Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)
– Это испытывает к тебе любой дурак, ведь это так легко… и приятно. Я люблю тебя.
И я хотел бы очаровательно покраснеть, вымолвив это. Но лицо – проклятая маска льда.
– Легко? Тяжелее, чем ты думаешь – в моей полной душевной недоступности для них. Скажи ещё раз. – Он приложил руку к моей груди, и даже сильнее – погрузившись в неё по запястье, как в воду. Или в желе.
– Люблю тебя.
– Глаза оттаяли, – прошептал он с удивлением, причём таким искренним, радостным и недоумевающим… Прозвучал странно и невпопад, но его чистое и открытое любопытство при познании чего-то нового и неизведанного на мгновение заполнило меня доверху, заслонило и заглушило моё «я».
– Какие глаза? – ничего не понимаю ещё пару секунд. Но потом он отнимает руку. Полоса огня и жара, прочерченная во мне от сердца к голове, тут же гаснет. Вжимает ладонь снова – разгорается. – Я думал, это только чувствуется мной изнутри и не заметно снаружи. Что ты увидел? Нет, детка, нет!
Ангел стремительно изменился в лице, красивый нежный рот будто распилило на части, зубы остро впились в кривящиеся губы в тщетной попытке удержать рвущий горло крик, я схватил его, сграбастал всего, но поздно, он спрятал обе руки за спину и разрыдался.
*
– …териал под кодовым номером GICX-10 синтезирован ещё в две тысячи втором году, но не нашёл тогда применения из-за необыкновенной тугоплавкости. Один из четырёх атомов углерода в кубической решётке кристалла был заменён вольфрамом, жёстко облучён и охлаждён под давлением в несколько сотен атмосфер. Полученный материал был очень твёрдым, но легко крошился, и далее инженеры работали над формированием эластичных макромолекул. Для удобства при переходе в массовое производство первый работоспособный полимер GICX-10 переименовали в фоамид, а потом в керберит. Материал плавится при температуре свыше пяти тысяч градусов и вытягивается в сверхтонкие высокопрочные нити, из которых плетутся ячеистые полотна на манер кольчужных. В одном кубическом миллиметре готового полимерного керберита сплетено до восьми сотен слоёв кольчужного полотна. Его главное достоинство – рассеивать кинетическую энергию летящих в вас пуль и других снарядов. Его не пробить ножом, и всё, что вам угрожает, – это синяки и оскорбления. Обладатели громоздких кевларовых жилетов или композитных бронепластин могли бы позавидовать – ваши форменные костюмы не толще обычных джинсов, правда, мы не можем сшить их целиком из керберита из-за проблем со швами и встраиваемой электроникой, поэтому он нашит пуленепробиваемыми полосами в самые важные элементы формы. Наибольшее внимание мы уделили груди, спине, шее и паховой области и тестировали до посинения, чтобы ничто не стесняло движений. Технология засекречена так, что украсть её нельзя – о ней попросту никто не знает. Мы терпим слухи о воровстве тех же кевларовых разработок, и это нам на руку. Когда люди видят вас одетыми в чёрное, блестящее и облегающее, они не думают, что вы солдаты и убийцы. Они уверены, что вы актёры, стриптизёры, герои-любовники и собратья Супермена. Впрочем, они по-своему недалеко от истины, не так ли? – Лектор улыбнулся под волну поднявшегося в зале фырканья. – Переходим к следующему вопросу: короткие пистолеты SIG P226 и Glock-19 поступили на вооружении отряда в 2004 году из политических соображений – такие же эксплуатируются местной полицией. Корпорация выпустила точные визуальные копии обеих марок, больше не являющиеся самозарядными и не стреляющие обычными пулями: откройте ящики в ваших столах, достаньте по две пары пистолетов, сравните и разберите их. Постарайтесь чисто справиться хотя бы с оригиналами и досконально понять их устройство – вам, естественно, предстоит собрать всё обратно, чистая ветошь и смазочные материалы в тумбочках слева. Что касается скопированных пушек – они стреляют капсулами восемнадцати разных видов, из них: шесть паралитических ядов разной силы и два смертельных с неодинаковой скоростью действия; два снотворных препарата, усыпляющих не сразу, и третий, обеспечивающий не сон, а мгновенную отключку вроде обморока. Есть кислота для изощренных пыток, оставляющая точечные, но глубокие ожоги в коже и подкожной клетчатке, а также синтетические наркотики: нервно возбуждающие, угнетающие, веселящие или толкающие на самоубийство, и среди них один очень опасный – растворяющийся в крови без следа и на время подчиняющий волю жертвы. Капсулы имеют форму длинных полупрозрачных иголочек с искусственно подкрашенным содержимым и пронумерованы, чтоб вы их легко различали. Вы получите семнадцать капсул на изучение после обеда, а пока – у вас час наедине с металлическими игрушками. Наслаждайтесь.
