Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)
Я упал, где стоял – на перекрестии, и мосты начали разъезжаться. Но не на две обособленно лежащие прямые линии, а расколов букву X напополам. Я ухватился за ровно надломленный край, чтоб не упасть в бездну, хрусталь порезал меня, я заорал – боль была адской – но держался упрямо. Я слышал отдаляющийся шелест и звон, я догадывался, что второй обломок моста тоже исчезнет с концами, вслед за церковной крышей. Я не мог разлепить глаза, но и дураку понятно, что я остаюсь совсем один.
А потом заговорила бездна. И мне почудилось, что огромное, грубо сформированное лицо смотрит из неё на меня испытующе, благожелательно и в то же время… нет там ничего.
– Ты молился мне. Ты играл со мной. Ты дразнил меня и искушал в нетерпении. Ты топал ногами и кричал о несправедливости, призывая меня в единственные союзники. Ты желал меня, желал отдаться. Ты провожал меня миг назад стекленеющим от ужаса взглядом. А до наступления рокового мгновения я был сладостью в твоём паху и остриями боли там же и где-то выше или ниже, совокуплялся с тобой, был разделяемым теплом и нежной яростью. Но после – я был коченеющей жертвой, выброшенной сквозь мириады тусклых разбитых зеркал в объятья забвения, где токи любви и сладострастия остановились, где всякое движение замерло. Я показал тебе путь, по которому ты много-много дней мечтал пройти ко мне. Ты не стремишься туда более? Ты не придёшь ко мне?
Я вжался носом в гладкую твердь моста. Там, внизу, если идиотские слепые пятна перестанут плавать перед глазами… я увижу это, рассмотреть смогу? Я не понимаю, что оно и почему мы так близко знакомы. Чьё это лицо или схематичный намёк на лицо.
– Я – Смерть. Моё явление было стёрто из твоей памяти. Ты убедился, как мягко и молниеносно я забираю. Ты ничего не ощутишь, ты не успеешь. Долгожданный, выпестованный трудными думами суицид. Твоё идеальное решение. Твоё последнее спасение.
Ах вот оно что. Весело. А я как раз передумал помирать. Но зато и «вспомнил», что случилось. Неужели хитрые и зловредные мозги в шоке способны вытворять такие финты? Не понравилось – и нате, будто ничего и не было. Страшно? Прячься в спасительную раковинку. Подлянкой подсунуть вдобавок невинный хлоп-хлоп ресницами и удивлённый обморок.
Для протокола: я лежу красивенный, дико оттраханный, с довольно-таки возбуждающим ощущением залапанной и поиметой задницы, словно в ней всё ещё кто-то есть или хочет её, рот немножко в сперме, и руки в ней же, и в горле саднит после… ну, не будем. И глаза не от сраного света, а от литра слёз щиплет. Я готов был вспороть ему кишки за насильное и неприятное, а потом два контрольных в голову – за то, что мне хотелось и хотелось, словно я животное, горячее и неуправляемое, рычащее от удовольствия, что его наконец обуздали и оседлали.
Я буквально лопаюсь от ярости, вне себя от жажды мести, от горя, от стыда, а он – валит! Валит, прежде чем его достанут и прикончат! Чёрт! Реджинальд, сука же какая хитрая, Вильнёв! И вина за его тупую внезапную смерть валится на меня! Да мне таким крутым махинациям и манипуляциям ещё учиться и учиться!
Хотя, отбросив всю шелуху с потрахушками и спермотоксикозом, я понимаю, что он – просто ещё один болван, сдохший почём зря и наверняка просравший скромное величие естественной смерти и шанс стать чем-то прекрасным на том свете.
– Увидеть Париж – и умереть, – бессвязно пробормотал я, вцепившись себе в волосы. Легче не становилось, но голова хотя бы соглашалась с моими доводами, а не орала, что я начинающий киллер, специализирующийся на половозрелых человечьих самцах. – И я тоже – чей-то Париж. А как насчёт моих напрасно просранных надежд и мечт? Мистер Смерть, тебе ведомо что-то кроме твоего жуткого рыбного промысла? И если я больше не хочу тебя – ты не заберёшь меня сейчас против моей воли?
