Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
Наверное, дворецкий стучался. Битый час, а то и больше. Но как бы я услышал, весь в соплях и сопливых мыслях, задохнувшись в рыданиях? Деликатный британский лис отвёл взгляд в потолок. Надо идти. То есть умыться ледяной водой, прикрыть опухшие глаза чёлкой и поискать какую-нибудь одежду в соседних комнатах. Стащу у ботаника своего джинсы. Но трусы его не хочу, фу, без трусов пойду, будто кто-то заметит вообще.
*
– У нас опять defcon 3¹. Сай переступил черту.
Карбоновое солнце хмурится, пока я с наслаждением курю. Верно, не прошло и суток, как я заметал следы за Электрой и насильно вытаскивал Гота из полупьяного дурмана. Но он раздобыл ещё дурмана и утонул в передозе. Энджи жёстко давит на меня возмущением и яростью, я должен ощущать вину – это моя промашка, дыра в отлаженной машине контроля. Ксавьер молчит, не давит, но давится видением моих выцарапанных глаз. Кажется, он хотел бы их съесть. Он бледен и парадоксально соблазнителен, привидение в розовой дизайнерской рубашке и серых кожаных брюках. Всегда любил его манеру одеваться вызывающе, но не быть похожим на томного гея или экзальтированную девушку. Разрешил ему намотать меня рваной чёрной шалью на свою шею последней модной деталью гардероба и в таком виде транспортирую к пострадавшему. Будет весело и жарко, даже ад вспотеет.
– Пожалуйста, не кипятись и не надейся на мою так называемо демоническую силу. Я никому не собирался задавать трёпку, – ответил я бешеным мыслям Кси, разреживаясь из компактной человеческой фигуры в непрозрачные занавеси тьмы. – Сайфер – слишком ценный боец. Пусть обиженный сам накажет обидчика. Это высшая сатисфакция, которую я могу ему подарить. Я всегда советуюсь с универсальным оракулом, я уверен, я ручаюсь головой, что так будет лучше. Мы уже обсуждали мои методы, когда Мори склеил твоему брату руку…
– Мы не обсуждали, а ссорились, твою мать! Мэйв не игрушка, и я тоже, сволочь, ну когда же ты поймёшь!
– Я отсосу ему, и он мигом забудет, что сам кому-то сосал по принуждению.
– Вот ты погано шутишь сейчас, да?!
– Я отсосу Сент-Мэвори, – повторил я спокойно, обволакивая Ксавьера изнутри и водя дымчатыми губами и языком в глубине его нежного, нервно сокращающегося горла. – Я тот самый мудак, которого все хотят громко и судорожно и мучаются до галлюцинаций или рези в мошонке, а когда получают – горько жалеют, что поддались похоти и что похоть вообще существует в природе. Но Мэйв не пожалеет. Не в этот раз. Я доставлю ему удовольствие, которого никто не испытывал со времён уничтожения Содома и Гоморры. Он перенёс насилие, но он не будет на всю жизнь травмирован Веселым Готом. Потому что его травмирую я. Обещаю. Это мой подчинённый, я беру на себя вину Сая и сам решаю, как её загладить.
– Ты сумасшедший, Юлиус, – вздохнул Кси, сдавшись, тёплый и почти безропотный. Я обласкал его с внутренней стороны кожи, с особым вниманием спустившись вниз и осторожно растворив тяжесть в его желудке. Единственное смертное тело, которое я обожаю настолько, потому что оно до костей пропиталось Ангелом и бессчётное число раз принимало моего близнеца в себя. – Но я бы не хотел оставлять кузена одного или, что ещё хуже, наедине с тобой.
– И не придётся. Я займусь Мэйвом у нас дома. Теперь это и его дом.
– А твой отец…
– …согласен. Каким бы хреновым он был папашей, если б не знал, кем вечно заняты его дети, заняты и очарованы. Ревнуешь?
– Нет пока.
– Хочешь, чтоб я тебе тоже?..
