Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)
Это чертовски удобное «потом» ещё не раз всех спасёт. Забавно. Хэлл обязательно посоветовал бы купить патент на путы забвения, накладываемые мной, как все думают, при поцелуе, а на самом деле – на сильном выдохе. Я так вас будоражу, что даже это кажется чем-то страшно неприличным, запретным, спрятанным рядом с папкой порно.
Демону уже намекали, но он и без подсказок догадывался, насколько сложными процессами жонглирует. Темпоральная геометрия была тем предметом, который ненавидели и не понимали почти все студенты в Академии Альянса. Слишком много теории, слишком мало смысла. Потому что практика означала бы напрямую работу с Временем. Лучшие умы галактики его изучали, достигнув определённых успехов в познании его архитектуры, но вмешиваться не умели, а если бы умели – побоялись. И киллер тоже не осмелился бы: его вынудила случайность и расчётливый пинок отца, а потом благословение Архивариуса. И что он, в сущности, сделал?
Реальность не расщепилась, это не два параллельных временных потока, один из которых стал лишним и подлежит ликвидации. Это нечто большее. И меньшее. Семечко, зародыш под сердцем матери. Зародыш, которому никогда не вылезти из утробы, он заперт. С ним заперт подонок Габриэль. Остальные – освободились, продолжая жить, как жили до появления болезненного семечка. Они не забудут: такого темпоральные законы не позволят. Месяцы их жизней в сплошном кошмаре не вырвать, они полноценно стали частью вселенной, врезались в неё не сотрёшь. Их нельзя переписать, их нечем заменить – не вернусь же я проживать с ними заново время с декабря по июнь. Это технически невозможно, так как на деле обернётся новым сценарием – каким-нибудь шестидесятым по счёту Архивариусов – а не прежним, пятьдесят четвёртым. Но у имеющегося прошлого можно бережно заретушировать острые углы, добавить приятную истому при пробуждении. Даже в страшных сновидениях можно выспаться и почувствовать себя отдохнувшим. А отдельные детали, не касающиеся «материнской» линии времени и фигуры истинного меня, потихоньку исчезают сами собой, чтобы появиться позже – как пресловутый флакон «арктической черноты», который и правда славно пахнет, тут моя угрюмая натура не поспорит – или не появиться, если в них отпала надобность.
Кто или что дальше по списку? У Сент-Мэвори на редкость крепкие нервы, обойдётся без стирания памяти. Бойцов Ангел умудрился продержать в сладком неведении до самого конца, исправлять нечего – ну, кроме конфуза сегодня в их логове. Хотя в рваном тряпье, которым его снабдила Матушка, встреча походила не на финальный акт трагедии, а на хорошо поставленный розыгрыш. Я же вернулся с задания под прикрытием, а не с «отпуска». Они соскучились. И не только член Бэла твёрдо тёрся о мои бёдра, когда они вдвенадцатером накинулись на меня, расчувствованные. Дивная получилась бы оргия, сними я хоть грамм тяжести и хоть на секундочку – с глыбы моего ледяного взгляда.
Мануэль? С ним получилось слишком сурово. В полном неведении и полной покорности. Но цыплёнку не на что жаловаться: получит то, о чём тихо умоляли, но не заполучили «дикие кошки». Унесёт в кармане сладкие печенюшки, сворованные у Тёмной стороны, их спрессовали заново в надменную физиономию и надменную задницу инкуба. Деточка убедится. Ночью. На полу, при свечах. Может даже, не на полу морга. Он скажет, что мне нравится глумиться над романтикой. А я скажу – это ему нравится, что у меня чертовски хорошо выходит. И всегда экспромтом.
Эстуолд? Вот уж кто точно обойдется без визита вежливости. Подобно Ангелу, наместник Марса мог заключить пари на один старинный серебряный доллар. Отправлю ему монету почтовой ракетой. И ни строчки сопроводительной. У изнанки нуля не может быть подписи.