Бездна промолчала, не признавая проигрыш, или из вредности повернулась ко мне жопой. Посчитал это знаком согласия. Отпустил свои патлы и заколотил кулаками по мосту. Я больше не шокирован и заторможенной куклой-заикой на допросе полиции не буду, выпустите меня уже отсюда!
Мост накренился – боком, чтоб я сразу сорвался, не съезжая долго по всей его поверхности.
– Да вы издеваетесь?! – я не записывался в парашютную секцию в Хайер-билдинг, как половина оборотней, и на батутах никогда не был ярым фанатом попрыгать, так что чувство свободного падения встретил с новыми слезами и желанием одновременно блевануть и обоссаться. – Сучьи вы потрохи! Смотри-и-итель?..
– Поймал, – пробасил псих, мимикрирующий под что угодно. И перебил – заткнул мой долгий вопль.
Я шмякнулся на его ладонь, шмякнулся мордой вниз и лежал, боясь не пересчитать поломанных косточек и умерших от натуги мочевых пузырей. Но посадка была мягкой, а штаны – сухими. Я поднялся на ноги, чуть провалившись подошвами в кожу, переступил через одну из хаотично нанесенных на неё борозд, линия жизни, судьбы или как они там называются…
И медленно, но очень качественно охуел.
От размеров.
Ладошка протянулась куда-то в бездну, я прошёл её поперёк за тринадцать шагов и начинал мерить вдоль, кисть руки уходила в сторону и вверх, и там, где переходила в локоть – терялась в непонятной дымке. Непонятной, потому что я не мог определить, какого она цвета.
– Ты смотритель? – я обхватил основание большого пальца, похожего на крепкий пень.
– И смотритель тоже, – добродушно подтвердил гигант.
– И ещё дракон, – зачем-то вспомнил я и пожалел, что когда теряешь рассудок – сам этого не заметишь, а россказням других не поверишь. – Заберёшь меня отсюда?
– Да. Хватит тянуть кота за яйца и прохлаждаться на пересадочной. Я попрошу аудиенцию у одного влиятельного чина и попробую обеспечить тебя зелёным коридором. Больше никаких проволочек, дешёвых фокусов, древней магии, тупых самоубийственных обожателей и другого потустороннего дерьма. Занимайся музыкой.
– А я ведь, как жертва и свидетель, всё равно считаюсь сильно пострадавшим? К психологу ходить заставят?
– Я им заставлю. Полиции не будет.
– Как это не будет?!
– Ты постараешься. Убедишь Виктора.
– Но студия, разбитое окно, погром, все улики?
– Очаруй его, очаруй настолько. Заткни голос совести и благоразумия. И уведи отсюда как можно скорее. Пакуйтесь и садитесь в шаттл до аэропорта. Пора вам в Америку.
– Очаровать?! Я голый и непотребный, выжатый и использованный! Он увидит худшую версию меня, а спасать его психику на пересадочной станции вы вряд ли станете и чистить от шока.
– Правильно, мы заморачиваемся и нянчимся только со своими. Но ты растёшь, ты почти вырос. Становишься умнее не по дням, а по часам. Придумай, что делать. Ты ведь играешь эту партию за белые фигуры на шахматной доске не ради победы, а во имя одного чёрного-чёрного ферзя. Жертвуй пешками, мухлюй, притворно поддавайся и отступай. Честно говоря, я уже на этом этапе взросления тебя своим врагам не пожелаю.
– Правда? – я раскраснелся, польщённый. И с визгом взлетел, подброшенный им вверх.
Следующее ощущение воистину можно было бы описать как мощный и отчётливый удар зубами об стену (до хера больно, и выбитые передние грустно ссыпаны в мусорную корзину), но это я всего лишь забрался обратно в родное, истомлённое трахом тело, и пережил ещё неприятный звон в ушах от сверхточного броска и попадания. С третьей попытки, без конца вздыхая и кряхтя, встал, постаравшись при этом не порезаться о битое оконное стекло, схватился за задницу, когда надумал разогнуться, и упал обратно. В таком виде меня обнаружил Виктор. Было очевидно, что он и другие ребята «обнаруживают» меня не в первый раз: знакомы с обстановкой, моим состоянием и сложившейся ситуацией, носились по студии туда-сюда (не удивлюсь, если по кругу и в панике), но почему-то не трогали меня. Побоялись? Сочли мёртвым?