– Ты регулярно имеешь меня с тех пор, как мне минуло тринадцать, и Ангел дал тебе привыкнуть к сексу втроём – с ним, а потом уже и вдвоём – только со мной. Ты имеешь меня прямо сейчас, в виде этого одномерного чёрного тумана, впервые, очень дико, незнакомо и неприлично, ведь я одет, но ощущения в заднице и в паху – почти такие же. Сильные. – Ксавьер странно улыбнулся и выгнул шею. В полузакрытых изумрудных глазах ни намёка на удивление, только привычная меланхолия и требование закончить всё медленно и чувственно. – До того, как ты долетишь до места преступления, Ди…
– Я понял. – Я снова вошёл в его рот и горло, но протянулся дальше, насквозь, добравшись дымчатыми пальцами до жарко пульсирующей точки между чуть дрожащих ног, прижался к ней через плотную эластичную перегородку. Мог проникнуть и в самый центр удовольствия, стимулируя клетки простаты из мозга, но зачем, если так изнеженному оборотню привычнее и слаще, словно я трахаю его по старинке, сзади.
Как я это делаю? У меня не то что члена – у меня сейчас тела нет и хоть сколько-нибудь ощутимой материи и естества. И всё же я внутри другого тела как любовник, и непонятным образом меня заполняет вкус спермы, её молочный цвет, её плотная консистенция и возбуждающий терпкий запах, когда Ксавьер непозволительно громко дышит и волнующе стонет и быстро кончает – выгнувшись дугой, развратно, со вскриком, всё как я люблю. А тут не получается иначе: быть скромным и стыдливым, при всём его желании и суровом еврейском воспитании. Я выпиваю и осушаю его до того, как семя поднимется по каналу к уретре и брызнет из головки его пениса, и подхватываю на «руки» крепче, падающего. Измочален – неплохо, дезориентирован – слегка, краснеет – постепенно, но неумолимо. Я опять овладел им противоестественным способом, немножко насильно и без ведома Энджи, в самый идиотский и неподходящий момент – и опять ему всё понравилось.
– Тебя возбуждает полная беспомощность и покорность? Невозможность пожаловаться на меня?
– Как тебе бессовестности вообще хватило спросить?!
– Я всё ещё в тебе. И могу повторить.
Ксавьер выругался, на полуслоге оборвавшись, с новым приглушенным стоном: я жадно обхватил и обсосал его губы, от души забавляясь.
– При всех твоих невыносимых качествах заносчивого засранца и циничного убийцы меня возбуждает твоя безоговорочная надёжность и то, что Ангел наваляет тебе, если во время интимной близости ты сделаешь мне больно, нарочно или нечаянно. Перечисленное тобой – да, тоже неплохо заводит… гад ты неисправимый.
Забавно, что Мэйв увидит обожаемого родственника в таком скомпрометированном виде. Но, может, заметив усталость и следы неестественного румянца, не поймёт причину, занятый своими переживаниями. А через пять секунд забудет об этом – так как сам выяснит, на что я способен ради сохранения существующего порядка. И мне смешно. Но я не смешной. Матушка даже посмеяться мне не даёт вволю, без хруста безликой и бесформенной опасности на острых зубах.
И всё-таки: после сегодняшнего акта возмещения ущерба в нашей объединённой с Санктери семейке точно не останется никого нормального и не растлённого.
*
– Надо же, ты обо мне вспомнил. По какому поводу?
Я прячусь под столами не специально. Там лучше думается и рифмуется, и гитара послушной сонной девочкой лежит на коленях. Сравнение пришло не вдруг. Девичьи задницы мне снились накануне, перед отлётом в Гонолулу, хотя я об этом не просил. Три стройные чиксы в лаковых шортиках седлали меня по очереди, постепенно избавляясь от шортиков, но без меня – руки мои были связаны на затылке. В целом унизительно, местами ещё и больно. На помощь звать почему-то не хотелось. Так я весь сон и… Но долой эту мерзкую ночную порнуху. Я внимательно слушаю тебя, мистер Мокрушник.
Получаю, как обычно, снежок непроницаемой тишины за шиворот. В ретроспективе мелькают его глаза, лениво пробивающие стекла чёрных очков. Я рад бы найти в его взгляде что-нибудь родное и знакомое, но Демон похож на ненормального красивого робота-убийцу. И на дне его зрачка лучше бы поблёскивал лазерный сердечник или, на крайняк, допотопный красный светодиод терминатора – было бы уместнее и не вводило бы людей в приятные заблуждения. С галантностью отлично отлаженного механизма он подал руку, а я не без колебаний за неё взялся, сминая как можно грубее ткань его сплошной черной перчатки, стараясь прочувствовать сквозь неё согнутые фаланги пальцев и ладонь. Надеюсь, там живая кожа и кость, а не металл.
