься даже от веры в то, что ты сможешь. Запусти маятник, и всё пойдёт своим чередом. Одно усилие, одно решение, один вдох, чтобы сдуть пыль с застывшего груза.

Тик-так.

Шарю в карманах в поисках зажигалки. Чёрт. Забыл. Не хочу возвращаться, лучше дождусь прохожего: может, повезёт и он тоже окажется курильщиком. В этом городе курят даже памятники, что говорить о людях.

Бездумно кручу так и не зажженную сигарету.

Я снова выкуриваю по пачке в день. Не то чтобы меня это беспокоило. Чёртов Олли, с ним я забывал о сигаретах. Я вообще о многом забывал.

Чёрт. Злюсь и отшвыриваю сигарету; впрочем, тут же достаю другую.

Похоже, я забывал о многих важных вещах. Теперь я явственно чувствую: чего-то не хватает. Деталей. Моё мышление рассыпается на фрагменты. Он спутал мои мысли. Ненавижу! Я хочу собрать себя заново, но в этой пыли не найти собственных ног, что говорить об ориентирах! Не знаю, куда идти, куда смотреть, а вокруг ни звука, ушли даже шорохи. Вот что ты сделал. Это песочные часы. Это гребаная сыпучая бесконечность. Это новый оборот, это встряхнутый шар предсказаний, это Майкрофт-погремушка, это упавшая на пол солонка. Это боль от невозможности стать целым. Это…

Это полная дезориентация в пространстве. Это комната без окон, в которой я не увижу стены, чтобы опереться. В которой осяду на ковер, под свалившейся на плечи тяжестью. В которой весь пол окажется усыпанным песком. Это берег Уайта, это плотный туман, это я, по щиколотки в песке, пытаюсь выйти к воде. Это повисшие в воздухе капли, это июльская ночь, это оседающая на кожу духота. Это заброшенный кинотеатр, разгоряченная толпа вокруг и дексаминовый трип длиною в жизнь. Это потекшая подводка, это кожаные плечи Стейси, оброненный на стойку водопад волос, это оранжевый дым, ныряющая в проулок девушка, это звук искореженного битой металла. Это шевеление под ребрами, это ерзающий на сидении Олли, это голый Олли, «я просто глупый, извини», это рассыпанный по книге порошок, одернутая штора, белые на сером буквы. Это оборот бутылки, незапечатанный конверт, исчезающий в воздухе вензель дыма. Это жизнь, это шипение банки «Будвайзера», это пошедшая горлом пивная пена, это я, посреди пропитанных мочой газет, это та же комната до или после, это пространство без стен, это я на пыльном ковре, по щиколотки в песке, это поворот часов, это комната вверх дном, это пол на потолке, это я, я, я…

Пыль в воздухе, в глазах, на полу – повсюду. Я на коленях, мои пальцы погружены в серую муку, я откашливаюсь, стираю выступившие слезы, ладони утопают в пыли, я ищу, я не знаю что ищу. Где-то здесь, что-то важное, ответ на вопросы, эта комната, если это вообще комната, – в ней зарыт секрет. Передвигаюсь на ощупь, шарю руками, тянусь вперед, нахожу. Кость. Легкая, безжизненная, с грубой поверхностью, я хочу взглянуть, сжимаю в ладони, – но она рассыпается в прах. Я чувствую, как пыль проходит сквозь пальцы, раскрываю ладонь, она ссыпается вниз. Верчусь на месте, зарываюсь в муку, нахожу еще одну кость, но её постигает та же участь. Внезапно комнату трясёт, потолок переворачивается, и я падаю вниз. Приземляюсь на подушку из пыли, не могу раскрыть глаз, меня засыпает слоем праха, я вдыхаю пыльный воздух и захожусь кашлем. Захожусь смехом, потому что эта комната – берег Уайта, и эта пыль – песок, я протягиваю руку и хватаю находку, тяну на себя и, когда комната переворачивается, не падаю, я вместо якоря, я держусь за свешенную с потолка цепь, я спасен, я проваливаюсь вниз, цепь открывает люк и сверху обрушивается вода, «я идиот», – думаю я, прежде чем отпустить ржавые звенья и захлебнуться…