Хэлл? Мастер-инженер при виде «воскресшего» подопечного не терял самообладание, челюсть, алмазный резак или дуговую вольфрамовую горелку. Однако по его выдержке прокатились тяжёлым бронированным танком не меньше, чем по выдержке других счастливчиков: Хэлл не вымолвил ни слова при встрече, и после неё – тоже. Онемел, к удивлению и ужасу лаборантов, на долгие два часа. Я помню ржавчину на его щеках в ночь, когда другой Энджи погиб. Её оставили не слёзы – солёная вода не смогла бы проесть сверхтвёрдый золотой сплав. Ржавчина и была слезами: мягкими, сухими и пористыми, похожими на слоистые хлопья горькой металлической пыли. Хэлл оплакивал Ангела зря: моя фальшивка его спасла – неловко, коряво и почти сдавшись в конце, но спасла. Но если бы тот Демон был мной, пожар в Хайер-билдинг не случился бы вовсе. Конечно, никто об этом не знает – как и о роде вины, которая должна терзать меня настоящего. И всё же мастер никогда меня не оплакивал. Сегодня его маленькие гениальные руки с размаху обвили меня за ногу, по-хозяйски, как они это любят. Зато в глазах горели неистовый гнев и упрёк. Все проступки и промахи поддельного Демона, результаты ошибочной стратегии по незнанию или чуждой мне импульсивности – теперь тащить мне, латать, исправлять или переделывать полностью.
От его воспоминаний противно, они сами похожи на ржавчину, но это тоже был я, это всё – моё, не могу отпереться, оттолкнуть, засовывая под кровать, или швырнуть в мусорку. Хочу не хочу, но знаю его мысли и деяния с момента, как он съел моё сердце – и до последнего вздоха ненависти над трупом Габриэля и встречи с загадочным Отражённым… о котором у меня так много вопросов и так мало способов найти ответы. Перед растворением в Матери я боялся, что моя жизнь фальшивке слишком понравится, что он не захочет покончить с собой и не замкнёт рукав-ловушку в тор². Я недооценил порочную природу человека и развращающую природу могущества, засасывающую воронку всевластия и кажущейся вседозволенности, непосильную ношу Тьмы, что любые плечи делает хрупкими. Любые, но не мои. Заражение эмоциями, заражение ненавистью, заставляющей вредить себе и тем, кем дорожишь – худшее, что могло с ним случиться. И отдам мастеру должное: я сам бы такого себя не оплакал и не хоронил с почестями.
Зря он в лабораторию сегодня припёрся. Или зря припёрся один. Почему-то только отец способен был простить ему всё. Или не почему-то? Не лучший в мире, ни разу не святой, наполовину приёмный, тёмный интриган, чьи мотивы всегда неясны, покидавший дом в разгар катастрофы и, казалось, бросавший детей на произвол судьбы. Отец, которого не заслуживает решительно никто. Я поговорил с тобой, вернувшись – твоим языком, целиком засунутым в моё горло. И ты вновь зрил сквозь меня и сквозь моё будущее. Улыбался страшной змеиной улыбкой и утешал, что больше не бросишь, но я сам к тебе не приду, когда новая беда накроет меня с головой и потрохами. Ты удивительный и ни на что не похожий. И я мечтаю о времени, когда все тягостные проблемы, связанные с жадной Матерью, растают на линии горизонта, а я признаюсь, как безумно хотел, чтоб ты гордился мной. И прочитаю гордость – в твоём левом глазу. Правый продолжит пить кровь и холодно усмехаться.
Последний пункт списка. Дезерэтт. Как там поживает его сердечко? Отравленное и вырезанное, вырезанное и отравленное. Удивительно, но Матушка, обычно индифферентная ко всему, именно о нём справлялась. Приветы и подарки. После Дэз примет тройную дозу и умрёт на десять дней. Я сволочь? А то. Добро пожаловать домой.
Но сначала предпоследний пункт, незапланированный. Лиам. Не всем подарки достались полезные и хорошие. Mater Tenebrarum, ты налажала с логистикой, не правда ли? Потому что не привыкла работать в команде. Этот дурацкий снег внутри меня потрогал Ману и забеспокоился. А мне… мне – беспокоиться?
Я уже угробил одного толкового и работоспособного архиепископа, чем расстроил карбоновое солнце. Но не останавливаться же на достигнутом. Надо расстроить и Кси. Мозгоправом меньше, мозгоправом больше. Пока я не уничтожу целый город монахов или врачей, никто и не почешется.