В комнате никого. Это бильярдная, утром и днём в ней не бывает своих или гостей. Мы одни, киллер вблизи кажется легкодоступным, искушение не так-то просто побороть. Но если вздумаю прикоснуться к нему сам, даже если просто попытаюсь – он отпрянет и исчезнет. Откуда знаю? Уже пытался. Ну не нравятся гаду поползновения на царское тело, вечно он всех лапает, а не наоборот. Переводчика-громкоговорителя почему не захватил? Я мысли читать не умею, то есть нечаянно умею, но только не из его проклятой головы. А без рупора в виде чужого рта и языка он всё равно что стена глухая и немая, армированная, с проволокой колючей по периметру. Как же я устал о нём думать. Как устал от сравнений. Устал сочинять глупые, никому не нужные песенки. Устал, устал, устал!
Язык появился. Его личный, хоть и неразговорчивый. Засунутый мне в рот. В голове застучало, как кучей молотков по сырому кровавому мясу, я, наверное, дёрнулся, вытягиваясь и обмякая мешком страха и удивления, висел, оторванный от пола, когда полицейской сиреной по телу прокатился приказ: «НЕ ШЕВЕЛИСЬ». Почему? Я дрожу, ноги болтаются, ища опоры, я ведь не кукла и не игрушка, я не могу совсем замереть неподвижно. Но я старался. Только слёзы из глаз лились, в который раз уже, не знаю, зачем и почему их столько, в три ручья. Я рыдал, задерживая сопли и всхлипы внутри, а он медленно ел меня, покусывая и облизывая мокрые солёные губы, язык засовывая то глубже, то вынимая из горла и прохаживаясь им по моим зубам, и потом снова… довольно плавно и ритмично толкал его в меня, словно элегантно трахал в глотку. Сказать, что мне это нравилось? Нет, ни хрена, было больно дышать, я совсем перестал дышать, я не мог, едрить-колотить. Сказать, что это было приятно? Заткнусь лучше. Между ослабевших ног я более чем когда-либо ощущал свой член, его контуры, твёрдые и чёткие, как на блядских картинках в школьном сортире, его жарило, будто изнутри кто-то дров подбрасывал, меня целиком жарило, как при солнечном ударе, но в башке и под резинкой штанов особенно припекало и кошмарило. Я хрипел, не в силах вздохнуть, я не очень быстро понял, что именно я издаю какие-то звуки, а может, это были предсмертные стоны.
Одно хорошо. Мне хватило мозгов не отвечать ему на «поцелуй», не пытаться тоже чем-то вкусным нализаться, хотя его плотно прижатые губы казались чистой первосортной наркоманией. Меня от сладости конкретно мутило, сука, у киллера было дыхание, он дышит, он дышал мне в рот, я сию секунду готов был кончить, ощущение новые и охуенные, но при этом словно миллион лет испытывались и обкатывались, а сейчас до меня дошли, мой черёд и мой выход к ним, они меня ждали. Я невольно ревел теперь от того, что не мог сам к себе прикоснуться, член жёгся и болел, требуя, чтоб я немедленно как-то решил проблему. Я был на грани нервного срыва и очень боялся, что в истерике заору, всё испортив. Или меня вырвет от страха и отчаяния.
Как, блядь, ну вот как он доводит до верёвки, карниза и вскрытых вен одним своим приходом и одним несчастным небрежным засосом? Я дважды труп, мне стыдно, мне грязно, и я не прекратил реветь.
– Умойся.
Я на полу. В миллиметре от моего сопливого носа его правый ботинок, до блеска натёртый. В этот момент я не помню, как говорил с Мэйвом, как он меня вдохновил и обнадёжил, я не помню, что нам в Хайер-билдинг дарят студию, я не помню обещание помощи, обещание верности и доверия, я не очень помню, как меня зовут и где я нахожусь. Я никто, и я буду есть песок или грызть паркет, чтоб угодить ему. Опухшие плачущие глаза плохо видят, но я не осмеливаюсь их закрыть. Я жалкий, позорище своего рода и клана. Ботинок отдаляется и расплывается, ничего не в фокусе, еле вижу какие-то серые и жёлтые пятна, я хочу вырвать себе глазные яблоки и умереть. Хотя даже не умру достойно.
