Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)
Весь первый контакт – на грани повреждений, на кончиках летящих пуль, на режущей кромке затупленных лезвий, но без крови, трещин и разрывов: только литр моих расчувствованных соплей и растерянность, когда собственный вставший член не слушается, сумасшедше бьётся и трётся об руку – я даже не помню, его или мою – и заканчивает мои мучения и унижения двойной белой лужей. Ювелирная работа. Демон тогда единственный раз был тёплым и присутствующим целиком – на полу морга, на моём теле и в моём теле. Я не стонал, как дикое похотливое животное, лишь по одной причине: он накрепко мне рот зажал. Ничего толком не задержалось в голове, даже это вспоминал с трудом, перепроверяя детали, взвешивая, едва ли веря в них… потому что заморенные и напуганные мозги отшибло тогда нахрен. Я не выбирал, что делать, но зарылся по уши в плен каждого мига, когда меня трахали, само как-то получилось. Наслаждался судорожно, хватаясь то за одно, то за другое ощущение зубами и всеми конечностями, словно моё орущее нутро заранее знало, что мы никогда не допросимся второго раунда, второго свидания, второго – ну чего уж там – похищения и изнасилования. Благосклонность киллера в долгосрочной перспективе, даже его злое внимание и террор… были мифом.
И я впервые задумался. Когда что-то омерзительное и аморальное делает тот, кого ты безоглядно любишь, когда он собрал призы всех конкурсов естественной красоты, харизмы и желанности, когда в его теле не нашлось ни единого портящего впечатление шрама или пятнышка, когда его скучающее лицо – эталон героя, но его поведение – эталон подонка, отбирающего у ребёнка конфетку… это зачтётся как предательство? Поранит? Разрушит всё, станет точкой невозврата? Заставит отказаться и отвернуться, закрыть своё сердце? Наверное, да. Наверное, так и случится. С любым – если его зовут не «Демон».
Но, по-честному, произошло наоборот: он был подонком, выдавшим конфету. Ребёнку, мда… «конфету». Я бы ел, пил и воровал это без устали, как шоколад, газировку, торты и леденцы, пирожные, конфитюры и пончики. Он хотел наказать, запихнул в рот горькую начинку в горькой глазури, но мне пришёлся по вкусу столь странный презент, я охотно слизал глазурь, а начинка у конфеты – назло всем его планам – оказалась кремовой и сахарной. Может, я один такой больной нашёлся, падкий на невыносимую горечь. Это ведь не важно. Мы оба нашлись друг у друга, нарисовались не сотрёшь.
Ну вот я и понял, к чему это привело. Я латентный сексоголик. Не заметил нотки одержимости в желании нового человеческого «потрахайся со мной». Можно часами оправдываться или выслушивать других на тему, что секс не главное в жизни. Отстой в том, что в жизни ничего не главное, каждая мелкая и крупная срань равнозначна и важна, а отсутствие некоторых начинает мешать и бросаться в глаза – если они отсутствуют слишком долго. Это не какая-то нимфомания, от которой меня нужно по врачам затаскать, или нарастание порнографических грёз наяву, не наркотическая зависимость. Больше похоже на жесточайший авитаминоз. И он пока не компенсирован, несмотря на то, что минут десять назад киллер мне дважды… ртом, языком, взрывы, атомные грибы, кривые осколки в штанах… Но я хочу больше. Хочу страшнее, ядрёнее и необычнее, чтоб от концентрации горечи насквозь прожгло. Достичь таких высот, назвавшись извращенцем, какие не светили никому, но при этом не превратить всё в банальное месиво на радость маньячеллам, с кровью, кишками и раздавленным дерьмом.
Как это получить? Так вообще можно? Чистое безумие.
Я еле-еле в себя пришёл, поймав очередную легкую рассинхронизацию наших рук и распорото-приятную боль в члене, самым похабным образом торчащем над его. С пятой попытки сфокусировался. Куда мы едем? И где мы едем? Куда всё исчезло?