Нет-нет, ядовитую улыбочку я себе сейчас в ответ на их трусость позволить не могу. Я жертва. Нет, я не жертва. Но и не охотник. Господи, зачем всё так сложно всегда?
Я сплюнул остатки невкусной слюны (смешанной с семенем мертвеца, ага, спокойно, не блюем) в бумажную салфетку, состроил несчастные, усталые, донельзя зарёванные глаза и подобрал подходящий тембр уныния, страдания и стоического смирения с судьбой в голосе:
– Это только моя вина. Прошу, пожалуйста, не нужно официальных разборок и лишних людей, – кашлянул, дополнительно вбирая в себя всю трагедию вселенной. – Синие мигалки фараонов в пути, да?
Вик неопределенно сдвинул брови и опустил руки, как человек, борющийся с течением, но неизбежно проигрывающий ему.
– Я никому ничего не скажу, – я выразительно посмотрел на себя. – Если, м, покойный не успел подписать никакие бумаги, то принят в группу он был на словах. То есть не принят. Забрёл сюда по ошибке. А нас – вас… – я сделал ударение, – здесь вообще не было. Никого. Все ушли за пиццей. Он ворвался, учинил разгром и спрыгнул. Пусть хозяева студии разбираются. Вы, поужинав, сразу в аэропорт поехали, сюда не возвращались.
– А ты? – это спросил Фабрис. И бля, опять я не заметил его сразу. Слился с разбросанными стульями, тремя из четырёх.
– Давайте отмоем, тут всего пару пятен, а тряпки выбросим. Где-то подальше отсюда бак для отходов найдём.
– А отпечатки? – напряженно напирал Фабрис. – И кое-что в ультрафиолете даже после уборки хорошо просвечивает. И не только то, о чём ты подумал.
И точно. Вонючая сперма. Какая же она въедливая! А ещё кровь, слюна, моча…
– Идея, – Дарин проснулся! Эффект его появления был сродни подзатыльнику, выписанному с размаху и исподтишка. Он одарил нас на удивление осмысленным взглядом. – Вы за пиццей ходили или что-то ещё принесли?
– Пармская ветчина, бреазола, грибы сушёные и паста, – ответил Фабрис. – А что?
– Давай ветчину.
Йевонде проотсутствовал время, нужное, чтоб подняться и спуститься на лифте, и вернулся с большим шелудивым псом.
– Кто сказал, что герой вечерних сводок, ворвавшийся в студию и принявший ислам, был один? Сюда, бычара, кому сказал, – он поманил собаку к месту моего изнасилования. – А вы – лучше выходите.
Фабрис набросил на меня свою куртку, Вик – собрал в охапку мою одежду. Через звуконепроницаемый барьер мы понаблюдали, как басист скармливает незнакомой дворняге всю ветчину, даёт глотнуть пивка и разрешает сделать уличные дела на казённый ковролин, затем – повыть из разбитого окна, понюхать стекло, обтереть все приборы и инструменты влажной мордой.
– Отвернитесь, – сказал Дарин в микрофон, затем выключил его и экспрессивными итальянскими жестами дополнил, что он не шутит. Господи, он гениальный наркоман! И очень рисковый. Правда, меня снова тошнит при мысли, какую ещё услугу он окажет случайному псу, чтобы дополнить картину преступления в ультрафиолете, замаскировав одни предательские следы другими, совсем безбожными.
– Идём, – Фабрис повёл меня за руку, как маленького. Отвлекающий маневр или… нет, тут есть душ. Тут есть душ?! Раньше б знал – сам бы в него удрал!
Я ненамеренно кутался в куртку, замерзая, поэтому, когда он снимал её с меня, заново открывая мою кричащую наготу, я не хотел отдавать сразу (и наготу, и куртку), между нами возникла секундная неловкость. Он неудачно опустил взгляд прямо на мой живот и гениталии и затрепетал, будто огнём обожжённый.
– Больно было? – он спрашивал ужасно тихо, наверное, сам себя не хотел слышать. И надеялся, что не расслышу я.