– Забыли.
Нет!
Я разбил коленку, выбегая, я чуть не разбил вторую, прибегая. Не вписался в дверь дважды. И холодная вода была недостаточно холодной, я бы предпочёл ледяную.
– Здесь. С… слушаю.
– Расхотелось. – Белое, вечно будто вывалянное в кондитерской пудре лицо улыбается, губы кажутся злыми и чёрными. – Утром. Может, я подобрею.
Это не всё. В голову врывается не оброненное голосом продолжение:
Подрочи на мой портрет. Передёрни хорошенько, малыш. Я хочу видеть твои яички пустыми. Разденься догола, мне нравятся твои ляжки и то, что ты между ними так старательно прячешь и зажимаешь. Я знаю, ты без трусов. Не бойся, я никому не скажу. Ляг поперёк кроватки и смотри на меня, пока занят делом. Осторожнее, не кончи в штаны, пока не добежал. Мы поиграем завтра в мою игру. Обманем несколько зрителей. Но только если будешь послушным. Занимайся этим полностью голым. Спи и будь голым всю ночь. Разрисуй молочной радугой одеяло. Я хочу, чтоб утренняя горничная выбежала из твоей комнаты красная и возбуждённая, как застуканная школьница.
Теперь всё. Начищенные ботинки унесли его прочь.
Сволочь.
Знает, как я стесняюсь! О каждом моём подростковом прыще знает!
Но я покорно улёгся в чём мать родила и вперился, как маньяк, в постер. В другой постер, в чужой, в новый. Вне всяких сомнений: мокрушник приказал поменять его, пока мы тусили в бильярдной. Теперь вместо него, стоящего в каком-то тёмном переулке в застёгнутой наглухо форме с алой нашивкой на рукаве, был он, сидящий в… не знаю где, на каком-то окне. Кажется, он был примерно как я – в чём его папа родил. А отличался тем, что кто-то щедро разукрасил его по всему телу серебряной краской, обул обратно в форменные ботинки, одел в тонкие перчатки и красиво разложил так, чтоб продать на сайт эротики, а не порно. Но за целомудренно сложенными бёдрами киллера я ухитрился разглядеть нечто такое, отчего всю ночь не спал. И рука очень устала.
Комментарий к 27. Инквизиция в деле, или почему тут нет невинных
¹ DEFense readiness CONdition – готовность вооруженных сил к обороне по шкале от одного до пяти, применяемая в армии США. Коды соответствуют накаленности обстановки. Ангел употребил это военное сокращение в качестве синонима чрезвычайного происшествия.
========== 28. Испытание совести, или обещанные игры ==========
– Часть 2 – Дьявол во плоти –
– Отец?
Не нравился бы ему мой раздражающе чистый мальчишеский голос – не говорил бы вслух. Не звал бы его вслух так. Но зову. Он нежно и кроваво улыбается, заключая меня в потрескивающие ледком объятья. Это не метафора: лёд трещит, ломаясь и отслаиваясь тоненькими кусочками с поверхности его кожи, с локтей и шеи, с самых подвижных оголённых участков тела. Он долго сидел в медитации и успел буквально зарасти и закаменеть. Заворожил меня острыми брызгами-осколками, голубовато сверкающими на солнце. Папочка, не того из нас эти перепуганные смертные зовут отмороженным. Ты – истинный Ice devil, а я – дьявол-младший, baby-junior. Наш приветственный поцелуй мог бы обрушить преисподнюю. Ты не родитель мне – и это ещё слабо сказано; а я не ребёнок твой – и между ног моих пульсирует двойной пульс: и твой, и мой, предельно слившийся воедино. Но длится это, по обыкновению, минуту, ты отталкиваешь меня, а я одновременно вырываюсь из твёрдых ледяных рук.