Круглый люк гаража открылся и закрылся с той же беззвучной мягкостью, что и полгода назад, до встречи с архивариусом. Демон сдёрнул чехол с Alien V и нежно погладил седло из крупнозернистой кожи буйвола. Они соскучились друг по другу. Его преемник-фальшивка не катался на монструозном мотоцикле, предпочитая автомобиль. Слабак эмоциональный.
– Фронтенак, ружье на стене не выстрелило, – сказал Демон ровно, почти по-дружески, пока гаражные ворота поднимались. – То есть мой пистолет на вашей тумбочке. Он пощадил вас. Может, и другому вашему коллеге-смертному повезёт. Я навещу вас завтра. А пока приснюсь, хоть вы и не в восторге от моей настырности, – он щёлкнул пальцами. – Код десять-тринадцать.
– Это старый код, его меняли шесть раз, – немедленно откликнулся крохотный динамик над спидометром мотоцикла – озадаченным, бодрым и капельку механическим голосом. – По вашему же приказу, шеф. Рада вас слышать, шеф.
– И я тебя, Императрица. Каков новый код?
– Можете пользоваться старым, шеф, – ответил ИИ и кокетливо добавил: – Пусть это будет наша тайна, очередная. Маршрут?
– Угол Калахоа и Бишоп-стрит, офис доктора Лиама Ван Хельма.
___________________
Комментарий к Эпилог
¹ Возрождение и воздаяние (по заслугам) (англ.)
² Тороид или математический «бублик», геометрическое тело, имеющее место также в архитектуре Времени и изучаемое темпоральной геометрией.
___________________________________________________________
Что происходит с Демоном и остальным семейством дальше:
Прямой сиквел “Опиум”: https://ficbook.net/readfic/8581852
Пропущенная между Печеньем и Опиумом сцена: https://ficbook.net/readfic/1626226
Остальное по теме в сборнике Канона: https://ficbook.net/collections/2325227
========== Вырезанная сцена #1 (Тело) ==========
Жертва Темноты
– Повернись чуть влево. Голову наклони вперёд. Подбородок выше. Вот так, спасибо. Теперь не моргай, я настраиваю фокус. Скажи, если на центральном участке картинки появится квадратное или прямоугольное слепое пятно.
Парень в зелёном халате, маске, очках и шапочке хирурга встал вплотную к стеклянной стене восьмой палаты реанимации и замер – да так ловко, что от манекена не отличить. Врачом или хотя бы интерном он, разумеется, не был, в больничном журнале посетителей ни под каким именем не записался, у двух входов-выходов в здание тоже не засветился. Вопрос, где он раздобыл маскировку, отпадал сразу, как пустяк: достаточно было зайти в соседнюю ординаторскую и не досчитаться одного комплекта рабочей одежды. Куда интереснее понять, как он проник в отделение, не привлекая внимания, и как до сих пор не попался – начальству или мнимым коллегам. Для обычного злоумышленника, хулигана или проходимца, он слишком медлил и как будто не слишком беспокоился, что с каждой секундой, проведенной в образе «манекена», риск обнаружения повышался.
– Ну же, пошевелись! Неужели один я тут умираю от любопытства? Под маской ты прячешь умное лицо или рожу полоумного кретина? Что тебе нужно? Дай хоть намёк на подсказку! Успеешь ли ты провернуть своё таинственное дельце до того, как сильно не выспавшаяся дурочка Камилла заподозрит неладное и решит, что неплохо бы вызвать охрану? – человечек, прилипший красным носом пропойцы к небольшому чёрно-белому экрану, вспотел и забормотал в волнении, что давно не снимал настолько остросюжетных фильмов.