Стажёры радостно зашумели, принявшись за пистолеты, а я проводил лектора вон из аудитории – не самым адекватным взглядом. Я пять дней не сплю, пять ночей то есть. И каждый день прихожу сюда, в логово ELSSAD, пользуясь разрешением. Смотрю на свою злую мечту, слушаю. Хочу убить. То его, то себя. Чаще его. Тут полно оружия, каждая пушка в отличном рабочем состоянии. Да что там пушки – огромная коллекция ножей и кинжалов, выбирай не хочу. Могу весело и задорно вспороть себе живот, а могу «улыбочку» от уха до уха изобразить. Вдобавок мне разрешают всё трогать и переносить с места на место. При желании я унёс бы в карманах килограмм боеприпасов. Юные кандидаты в бойцы не так чтобы хорошо воспитаны, я не назвал бы их вежливыми – с болью вспоминаю, что недавно сам таким был, если не хуже. Но они ко мне не лезут, между собой галдят.
Вот, правда, на открытый полигон я не ездил, ни местный, ни островные не посетил. Не могу себя заставить. Там будет действующий отряд вместо желторотиков, все бравые оху… ошеломительные молодцы, и тот эльф ушастый, тёмно-карамельный блондин, который зажимал моего киллера в смачный-пресмачный поцелуй. Господи, мне вообще нельзя об этом думать – пальцы начинают слепо искать струны, чтоб порезаться об них, и если не находят – я машинально ищу лезвия, колья, ножи, отвёртки и даже пилки для ногтей, мне нужно куда-то присобачить эти долбаные пальцы, или они меня задушат. Я сам себя задушу.
Мне больно? Не знаю, так ли это и что это. Ломаю очередной карандашный грифель, ожесточённо набрасывая очередную песню. Из трёх или четырёх литров моей крови в венах один литр – это эспрессо. Но он уже ни хрена не справляется с нагрузкой. Придётся идти к мастеру Тэйту: только он уполномочен без проволочек и лишних «а зачем вам?» выдать что-то посильнее кофе.
Или… дождаться обеда тут? И стащить у этих ребят какую-нибудь наркотическую капсулу. Можно для потехи и ошибиться, выбрав «иголочку» с ядом. И пошло оно тогда всё в жопу, прощай, Марс, Земля, грёбаный бесчувственный мокрушник, милаха Мэйв и…
– Мэйв? – Я перефокусировался на оборотня, который осторожно тронул меня за плечо. – А ты что тут забыл?
– Я думал, никогда тебя не найду, но Урсула сжалилась и подсказала. Ну у тебя и видок… Встать-то сможешь? Так, забыли, запрыгивай, я тебя унесу.