Когда-то мы, будучи едва знакомыми, проводили ночи вместе. Я – испуганный, условно новорождённый тобой, с виду – трудный, никем не понятый подросток. Ты – мой первый друг и утешитель, не торопившийся сознаваться в акте рождения. Но ты не воспользовался моим невежеством, вопросы живого тела и телесные потребности не были твоими вопросами и потребностями, ты просто хотел быть ко мне ближе, так ты своеобразно держал всё под контролем. Всё время держал меня на виду, круглые сутки, спящим и бодрствующим, одетым и голым. И эстетика моей обнажённости повлияла на время признания. Ты обронил коротко и небрежно, в двух заветных словах – и продолжил с удовольствием обвивать мою наготу толстыми змеиными кольцами. Это едва ли не единственная вещь в мире, из-за которой я краснел. Отец. Ты ходил по линии запрета, не перешагивая её, но протягивая за неё длинный раздвоенный язык. Ты ласкал меня им, и всегда в устрашающем двадцатиметровом облике библейского архизла. Я не мог поверить, что я тебе сын, что я… тоже так смогу. Научусь. Ты ломал преграды в моих мозгах, одну за одной, пока я не подтвердил, что в этом мире нет для меня ничего невозможного и невыполнимого. Господин Смерть передавал мне секреты своего искусства, а ты – удобно усаживал меня среди своих изгибов, ты занимал всю комнату, ты был поистине огромен и ужасен, любой бы обделался при взгляде на твою раскрытую многозубую пасть, а затем свихнулся бы – увидев далее твои неярко тлеющие разные глаза. Ты был голоден, жаден и очень страстен. Ты упивался мной, но я, как оказалось, упивался куда больше – через гладкие чешуйчатые мембраны, через твой рот, через тот правый глаз… в меня вливалась первобытная темнота. Она не была твоей или моей, она была Той Самой. Ты передавал мне Мать, был её проводником и перевозчиком в мир. Ты возразишь с насмешкой – мы занимались кровосмесительным сексом: тонким, вывернутым наизнанку на грани психически здоровых настроек. А я скажу – мы занимались смешением не крови, а Тьмы, восстановлением семьи в полных правах. И не подозревай подвохов. Четырнадцатилетний мальчик охотно давал тебе оплести свой член, намотаться в несколько слоёв, ведь твой язык такой длинный… стиснуть в одном положении на несколько часов, присосаться и держать. Твой выпуклый лоб раз в пять шире моего, но ты умудрялся ласково и заботливо прижимать его к моему лбу и к носу, пока я напряженно изгибался и выворачивался, ругал тебя на чем свет стоит, кончал и просил отпустить уже меня, а ты не отпускал, мы продолжали – в меня должно было погрузиться несколько морей темноты.
Если бы нас судили за разврат, я бы честно сказал присяжным, что мы не трахались. Ты делал вещь похуже и посерьёзней, чем что-то твоё, засунутое во что-то моё – в область рта или человеческих гениталий. И впоследствии ты научил меня проделывать эту вещь с другими, просто так, не в благодарность, не ответом на мою покорность. И покорным я вовсе не был. Мне просто нравилась интимная близость с огромным шипящим змеем, мне нравилось лежать и висеть перед тобой нагишом и ощущать нечто большее, чем банальное распутство и извращённость. Твоя сосредоточенность перечёркивала мысли, что наша постельная забава сексуальна: секс и грязно запачканные постели ты оставлял на работе. Моё тело сразу после рождения было слишком примитивным, смешным в постоянной эрекции и противно горячим. Но с каждым актом такой близости оно менялось, становилось послушнее и безразличнее к бренным соблазнам, быстрее и легче бралось под контроль, все его системы и подсистемы. Я учился видеть себя насквозь и вглубь, выбрасывать из мозга дополнительные механические руки-щупы, преобразовывать с их помощью мягкие многоклеточные органы, доводить себя дальше до совершенства. А ты, ставя точки и запятые в преподавании этой науки, всё же доводил меня до оргазма. Ты любил меня. Ты и сейчас меня так любишь. Но моё обучение закончено, я вырос, я изменился, нам больше не нужно, чтоб я демонстрировал тебе мою наготу. А если нужно – ты и без надоедливого раздевания видишь меня голым под одеждой. Мне приятно это ощущение. Твоё неиссякаемое внимание. Отец. Ты опять меня взял на руки, как девушку. На что ты намекаешь? Я сегодня буду дорогой шлюхой?