Медсестра Камилла, менявшая в восьмой палате капельницу с болеутоляющим, забеспокоилась. Несовершеннолетние пациенты её ночной смены – два брата-близнеца и их приятель – ещё не доехав до больницы, доставили кучу проблем с прессой. И каждому новому журналисту ей пришлось повторять, что врачи не дадут никаких комментариев до приезда родителей или официальных опекунов. Хотя кто-то из них всё равно ухитрился сфотографировать отчёт парамедиков, согласно которому братья Геллеры были едва не задушены и оправлялись от последствий длительной гипоксии. Третий, Аккерман-младший, в момент наивысшей суматохи и ажиотажа оставался под жирным знаком вопроса. Состоянием на сейчас он выдержал сложнейшую семичасовую операцию по пересадке кожи и – с переменным успехом – по восстановлению целостности первичных половых органов. Но радость длилась недолго. Если близнецы были благополучно интубированы, а затем к утру задышали самостоятельно и перевелись в обычный интенсив, то малышу Аккерману не повезло: он остался в реанимации, под обновлённой капельницей морфина, оцениваемый как «стабильно тяжёлый». Пришитая мошонка не приживалась: три с половиной часа она, отрезанная, провалялась в переносном холодильнике, а перед этим – ещё какое-то время на сырой земле, запачканная и отдавленная. Несмотря на все усилия по скоростному обеззараживанию и дальнейшей бережной реконструкции руками лучшего местного пластического хирурга, сорванного с другой операции, они не успели – начался некроз. Отдельные мёртвые клетки вместе с продуктами разложения потихоньку разносились кровью по телу, повышая и без того высокую температуру. Заработавшиеся врачи не заметили крохотной разницы в крайне плохих показателях, а сонная медсестра и подавно.
Вся измученная троица мальчишек спала без задних ног, напичканная наркотиками, мистер и миссис Геллер были ещё далеко, в такси на полпути из Ванкувера: по понятным причинам никто из них не сел за руль. С мачехой Аккермана уже случился истерический припадок, пришлось поместить её под наблюдение неподалеку от приёмного, но, очевидно, любимого сына, обеспечив тёплой компанией психиатра и успокоительных пилюлек. А его родной папаня Джозеф, что предположительно и был безумцем, учинившим жестокую и бессмысленную расправу, между тем пропал, то есть разгуливал на свободе, объявленный в федеральный розыск. Не мог ли он стоять за стеклом, прикрытый очками, маской и халатом? Явился, так сказать, довершить начатое. Но почему медлил? Повредился умом достаточно, чтоб просто смотреть и упиваться беззащитностью сына и собственной безнаказанностью? А мог ли он, наоборот, очухаться, ужасаться содеянному, раскаиваться?
– Нет, у него совсем другая комплекция, я же видел фоторобот, – заторопился возразить человечек неудержимому внутреннему сыщику. – Коренастый, шея в жирных складках, живот выпирает, сразу видно, завсегдатай бара и дивана. А этот широкоплечий Брэд Питт из спортзала, наверное, не вылезает. Не манекен. Манекенщик!
Однако если красавца в одолженном халате так интересует несчастный мальчишка, лишившийся мужского достоинства, и если он из команды хороших парней – почему не зайдёт, не представится, не озвучит, что ему в конце концов-то надо, а снаружи торчит?
– Гипнотизирует жопу Камиллы, ей-богу, – придумал человечек внезапно и захрюкал от смеха, довольный своей находчивостью. – Ну а что? На кой ему пациент? Побоку пациент! Он нашу дурочку привораживает.
Если приворот был, то он… работал: медсестра трижды подносила указательный палец к красной кнопке тревоги, трижды касалась, но так и не нажала.
– Пятен нет, шеф.
– И точечных?
– Никаких. А тебе всё видно?
– До последней нитки, торчащей из бинтов. Теперь медленно хлопни ресницами – это отрегулирует масштаб изображения: в правом глазу увеличит, в левом – уменьшит. Поэтому, когда моргаешь одновременно, ничего не происходит и не сбивает нам настройки. Тебе выведут картинки на микропанель в мотошлеме, насладишься позже, когда закончишь и поедешь в аэропорт, ведётся полная запись, объёмный звук, фильтрация теней. А пока, Кью, послужи в прямом эфире моими гляделками. Смотри мальчишке в пах.
– Сквозь ту дамочку? Она так неудачно наклонилась…
– Да, сквозь медсестру. Сделай четырёхкратное увеличение.