Впереди… муть какая-то. Да и сзади, должно быть, тоже. Дороги не видно, домов не видно, тротуаров и подавно, серо-бурая мгла облепила автомобиль, напирает на него с усилием, как будто на нас рухнуло тяжёлое грозовое облако и толкается со всех сторон. А киллер рулит и рулит, нем как рыба. Все ногти давно искусаны, даже не знаю, как паниковать, теряясь в догадках. Или спросить его напрямик?
Я вяло обдумал каждый вариант вопроса, но вслух – не, зассал. Автомобиль мчался в тумане и серости ровно и бесшумно, не сбавляя скорости, мне показалось, что и дороги нет, мы воспарили в пустоте. Земля исчезла, гравитация тоже, но осталось притяжение к киллеру. Это оно не давало мне оторваться от сиденья и заняться воздухоплаванием под потолком и над рулём?
– Я собирался снять отель. Но спохватился и отменил бронь. Ты – таинство, которое я не желаю осквернять людскими кирпичными коробками, обставленными с безвкусицей и использованными сотней совокуплявшихся пар до нас. Я запросил тоннель, или портал, или называй его хоть гиперпространственным прыжком. Мы едем домой.
– То есть в особняк твоего отца?
– В инферно.
Я сглотнул, не совладав с новым, вполне осязаемым приступом паники. Это почище традиционного знакомства с предками у влюблённых пар. Легион страшных демонов, какие-нибудь рогатые питомцы, химеры и василиски, и глава семейства – ультрапапчик в десятой степени, светло-синий, при костюме с тростью, с акульими зубами, тягучей улыбочкой кровососа и заковыристыми вопросами, от которых я со стыда сгорю, тупой потому что. Короче, его «милые» родичи меня сожрут за милую душу. Одно хорошо – пировать будут недолго, я маленький, замученный и не слишком сытный.
*
Цыплёнок поверил. Наивное неоперённое создание. Скоростной тоннель я запросил без шуток, но вёл он не в Чёрный Дворец, а прозаично – в Хайер-билдинг, на лабораторный этаж. От полотна старого времени оставались жалкие нитки, последние обрывки, но я не имел права насладиться ничем сугубо своим, эгоистичным и нижепоясным, пока не закрою один важный долг, доброе дело, коих за мной числится мало. И я гнал, оставляя в прорытой посреди привычного пространства «кротовой норе» двойной шлейф оплавленной резины.
Девяносто семь минут до полуночи. Автомобиль резко вынырнул из мглы в обычный, флуоресцентно подсвеченный коридор, к счастью, безлюдный. От нещадного удара по тормозам цыплёнка стошнило, благо, я придерживал его лежащим на боку, зато мы остановились ровнехонько перед кабинетом с красной табличкой “Experiments conducting, keep out”. Обмякшее, вспотевшее и толком не отошедшее от искусственного сна тельце легло на хромированный стол, а Хэлл, которого трудновато было чем-то удивить, глаза не вытаращил, но свою работу (он корпел, согнувшись в три погибели, над какими-то крохотными скляночками) прервал и грозно подбоченился.
– Мастер, метаболизм. Ты обещал. Не делай строгую протокольную морду, кому-кому, а мне врываться можно. Правь, чини, закрепляй, матерись и забавляйся, но в темпе. И не заливай вены анестетиком. Мне понадобится исключительная острота его чувств, иначе он не оценит то, что последует за операцией.
– На кой ацетилцеллюлозный ляд тебе приспичило вторгаться сейчас, а не послезавтра или через недельку? А если я скажу, что ты забежал впереди паровоза и я ещё не разработал способ отмены и выравнивания резких глюкозных скачков, как и не придумал безопасное ускорение жирообмена в тканях?
– Скажешь так – соврёшь. Всё ты разработал. Просто наверняка не оттестировал.
– Ну, хм… А без анестезии как работать прикажешь?!
– Молча. Зубы сцепив, совесть заткнув. И выбросив на помойку медаль «За гуманность».
– Ты… да ругательств таких нет в природе! Сто раз пробовал обозвать, сам Резерфорд от тебя в гробу переворачивается! В обнимку с Авиценной и Декартом!
– Где аппарат? Быстрее, сориентируй, куда нести, как уложить, нужно ли раздевать.
– Эй, я не на полигоне у «диких кошаков», ты сроду с настолько резким поносом ко мне не прилетал торпедой! Твой удавчатый что, помирать собрался?
