Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"

– У меня гражданский вызов. Примешь?

– Кто-то выиграл в лотерею. Да.

Раз в месяц я отправляюсь на материк в маске народного мстителя, караю несчастных уродцев, которым не повезло в жизни и они заделались плохишами. А иногда натыкаюсь на больных извращенцев, которых нужно укоротить на целую голову, чтоб они ею не думали о маленьких детишках – или на длину члена, чтоб они опять-таки не думали им о тех, кто не в состоянии дать отпор. Список девиаций в целом скуден, большинство вещей, возбуждающих род человеческий, хоть и мерзковато пахнут, но не уголовно наказуемы. Всего раз мне попался любитель гуро, сношавший отдельные матки и влагалища голыми и мокрыми от крови, то есть свежевырезанными из тел жертв. Я тогда подивился его умелости и навёл справки, не хирург ли он случайно. Почти – оказался мясником. Для суда и тюрьмы я оставляю обычно только безобидных воров и домушников, но тот редкий поехавший экземпляр захотелось как-то сохранить для потомков в назидание и устрашение – и я отправил голову ублюдка в герметичном контейнере прямиком на лабораторный стол мастеру. Кто-то скажет, что коллекционировать ДНК отбросов – очередная моя блажь и я пресытившийся дьявол в самом плохом смысле этого слова: не ровён час, его клонируют и отпустят обратно в город с мясницкими инструментами развлекаться. Но мы договорились с Хэллом сохранять разрозненные закодированные фрагменты ДНК, обратно Шалтая-Болтая не собрать. Его файлы, если однажды кто-то захочет раскодировать, сгодятся для мутации и генной пересадки разве что в помидоры или в баклажаны. Мы изучаем встречающиеся угрозы для пополнения банка данных, но не пытаемся превратить их в оружие, наступая на грабли подобно многим учёным идиотам до нас.

Я прибыл на место, как обычно, следуя чистым координатам широты и долготы, почуял неладное и сверился с картой: окраина города Виктория, Британская Колумбия.

– Дорогой, что за фокусы? Я в Канаде вне закона.

– А то я не знаю, – донёсся из сотового довольный голос Энджи. – Но тебе всегда было, есть и будет наплевать. Ты – закон. Иди верши правосудие на свой вкус и цвет.

– Почему? Кто вытянул выигрышный билет?

– Шелборн-стрит, дом 4298. И почему я должен лишать тебя сюрприза? Иди и насладись. Шагай, шагай, бодренько.

Жилище типичное для представителя нижней прослойки среднего класса: коттедж на два этажа под двускатной крышей, серебристый Шевроле универсал на парковке, квадрат газона для барбекю, над гаражными воротами прибита красная баскетбольная корзина. По тротуару мимо коттеджа продефилировала пожилая семейная парочка с золотистым ретривером на длинном поводке. Обсосали меня взглядами до сахарных косточек – во главе с собакой. И всё. На лужайке за домом и перед домом ни души, в окнах ни огонька, хотя дело к вечеру.

Заборов и дополнительных калиток не имелось, я просто прошёл по нестриженой траве и толкнул дверь. Не заперто, без следов взлома. Холл загромождало старое механическое пианино, в кухне-столовой на стуле главы семьи восседал большой плюшевый зайка с синим носом, ванна-туалет неинтересно, чулан заперт, мебель веранды зачехлена на зиму. Вернулся в холл. Нашёл маленькую гостиную. Присмотрелся к фоторамкам на комодах и к картинкам на стенах. Нахмурился, прошёл наверх. Перерыл три спальни и ещё один санузел, нахмурился сильнее. Значит, подвал. Чёрт возьми, но и там никого. Нигде ни намёка на тепловые сигнатуры, я начинаю злиться.

– Фу какой ты несобранный и невнимательный, – мелодично проворковал брат. – За домом есть надувной бассейн. Он перевёрнут, вода вся вытекла и впиталась в землю. Проверь, кого им там накрыли, неумело спрятав.