Мэйв. Вызывает лёгкий жар в моих уставших щеках. Вряд ли они розовые, дерьмового с недосыпа цвета. Мне полагается думать о группе, его сильном вокале и классных, то вкрадчивых, то молящих, то ехидных интонациях, с которыми он передаёт написанные мной тексты. Но вместо этого я смущённо представляю снова его язык у себя между зубов. Это… вовсе не возбуждает меня, а приводит в замешательство. Я не боюсь, и поцелуй он меня снова, прямо сейчас – я бы снова принял его язык в рот без особых колебаний. Я знаю, о чём он думал в первый раз: о том, как я вырасту и буду похож на ботана внешне. А от ботаника моего Мэйв свихнулся, да, тут всё понятно. И мне было обидно, но я молчал. Однако потом он как-то умудрился вытеснить Кси из своего извращённого желания и видел только меня, и возбуждал его теперь мой, хе-хе, возраст. Это немного смешило и чуточку – ага, опять – обижало, пока не сменилось осознанием, что я для него очень красивый, ему нравятся как-то цельно все мои черты, я воспринят им целиком, хм, даже трудно объяснить детальнее. Я стал чем-то вроде его успокаивающего талисмана. Мы не испытывали друг к другу порочных чувств – то есть как минимум я не испытывал. Но наши дружеские и рабочие отношения пересекли черту, за которой мы… утешали друг друга? Лечили? Можно ли это обозвать зализыванием душевных ран чувственно, через пальцы и рот? Мы могли бы делать это в облике змей, наверное, выглядело бы менее вызывающе. Но мы в морфе людей, и я просто старательно не думал. Что регулярно обнимаю его член бёдрами. Он подсаживает меня повыше, чтобы разница в росте не мешала. Но ничего «такого» не происходит. У нас просто семья больных и ненормальных. А с ним в невольной девиации я чувствую себя здоровым. Снижаю градус своего несчастья. И нет нужды поднимать тему. Не хочу спугнуть. Пусть продолжает. Но пусть не пытается заменить мне Ди… сзади. Для полноценного секса меня нагнёт или киллер, или никто. То есть, по-видимому, никто. Ну и ладно, обойдусь. Может, с горя сам кого-нибудь трахну, когда вырасту. А пока просто не хочется.
Ну, кроме как умиротворяющих объятий с тобой, высокий, хриплый и ненормальный. Жаль, не слышишь мои мысли. Сам ты по кругу думаешь о том, как бы понадёжнее уложить меня спать.
– Поспи со мной? – попросил я, когда он пристегнул меня к сиденью в машине.
– У меня много работы… – Он запинается, на лице ясно написано всё, как обычно – внутренняя борьба, недолгая, с предсказуемым исходом. Демоны похоти и сладострастия победили. Они ещё ни разу не проиграли. – Хорошо, сейчас позвоню, отпрошусь.
Дома, когда я засыпаю, ты спускаешься по моему телу всё ниже. Прикасаешься под трусами, пальцы дрожат, ты на взводе, твой отвердевший пенис в ловушке между нашими торсами, и я не отодвинусь. Но я не готов спать голым, и ты тоже, мы ещё не потеряли последнюю видимость приличий. Я люблю твоё тепло, ты уютный и мой, даже когда окончательно горячеешь и бредишь всяким, типа… Сделаешь мне минет? Ещё немного, и ведь сделаешь.
Я не занимаюсь онанизмом из чувства непонятной брезгливости, разумеется, пару раз пробовал, когда созрел: было интересно, как и любому подростку, но в привычку не вошло, скучно и по-своему гадко, и я не хочу ни о ком грязно мечтать. А разного рода напряжения я топил в бесчисленных компьютерных играх и японских сериалах. Поэтому тебе достанется мой совсем нетронутый член.
Ты опять вгоняешь меня в краску, представляя в подробностях, как отсосёшь мне, юному двоюродному брату, ты возбуждённо делаешь на возрасте акцент, тебе нравится томиться и ждать, невинно обняв мою спину, я слышу в твоей голове свои стоны. Хмурюсь: стонать я буду не так и не громко. Надеюсь, ты не насмотрелся никакого порно. Давай уже спи, Сент-Мэвори. Ни тонна эспрессо, ни адский киллер, которому пятый день подряд хочется вбить здоровенный кол в сердце, не помешают мне тоже уснуть.
*
Синие, они все синие. Меня, как щенка, столько лет за нос водили, а вот же разгадка, валялась на самом виду. И Мать молчала, но не из коварства, а просто нет у неё рта, кроме моего. Смутно нащупываю её роль в разыгравшейся трагедии генезиса.