– Да. – Он курит мне в лицо. – Ты разозлил свою семью, настоящую и будущую. Ты подставил близких под удар. Ты виноват. Их нужно ублажить, чтобы маятник качнувшегося обратно равновесия не снёс им разгорячённые головы. Не трудись над поэмами и сборником сонетов-извинений, тебя боготворят не за изящную словесность. Ты знаешь, что делать.
– С кем? Два брата Санктери?
– Три брата Санктери.
– Я не готов…
– Само собой. Ты сломаешь тонкого, ты отравишь восприимчивого, ты разотрёшь в порошок твёрдого, ты испаришь скользкого и текучего, ты отыщешь брешь, унюхаешь уязвимость, ты вонзишься шипом в рану, а если не будет ран, то найдутся шрамы. Но ты ничего не сделаешь с тем, кого ты боишься. Тебя настиг соперник, влез в твой собственный изъян. Ты совершенен, сын, но недостаточно. Признай. Что ты. Боишься.
– Нет, не боюсь.
– Боишься. Засыпаешь и видишь во снах не Ангела. Взвешиваешь все «за» и «против», не веришь, но всё равно опасаешься – что малец справится. Ты боишься недооценить соперника. И боишься переоценить. Знаешь, что больше всего тебя озадачило? Ты не смог дать адекватную оценку. Ты вдруг перестал зрить ясно, в корень. Ты учился наводить ужас, вытаскивать его из первобытных щелей и потайных карманов, ты чистый инстинктивный кошмар, они не могут объяснить, почему проседают перед тобой, бледные и зелёные: они просто это делают, не рассуждая, не спрашивая себя, чего именно в тебе надо бояться и обмирать. А теперь скажи, чего боишься сам. Способен ли ты объясниться.
– Я уже выразил протест. Я не боюсь.
– Хорошо. Возражай, но я хочу услышать, что не так с Ману в твоём восприятии.
«Это трудные слова», – добавил зелёный глаз демона.
«Это неприятные слова, не дай им унизить тебя», – перебил чернильно-чёрный глаз демона.
– Я ничей. И есть ряд вещей, которые мои. Я держу их под контролем, весь в тебя. И мне это нравится. Я вижу в Ману угрозу, потому что он… не хочет быть моей вещью. Значит, он хочет контроля надо мной. А это невозможно. И мне такое не нужно.
– А что тебя напугало?
– Не напугало!
– Нет, напугало! И ты вовсе не ничей. Ты принадлежишь Ангелу.
– Тем более! Этот мелкий перевёртыш ничего не получит, и он ничего не значит!
– Юлиус, ты кричишь. А значит, этот «мелкий» добился очень многого. И добьётся ещё большего. А ты – не уйдёшь из моего розария, пока не произнесёшь это.
– Не буду.
– Произнесёшь.
– Не буду!
Но я намертво оседлал бедра отца, не отлипнуть, не отклеиться, и его сила темптера стягивала и скручивала меня, как в гравитационном колодце-водовороте, потихоньку крала и растаскивала меня, размывала и расщепляла видимые и невидимые границы моего сознания, да и тела тоже.
«Разве он не жалкий малолетний засранец, чтобы удостаиваться такой чести – твоей смерти по его вине? – насмехался теперь зелёный глаз отца. – Он довёл тебя до слепого упрямства, и ты дашь засосать себя в воронку ада во имя своей неправоты и пропадёшь для мира на десять долгих дней?»
Ненавижу это, но отец прав. Мануэль не заслужил чести отправить меня на тот свет. Ну или – пока не заслужил.
Я боюсь, что он окажется достоин. Быть не сладкой начинкой в групповом секс-сэндвиче, не рабом в ошейнике, сгоревшим в моем ультрафиолете на второй день и дающим пользовать пустую оболочку. Я боюсь, что он не растворится во мне. А начнёт растворять меня. Размывать, как только что размывало могущество крови Люцифера. Но он же не нашей крови, чтобы быть концентратом силы, равным мне. У меня нет времени и желания на равного, я не хочу отношений, я не хочу любви, я не понимаю её, и те рабы – мои десертные конфеты, а не спутники, всякий раз новые леденцы и сахарные лакомства, и я меняю их чаще, чем перчатки. Я не хочу, чтобы Ману вставал на моём пути и мешал мне по нему идти. Я боюсь, он вгрызётся в меня достаточно, чтобы начать что-то для меня значить. И обрушит всё остальное, что мне дорого и значимо. Отец, я достаточно повинился?