Бассейн валялся на самой границе участка. Под ним – три тела ничком в грязи. Два рядом, одно сверху, уложены крест-накрест. Волосы и лица так извазюканы, что я подтащил всех троих к дому и тщательно окатил из садового шланга. Отмылись с четвертой попытки. Мальчики, подростки, лет четырнадцати-пятнадцати, довольно красивые. Двое – близнецы, с синюшными следами на шеях от длительного удушения. А третий…

– Где родители?

– Уехали вчера в Ванкувер на свадьбу близких друзей, вернутся в понедельник. Их родные сыновья – та двойня. Присматривать за ребятней оставили убийцу. А третий пришёл на свою беду к ним в гости. Преступника ты без проблем найдёшь. Но главное не это ведь, правда?

Я зашвырнул телефон в болотистое месиво под ногами. Снова и снова безнадёжно разглядывал близнецов. Одежда в полном беспорядке, но не порвана: пуговицы на месте, молнии не сломаны, штаны расстегнуты, но не спущены полностью, футболки и худи задраны, чтоб были видны соски, но без намека на попытку сорвать их с тел. Губы сильно искусаны, под ногтями кроме земли застряли частички чужой кожи, но синяков и царапин нет. Стройные шатены с остекленевшими голубыми глазами, девочки все небось кипятком ссали.

Третий парнишка сильно отличался типажом, белобрысый и немного нескладный, в ботанских очках, сломанных на дужках и с размаху вбитых в хрящ переносицы, толстые линзы треснули, но не осыпались. С обезображенного лица мне долго пришлось отмывать кровь, вправлять вывих носа и реконструировать в воображении облик в целом. В отличие от близнецов, он был голым и сильно избитым. Его гениталии… долго искать не пришлось – лежали в Шевроле, в багажнике, в переносном холодильнике для пикников. Там же валялся острый садовый нож, которым срезают кору с деревьев – очевидно, первое же орудие, попавшееся палачу под руку. Он пригодился не только для кастрации несчастного – со спины, ягодиц и частично рук была содрана кожа. Её мне найти не удалось. Зато здорово разозлила последняя находка-улика.

– Гитара?! Ты серьёзно, любимый? Зачем ты подстроил всё?

– А что такое, любимый? – ровно тем же тоном переспросил Ангел, и я услышал, как он затягивается моими, сука, сигаретами, хотя курить ему нельзя! – Ты восстановил события на месте преступления? Неужто кровь в голову ударила и зрение застилает? Ну, давай я помогу. Братья любили этого соседского парня-гитариста. Его Ирвин зовут. Оба влюбились – они же близнецы. Но тот, который Аарон, положил глаз первым и встречался открыто. А тот, который Мозес, опоздал и молча хотел того же самого, не решаясь признаться. Сегодня, пользуясь тем, что все взрослые удачно свалили, Мозес отправил брата за пивом и воздушной кукурузой и попытался соблазнить блондинчика Ирвина. Тот не сопротивлялся, думая, что это игра и Мозес прикалывается. Когда Аарон вернулся с пивком, он всё понял. И не препятствовал. Знаешь, им крыши снесло от переизбытка гормонов и невероятной пикантности ситуации. Вместо ссоры, заправившись алкоголем, они начали ласкать друг друга втроём. Но они так увлеклись, полупьяные и раскрепощённые, что забыли – после бейсбольного матча, по уговору с заботливыми предками, к ним наведается отец Ирвина и позаботится, чтоб они учили уроки, а не устроили на уик-энд вечеринку со знакомыми малолетними шалавами. Он и предположить не мог, что предпочёл бы видеть их в компании голых шалав, а не в компании друг друга. Он так рассвирепел, что не сможет рассказать, чем он занимался последние три с половиной часа. Детям его соседей досталось по минимуму, хотя шейные позвонки не сломались и задыхались они, повешенные, медленно. Подонок стоял и любовался этим, ничего не делая, не добивая, но и не вынимая из петли. Покончив с ними, своего отпрыска он наказывал очень, очень изощрённо: истязал тихонечко, без ругани, не орал, чтоб пол-улицы не сбежалось, а ожесточённо шептал, что вырвет и вырежет из Ирвина всю дурь. Ты ведь найдешь детоубийцу по кровавому следу в два счёта, правда? Алло, Ди, ты меня слушаешь?..