Четыре камня потому фундаментальны и изначальны, что обозначили север, юг, запад и восток – и положили основу пространства. Неизвестно, как и откуда взявшиеся (это, если повезёт, мне покажут Архивариусы), они были совершенно одинаковыми. И мне хорошо понятно, почему у молодого демиурга сразу ничего не вышло: гармония не означает равномерность и равновеликость, миру не должно рождаться однородным, он стал мёртвым выкидышем самого себя. Жизнь означала движение, а движение – это перетекание из зоны избытка в зону недостачи в стремлении поделиться и выровнять. Бесконечное стремление, не достигающее до конца цели – чтобы жизнь не оборвалась. И потому… потому…
В теплоте зародышевой оболочки ничего не происходило. Ничего хорошего. Бог ждал сложа руки, неопытный и глупый, сдавшись после первой же попытки. И дождался: к нему пришли старейшие – те, что породили его. Хаос вынул (выбил? практически похитил) два камня, предположительно западный и северный, из лона творения. А Тьма их обняла и поцеловала, убаюкала в себе нежно, в холоде и пустоте – и заморозила насквозь. Они не потеряли заложенных в них свойств, не «умерли», так как не были живыми существами, чьи оболочки или сердцевины можно повредить и уничтожить, но одновременно они не были обычными предметами, подверженными тлену и распаду. По сути, у меня нет под них определения, ни одного верного слова. Артефакты? Некие первичности форм и содержаний, четыре прототипа? Четыре уникальных инструмента божественной воли – вот разве что. Четыре пусковых рычага для старта чего-то прекрасного. И два из них изменились в объятьях Тьмы на нечто противоположное, их божественность была извращена. И их новую природу выдал новый цвет: чёртов злополучный, пресловутый, такой уже надоевший в псевдоуникальности, воспетый всевозможными обожателями, втрескавшимися по уши в меня и в мою черноту.
Кривлю губы, стараясь не смеяться, ведь слёзы Ангела ещё не высохли на моих руках.
Итак, тёмно-фиолетовые камни, милостиво возвращённые Богу после метаморфозы, соединились парой напротив пары синих, встали ровно, вросли в фундамент. Они источали холод и распространяли мрак, пока два других лучились теплом и сияли светом. И все четыре в какой-то момент смешались в своих свойствах и в двойном притяжении, а интенсивно произведённые ими вещества уплотнились в непрерывно растущей массе до критической точки. Пока предположительно не случился взрыв – тот, именуемый большим. Пространство триумфально началось, пошёл отсчёт Времени. Но Тьма – немая спасительница, грубо выставленная за границы пространства-времени и прозябавшая в забвении, не получившая от демиурга даже простого «спасибо, мама» – больше никогда не покидала те замороженные камни, нарекла своими. И потому я её вечный ребёнок и вечный должник.
Энджи, мой светоч, забывший эротично сдвинуть бедра, ты рыдал именно над этим? Быстро, слишком быстро – и ты тревожишь меня своей опасной быстротой – ты понял, что они и должны быть в заморозке. «Они». То есть камушки. То есть мои глаза. Такова цена за то, кем мы есть вообще. И мы могли не быть вовсе – не иметь пакостных личностных черт и умения строить коварные замыслы, не иметь мозгов и искры осмысленной жизни, не воплотиться в забавных двуногих созданий. И не узнали бы никогда, каково это – дышать, пить, есть, молиться, предавать, молчать, смеяться, радоваться и злить кого-то. Мы просто держали бы фундамент, вросшие, вот и всё. Жизнь булыжников, будь они хоть тысячу раз бесценны, скучна – сам видел, в музее Бишопа. Хотя мы бы там самыми редкими шли, и декоративными, и ювелирными. И огранка натуральная щедротами создателя, не нуждается в доработке людьми: мы, в форме четырех «маркизов»³ по сто одиннадцать карат каждый, и так совершенства. Красовались бы день-деньской на тонких колоннах и серебряных подставках, за бронированным стеклом, чтоб посетители руками не трогали, и позёвывали бы красиво преломляющими боками в свете фотовспышек.
– Прости, ну прости, что я опять глумлюсь. Трудно удержаться. – Я поймал его кулак, в десятый раз заехавший мне по носу. – Иди ко мне. Хочешь меня? Повторно оттаять.
– Я понял из откровения намного больше, чем ты можешь себе представить. Ты не знаешь, о чём я плакал.
– Так просвети меня… мой свет. – Ну конечно я хотел получить сейчас по губам. Иначе зачем мне эти глупые игры в колкости. Но Ангел хмуро поджал губы.