– Мой приказ неизменен. Три брата Санктери. Но третьего можешь испытывать, истязать и обманывать. Когда разойдёшься, открывая новые горизонты причинения боли и страдания, вспомни, что твоя безнаказанность – красивая ложь, не более чем дутый имидж бога-антигероя для поклонников. Помни, что за всё заплатишь. Тьма тоже тебя испытывает.
– Разве я могу быть для Матери слишком плохим? Неугодным в мерзости?
– Не можешь. Ей неведома справедливость, её симпатия недостижима, её расположение – миф, она – безбрежное всё и ничто, а ты – её страж, её форма и проекция, единственное дитя и сокровище сокровищ.
«Но…» – начал чернильный глаз и хитро прищурился.
«Но иногда…» – продолжил зелёный и тут же закрылся.
Гравитационная ловушка схлопнулась в пыль, на теле отца меня ничего не держало. Я поцеловал ему руку и пошёл по извилистой гравийной дорожке из розария. Спокойный любящий голос догнал мою голову в гараже и ввинтился в висок гладкой ртутной пулей:
«Но иногда она смотрит глазами жертвы, а не палача».
*
От снов хотелось удавиться.
Никакого секса, насилия, рек крови, распутных девиц или, ещё того хуже, распутных парней. Ничего такого.
Зато был цветочный магазин, я сортировал семена и принимал из фургона мешки с землёй, какой-то старик в красной кепке учил меня составлять и украшать букеты, я занимался этим по многу часов, а вечером, уставший, ел горячий суп и шёл спать наверх, в подсобку. И так изо дня в день: мне приснилось, что я занимаюсь этим полжизни. А ещё – что я счастлив. Мирное, серое, неприметное существование. И какое-то абсолютно не еврейское.
И супы я ненавижу.
Пока чистил зубы, сожалел о Мике с Вертом. Да, люди отвратны, да, люди бесят, да, не оправдывают даже самые скромные ожидания. Но я прое… позорно профукал возможность потренироваться гитарной игре в команде. Я опять один. Могу отработать плотность звука, чистый и грязный с дисторшн, могу записать миллиард сольных и ритм-партий, но на этом всё. А ведь ещё хотелось бы совместить их с партией баса. Чёрт. Надо было просить вместо Стратокастера Fender Precision Bass, теперь Кси меня с такими заявлениями в жопу пошлёт.
Колокольчик звенит, всех на завтрак зовут. Да на кой хрен мне завтрак?! Ладно, пойду хоть поздороваюсь с мессиром папчиком и постараюсь не расшибиться о порнушные губы и скулы киллера, если он тоже припрётся в столовую. От обещанных им «игр» мороз по яйцам и позвоночнику.
Утопил в ванне зубную щётку, не специально. Задержался, редактируя свежий черновик.
Какой по счету была рана?
От уха к уху порез-улыбка
Затёрта солью как бальзамом
В крови немного, в чёрной… липкой
На коже карта швов и шрамов
Мой доктор – лезвие, у нас роман
Он режет снова, я смотрю прямо
Шепчу «больной» и «наркоман»
Как глубоко нужно влезть в тело,
Чтобы лекарство лечило душу?
Если она окаменела…
И если мост к ней давно разрушен
Мой «врач» целует остро кожу
Находит место, ещё живое
Он очень нежен… осторожен
И «раздевает» слой за слоем
Я не пугаюсь отражения,
Всмотревшись в плоть наго-бесстыжую
Прошу у зеркала прощения,
Вонзаясь в шрам уже заживший
На первый взгляд выглядит не закончено. Но очень жирно и потроллит слушателя – в бесконечной рекурсии исправить неисправимое и вылечить неизлечимое. Оставляю.
В столовой аншлаг из иномирных гостей мессира, французик угощает их, наверное, красной протоплазмой и файерболами, но меня кормит печёной форелью. Сижу мордой в тарелку, весь ни при чём, пусть галдят на своём проклятом шипящем наречии без меня.