– Нет. Но собрался я. И исполню тем самым мечту миллионов недоброжелателей, а не мечту Ману. А ты ведь не хочешь угодить толпе одноклеточных? Утри им нос, мастер, живее.
– Ничего не понял, пропустил то место, где ты профукал плюшку с бессмертием, но твои глаза убедительно прожигают в моих височных долях две дырки, что невозможно даже в сказках, значит, дело каюк, всё, всё, уймись с рентгеном. Хватай его за ляжки и шагай налево. Третья дверь, толкнёшь, не заперто. Найдёшь единственную капсулу, огромную, ни с чем не перепутаешь, клади его в неё и закрывай. А я сразу за тобой, только инструментарий возьму.
Я бросился стремглав, краешком сознания вспомнив, что должен вписаться в два коридорных поворота, а не таранить стены по привычке. Цыплёнок шипел от тряски, но не вынимался из полусна или полуобморока, квёлый в лекарственном отходняке. Человечьи медики сердобольно перестарались.
– Это же аппарат для МРТ! Хэлл!
– Это был аппарат для репортажа магнитно-резонансных послойных картинок, но я нахально отжал его у Мори, полностью раскромсал, сварил заново и начинил. Клади, не бойся, мальчику понравится. То есть нет, хуже, чем у стоматолога, но лучше, чем в реанимации – все косточки-шарнирчики пошатает. Запомнит меня как беспринципного мудака в спецодежде, не держащего слова, куда уж там расшаркиваться потом и извиняться.
– Не волнуйся, ты лишь номинирован. Приз зрительских антипатий за самого безупречного мудака получу я. Единогласно. Что сейчас случится внутри капсулы?
– На подробную лекцию с семинаром запишись в марте, а в трёх словах… правда надо, чтоб я объяснил? Фишка в АТФ и в скорости протекания внутриклеточных химических реакций, в том, как мудро или бестолково организм тратит и накапливает энергию, из чего берёт глюкозу и куда девает излишки питательного бульона – просто прячет в высотных зернохранилищах или что-нибудь путное из них строит. В случае Ману нас интересовал выпрямленный липолиз, уровень активности клеточных мембран, бета-окисление и образование достаточного количества ацетил-КоА. А ещё гликоген, понимаешь, печень должна соображать, что нельзя отдавать когда попало свои драгоценные запасы, они на чёрный день. Сигналка на основной источник истощения перенаправлен в подкожную жировую клетчатку, а ещё я, если помнишь, оперировал желудок. К счастью, усечение размера было временное, я ничего не удалял, просто подшивал, теперь разошью обратно.
– Мастер!
– Внутри капсулы обитает андроид, хирург-манипулятор, наносерпы и наноскальпели, ясно? Эдвард Руки-ножницы, но поменьше и поизящнее. Инструментарий, что я брал, – Хэлл приподнял дреды над ухом, демонстрируя, что воткнул туда радиопередатчик, – это подключение к нему: подсматриваю, подслушиваю, прощупываю и принюхиваюсь, разве что не облизываю – полная координация процесса. Наблюдаю и вмешаюсь, если что-то пойдет не так. Собственно, я почему задержался: батарейки искал, электроника не на радиоактивном святом духе работает. Однако манипуляции с метаболизмом – полдела. Я взаимодействую с корой мозга, прыгая балластом в нисходящие электроимпульсные потоки, и внушаю мальцу, как на сеансе платного гипноза, что зеркало отражает именно то, что там всегда хотелось видеть. И это правда, я не подлог данных устраиваю, окружающие все как один оценят и ахнут – кто в восхищении, а кто в ужасе, ругаясь демонами олигофрении, булимии или анорексии. Не нужно переживать, худеть, толстеть или потеть на тренажёрах: он очнётся здоровым. Плата за суперспособность преотличная – нужно просто дружить с головой и с поваром. Жрать плотно, разнообразно и часто. Потому что наращивать избыточные мышцы или накапливать сколько-нибудь значимые слои жира он больше не сможет, и кто-то обязан проследить, чтоб он не пострадал от нечаянного истощения. Двое суток – это максимум он продержится без еды. И порции – тоже… деточка твой не лошадь, а молодой удав, много им не надо: в полевых условиях, всяких концертных с переездами, вредных перекусов хватит с лихвой – блинчики, салаты, сэндвичи и хот-доги. Зато, если он сидя дома поверх обеда с ужином наестся на ночь пиццей с попкорном, сахарной ватой, чипсами, жареными крылышками и ещё ведро мороженого сверху заточит – никаких последствий. Ну, разве что унитаз будет недоволен.