– Потрогай и узнай, – я встал в кабине, но не включил воду. Повернулся к нему спиной. Смущение… где-то по дороге из бездны растерял. Злость и униженность не прошли, но бесполезно подпитывать эти чувства, Реджинальд мёртв. Сложнее всего было не с чувствами, а с клятвами и уберкиллером. Я предал или предан? Запятнан кровью или грязью?
Я не дождался тихони Фабриса и начал сам смывать с себя всё обозначенное. Его руки, однако, присоединились с незначительным опозданием, и я понял, в чём было дело – он раздевался. И теперь прилипал ко мне длинным прохладным телом, обнимал и… И я уткнулся в него, заметив, что опять плачу. Я не сомневался, что он не станет приставать. Печальный голый итальянский мужик моется со мной в душевой, и абсолютно верно, он махровый извращенец, без комплексов. Но зато отзывчивый. Вода равномерно текла по нам обоим, я жался к нему, стараясь не всхлипывать, как корова, а он гладил меня по спине, запутывая мокрые волосы, и бормотал что-то очень виноватое и даже нежное.
Отличное начало межрасового сотрудничества.
Надеюсь, Виктор подождет нас снаружи и не постучится третьим лишним.
А милашке Дарину надо выписать ещё пакетик кокаина за труды.
– Меня спрашивали, за что я тебя боготворю, – я интимно наклонил его к себе, чтоб слушал и мои слова не растворялись в шуме воды. – Только не обижайся. Я захотел чего-то простого и безыскусного. Достаточно яркого, чтоб легко найти и не терять. Чего-то земного… в противовес чему-то космическому, неимоверному, лихо накручивающему кишки на крупные болты и гайки. От него нет спасения, однажды найденный, он затмевает остальное, а это… неправильно. Всему нужен противовес. Знаешь, ты можешь стать хорошим другом. А он – мой враг.
– Кто враг? – забеспокоился Фабрис, поймав, как наживку, слово-маркер.
– Буря, – я не колебался с ответом. Пусть не поймет, мне плевать, я скажу правду. – Представь ледяную бурю, властвующую над океаном и островами нескончаемо долгую ночь. Она убила, усыпила и заморозила всё живое и подожгла небеса полярным сиянием, они полыхают так, что глаз не отвести, красота сумасшедшая. И вот Он, горделиво сверкающий в небесах – её Корона.
Любой мог засмеяться или притвориться, что понял. Но, странно, гитарист просто мне поверил. В его интерпретации событий я был ребёнком, имел право на сказки и фантазии; меня насиловали, и я имел право в эти фантазии убегать, ища спасения и утешения. А он помогал. Не знал меня, но был готов прийти на помощь, потому что… добрый? Бескорыстный? Может, рассчитывает получить награду потом?
Я не читал его мысли. Ждал вердикта, готовился к худшему.
– И тебе… – начал он неуверенно, положив руку мне на грудь, и я расслышал в его голосе старание соответствовать нарисованной мной картине. Вписаться в неё. Не потерять меня, -…нужно продержаться полярную ночь и не замерзнуть?
Я закивал с бешеной частотой, как китайский болванчик, чем всё-таки рассмешил Фабриса, и он пальцами остановил мой эпилептически трясущийся подбородок.
Да, да! Счастлив. У меня снова есть команда.
*
– Я хорошо понимаю, почему кого-нибудь так и тянет тебя убить. Ножичком пырнуть, башку снести и заодно избавить мир от мерзкой самоуверенной ухмылки, что вечно на тебе спереди нарисована, – Ангел упражнялся в колком красноречии, отдав мне на съедение свои аппетитные локти и неглубоко залегающие там вены. – Но сколько ещё трупов придется выволочь и сжечь, прежде чем эти калеки недоразвитые поймут, что всё бесполезно, и отстанут? И ведь не грязные подонки, приличные люди и нелюди… ну, кроме вавилонянина. Почему ты его отпустил? Залижет рану, и опять встречайте озабоченного придурка с ножом.
– Ашшур не вернется. Рану, как истинный плут, действительно найдет способ залечить, но недосягаемый интерес – плохой интерес. Он займется доступными уязвимыми звеньями.
– А смысл какой? Тебя непрерывно подпитывает Матушка, меня он не достанет, а другие мишени гроша ломаного не стоят.