Отдуваясь после вкусного обжорства, я вспоминаю про брошенную школу, забиваю, хоть и нервничаю немного – раз я вернулся, то меня наверняка обратно учиться заставят. И пока меня с этим не схватили за жопу, надо гулять, гулять, валить быстренько из особняка.
Но всё это происходит в счастливой параллельной реальности, как тот сон с цветочным магазином, пока я ковыляю по лестнице с четвёртого этажа на первый и бурно фантазирую. А в этой реальности мне не получить спокойно форель на завтрак, потому что мокрушник перегородил мне путь, а вместо шлагбаумов и бетонных блоков использовал Мэйва. И что-то с ним нехорошее сделал. Как будто собрался его в порно снимать, и не в каком-то дешёвом второсортном, а в порно… с собой. Я думал, что никогда не сглотну ежа, поселившегося в горле, отвечая, нравится ли мне проапгрейженный кузен. А потом эврика: раз нравится, то надо его отнять, пока он тёплый и ни хрена не соображает. Сначала пожрать отвести, познакомить с мессиром, неуважительно поржать с того, как они общаются, а потом – всё, никаких левых, только он, только я и экскурсия по дому. Надеюсь, хоть сегодня я не накосячу, если ко мне будут приставать.
До меня вдруг дошло, что Сент-Мэвори – особый сорт героина, то есть маньяка озабоченного. Все эти дурацкие и как бы бессмысленные хороводы, которые он годами водил вокруг ботана моего, встали ровными картинками, непустыми и осмысленными. Я не могу заглянуть к себе в нутро и поинтересоваться, что я на это скажу теперь: мне противна сама мысль о голом брателле, это же овергадкая гадость, кошмар кошмарищ. Но зато Мэйв… не противный совсем. Ростом с мессира папчика и тоже довольно тощий, хоть и не костлявый, и всегда добрый ко мне… как и мессир, да.
Я чуть не брякнул вопросец, когда именно он начнёт ко мне приставать. Голос у кузена после всех траблов с сигаретами и больницами просто секс, заслушаться можно. Песня о лезвиях так и просится ему в рот. Пошлю, как пошляк. Немножко стыдно, но весело.
Уберкиллер чуть подпортил мне настрой под конец домашней прогулки, обдав волной нестерпимого возбуждения, но быстро свалил. А в чувство привёл подарочком. Засунул мне его за шиворот вместе с коротко выплюнутой инструкцией и едким комментарием на тему, где он его взял. Да какая уже разница, где? Если это ключ, двояковыпуклый и тяжёлый, как дюжина пальчиковых батареек – или как одна синяя атомная производства корпорации.
Ключ от студии-трансформер.
Верую, что бог есть. Даже такой подлый и хитрожопый, как наш еврейский Саваоф.
========== 29. Аукцион, или некоторые вещи не продаются ==========
– Часть 2 – Дьявол во плоти –
Пару дней он счастлив, несмотря на то, что в прозрачном водоёме его музыки плавают трупы чужой несчастной любви, сбрасываются токсичные отходы предательств и постыдных разоблачений. Он лечит Сент-Мэвори незнакомой многочасовой работой и – немножко отходя за рамки приличий – собственным телом; он не ссорится с Ксавьером, несмотря на то, что поводов масса, и ограничивается издевательскими подколами; он беседует с Демоном смело и решительно, но только во внутренних диалогах и в строчках песен; он образцовый друг, брат, гитарист и идейный лидер группы.
Пара дней – слишком мало, чтобы наесться, но достаточно, чтобы привыкнуть. Это не мир вокруг него преображался, наполняясь красотой и праздником, это он сам пребывал в блаженстве и эйфории, отгородившись от всех бед. Пребывал бы и дольше. Но третьего дня на его одинокую постель легла тень, от которой одеяло начало отсыревать, покрывшись холодным, быстро тающим в тропическом воздухе инеем. Ману спал некрепко и проснулся, и вот тогда мягкий хриплый голос старшего сатаны выдернул его из иллюзорного моря спокойствия:
– Барабанщик, звукорежиссер, целая живая чернокожая секс-бомба за синтезатором. Большой переполох в маленьком Териантрополисе¹. А дальше что?