Человечек, хлебавший под чёрно-белым экраном быстросуп из чашки, чуть не завопил от досады и отчаяния. Его милый манекен слегка изменил положение головы и опять не двигался. Опять не двигался! Полчаса! Парень торчит под палатой уже целых бесконечных полчаса, ничего, ничего, ну совершенно ничего не делая!
Человечек протёр блестящее от пота лицо и долил себе в суп спирта.
– Обкатывать новую технологию в полевых условиях круто, шеф, – подал голос Кьюсак, когда Камилла закончила с перевязкой и отошла от постели больного к вешалкам. – Мы засекли всё, что нужно? Сканирование через меня работает?
– Более чем.
– И через женские бёдра с задницей? Она так и не открыла мне толком обзор.
– И через бёдра тоже. Даже через кирпичные стены работает – но чуть похуже. Когда медсестра уйдёт, и лучше бы это случилось побыстрее, – добавь в капельницу пациенту Аккерману не σ-сыворотку, полагающуюся по официальному протоколу миссии, а препарат без этикетки, которым тебя перед вылетом снабдили умельцы Гранитной лаборатории. Снабдили же? Успели?
– Да. Я всю дорогу хотел уточнить у тебя, что это и для чего, и почему всучили в последний момент, но не осмелился. А когда спрашивал очкарика-биолога в той высотной лаборатории, он ответил «святая вода» и рассмеялся.
– Неплохая шутка. А ты в следующий раз – осмелься.
– Это даже не вода, святой гель какой-то. И воняет водорослями страшно.
– Отвлекаешься, птенец. Вылей приблизительно две трети флакона, выдави, если не выливается, встряхни капельницу, чтобы равномерно поступало. Остаток распредели между пациентами Геллерами, проверишь, где их разместили. У палаты интенсивной терапии могут засидеться родичи или друзья, разберись болтливо, талантливо, всё как ты умеешь. С папарацци – стандартный протокол. И уходи.
– Почему ты сам не прилетел, шеф? Если эти ребята для тебя… – Кью не знал, какое слово будет уместно. «Важны»? «Что-то значат»?
– Я нужнее в другом месте. Мне жаль.
– Но все эти заморочки с встраиванием поверх сетчатки длинноволновых передатчиков и CCD-матриц… Нет, мне нравится! И я первый, кто опробовал, я так горд, что ты выбрал меня, а не выскочку Весёлого Гота. И больше никакого геморроя с нацепленными на одежду приборами, их переклеиванием или не переклеиванием по забывчивости…
– Кью, где проводил отпуск?
– В Алжире, шеф. Исследовал Сахару, искал уединения. Нашёл. Медитировал в пустыне.
– А я никогда не был в отпуске, мой птенчик. У меня мало времени, и вечно его не хватает на самое главное. Сегодня – хватило. Знаешь, что это значит? Что ради главного я пожертвовал сотней второстепенных вещей. И провинциальная канадская больница – первая в их списке, весьма деликатная. Мальчику, страдающему в палате за стеклом, я обязан: с его помощью я отыскал Феникса, чтобы сжечь и затем возродить из пепла. Тебя не должны заботить мои проблемы с поимкой метафорических птиц, пойми одно: я задолжал этому мальчику как минимум одну дополнительную жизнь. Расстарайся там за меня, не дай ему загнуться от сепсиса. Справишься?
– Да, шеф. Больше никаких глупых вопросов, шеф. Отключаю микрофон.
*
«И какой ценой? – Ангел ворвался без предваряющих шагов и лучей света, будто ждал в засаде. Виртуозно врезал по мозгам – не кулаком, правда, а стрелой, пущенной с предельно натянутой тетивы. Но отлетел Демон как от кулака – в нокаут. И на секундочку опешил. Пора поздравить брата с овладением новой психоспособностью? – О, не делай этот невинный, ничего не понимающий взгляд. Я лучше всех знаю, что ты не умеешь воскрешать. Тьма – не умеет. Тем не менее ты выдал во дворике их дома у перевёрнутого надувного бассейна такой театральный перформанс, что у меня телепатический мост перегрелся и ненадолго сломался в недоверчивом шоке».
«Ты хотел отложить допрос, светоч мой».
«Но ты вынуждаешь меня».