Мобильник пищал и возмущался дальше, не знаю о чём. Я был занят – стоял в тринадцати концентрических кругах из лохмотьев восставшей Тьмы. По центру лежали мальчики. Я говорил яростно и неразборчиво, глотая слова вместо воздуха, а Мать слушала и не перебивала. Когда я закончил говорить, то устал так, что колени подогнулись, и я упал. Зато у меня в распоряжении было уже не три трупа, а три с переменным успехом дышащих тела для срочной реанимации. Я вызвал медиков, нескладного маленького блондина, не дожидаясь носилок, сам перенёс и переложил в карету «неотложки». У него по-прежнему, даже после воскрешения, отсутствовали гениталии, но я не мог выносить их вида и тем более не мог притронуться к ним, к отрезанным, и положил между ног паренька его гитару.

Месть, возмездие, наказание – всё в мозгу горело и переливалось огнями наивысшей меры. Но я и пальцем не трону этот злобный кусок дерьма, слишком просто, слишком легко он отделается, он не раскается, он не поймёт, за что я его распинаю или растягиваю на прокрустовом ложе. И поступить с ним, как с Ирвином, я тоже не могу. Око за око, а зуб за зуб – принцип отмщения Господень, а мы от него отреклись, мы горделивые повстанцы, мы…

– Энджи?

– О, да, лёд взлетел и воспламенился, раз зовёшь по имени. Какой жутенький аттракцион мне приготовить? Монстр ты мой разгорячённый.

– Кинотеатр в голове. Лента на тридцать лет вперёд. Он будет ею одержим, бесконечно прокручиваемой в голове, его запрут в психушке за формальное безумие, хотя фактически он не свихнется. Пусть каждый день смотрит от зари до зари. Ослепнет, не ослепнет, а под закрытыми веками останется это драматическое действо: его сын-гомосексуал, что год за годом живёт своей жизнью с двумя парнями. А по ночам ублюдок пусть видит то, что фильм ему не показывает днём. В таких деталях, что невооруженным оком обычно не поймать. Пусть наблюдает минеты и соитие из ракурса внутри тела своего сына, пусть не пропустит ни единой фрикции… словно члены по очереди тыкаются прямиком в его целые или выколотые глазницы.

– Ты восхитительный, Ди. И что тебя побудило фантазировать?

Я прирос к бетону перед гаражом, к открытому багажнику. Органы бережно унесены медиками в контейнерах с сухим льдом, но зачем гнаться за физикой реальности, если это движущимися пятнами на моей сетчатке застряло, маячит. Аккуратный розоватый пенис, сильно покромсанный и чёрный от крови у основания, два совсем маленьких яичка с пушком на мошонке, полураздавленные, всё непримечательное, немного детское по размерам и… проклятье, проклятье, проклятье!

Голос в телефоне продолжал меня вкрадчиво пытать. Мягкий, сладкий, участливый голос.

– У него такие же, не правда ли? Бугорки вен, продольная бороздка на головке. И волоски того же цвета, бледно-жёлтые. И ты словно пережил его кастрацию. По своей вине. И его словно искалечил отец. Или мать. Или ты? Или не важно? Кто-то мучает его, потому что боится полюбить. Не способен полюбить нормально, как человек, не как инкуб и орудие извращённого бога. У него нет выбора с близнецами, тут без совпадений. Он робко признался. И тут же получил по яйцам. Тебе больно? Больно? Обязательно перезвони мне, сволочь, и скажи, когда тебе, во имя дьявола, станет наконец дико, раздирающе, невыносимо больно!

Ангел не бросил на этом трубку, но это было хуже, чем если бы бросил – он в неё рыдал.

Мне незачем перезванивать, мне нечего говорить. Боль пришла, она тут. И всегда, если к нам приходит боль – она приходит к нему одному, к Ангелу. А я убийца боли, её главный враг, бессменный пожиратель. Это мой закон. Разве можно его нарушить?