– Пошло и исчерпывающе. И долго ещё ждать гастрономических чудес?
– Если не терпится его покалечить – вынимай. Нет? Тогда сядь и займи себя чем-нибудь, противный. Аппарат автономен, андроиду виднее, когда цель будет достигнута, то есть когда мы легонечко закамертоним и перестроим все клетки. В теле Ману их двадцать с лишним триллионов, не считая килограмма бактерий. Пока ты сейчас красивыми глазами хлопал, слушая и запоминая, мы осилили процентов пять, но работаем засучив рукава, без перекуров, электронная жопа в мыле, если ты не заметил, сам сатана не организовал бы государственный переворот быстрее. И быстрее… только мерки для гроба снимать.
Ненавижу, когда он прав.
Я схоронился подальше, за шкафом-центрифугой, чтоб не отсвечивать с кучевым облаком тяжёлых раздумий. Из лаборатории, как нарочно, вынесли все часы, оставив светлые круги и квадраты в тех местах, где они стояли или висели – видимо, устроили переучёт или модернизацию. И я тоже пробежался сегодня через вселенную из края в край и обратно без привычного наручного аксессуара, продетого в дорогой кожаный ремешок. Но время меня не покидало, безжалостно мигая в верхнем левом углу поля зрения, не смещаясь по «экрану» и не пропадая. Два циферблата, один под другим, украшенные кровавыми прожилками: верхний – обычный, гавайский, минус десять часов по Гринвичу, а второй – обратный отсчёт, тридцать семь минут и две секунды до обрыва в никуда.
Я нехотя признался себе, что вовсе не хочу исчезать, вынужденно уступая место какому-то другому, шальному и незнакомому Демону. Отдавать ему роскошную, завидную, надёжно поставленную на рельсы жизнь. Отдавать Ману. Отдавать Ангела. И Ксавьер волнующе задышит ему в грудь, не подозревая о подмене, и Мэйв в страстной ненависти прижмётся, мечтая отрезать от меня, то есть от него, кусочек и съесть. А я не познаю больше прелесть этого безумия, кровосмешения, семейной идиллии с привкусом почти состоявшейся оргии… И Дэз, Дэз, как я мог забыть о нём. Перворождённый серафим, который с таким упоением охотился на меня, будет с не меньшим запалом гоняться за номером вторым. Фальшивкой. Знаю, помню, ваш новый Хранитель и демон-солдат будет настоящим, но ведь не мной. Не мной…
Наверное, я заслужил этот облом. Чтобы другая надменная самоуверенная скотина пожинала плоды моей славы и моих трудов.
Тридцать три минуты, восемнадцать секунд до небытия.
Я устал смотреть на свои скрещённые руки.
Тридцать одна. Капсула перестала гудеть.
– Хоть бы «спасибо» сказал!
Да в жопу благодарность, мастер, я и так навеки в неоплатном долгу, за решительно всё, что ты для меня делал, припрётся мой тёзка – его и помучаешь.
А пока я вырвал слабо шевелящегося цыплёнка из плена тысячи крошечных серебряных присосок-прищепочек и убрался восвояси. На этот раз – точно в папин особняк. Второпях я не рассчитал разгон и траекторию, моя спальня обрушилась на нас немножко вверх дном. Но Мануэля я успел выпустить из рук, он успешно приземлился в горсть чёрных подушек, а я поцеловался с полом, чему всё равно не успел огорчиться, потому что меньше, чем через миг целовал цыплячьи крылышки, то есть выгнутые цыплячьи лопатки. Он что-то испуганно пищал, пока я с любопытством ощупывал его новое тело (полное раздевание за меня в лаборатории осуществил андроид, иначе как бы пациенту с одёжными помехами вправляли клетки) и поражался выпирающим костям. Колени кололись почти как у Кси, локти тоже. Хоть скулы пока не оформились на упрямо детских круглых щеках, через год мой тёзка рисковал о них порезаться.