– Ты не знаешь всего, мой дорогой. Давай вернёмся на работу.
Мы разошлись по Хайер-билдинг в противоположные стороны, а я впервые задумался, что не имею достойного противника. Хотя бы соперника в чисто спортивном состязании. Кто есть? Брат и оторванная десница Бога. И обоим я слишком нравлюсь по половому признаку. Ангел тщательно скрывает, в какой крендель способен скрутить меня одной левой, и предпочитает приличной драке интенсивные занятия любовью. Многокрылый предатель равен по силе, но угодил в ту же ловушку демона блуда, мечтая поставить моё тело в интересную позу.
Почему потенциальные угрозы предпочитают укладывать меня на лопатки с целью эротично спустить штаны, а не избить до полусмерти? Они не знают и ссылаются на иррациональный источник бреда и вдохновения. И я тоже не знаю, это выше понимания. Прочие же, кто поплоше и послабее, слюной брызжут от ненависти, клацают зубами у самого моего горла, но из раза в раз кусают воздух – я недосягаем. Но после этого стоит ли удивляться, что я провожу вечность в насмешках и надменном самолюбовании?
– У нас есть один общий противник – скука.
– Мастер Эстуолд, – я подал руку, он пожал её, а затем заломил мне за спину – жестом полицейского. Сделал своим призом. Ну да, я не упомянул его среди потенциальных угроз. Его возможности слишком непонятны и малоприменимы, Хэлл считает их безграничными, но сам Эстуолд… – Простите, я никогда не спрашивал, а давно следовало бы. Почему вы взяли это имя?
Я оглянулся в сторону камер видеонаблюдения шестого этажа. Мои «кошки» наверняка уже прилипли к экранам, следят за развитием событий. С прямого ракурса управляющий директор Марса подошёл подозрительно близко и маячил у меня за спиной, сверкая серебряной макушкой, с бокового – вид получался неприличный и одновременно наводящий на мысль, что меня арестовывают.
Эстуолд деликатно обратился в моё ухо, понизив обыкновенно сухой механический голос до шёпота заговорщика. Стало быть, о видеокамерах и записи звука помнит.
– Мир подарил вам провидцев, способных заглянуть за пределы ойкумены. Они записывали видения, посещавшие их, и превращали неведомые реальности в фантастические книги. В одной из самых красивых историй о чужих богах и их глупости фигурировал он – «Эстуолд». Он был лучшим в своём роде. И худшим тоже. Великим глупцом, губившим множество жизней по невежеству, но уверенным в своей правоте. Если бы он попал сюда, то напоминал бы прошлыми деяниями меня. При установлении контакта со мной вам требовалось имя – и я выбрал его. Памятником неубиенной глупости. Предостережением об ошибках.
– А если бы мы не спросили имя?
– Вы придумали бы его впоследствии сами. Вы не можете жить без имен.
– А если бы могли?
Эстуолд сделал опасное движение, резко разворачивая меня к себе лицом. Руку не отпустил. Теперь мы выглядели танцорами, застрявшими посреди выполнения сложного па, без музыки, но зато со зрителями: красный глазок ближайшей потолочной камеры двигался вверх-вниз и ненавязчиво грел мне щеку.
– Тогда бы вы вовсе не разговаривали друг с другом, ни у кого не было бы имен, отпала бы потребность в любых словах, в языках. Онемевшие народы, замолчавшая планета. Но вместе с речью и голосами исчезла бы ложь. Всё, что ты мог бы воспринять, было бы голым и дрожащим на твоей ладони, полностью открытым с чистыми или подлыми помыслами и истинными намерениями на твой счёт… Но, подожди, я вспомнил: ты и так способен раздеть догола мозг каждого встречного и проникнуть в его суть, минуя искусственную табличку с именем. И меня ты можешь назвать по-своему… если захочешь. И сообразно тому, что во мне найдёшь.
Я изнемог от критической массы двусмысленных намёков. Где-то чему-то пора взорваться. Мы не так уж часто пересекались с директором О’Тэйтом¹, и ранее он предпочитал общество Ангела. Эстуолд угрожает мне? Я угрожаю ему? Он нападает или защищается? Зачем он возник в коридоре этажа в самом начале моего дежурного обхода? Я не поддаюсь искушению и не распиливаю его серебряный череп в поисках ответа.