В ответ, сочиненный будто назло и вопреки природе Тьмы, а может, по её наущению, попустительству и забавы ради… в моём паху, крайне неприятно отреагировавшем на истязания, реконструированные по ходу расследования – родилось сомнение. И поползло вверх. К месту, где, по идее, у меня должно биться сердце.

========== 40. Ключи и замки, или братец слишком много болтает ==========

– Часть 3 – Вероотступничество –

Пуп планеты, названный когда-то Новым Амстердамом, мало впечатлил: встретил однообразно серым пейзажем высоток (это на подлёте) и проливным дождём (а это уже выгружаясь уставшим багажом по телескопическому трапу). Аэропорт давил, глазеть по сторонам не хотелось, нескончаемые потоки людей наводили на разные экстремальные и бессовестные мысли. Например, что если половина этих двуногих пропадёт, никто и не заметит, ведь их несколько миллиардов, а нас, оборотней, всего лишь три с половиной тысячи осталось. Ровно никакого любопытства или восторга я не проявил и тогда, когда мы погрузились в три такси, два легковых и фургончик – техники и багаж поехали отдельно. Виктор сел впереди рядом с водителем-индусом и погрузился с ним в увлекательный разговор. О чём конкретно, я не слушал, да и прозрачная перегородка мешала. Дарин, выбравший на заднем сиденье самое неудобное место по центру, ловко и непринуждённо прижался ко мне, бедром и плечом, чем привёл оставшегося не при делах Фабриса в натуральное замешательство.

– Ты по шее давно не получал, Йевонде? – спросил гитарист, когда Дарин ещё руки на меня пристроил. – Ну подожди, вот мы доедем…

– Всё нормально, – я подался вперёд, позволив Дарину чуть повернуть меня и обнять спину. – Я замёрз, и волосы намокли. – А поскольку Фабрис продолжал возмущённо пыхтеть, пришлось добавить: – Я ему доверяю. Собственно, я доверяю каждому из вас троих. Не ревнуй, носатый, ага?

Фабрис поворчал в мутное окно. Ливень усиливался, трасса и проносящиеся мимо авто казались набором размазанных пятен в шлейфе белых и красных огней. У водителя играла дурацкая ориентальная музыка, но не очень громко – тут перегородка скорее плюс.

– Нам далеко ехать, гостиница чёрт-те где, – по тону было ясно, что Дарин предлагает дальше ехать с комфортом, полулежа на его груди. Я не отказался и прикорнул. Заодно поржал с обделённой гримасы Фаби. – Расскажи о себе что-нибудь, мы ничего не знаем. Где ты живёшь, например?

– В Гонолулу. Только не надо про рай для серфингистов, умоляю. Я даже на доске ни разу не стоял, а в океане купался от силы раз. Но не подумайте чего… просто я там недавно, – я напрягся, соображая. Врать до смерти не хотелось, а бесконечно помалкивать о настоящей родине уже подташнивало. Или это меня в авто укачало? Между тем мой невидимый демон-хранитель подкинул в голову идею-выручалочку. – Слушайте, вы мне сильно нравитесь, но я не могу сказать, откуда я по-настоящему родом. Это… это из-за программы по защите свидетелей. Мать вызовут давать показания по одному серьёзному делу, и до начала суда её переселили. Меня с братом, соответственно, тоже. Поэтому мы так далеко от материка. Причём нас отослали и от мамки, разделили, чтоб мы точно находились в безопасности, это было её особое пожелание.

– Так где же ты живешь, таинственный бамбино? – Дарин с неожиданной мягкостью поцеловал меня в шевелюру, но сразу смекнул, что это было слишком, и дурашливо оперся подбородком на мою макушку.

– У отца… моей девушки, – сказал и оробел, представив, как это звучит со стороны. И поспешил разбавить правду всякой человеческой несусветицей: – У него грех не пожить! Он богатый старый хрен, если вы понимаете, о чём я. Огромный дом-поместье, парк, бассейн, скульптуры, картины, холопы… Вам это интересно?