– Можешь говорить.
– А мы уже в аду?
– Нет, лучше не надо. Замри.
Ничего не поделаешь, я привык подавлять. И трахать Бэла в горло, чтоб ему долго потом не хотелось ни о чём болтать. Он двигал пальцами по своей шее вверх-вниз, иногда надавливал, чтоб я их прочувствовал, в его постепенном удушье; высовывал язык, трогая мой член у основания и иногда доставая кончиком до яичек. Развратный, бешеный и охочий до самых смелых ласк, он всё равно не додумался до фантасмагории секса невинного цыплёнка.
– Сядь. Обопрись надёжнее, подушки слишком мягкие.
И пока ты гладишь меня через ткань форменных штанов, по старинке робея и не расстегивая их, не ты, а я поговорю. Монологом, который ты выслушаешь безропотно, со всем согласившись – ради будущих диалогов, в которых сможешь перебивать на полуслове, спорить и повышать голос. Вероятно. Мой преемник ведь та ещё тряпка.
Если бы я остался в живых, то заставил бы тебя и впредь прикидываться мёртвым. Ты бы решил, это касается только морга. Но и дома тоже. Лежать под покрывалом с биркой на ноге. Безымянной биркой. Не дышать. Молчать – это ведь основное правило. Не издавать в принципе ни звука – тоже правило. И я бы не прекратил наказывать за неповиновение. Ты зря надеялся растопить моё сердце и найти в его льдах что-то живое и похожее на любовь других, смертных. От одного моего приближения ты продолжил бы пугаться, обмирать и ждать неизвестно чего. Вообще-то я не запрещал узнавать, чего именно. Прорва вопросов к Ангелу была бы следствием, раньше или позже, когда ты поумнел бы. Ты слишком медленно умнеешь. Опоздал с «позже», не протоптал тропинку к нему, не просёк его важность, не принял его помощь. Жаль, но ты не понял, что я его раб. Хорошо… что ты не понял, чей я раб и почему. Я не знаю, что даст тебе фальшивка. Я бы на твоём месте вытер об него ноги.
Двадцать две минуты пятнадцать секунд. Я до последнего играю в сволочь, я не сделал ничего хорошего в этой жизни. Позволить себе пропитаться тобой, твоим восторгом и зависимостью, не тянет на искупление. Но не плевать ли? Можешь шевелиться, хватай за любое место, можешь меня целиком съесть, только, пожалуйста, без плача, без счастливых всхипов и жидких сладеньких соплей по подбородку. Наша сексуальная прелюдия напоминает неуклюжее свидание человека и глухого отбитого бревна, где бревно, конечно же, отыгрываю я. И что ты, во имя ада, нашёл такого прям красивого в моих глазах? В тот злополучный день, когда умер Калеб. Ладно, всё. Смелее. Распускай отощавшие руки. Второго шанса не будет.
*
У меня совсем нет сил. Голова норовит свеситься то назад, то вперёд, попутно сломав мне шейные позвонки. Какое сегодня число? Сколько я ждал мурашек и сладчайшего оцепенения под кожей, фатальной дрожи тела и души, робеющих по отдельности и вместе перед лицом притянувшего их мрака, но не отступающих. Потому что я падаю, я целую вечность в него падаю, и я хрен знает как давно пролетел мимо того места, где ещё можно было развернуться и сбежать, спастись. Я прожил несколько жизней, гоняясь за призраком, я ни за что не остановился бы, но я умираю от переутомления, меня подкосило не поражение, а победа. Куда теперь-то бежать? Мокрушник, ты что-нибудь понимаешь в моём бреду?
Дольше, чем Демон, в объятьях меня держал разве что братец-ботан – когда мамка сдала ему нянчить орущего младенца, а сама понеслась охотиться. И вряд ли Ксавьер трогал меня с энтузиазмом. Руки убекиллера сомкнуты на три из десяти «ты не пленник, обойдемся без синяков», но это руки железного дровосека, он не умеет быть тёплым, и я замерзаю. Потому что привалило новое ощущение – обнажившихся костей. Что со мной сделал мастер Тэйт?