– Ты лишён по вине Матери умения строить связи, перебрасывать и удерживать мосты, питать постоянный интерес. Мир полон для тебя низшими и простейшими, ты упиваешься неравенством и выражаешь это… в своём подобии на взаимодействие. Ты не прикасаешься к другим существам, а пробиваешь насквозь. Чужая оболочка, её упругость и сопротивление для тебя пустой звук. И знаешь что? Это очень хреново. Пусть люди слепы и поверхностны, но они пытаются копать вглубь, ищут эмпатии и понимания, их терзают вопросы, им нужны другие пути. Твой дар видеть только вглубь кажется тебе однозначно выигрышным, но ты лишён выбора. Раздеть разум – сомнительное удовольствие, такое редкое, что ты получаешь его лишь со мной. Раздеть тело – часто означает получить всё. Но сначала нужно осторожно нащупать тело. А с этим у тебя большие проблемы. Сделать так, чтобы понравилось… кому-то, а не тебе.
– Продолжай, – причини мне изощренно боль, любимый, у тебя получится.
– Когда я занимаюсь сексом со смертными, я ощущаю приятные вещи телом как должно – почти так, как ощущают они. Процесс от начала до конца. Чужой пот, тепло, запах…
– Их вонь.
– Не перебивай. – Он разогнул правое колено, длинная обнажённая нога должна была меня задушить или скинуть с кровати, но он заткнул ею мой рот. Засунул ступню на треть. Издевается и хочет, чтоб я рехнулся от эрекции и искушения облизать его маленькие пальцы. Нашёл на меня управу. И слушать его теперь очень трудно – не могу сосредоточиться. – Я наслаждаюсь, я нахожу каждый акт пьесы привлекательным. Не от оголённого члена к опустошительному оргазму, а от лёгкого смущённого флирта и до порога спальни. За порогом – властвуешь ты.
– Что?
– То.
Он сумел. Господь дал ему искренность правдоруба и красноречие непревзойдённого лжеца – и он использует всё одновременно. Я запутался и попался. Он наблюдал за мной с улыбкой уставшей девочки-проститутки, его ступня… да, всё ещё у меня во рту. Но даже дай он мне высказаться, я бы не описал, что во мне творилось, что я чувствовал, и как остро, и как это меня сотрясало, взбалтывало и размешивало, заставляя тьму выплёскиваться из берегов.
– Знаешь, как они мне нравятся? Молодая возбуждённая плоть согревает и подчёркивает мою избранность, их искушённые и ещё более возбуждённые воображения обдают жаром сильнее и настойчивее, их фривольные фантазии возводят меня на такие безумные костры похоти, которые ты не разожжёшь, ведь ты ледышка, мой дорогой. Но, повторяю, за порогом спальни… я превращаюсь в тебя. Я господин – они рабы, я приказываю – они повинуются, я беру – они дают. У меня двойное восприятие, я получил от наших создателей максимум, у меня есть выбор и вонзиться вглубь, и поплавать на поверхности. Я получаю всё, я передаю это тебе, ты можешь посмотреть записью по телику, с кем и как я резвился, ты получаешь частичную гамму пережитого, и я… констатирую скуку. Они зажглись, они погасли, я наладил контакт, я не прервал вещание, они вернутся опять и снова, они околдованы, в осознанном подчинении, а кто-то открыто провозгласил себя рабом, но ты… – Он наконец убрал ногу, потянулся ко мне всем телом, трепетно коснулся моих губ языком. – Слышишь? Ты слышишь? Я ведь умолкаю.
– Не можешь описать? – Я сглотнул накопившуюся за время немоты слюну. Он слизал её немного с моих зубов, став вдруг опять печальным. Только без слёз, прошу, их кровавость как самый опасный яд и приманка для вампиров: идеальный капкан, попав в который, поддавшись и напившись, нестерпимо жжёт всё тело. Словно впускаешь в себя солнце, и оно спит до поры, как ночью, а потом – жестокий «рассвет». И всегда внезапный.