– Да! – Фабрис. Очнулся. – Я во дворцах никогда не жил. И теряюсь в догадках, как там не заблудиться, а ещё, знаешь, какие-то порядки соблюдать надо, наверное, заведённый регламент, этикет…

– О да, этикет есть, – я встрепенулся. – Но только за столом, когда ужинаешь с хозяевами. В целом там очень круто и роскошно. Все спальни на последнем этаже, на четвёртом, там же гардеробные, для уюта и чтоб не мешал никто какой-то рабочей деятельностью. И если соседи занимаются сексом… ну вы представили, стены хорошие, и слышно что-либо, только если дверь за собой закрыть нормально забыли или даже иногда в спешке оставили нараспашку. От конфузов спасают горничные, им не привыкать. То есть мне не надо ничего делать с этим. Хотя уборку лучше самому, не хочу, чтоб в моих вещах копались.

– А на первом этаже что?

– Самая оживлённая часть дома: кухня, огромная столовая, часть библиотеки – книги можно найти на всех четырёх этажах, но основные читальные залы на втором – бильярдная и что-то типа домашнего казино-филиала. И, конечно, холл, переходящий в длинную гостиную. Он отличается от всяких приёмных покоев, которые мне довелось уже видеть, тем, что там мягкая мебель с белоснежной обивкой. И если ты пришёл грязный и вонючий, как-то не решаешься присесть: сначала почистишься, ботинки снимешь и в душ. А после душа внизу сидеть глупо, в другие комнаты отдыхать тянет.

– Старик-папаша, я смотрю, довольно циничный и с юморком, – Фабрис заинтересованно перегнулся через Дарина ко мне. – Тиранит вас всех?

– Ну… нет. Повар и остальная прислуга живут в прекрасных условиях, не хуже, чем в пятизвёздочном отеле, хотя изначально мне это представлялось тесными и тёмными каморками. Америка, равенство, – я улыбнулся, отлично понимая, что мессир папчик не за просто так разместил Жерара, Иэна и Сесиль как королей. Наверняка они несут пожизненную службу, и это не… работа, а настоящий долг. Как отдавать долг родине (фу, как пафосно звучит), только долг дьяволу. – Бальный зал ещё есть. Я не прикалываюсь. С зеркалами, канделябрами и оркестровой ямой. И отдельно комнаты для занятия творчеством, там рисовальные принадлежности, рояль, глина для лепки, булыжники какие-то, я не шарю, инструменты для резьбы по дереву и конструкторы. Насчёт музыки – ещё отдельно есть на втором этаже место, но там с современными наворотами, синтезаторы, электрическое пианино, драм-машины, я… то есть я всё это заказать хочу. Пока мне просто разрешили. А тот рояль – настоящий, старинный, восемнадцатого века. На втором этаже, в основном, рабочие кабинеты, компьютеры, домашняя серверная. Я спортзал забыл – он на первом. Господи, а ещё подвал есть, гигантский, два входа и один выход в гараж. Я не всё-всё обошёл, чтоб точно знать. Предназначение некоторых комнат определению толком не поддаётся. Про библиотеку я уже сказал. Ещё мне кажется, что за книжными полками есть тайная комната или много комнат с целыми потайными коридорами. Я не видел план здания, так что остается гадать. Это я не упомянул ещё о сквозной планировке кое-где – чтоб дойти до определённой комнаты, нужно пройти четыре или пять других.

– Анфилада, – подсказал Дарин.

– Да. Планировка левого и правого крыла не одинаковая, коридор один внутри между комнатами, а другой прилегает к окнам переднего фасада. Уверен, вам бы понравилось там просто бродить и изучать всё – как в музее, только ещё лучше – всякие мелкие штучки на столах, китайские вазы, наверняка древние и дорогие. Гостевых комнат полно, можно разместить целый батальон, они по назначению не чисто спальные, но многие диваны и кресла раскладываются. Меня пару раз тянуло прикорнуть, потому что на коже с тиснением, не скользкой, хорошо пахнущей… – вздохнул. Вот уж не ожидал, но домой потянуло. Не на Терру, не на Марс, не на войну – а в обитель Тьмы, пахнущую то кровью, то свежей французской выпечкой. – Я утомил вас россказнями. Да и сам засыпаю, если честно.