«Ты уже спрашивал».
«А ты как обычно не отвечал, мерзавец. Какой ценой?!»
Демон послал ему смачный воздушный поцелуй и повернулся к дремлющему Ману. До пленения зеркалом и Архивариусом оставалось двадцать три минуты.
«Цена, цена… Как тебя не достало ещё постоянно заглядывать в их тощие кошельки и нервно пересчитывать содержимое?
Огромная цена.
Никому такими суммами жадность или трусость не позволит распорядиться».
«Тебе!»
«Да, мне. Смел и расточителен, во славу твою, душенька».
Он нашёл беззащитно оголённую впадину между ключиц Мануэля, примерился. Начал целовать криво улыбающимися губами, постепенно разгоняя застоявшееся болото крови, а краем холодного сознания – печатал «дикому коту» на задании сообщение из телефона, лежавшего далеко, в кармане сброшенной второпях перед сексом куртки:
«Уходи оттуда, Кью. Уходи и не оглядывайся».
Камиллу с четырьмя сотнями других медсестёр, сиделок и стажёров; две дюжины врачей, включая практикантов; пациентов, администраторов, ассистентов, охранников, уборщиков, официально зарегистрированных посетителей, настырных газетчиков, случайно забредших посидеть в тепле бомжей и того сумасшедшего пьяницу-патанатома, снимавшего Кьюсака на самодельную камеру из подсобки в морге, – всех заберёт Тьма.
Больница, благоухающая легионом свежих трупов? Нет, не трупов… И он не скажет светоносному брату, что именно случится с этими людьми, вынутыми да положенными из «кошелька». Так всегда – деньги на бочку, единственные имеющиеся деньги, стонущие, из плоти и крови, непрерывная подпитка, иначе никакие чудеса не работают. Тот святоша, воскресший в пещере на третий день после всемирно известной казни, просто забыл указать спонсора своего, хм… «чуда». Он расчётливо выбирал, он хотел, он радовался. А я – подписался на это, когда колдовал в тринадцати концентрических кругах, вне себя от злости. Раз попался на эмоциональный крючок. Больше не попадусь.
Знал, чем всё обернётся? Нет, не знал. Но морально и аморально был готов платить любую цену. И он не жалеет. Он киллер, в конце концов, он ежедневно подписывает контракты куда более незавидные. Невыгодные. Несправедливые. Где выигрыша нет ни для кого – кроме казино, конечно.
Мальчик с гитарой выживет. Его безутешная мачеха и его любовники останутся при нём. А гель, экстренно синтезированный на Гранитных этажах из единственной капли крови Ксавьера, – Демон таки украл её и через «не хочу» донёс Хэллу – позволит отрезанным яичкам и пенису срастись обратно с избитым телом. Поможет финальному «чуду» случиться без лишних жертв. Если не считать самого мастера. Как же он орал…
Родными детьми мальчик обзавестись уже не сможет, но и зачем ему? Он не подумает огорчаться. Это его небольшая итоговая расплата за долгую и, более чем вероятно, счастливую жизнь. И он тоже не пожалеет.
«На пути к конкорду, шеф. Задание выполнено».
«Продолжай прерванный отпуск, птенец. Наслаждайся Сахарой».
========== Вырезанная сцена #2 (Антитело) ==========
Угол
Feel me in the corner
Oh beside your mouth
Feel me in the inside
Of the faintest trace of sound
It’s fire underwater,
Breathing while you drown
Feel me in the saturation
When the sun burns out¹
Blue Stahli – “Corner”
– Дэз, с визита к старикам мне не даёт покоя одна вещь. Я увидел их такими, какими мне позволило моё воображение и их благосклонность. То есть какова их наружность на самом деле, так и осталось тайной.
– А что если у них нет наружности? Тебя устроило бы аморфное облако света, немое, почти невидимое и не слишком дружелюбное?
– А тот бог, в которого они синтезируются, сливаясь четырьмя облаками в одно, выглядит все же иначе? Плотнее?
– Ди, я дурачусь. Пользуюсь твоими знаниями из фантастических книг.