– Вы знаете, что меня мучает? – на поверхности моих ладоней пошли в рост иглы. Сначала тоненькие и безобидные, они нарастали быстро, на манер ледяных сосулек, удлинялись и утолщались. Их острия вонзились в синтетическую плоть директора, легко проткнули насквозь державшие меня руки и углубились в его грудь и живот. Я никаким образом не был связан с их появлением – и Эстуолд тоже это знал. Он улыбнулся почти по-человечески печально, когда из многочисленных ранок заструилась рыжеватая кровь, но не отстранился от меня.
– Да. Ты выбирал себе противника, равного или более могучего. Я дерзнул появиться в неподходящий момент и посеять сомнение насчет того, что их всего двое. Однако ты был прав – их действительно двое. Я не сильнее тебя – это невозможно. Посмотри. Смотри… – он стряхнул немного крови, на полу ее свежие капли собирались в лужи, ползли к его подошвам и вливались обратно в тело. – Вот и всё, что я могу. Теперь взгляни на себя: я лишь осмелился подумать, что врываюсь в интимную зону, очерченную вокруг тебя – и невероятное вещество, из которого ты в данное время состоишь более чем наполовину, немедленно отреагировало, защищая и отсекая тебя. Оно агрессивно, потому что ты не признал меня «своим».
– Мне это ни о чем не говорит. Вы тоже можете превосходно защититься, мастер Эстуолд. Просто я на вас не посягал.
– То, что ты зовёшь своей Матерью, суть иное, чем ты привык думать. Ты подходишь в темноту неверно с измерительной линейкой, выброси её. Когда речь идёт о бесконечности, ты забываешь, что смотришь в никуда. Заползаешь в центр нуля, держишься за его стенки и недоумеваешь. Нельзя познать небытие, пока ты здесь, пока ты дышишь. Пока все дышат. И ты не можешь перестать быть, понимаешь?
– Вы во второй раз говорите о немощи. Думаю, вы ошибаетесь – как и в случае с именами.
– Хорошо. Ты можешь уйти в небытие. Но ты не узнаешь точно, как совершил это и каково это – пока не вернёшься. То есть если вернёшься. Ты не способен описать опыт на изнанке нуля, он там не нужен, более того – ты сам себе не нужен, ведь всё автоматически теряет смысл. Но ты сможешь сравнить, когда получишь обратно дыхание жизни – разницу состояний. Как плюс и минус, единица против нуля. Ты, вероятно, даже сможешь рассказать нам. Но я уверен, Юлиус, ты будешь молчать. А мы поймём лишь потому, что новая правда изменит тебя. Поймём, что ты побывал на другой стороне, но никогда не присоединимся. И ты станешь единственным обладателем уникального знания.
– Я всё ещё не пойму, как это делает меня сильнее вас?
– Это сложно. Мы вынуждены сидеть внутри, а ты свободно выйдешь наружу, когда захочешь и почувствуешь потребность. Я изменяю материю и влияю на пространство – оно тоже внутри. Но ты не подвластен мне. В тебе находится то, наружное. Я и земляне, мы парадоксально ближе друг другу, чем ты – к нам. Я похож на человека куда больше тебя и твоего брата, и при определённых обстоятельствах я бы вас боялся.
– Тогда почему у меня такое плоское ограниченное сознание? Меня занимают простые вещи, я веду обыкновенную жизнь и не стремлюсь даже к звёздам, а ведь должен жаждать ещё большего, конкретно большего, дикого и сумасшедшего. Я не чувствую Тьму как запредельную и непостижимую, у её образов конкретика, и даже абстракции в моей голове объяснимы, конечны, да что там – вторичны.