Ты развёл меня как дурачка, обещав отвезти на ужин к рогатым родичам, но, может… к родичам было бы лучше? Боюсь, я сильно пожалею о том, что доставал нытьём и просьбами сжечь мои жиры ко всем хренам. Брателло, получается, тоже в вечной мерзлоте околевает? Хоть бы сознался, что задохликом существовать неудобно! Но я тоже дебил, видел, что он ходит в рубашках с длинным рукавом и в самую адскую жару не щеголяет в шортах, в отличие от того же Мэйва. Видел и не сложил два и два. Господи, блядь, да о чём я думаю?! Пошли все нахер из моей башки!
Сосредоточимся на событиях последних суток. Я эпизодически читал мысли, чуть не лишился пальцев, возненавидел скрипки, получил в подарок тысячу зомби-роз, из-за меня накрылся медным тазом большой концерт, с которого я в итоге похищен, на афтерпати не попаду, а моя страшная мечта трижды сосал мне член, играючи побив рекорд Сент-Мэвори. И мне нравится эта кровать, уйма подушек, твои не могущие согреть руки и светящиеся глаза, из тёмно-фиолетовых ставшие аметистовыми, сто из десяти. Они правда переливаются круче бриллиантов. Сожрал бы твоё лицо как торт. По-моему, я не в своем уме. Обнимешь крепче? Синяков хочу. А почему так целомудренно? И за член больше не хватаешь языком. А я голый, потому что ты постарался или Хэлл постарался, и ты меня таким раздетым из камеры превращения в задохликов вытащил?
– Заткнись, – обронил ты довольно нежно и толкнул меня на спину. Я внезапно обнаружил, что могу тебя всячески трогать. Затрогаю до смерти, держись. Штаны с тебя снимать морока. Мы потрахаемся? Я хотел найти тебя в каком-нибудь совсем неожиданном и непристойном месте. То есть внутри себя, и я даже почти озвучил, где именно.
– Я тебя люблю, – сказал и вжался в его супергладкий торс, понадеявшись, что не буду отлучён от прекрасного. У меня просто словесное недержание от усталости.
– Ещё один некрофил, – ты почему-то развеселился, а чтобы спрятать улыбку, начал меня целовать. И мой бессвязный бред пошёл на новый виток. Повторный снос крыши и аккуратненький удар током. И так – каждый короткий жалящий поцелуй, один за другим, выбивая все мысли и лишнюю дурь, слишком хорошо, чтоб случиться со мной. Хорошо… хорошо… уплываю в страну тех розовых колёс под тень вымазанного кровью крюка, под божественно грязную музыку… Как ты умудряешься быть таким горячим, устраивая повторный отвал башки и оставаясь дикой отстранённой ледышкой? Ты не успел как следует приложиться к моему рту и войти в него, языком едва нёба коснулся, но уже заставил меня задёргаться, как в эпилептическом припадке. Я задохнулся и помер-таки, крюк свалился и насквозь проткнул мне череп, то есть нет, опять показалось. Меня когда-нибудь отпустит? Перестанет мучить чертовски реалистичное ощущение, что я при смерти, на последнем издыхании? Ты даришь не секс, не порхающих насекомых в животе, не радость, не гордое «вы только посмотрите, кого я заарканил», а жуткое медленное погружение в плотное и вязкое сахарное нечто, как чёрная патока, только гуще, маслянистее, застревает в волосах, глазах, в носу, на зубах, я наглотался этой дрянью по полной и всё ещё глотаю… И конечно в ней не выжить: один вдох – и моим лёгким должен был наступить пи… конец. Да что ты вообще такое?! Я подставляюсь всем телом и реву, мне вроде и хорошо, и стыдно, и отпусти меня, и если отпустишь – я сам тебя зарежу. Помогите! Ты неизменно холоднее смерти, а от меня простыни скоро загорятся. Кожа противно влажная от пота, но ты всё равно позволяешь липнуть к тебе и наслаждаться тем, что твои штаны сброшены на шкаф, а твои хорошенькие чёрные трусы с серебряными треугольниками, вручную, наверное, расшитые толпой полинезийских девственниц, я ухитрился закинуть на бра в лучших традициях пьяной любовной интрижки на одну ночь. Можно я их потом надену? И я уже ржу сквозь слёзы, представляя твоё озадаченное лицо из-за кражи белья. Киллер, как ты меня терпишь? Каменный стояк такой ерундой, конечно, не прибить, и простыни исправно догорают, я пытаюсь тебя бояться, твой вязкий отравляющий мрак никуда не делся, но я, наверное… противостою? И едва ли понимаю, как важен этот поединок, предсказанный Мэйвом: сердце в моей груди против твоей груди без сердца. Я отказывался от тебя чуть чаще, чем постоянно, то на Терру вернуться хотел, то просто сдаться, поджать хвост, выбыть из игры. Я сомневался в своей любви, спотыкаясь и сшибая препятствия. Малодушничал. Но ни разу не удосужился заметить, что нас не связывает ничего, кроме моего бешеного, отчаянного и немножко глупого детского желания поймать тебя и никому не отдавать. У меня точно протекла крыша. Даже если всё получилось – сможем ли мы быть счастливы? Сможем ли мы быть?