– Используешь против меня, я заметил. И заметил кое-что ещё. Если они выглядят произвольно и согласно моим ограниченным представлениям о красоте, уродстве и самопожертвовании, то и ты тоже?
– А я тут при чём?
– Не увиливай с нарочито глупым видом. Если ты бог, то имеешь более чем обширные возможности манипулировать сознанием и внушать то, что нам хочется видеть. То, каким мне тебя хочется видеть. Любые методы, любые…
– И что, по-твоему, я внушаю? Хочу, чтоб все без разбора пёрлись от моего носа и красненьких бровей? Тогда, извини, на тебе это не работает. И если больше предъявить нечего…
Серафим допил вино из бутылки, игнорируя бокал, поставил опустевшую тару под стол и вышел, ступая бесшумно и лишь немного шелестя крыльями.
Демон долго смотрел в свой бокал – наполненный и нетронутый – пока не изнемог молчать и прошептал:
– Работает.
*
– Мод, твои детишки начинают догадываться, – пожаловался Дэз, едва завалившись в кабинет половиной корпуса.
– О какой из трехсот пятидесяти твоих тайн следует беспокоиться? – отозвался темптер, лежащий на столе и лениво раскуривающий трубку. – Кстати, добрый вечер, брат.
– Не добрый! Юлиус копает под стариков. И под меня. Влез по локти в тонкие материи. Сообразил, что орган зрения – такая же относительная ложь, как и все прочее. Моди, тревога! Он скоро поймет, что жизнь как таковая – бессовестная симуляция. Сон разума, тоскующего без стен и потолков.
– Мать моя смертная, не пори горячку. Да, мальчик немного огорчился, что увидеть – не значит ухватить суть. Это обыкновенная жажда познания и охота за так называемым настоящим.
– Вот именно! Нет ничего настоящего, есть только различные толкования через восприятие, но он подозревает, что я что-то подтасовываю нарочно, действуя в своих меркантильных интересах. А он хочет некий бесстрастный образец мира, где никто ничего не желает и плюет на наличие интересов. Но ведь интерес – то, на чём мир и держится.
– Почему ты вещаешь это мне, Дэз? Расскажи ему, так же вдохновенно. Успокой деточку-ассасина.
– Так мне солгать? Я хочу ему нравиться! Но я не приукрашиваю себе внешность – хотя бы потому, что банально не знаю, что ему понравится – и как ему понравиться. Мне остаётся быть собой, причем не в лучшей версии себя. Но я и близко не могу добиться равновесия с этим, потому что выпячивание недостатков тоже превратится в ложь и манипуляцию и попытки выставить себя незаслуженно в худшем свете.
Мод приподнялся, не прекращая дымить.
– Дэз, а почему ты просто не признаешься, что любишь его? Что сходишь с ума и творишь ерунду, расчувствованный в сахар и сопли рядом с ним.
– Но разве это и так не очевидно? Разве он не видит меня… насквозь? – Дэз запнулся. Его мрачный взгляд начал проясняться. – Седьмое солнце ада.
– Поздравляю с очередным прозрением, – Мод одарил его теплой (хоть и всё равно кривоватой) улыбкой и опустился обратно на столешницу всем телом. – Пусть ты и бог, но бог не значит совершенство во всём, не равняется абсолютной благодати, уму и сообразительности. И тебе тоже до сих пор есть чему поучиться. Топай давай отсюда, порадуй киллера.
– Топаю, топаю… – серафим наклонился поцеловать демона в благодарность, но курительная трубка помешала попасть точно в губы.