– Ты родился, чтобы сделать для неё невозможное – залезть во внутренности мира, обрести красоту взаимодействия. Она приобрела для этого знакомые черты, она одолжила их и надела – своеобразная маска, под которой остается зияющий провал, пустота законченная и абсолютная, идеальный и неповторимый ужас, неописуемый и невыносимый для рассудка любого – от бога до земляного червяка. Ты – эта маска. Ты ещё мал и пока не знаешь, как она, одевшись в тебя, наслаждается осязаемостью и восхитительной доступностью мира, она наконец-то участвует в мистерии жизни, она дышит, она есть, она вкусила Бытие. Размах события не впечатляет, ты не осознаёшь, что она превзошла самоё себя, получила невозможное – и всё благодаря тебе. Посему она сурово оберегает тебя от собственной экспансии, она хочет, чтоб ты и впредь не замечал её и наслаждался по-своему – без неё, забывая о ней, самостоятельно и отдельно, а не будучи частью бесконечного целого. Тебе ведь нравится предоставленная независимость? Она не мешает тебе, её нет, и тем не менее она всё время здесь: погружает в мир твои руки, восторженно мнёт его твоими пальцами, но старается не высказываться твоими устами, а только внимает. И снова щупает реальность, снова и снова. Думаешь, я просто так сейчас хватал тебя, переступая черту вежливости? Я пытался «одолжить» маску: не поздороваться с Ней, а перенять Её свойства, примерить на себя – и не сумел. Я бессилен, при всех своих творительных и целительных умениях. Ты победил, даже не вызывая меня на бой.
Эстуолд отодвинулся, обламывая и кроша застрявшие ледяные острия. Его пиджак и рубашка спереди представляли собой жутковатое зрелище. «Как после экскурсии на скотобойню и продолжительной борьбы с гигантским дикобразом», – прокомментировал Эндж по нашему телепатическому монорельсу.
– Вы искали меня в Хайер-билдинг, наместник – и нашли. По поводу? – я говорил медленно и изучал свои ладони: ни следа от игл, ни пятнышка крови, поры закрыты, кожа сухая, привычно белая и холодная. И весь я тоже учтиво холоден и закрыт – официальное лицо, коммандер ELSSAD, не больше, не меньше. Эстуолд физически излучал боль и разочарование в связи с этим, а на раны ему было плевать. Хотел «потрогать» Матушку ещё? Не сочувствую.
– Падре Фронтенак пропал.
– И?
– Ты поручал ему некое задание?
– Допустим.
– А Хэлл поручал мне присматривать за ним. Предполагаю, доблестный епископ выполнил твоё задание. Ты не скажешь мне, в чем оно заключалось?
– Не скажу.
– И падре спасти не поможешь?
– Зависит от того, кто попросил бы, – я нехотя выдавил улыбку. Моё карбоновое солнце включилось в игру, сделав меня язвительным. – Вы зря не обратились сразу к Энджи, наместник. Ну-ну, не торопитесь – он вас уже не примет.
– Его преосвященство Фронтенак умрёт по моей вине?
– Почему по вашей?
– Не важно. Ему угрожает смерть?
– Нет. Ему ничто не угрожает. Он уже мёртв, – Ангел поднял мне бровь и заразил нетерпением, мы вместе с интересом ожидали инопланетной реакции. – Не волнуйтесь, мастер Эстуолд, падре был предупреждён о побочных эффектах состояния, в которое я его ввёл. Он назначил преемника и оповестил прихожан.
Директор Марса остался бесстрастным серебряным истуканом. Но минуту гробового молчания зачем-то выдержал.
– Я могу увидеть тело? Какого числа похороны?
– В пятницу. Но лучше не ходите – если не желаете провожать в последний путь пустой катафалк. Тело мы отдать на погребение не можем.
– Почему?
– Это всё, ради чего вы разыскали меня, наместник? Ваше любопытство ненасытно, целиком удовлетворить его у меня не хватит времени, поэтому с вашего позволения, – я натянул перчатки, пряча драгоценные руки от его вожделеющего ока, – я вернусь к прямым обязанностям няньки этого небоскрёба.
«Что с Бернаром?» – напряженно спросил Эндж, поймав меня на дне лифтовой шахты.
«Помнишь, я пометил его своей кровью? Мать поглотила его, а когда поняла, что ошиблась – не взяла в заложники, а с отвращением изрыгнула обратно. И то, что я вынул из её плевка, отмыл от желчи и рвоты…»
«…не похоже на Бернара?»
Я кивнул, словно брат мог видеть. Хотя он и правда увидел.
«Где падре сейчас?»