– Не утомил. Но если выдохся – поспи сейчас, нам ведь еще полночи тусить, – Дарин придержал меня пониже задницы, помогая окончательно на него улечься и удобно сложить ноги.

– Слышь, Виктор, наш Йевонде мамкой заделался. Соску парню предложи, а? – Фабрис изобразил явную непристойность ртом и пальцами, мне было насрать. По телу гуляло возбуждение, спать не хотелось – я так сказал просто, чтоб заткнуться и спокойно подумать. Правда, спокойно не получалось. Вспоминал Мэйва и мокрушника.

Первого я видел полностью раздетым: красивый, спортивный, облиться слюнями, завалить и трахнуть, спору нет, но – слишком доступный.

Второй ускользал не от одного лишь меня, дурачка малолетнего. И не одного меня он манил и доводил до помешательства раскрытыми воротами рубашек и пряжками расстёгнутого, болтающегося и кое-как держащегося ремня, блестящими ширинками, из которых вот ни разу ничего похабно не выпирало, и задницей, обтянутой форменными штанами, которую тоже не удавалось сожрать и облапать взглядом: слишком длинные волосы прикрывали её, нарушая обзор. Его похищающая воображение фигура была относительно чётко поймана только на фотографиях, плакатах или портретах, нарисованных его сестрой и висящих в особняке в тяжёлых рамах. А в жизни он словно находился в непрерывном движении, переливаясь, мерцая, неуловимо меняясь в очертаниях, даже когда застывал в одной позе, сидя на стуле или разлёгшись на постели, длинной сахарно-пудровой статуей.

Если я ещё хотя бы раз повторю, как дико, беспощадно и беспардонно он прекрасен, то попрошу брателлу доставить мне авиапочтой пистолет и застрелюсь. Но этого мало. И не это – секрет его власти над всем и каждым.

Можно любоваться чистой небесной красотой, не испытывая животного влечения, можно быть влюблённым в музыку, в работу, совсем другие цепочки процессов в мозгах. А к нему… это оно и есть! Грёбаное непрерывное сумасшедшее неутихаемое влечение! Похоть в квадрате, возведённая в похотливую степень, в грязи, в поту, в крови, в сперме, в синяках, мокрая от дождя и снега, валяющаяся на тротуаре, как мёртвая шлюха, на всеобщем обозрении, вызывающая стыд, «скорую», полицию, пожарных, толпу следователей и вагон трудных вопросов к самому себе. И это всё – только одно из чувств, приливающих кровью в пах, а их там ещё целая армия, разных, кидающих то в жар, то в тошноту, то в озноб.

В моём не особо испорченном воображении разбежаться-то негде, но Демон и тут постарался… вложил. Воскресают картинки близости, которые он рисовал в своих фиолетовых глазах в нашу самую первую встречу на этаже серверной. И морга там не было. И трупного окоченения, и вечной мерзлоты – ничего такого гадкого и некрофильского в его фантазии и в помине не было, не заметил. А то, что всё-таки заметил – наглухо вышибло дух из глупого растревоженного тела, и землю – из-под ослабевших ног. Чёрт, я возбуждён не на шутку! Дарин может заметить и неправильно истолковать.

– Какой план? – я повернулся боком, прикрываясь. Сильно же у меня встал, и непонятно, чем успокаиваться. – Ну, по приезду и заселению, чё как? Я не голодный, идём сразу тусить. Но предупреждаю, что не умею себя вести с людьми вашего… уровня, поэтому если не хотите, чтоб я ляпнул чего лишнего, тупого и позорного…

– Расслабься, – отозвался Виктор, опустив перегородку. – Люди как люди. А кто зазвездился, нагрубит тебе или как-то заденет, особенно по пьяни – тому можешь в морду засветить. Чтоб звёздочки натурально из глаз посыпались. Мы встречаемся в клубе “Madame X”, постаравшись остаться неузнанными, заказ на вечер и ночь, программа в двух изолированных кабинках. Эмили встретит нас.