– Скажешь, я не такой. В спальне ты садист, редкий и не пойманный экземпляр, мог бы лобызать плоть мертвецов, мог бы сосать кровь из нетривиальных отверстий и кромсать зубами наполовину вынутые из рёбер сердца с вкусным, но доводящим до помутнения рассудка чавканьем. А я в спальне всего лишь любовник, и сперма тихо стонущих живых – жалкая попытка прыгнуть в бессмертие.
– Нет, ты такой же. Просто твой садизм не вышел на… как ты сказал? На поверхность? Ты мучаешь их не хуже меня, местами изящнее. Но ты в обёртке добродетели, Энджи, они не поймут и не заметят при сравнении: ты приносишь те страдания, что им угодны, что их обрадуют и на седьмое небо унесут. Ты читаешь их желания и исполняешь. Я – читаю и плюю на то, чего они там захотели. Быстро перехотели. Ничтожества. Вот и вся разница.
– Значит, ты вовсе не лишён таланта связи и эмпатии?
– А правда ты рад был обмануться? Предпочёл поверить в своеобразную инвалидность, чем в моё столь полное и всеобъемлющее презрение к смертным? – Я поцеловал его, грубо захватывая и прикусывая губы. – Если найдётся тело, которое я в кои-то веки сочту нужным аккуратно раздеть, уложить на оголённые провода и обнять с нежностью, не пронзая душу насквозь, – раздену, уложу и обниму.
– Ману…
– Оставь. Пусть будущее врёт, пусть врут все и убеждают. А ты им верь. Ты хорошо умеешь доверять и полагаться на преданность других.
– А ты?
– Тоже буду делать то, что хорошо умею: убивать и истязать. Кстати, Мануэль не хочет извиниться за то, как ведёт себя с тобой? Я бы с ним провёл пару воспитательных бесед.
– А шуточки у тебя по-прежнему дурацкие, Ди.
– Хочешь меня заткнуть, – я кивнул в район его лодыжек, – валяй, мне понравилось.
– Ди, ну какого…
Нам пора вставать, кому-то одному стоит съездить на работу, можно даже обоим, а пока он кидает в меня подушками и пузырьками с лекарствами Кси и очень сладко злится, параллельно я одеваюсь, затем не спеша одену его, ещё два раза раздену, получу по голове тяжёлыми настольными часами, на которых почти не двигаются стрелки, потому что всё это происходит в сильно замедленном мною времени, и два мотоцикла рванут в Хайер-билдинг в срок – к полпятого утра. Он нагрянет к бойцам, пересчитает цыплят, а я подготовлю новый полигон. Я хочу, чтобы сегодня ELSSAD украли из-под носа видеокамер и охраны нижнее белье у посетителей одного известного шоппинг-мола и выставили там же на продажу среди прочих тряпок, причём сами изобразили манекены под товар.
«Вампирелла» будет кричать из заголовков, что я сдурел. Человеческая общественность дружно решит, что «дикие кошки» не устают чудить, сами себе придумали это приключение, и какой-нибудь недоумок припишет заводному Сайферу авторство.
Ну пусть.
Зато Ангел не сможет отрицать, что его чудовище умеет веселиться. Да, Ангел? Вечно мне голодно на тебя смотреть даже боковым зрением, срочно натягиваю на тебя штаны.
Комментарий к 30. Философия кровосмешения, или кол в два сердца
¹ Бафомет.
² Речь о гавайском острове Оаху, на котором расположен особняк Мортеалей и город Гонолулу; этот остров – основное место действия в каноне. Ангел фигурально обводит минимально доступную для «рентген»-сканирования Демоном площадь, населенную людьми и оборотнями.
³ Огранка для удлиненных алмазов, превращающая их в бриллианты с сужающимися угловыми концами. Напоминает форму лодки, глаза или сложенных губ.