«В Госпитале, на эксклюзивном попечении Амореса».
«В коме?»
«Ну почему сразу в коме? Посиживал в закрытой палате за чтением и перечитыванием богословских трудов, которые потом в клочья драл. Некоторые старые фолианты даже сожрал. Просил спички или зажигалку, медперсонал долго отказывал, уступил только под моим личным давлением. Падре на металлическом столе костёр развёл и уничтожил все экземпляры Библии, какие имел, специально попросил из дома и из собора принести. Кричал и плакал жалобно день или два, угомонили снотворными капельницами. Отсыпался неделю, измученный, потом просто лежал лицом в потолок. Я распорядился выдать ему новые книги – из папиной библиотеки. Это позавчера было. Падре притих, корпя над ними, вестей из Госпиталя я пока не получал».
«Как он выглядит?»
«Сходи и сам полюбуйся».
«Он тебя ненавидит?»
«Не знаю. Но он возненавидел своего бога. Утратил в него веру и ищет новую. Не мешай ему, ладно? Если захочешь навестить, побудь тайным визитёром. Невидимым».
«И всё-таки – на кого он стал похож, Юлиус? Такое безобразное чудовище, что его в палате под охраной заперли?»
«Дорогой, Тьма вывернула его наизнанку. Он сходил туда, откуда не возвращаются – как раз об этом мне тут битый час втолковывал Эстуолд, что я один, мол, избранный, могу пропутешествовать в небытие и обратно. На самом деле может кто угодно, если создать условия соответствующие».
«Задача с подвохом. Чистеньким вернёшься только ты».
«Не факт…»
Иначе я бы уже прогулялся в никуда, любовь моя. Не баловства же ради я отправляю вместо себя святое пушечное мясо и протоколирую, какие дымящиеся отбивные на выходе получаются. Я почти уверен, что, когда настанет мой час, я вернусь. Но, увы, тоже изменённым.
«Ты пугаешь меня, Юлиус».
«Проведай Фронтенака, светоч мой. Коснись аккуратно выбеленных волос, поцелуй впалые щёки, ужаснись костям, обтянутым пергаментной кожей, и с большой осторожностью загляни под опущенные веки. Ты опасался довольно неаппетитной картины «мясо и кишки наружу». Но всё куда веселее. Изнанку ты найдешь на том месте, где у падре были зрачки. Прошу, не созерцай их долго. Три медсестры впали в транс, Аморес, когда обследовал его при поступлении, признался, что был загипнотизирован, сам не помнит чем (на свое счастье), очнулся только сутки спустя. На Бернара надели белую глазную повязку, но наедине с собой он её снимает».
«Ну хоть отпала необходимость наезжать на тебя с упрёком, почему ты от меня всё скрыл. Я бы тоже скрывал как можно дольше. Но это был мой архиепископ. Чистый. А ты его запачкал и угробил».
«Знаю. Прости. Я, разумеется, загубил ему церковную карьеру, почти наверняка испортил и сломал жизнь – не удивлюсь, если он так скажет – но я не пачкал его душу. Если бы она была запятнана, Тьма съела бы его с удовольствием и ещё добавки попросила».
«Господи, час от часу не легче. Для него найдется исцеление?»
«Это не болезнь, чтоб Хэлл от неё лекарство на своих горелках варил. Но падре страдает от индуцированного перерождения. Повторюсь: приди и успокой его воющую душу. Ей больно, она распорота надвое, натрое, на множество кричащих лоскутов, и они не спешат срастаться».
«Иду…»
Я проводил его сияющую ауру – Ангел красиво мчался по небу, как и полагается всем солнцам, даже длинноногим и углеродистым – спустился в офис и закурил. В Хайер-билдинг тишина и покой, у инсайдеров и ЦРУ выдался нежданный выходной. Я слышу лишь, как чужие сознания воюют с внутренними демонами, кто с кем – праздность, жадность, гнев, зависть и уныние. Скоро я явлюсь демоном похоти к одному из них. Раньше, чем планировал.
– Эта гнусная пародия на Сайфера издевалась, спрашивая, какого черта я…
Прижал к страдальчески скривленным губам указательный палец. Твоей ярости точно необходимы слова, Бэл? Нет?