– Программа?

– Это бар, диско и стрип-клуб, – пояснил Фабрис. – Не знаю, как ты, а нам перед выступлением необходимо сбросить напряжение. Потому что мы тоже всего лишь люди. Фанатки зачастую вытворяют чересчур откровенные вещи, что до, что после, что во время концерта – предлагают себя, и перед ними трудно устоять, если не подготовиться. Далеко не всем им есть восемнадцать или хотя бы шестнадцать лет. Законы тут суровые, понимаешь? Да ты должен знать, ты сам американец.

– А если мне двенадцать, то на сколько посадят? – не вслух, конечно, не вслух сказал и ткнулся в шершавую щёку Дарина. Ерунда, это не обо мне и не мои проблемы. Я оборотень, два года как созрел. Не бреюсь пока, но всё впереди. Неплохо вожу людей за нос. В тесной жёлтой коробке на колёсах разве что сидеть устал, начинается клаустрофобия. Когда мы уже доедем?

– За перекрестком 5-й и 18-й улиц направо, оранжевая вывеска, – скомандовал Виктор водителю и спрятал дорожную карту в карман. – Остановите как можно ближе, прямо под ней, если высадка пассажиров разрешена. Парни, мы на месте.

Как вовремя. Позволил Дарину себя вынести на руках и в шутку сказал, что теперь его черёд принимать со мной душ. Он поверил, ржака. Фаби ревниво помалкивал и помогал выгружать чемоданы, а Вик раздал дополнительные указания:

– Ключи от комнат спрашивайте у ресепциониста от моего имени, мини-бар оплачен с повторным наполнением. Соседи у нас, как и обещано, ребята из The Birthday Massacre, Рэйнбоу и Чиби, не шумные, не обижайте их. Йевонде, на парковке отеля через час появится парень в кепке и свитшоте с принтом Че Гевары. Ты знаешь, что делать, приготовь деньги: банкомат, мне сказали, за углом. Ла Нотте, удостоверься, что мы обеспечены на завтра культурной программой, я просил итальяноговорящего гида, если выписали другого – пошли его на три буквы. Ведите себя хорошо, не ссорьтесь и не курите в номере травку. Йевонде, постарайся не разочаровать меня и не устроить кокаиновое кровотечение носом в самый неподходящий момент. Я уеду с техниками проверять сцену и акустику, увезу всю аппаратуру, кому-то оставить его гитару?

Я поднял руку. А Виктор поднял бровь.

– Точно? Зачем она тебе сегодня? Ладно, забирай. Gibson, правильно. После инспекции Ирвинг-Плаза займусь финансами и другими бумажками. Развлекитесь в “Madame X” пока без меня. Эмили передавайте привет и извинения. Если управлюсь до часу ночи – присоединюсь. Но я сам в это не верю. Ману, к тебе персонально приду пожелать доброй ночи, то есть утра, и удостоверюсь, что Ла Нотте не напоил тебя до бесчувствия. Вроде ничего не забыл. Чао.

Он сел в фургон с техниками, другие такси давно разъехались. Когда ко мне вернулась способность связно мыслить и говорить, парни вовсю общались с мини-баром, Дарин быстро и небрежно раскидал грязные и чистые шмотки по шкафам и ходил по номеру в одних трусах, телик транслировал какую-то кулинарную ересь на полную громкость, а Фабрис сидел на полу под стенкой с ноутбуком, выстроив бутылки пива перед собой в шеренгу.

– Вы соображаете вообще, какой Вик у вас офигенный? Понимаете, как вам повезло? – я был почти вне себя. – Вы цените то, что он делает? Эй, алло, народ! – я со злости треснул по телику пультом, не разбил, к счастью, зато это помогло ему выключиться.