========== 31. Карикатурная боль, или бумага всё стерпит ==========
– Часть 2 – Дьявол во плоти –
«Я пью нейротоксин, он бесцветный и безвкусный, жуткая скука. Хотел бы, чтобы мои препараты были зелёными, в точности как то, что меня отравило. И такими же приторными. Мастер страшно болтлив, но за своей беспечной скороговоркой он скрывается. Я в сотый раз пробую расколоть его, вытянуть секреты, но чем больше он плюётся бодрыми и цветастыми словами, тем меньше в них драгоценного смысла. Ещё стакан, мне мало. Ещё шприц. Он вечно отказывает. Новый лизергин в венах вызывает очень слабую эйфорию. То, что я пью, помогает сильнее, но я молчу, чтобы он не заподозрил ничего. А боль… Насчет боли: вокруг сердца наросла защитная оболочка, она не сплошная, кристаллическими фрагментами, как пчелиные соты, но не жёлтые, а синие. Чистая «бета» кислоты выделяется в околосердечную сумку, выпадая из раствора, и отвердевает, слой за слоем, с каждой новой инъекцией. Но чистого вещества в дозах очень мало, и я вру ему и требую ещё, чтоб оболочка вырастала быстрее. А он думает, что я свалюсь в передоз, что я наркоман конченый. Бедный наивный мастер. С моим лицом свихнувшего фрика так легко его провести. И с этими синяками в локтевых сгибах, и немного спектакля, и запах горелых кексов с травкой изо рта – и вот он я, ваш безобидный обдолбаный шут.
Я гладил его нежно по файрволу, встроенному в рукоять. Поднабрался технарских словечек у своего хикки-подопечного. Забавно, но когда Хэлл в облике человека, его рукоять – это не его голова и не кости черепа. Рукоять в бедренном сочленении и органах таза. Я восхищён тем, кто его программировал, узнаю руку хозяина блуда и разврата. Защита отменная, чтение мыслей этой совершенной машины невозможно. И всё же я раскопал. Момент приёма и дальнейшей передачи импульсов. Мастеру на всех плевать, работа, сотрудники, задания – всё для него равноправно и едино. Но когда речь идёт о Хранителях – его синтетические репродуктивные органы наливаются кровью и тяжестью. И ещё раз – узнаю руку хозяина и его насмешливую манеру. Надо же, как хитро: стоит на своих же протеже, твёрдо и несгибаемо. Значит, это корневые файлы, значит, это сверхзадача и его главная миссия. Защитить. Любой ценой, то есть ценой себя. Но почему? Хранители неуязвимы. Почему, почему…»
Я пролистал ещё, радуясь, что из вредности не последовал совету Кси, а выбрал в библиотеке опять чей-то дневник, ориентировался на мягкую и потёртую обложку. Понятно, что это не мокрушник, но откровения не менее увлекательные.
Долистал до последней страницы, решив, что там будет разгадка.
«Тупик. Но я подозреваю, где искать выход. Все мои знания – от истоков мира и по нынешний момент. И раз там ответа нет – он существует в будущем. Уязвимость откроется, что-то случится. Что?
Дар прорицания… Когда его раздавали, я, по-видимому, стоял в очереди за очень большим членом. Но молодой хозяин блуда как раз наделён этим даром. Ответы у него. Но он не поделится ими, если не предложить что-то взамен. Его коварство граничит с глупостью и гениальностью, ведь он присвоил Хранителей себе, и сделал это умопомрачительно ловко и изящно – встроился в них сам, сделался частью ДНК их генетического кода… того, что можно было бы назвать ДНК, но у Хранителей нет такого примитива внутри. И их уникальная структура выстроила фальшивые спирали нуклеиновых кислот и обманула мир, который на них зиждется. Как умно, как же умно, ведь он понял это и проник глубже, в источник самой силы, смешался с первоосновой. Сказал всем, что усыновил. Неправда. Наоборот. Это они приняли его своим родителем. С ума сойти. Как это вообще написать, чтобы самому не запутаться? Акт принятия в отцы. А Мамочка одобрила? Жаль, не могу спросить.
Я должен придумать, что ему предложить. Я должен остаться и наблюдать. Украсть заметки из будущего. Записать сюда. Создать петлю и временной парадокс. Когда вокруг непобедимых кристаллов разместили двадцать непробиваемых стен и армию верных солдат, это настораживает. Будущее готовит смерть. Над Талисманом витает смерть. И третий Хранитель умирает. Я хочу всех спасти.
Лишь бы только не узнать, подсмотрев в будущее… что именно моё вмешательство всех погубит. Ведь я уже не могу уйти и отречься.