– А если бы вовремя заткнул пробоину в голове, то прекратил бы выносить себе мозги и просто трахался, – прошептал ты и вонзил зубы мне в живот.
– Но я не хочу «просто»… – возразил я со сдавленным стоном. Кровь брызнула мне на руку и немного на подушки, но боли укус не причинил, или только ту, от которой в паху всё затвердело до состояния бетона и потихоньку сочилось прозрачной стыдной дрянью, я вымазал ею твои голые бёдра. Потом нечаянно встретился с массивной чёрной дырой, то есть с твоим бесчувственным взглядом, и наконец испугался.
Что ты намерен сделать со мной?! «Непросто». Вот теперь мой рассудок поехал по-настоящему, подпрыгивая и истерично крича в необъяснимом ужасе. Ты тотчас зажал мне рот железной ладонью, чтоб ни звука не вырвалось, придавил резко потяжелевшим телом. Всё, как на первой свиданке в морге, только в четыре раза хуже. А твой рот в темнеющих кровавых разводах, всколыхнул новую волну паники выше прежней, и обнажающиеся зубы, тоже изменившиеся, удлинившиеся, Яхве, Эль-Шаддай, не дай мне сойти с ума и попасть в человечью дурку!
Ты быстро убрал руку с моего лица, вопль потонул в каком-то потустороннем шёпоте, наши губы сомкнулись, и мой ужас, расширившийся на добрую половину вселенной, он… я… Мне кажется, меня больше нет. То, что было мной, повредилось, разломилось на несколько бесполезных кусков. Эти обломки кружатся, сталкиваясь друг с другом, получая вмятины и ожоги от соседних звёзд, им больно, мне больно, и почему опять так горячо, будто мне в узкие трещины заливают жидкое олово, свинец или золото. А кричать от боли нечем, рта у обломков нет. Вселенная крутит пальцем у виска и собирает меня заново по частям, я снова целый, но я ранен, глубоко ранен, трещина всего одна, длинная, беспардонно узкая… просвет миллиметра три, не больше.
Когда до меня всё дошло, короткие ногти процарапывали в спине киллера круговые рисунки, рот наполняла моя кровь пополам с его ядовитой дьявольской слюной, а член… он кончил мне в член, головка к головке, отверстие к отверстию, присунуты друг к другу с прецизионной точностью. Это его сперма так жгла, напоминая расплавленный свинец. Это его сперма влилась до основания моего члена, дотекла в яички, всё ещё больно внутренним ожогом, и я не могу разрядиться, пережал все вены, заткнул пульсирующую уретру. Я должен сохранить это в себе! Ещё хотя бы на минуту… И я снова рыдаю, потому что где там сдержаться, он начинил меня не семенем, а нитроглицерином, много глубже, чем в многострадальные переполненные яйца, после чего – медленно и элегантно встряхнул.