– Он всегда был таким, – ответил Дарин после довольно тягостной паузы и почесал себя за ухом бутылочным горлышком. – Он главный. И, по-моему, он прётся от избранной роли – лидера, который тащит на себе всё. Я никогда не посягал на его авторитет и не спорил с его решениями, в отличие, например, от Грэйса. Мне нравится… – он повёл голыми плечами, как бы извиняясь, – мне нравится не думать. Говорю только за себя.

– Ну, а ты, Фабрис? – я напряжённо впился в него взглядом так, что он не смог долго прятаться за ноутбучным экраном.

– Я новичок в группе. И полный профан в делах администрирования. Скажешь не сравнивать, потому что ты только вчера пришёл, но, бамбино, я не больше полугода как свой в доску. Я пришёл на гитаре играть, я музыкант, а не продюсер, сечёшь? Я не вижу ничего плохого в том, что собираюсь курнуть, напиться и трахнуть стриптизёршу. А завтра – отлично выступить, то есть сделать то, что Виктор поручил мне, когда принимал в DSI. Не думай, что я не благодарен ему. Но вещи, которыми он поразил тебя, вполне обыденны, он делает их изо дня в день. Наверное, ты впечатлился, найдя человека, который умеет что-то действительно хорошо и первоклассно, не пасует от монотонности и однообразия, несёт ответственность, а не роняет её, едва что-то пошло не по плану. К этому нужно стремиться каждому, кто хочет назвать себя профессионалом.

– Ладно, – я насупился. – Тот человек на парковке – наркоторговец?

– Продавец синтетической радости, – деликатно поправил Дарин. – Нашёл через знакомого, гарантировавшего, что товар чистый. Тебе не предлагаю, и ты тоже лучше не заикайся, а то Виктор с меня шкуру сдерёт и сошьёт пару итальянских сумочек. Как возьму всё необходимое – двинемся в клуб. Фаби, я полагаю, уже решил вопрос с гидом, и если ты принял душ – не куксись и сделай лёгкий мэйк. Хочешь, сам тебя накрашу?

Он взял карандаш и жидкую подводку, а я сел неподвижно на его колени и отрешился. Раздумывал, какие яркие и одновременно безликие гостиницы, коттеджи и отельные номера, что я посещал. Крыша над головой есть, а дома – нет. Ни уюта, ни души, жилища людей будто в вечном изгнании, с ощущением, когда нет ничего своего. Какая-то мебель, лампочки и декоративная облицовка стен не делают дом домом. Я вспоминал наши хижины из глины и плетёных веток на старой родине, украдкой вздыхал. Невозможно иметь дом всюду, это глупо. И таскать дом с собой – ещё глупее, мы же не улитки. Но мне неприятно находиться тут. Наверное, в фургоне с Виктором и теми техниками-итальянцами, с которыми я даже не знаком и не перекинулся ни единым словом, мне было бы уютнее, чем в дюплекс-апартаменте с ровно отутюженными шторками и одинаково белым постельным бельём на трёх кроватях.

– А если бы вы взяли не меня, где спал бы четвёртый участник группы? – вдруг осенило. – Что, тоже с Фабрисом?

– Не-е, – Дарин заржал и убрал карандаш от моих век, чтоб не размазать и глаз не выколоть. – На верхнем ярусе диван есть, там бы положили.

– И почему тогда?

– Ты милаха, бамбино. Тебе никто не говорил? Можно не быть гомиком и тем более не быть педофилом, но откажется поспать рядом с тобой только непроходимый ханжа или незрячий. Да и то, слепым запах твой понравится. И, хочешь верь, хочешь нет, я знаю, сколько тебе лет на самом деле. Это ничего не меняет: маленьких растлевать нельзя, даже если сильно-сильно припёрло и чешется. И даже наш великий и непогрешимый Виктор представлял себя на месте Рэ Вильнёва, но крепче сцеплял зубы. Каждый из нас представлял одно и то же. И завидовал этому больному, покончившему с собой. Думаешь, почему мы молчим об инциденте? Мы отлично понимаем, что он чувствовал после… Я бы тоже не захотел жить, попробовав раз и зная, что повторить преступление не удастся.