Голубоглазый милаш с очень узкими бёдрами и очень острыми ранящими мыслями взял меня в оборот, и сам Ашшур в день знакомства не был ярче и соблазнительнее. Я в игре, выходы забаррикадированы, не вырваться, не улететь, зубчатые колеса механизма судьбы завертелись».
Ну и ну. Сейчас, по законам жанра, а также по закону подлости сюда должен ворваться владелец рукописного шедевра, проговориться о чем-нибудь интимном из тяжёлого детства, отобрать дневник и обругать.
Но в библиотеке всё по-прежнему, а мне одновременно хочется в туалет и тошнит от переедания. Шоколад целый день без остановки, в драже, в плитках, глазурью на орехах. Я себя ненавижу, но не могу остановиться.
Кризис любовный, кризис творческий, кризис личности?
Да нет у меня ещё никакой личности. Я ем, пытаясь забыть. Ем, пытаясь не пить алкоголь. Ем, не желая идти к мастеру Тэйту за каким-нибудь очередным нейротоксином без вкуса и цвета. Я не хочу быть как они все. Демон презирает их. А я хочу, чтобы Демон…
Я положил дневник на стол и посмотрел на свои измазанные в шоколаде руки.
Чего я хочу? Что было бы в моём дневнике откровений? Ну, исключая главу о сексе.
Киллер стоит передо мной на коленях?
Киллер открывает рот и произносит им слова: внятно и искренне? Три известных слова?
Киллер ведёт меня к алтарю?
Я закрыл глаза и представил свою трижды простреленную голову: все пули навылет, мозг разлетелся по книжным полкам и книжным корешкам.
Я хочу, чтобы он оставался киллером, крушил, убивал, ломал и упивался тотальным уничтожением. Но я хочу, чтобы при взгляде на меня он ненадолго прекращал. Хочу, чтобы его время иногда было моим временем. У него не должно быть слабостей, но я хочу быть в числе его привычек. Хочу, чтобы рядом со мной он был как наедине с собой. Откровенным. Неизвестный автор дневника говорит о невозможности чтения мыслей мастера Тэйта. Я не желаю читать мысли мокрушника. Но хочу уметь угадывать настроение и образ действий. Чтобы когда он заходил в комнату, я знал, что должен предложить ему кусок свежего мяса с кровью, сигару, печку крематория или себя в одном галстуке и даже без носков. Но на главу о сексе я обещал не перепрыгивать.
*
– Докладывай.
– Двенадцать стажёров, три успешных экзамена, восемь газетчиков, один взорванный атолл, одна повреждённая частная яхта и одна очень недовольная Урсула.
– Что ещё?
– Рауль опять мертвецки напился. Ни один вертолёт не пострадал. Пострадали механики Уоррен и Бригге. Драка, синяки, ругань, три некстати сбежавшихся на шум репортёра без сознания, смех, слёзы и безудержное веселье. За Эмилем и его жетоном посылать?
– Пока нет. Ещё.
– Ну… ты про кухню, шеф? Там был даже не взрыв, а так, небольшой хлопок. В лабораториях сотых этажей и то шумят больше. Кто-то неплотно завинтил новоприбывший баллон с пропаном, датчики на потолке сработали вовремя, на камерах никого не засекли – темно было очень. Расследованием занялся Северин, но уверяю, мы не найдем ничего серьёзного, нарушение безопасности случайное, наверняка зазевавшийся поварёнок.
– Ещё.
– Но это всё.
– И давно ты пытаешься научиться скрывать от меня что-то, Бэл? За дерзость – высший балл, за всё остальное – неуд. Говори.
– Шеф, да нечего мне… – в глазах вечно голодного и отчаянного юнца вспыхивает страх. И стройные ноги начинают уноситься в сторонку от меня. Как интересно.
– Говори.
Тьма встрепенулась и сдавила ему рёбра по периметру. Не сильно, аккуратно. Почти нежно. Я же не хочу повредить грудную клетку своему тайному любимчику.
– Уставом запрещено обсуждать и решать в рабочее время личные проблемы.
– У нас нет никакого устава, Бэл, он был создан бюрократической декорацией, чтобы скрыть царящую у нас военную диктатуру. И диктатор – я. Желаешь услышать, каким будет мой голос, когда я прикажу тебе говорить в третий раз?