– Ненавижу тебя, – выдавил я на пределе, сухой шёпот разодрал горло. Подставил ему дохлое ослабевшее тело, кончая. Он присосался к шее, попутно залезая пальцами в рваные проколы на моём животе. Какую бы гадость он ни делал, а от неё сладостные мурашки и новые похотливые спазмы. Наша смешанная сперма была голубоватой и бледно-розовой – как лёд и кровь. Его лёд и моя кровь. И, несмотря на полное и бесповоротное опустошение, я ощущал внутри какие-то остатки, копошившиеся на манер микроскопических щупалец с острыми присоскам или крючьями, или всё это одновременно. – И хочу прибить.
– Я знаю. Приятно слышать, – и снова нежное прикосновение, по разодранным и обожжённым местам, хорошо, что твой язык не похож на щупальце, тонкий и раздвоенный, как у змей, но мне непонятно и тревожно.
Что за ползучую мерзость ты запустил в меня? Я выживу? Тот факт, что ты мастерски кончил членом в член, не меркнет на этом фоне, но зато я понял, что «просто» хочу тоже, войди в меня, заполни собой, не насилием в морге, хотя насилием можно тоже, но главное – не в морге, и не отключай меня. Я согласен на твою мерзость. Я всё равно планировал умереть молодым. Я двинутый по фазе псих, ты мог бы держать меня день-деньской связанным и прикованным к батарее, если бы тебя такое интересовало, и я бы раздумал звать на помощь. Но тебе интересны другие вещи, например, твои пальцы, настойчиво оглаживающие края моих ран. Ты нехотя отпустил их, приподнимая меня и ставя на четвереньки. Смял мой зад, припечатывая ладонями, потянул на себя, и я послушно выгнулся, носом опускаясь в щель между подушками. Я почти отдышался, член болел, стоял и предвкушал следующую порцию безымянного вселенского ужаса. Мы теперь каждую ночь так проводить будем? Чтобы я больше никогда не выспался. Я согласен. И будто услышав это, странная мерзость, копошившаяся по ту сторону кожи, угомонилась. Точнее…
Когда ты вошёл в меня, из моего рта и из тех двух колотых ран на кровать вытекло немного чёрной липкой патоки. Или мистической адской грязи? Чем бы оно ни было, я почувствовал себя так чудно и неправильно, что поспешно собрал её и попытался затолкать обратно. Ты остановил меня, выпрямляя и прижимая к себе, и заставляя обнять тебя извазюканными руками.
– Не нужно, малыш. Это излишки. И он вольётся в тебя ещё.
– «Он»?
Промолчишь, ну конечно. Я инфицирован, смертельно болен чем-то? Уберкиллер с убервирусом, секретным оружием в штанах? Да какая в жопу разница. Я подался назад, осторожно насаживаясь на тебя, хотя хотелось чего-то грубого и проникающего до почек. Ничего… ты еще размажешь меня по постели тонким слоем растаявшего масла, я чувствую твою готовность, и ты, чёрт возьми, неутомим, холодная секс-машина, холодный… блядь, член реально как у снеговика украл, сжимаюсь, не справляясь с таким порнографическим кошмаром. Я всё равно тебя хочу. Ты всё равно режешь меня на маленькие порционные кусочки, каждый украшая веточкой токсичного кайфа, он передаётся по венам точечными всплесками, пульс опять зашкаливает, и будь ты веществом, а не длинноволосым мерзавцем, тебя запретили бы далеко впереди героина, стрихнина и циклона Б. Закрыл глаза, чтобы не отвлекаться на две плотные чёрные струи, ползущие из ран по животу и ниже, по моим дрожащим ногам, и смешивающиеся там с голубо-розовыми потёками спермы. Третья струя грязи – вылезшая из уголка рта – безвкусная поначалу, постепенно превратилась в мелассу и даже повернула вспять, собираясь в тяжёлую сладкую каплю на моём языке. Я проглотил её, ощутив отдельное шизанутое удовольствие, как если бы ты экстравагантно кончил мне в рот, через кого-то третьего. Но ты ведь ещё сделаешь это, чудовище?
Похоже, твоему убервирусу я понравился.
========== 48. Библиотекарь, или у небес тоже есть чувство юмора ==========
Комментарий к 48. Библиотекарь, или у небес тоже есть чувство юмора