*
– Ты спишь, – констатировал Дэз растерянно. – Не думал, что проторчал в кабинете так долго. Впрочем, время – такая капризная штука, особенно в руках у своего властелина… Я мог бы ворваться в твой сон, стать его частью, стать частью тебя ненадолго и всё рассказать, и смыться ещё до твоего пробуждения. Я говорю так, чтоб ты не слышал, ведь я правда не хочу, чтоб ты сейчас проснулся и пронзил меня своими очами. Твои глаза – вовсе не лгущие и не запутывающие реальность, в отличие от глаз остальных, моих творений. Та четверка чудовищ – мои старики буквально, то бишь мои родители. Настоящие. Это так же сложно признавать, как и то, что меня отпочковали не случайно. Но мне до такой степени хотелось врать и верить, что Господь создал меня нечаянно, за то и невзлюбил… Любовь, понимаешь? Любовь – то, чего я никак не могу добиться. Столько живу, столько кручусь, верчусь и всё остальное верчу – а с этим богатством провал за провалом, не срастается. И потому я беднее церковной крысы. Ты в курсе, что получилось, когда я попытался сам стать родителем. Я так перепугался, так много раз наорал на себя, чуть на лбу не вырезал «что я наделал?!» и зарекся повторять эксперимент. Опять хочется соврать, что случайный. Архивариусы прямо сейчас ржут надо мной. Пусть моя судьба вне их власти и юрисдикции, но она подчиняется тем же законам подлости. Ди, – серафим осмелился сесть на край кровати рядом с коммандером, прижаться задницей к его спящему боку. – Всегда есть сценарий. Всегда-всегда. И сейчас – тоже. В моих мечтах ты давно проснулся и слушаешь меня очень внимательно, но я слишком боюсь твоей реакции, так что сон твой нарушен не будет.
Серафим сделал паузу, достал из-за пазухи пакетик с голубым кристаллическим порошком, высыпал на язык, подождал немного и сглотнул. Было заметно, что загадочная наркота здорово кислит – у бессмертного на целую минуту свело скулы. Но когда отпустило, он продолжил монолог:
– Ди, я отравлен Ксавьером, это приятная катастрофа, она здорово отвлекает меня от тебя. Понимаешь? Ты мог бы обвинить меня, мол, я всё подстроил. Даже это. Вероятно, ты отвернулся бы от меня, не найдя ни единого правдивого словечка в моих россказнях за последние семь лет. Словно я не доверяю. Словно не могу открыться. Но ты бы ошибся. Я распахнут для тебя открытой книгой. Я иду, шатаясь, самой пьяной походкой прямо к тебе в бездну. Но я не падаю в неё, потому что не могу. Я… больше. Крупнее. Я не помещаюсь. И любопытно заглядываю, нос сую. Наверное, это покажется забавным. Но это не единственное, о чем я скажу «не помещаюсь». Моё влечение к тебе не влезает ни в какие рамки любви, половых сношений или попыток бытового сожительства. Это ни на что не похоже. Настолько же уникально, насколько уникален ты. И Энджи. Я постоянно забываю добавить, но он здесь как бы, всегда здесь, с тобой, важен, считается, неотъемлемо присутствует. Просто вы, ваша двойственность повернута ко мне именно твоим лицом. И к тебе я обращаюсь. Ди. Ты поймёшь всё правильно в конце. Так должно быть, это нормально, хоть и немного грустно. Быть твоему любопытству неутоленным ещё очень долго. Ведь Армагеддон постоянно откладывается. И симулякр, в котором мы живём, штампует новые и новые симуляции. А сейчас я это даже произнесу. Ты видишь максимально достоверную версию меня. Эти волосы, эта кожа, этот миллион раз обстебанный тобой нос с намеком на горбинку. Мне всё чаще напоминают, что я бог, потому что мои родители – боги, всё закономерно и более чем очевидно. И по всем правилам божественности я не имею постоянного облика и твердой оболочки. Но у меня же есть характер, Ди. Это, – он ткнул себя в грудь, – олицетворение моего мятежного духа, самое полное, самое точное, самое-самое. И когда я принял его – я не выбирал. Собрался и налился в это тело доверху весь и сразу, в стихийно созданный сосуд. И не вылезал из него веками и эрами. Пусть ты назовешь это маской, но она приросла к тому месту, где изначально не было лица. Потому что у меня нет лица и внешней идентичности. Я безликий, безымянный, первичный, пугающий, меня легко назвали бы злом и обосрались бы с перепугу двадцать раз подряд без передышки – если б я поднялся из глубин земли, передразнивая и пародируя старину Бафомета, как-то под настроение. Но я выше подобных дешевых розыгрышей, к счастью. Я сила, которую тебе захотелось бы назвать чистой. Во мне действительно нет примесей, это единая моноэнергия творения, сама из себя состоящая. Вот и… всё.
