Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"

Автор книги: Deserett

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Пока я спал, кто-то несколько раз стягивал с меня одеяло, целовал, крал одеяло и приносил другое – прямиком из стирки, хрустевшее от свежести. Сменил на мне четыре одеяла, в пятое пытался тщательно завернуть, но не преуспел, так как я лежал на самом краю постели и сдвинуть меня – означало поплатиться жизнью. Мне и без того хотелось этого шутника убить, завернув в пододеяльник и аккуратно задушив, но я не мог проснуться, не теряя ощущения присутствия чужака в комнате.

Пока я спал, Луна трижды стучалась в окно, окно открывалось, и она вплывала, кружила по комнате, опускалась сбоку на кровать – одеяло натягивалось под круглой тяжестью – и что-то шептала. Она могла мне помешать видеть полубезумные сны своим тусклым светом, но благоразумно поворачивалась тёмной стороной, и я продолжал спать, перебирая под пальцами щербатость её кратеров.

Пока я спал, ночь вовсю неистовствовала. А в уголки моего сознания понемногу стекались здравые бодрствующие мысли, твердившие в унисон, что мне ни в коем случае нельзя больше вот так спать по ночам. И что именно поэтому я до сих пор брал ночные дежурства, приходил с восходом, передавал Хайер-билдинг брату и потом устраивался на отдых в тщательно зашторенной спальне.

Пока ты спишь, мир может трижды перевернуться, сломать себе позвоночник и больше не встать. Проснись!

Это прозвучало за пределами моей головы, не от луны и не от крёстной феи, голосом напуганного ребёнка. Детей я не любил – кроме племянников, конечно – но решил, стоит внять. Нужно проснуться… как-то проснуться.

Ущипнуть себя или изобрести новый способ пробуждения я не мог. Изнутри сна моя комната была так же доступна для восприятия, как и наяву, я мог поговорить сам с собой, убедить в чём угодно – но не увести. Раздираемый противоречивыми предчувствиями, я не нашёл ничего лучше, кроме как уложить себя опять спать. Кошмар не может длиться вечно. На исходе ночи я так или иначе проснусь.

И пока я спал, досматривая десятый или одиннадцатый сон, пришёл отец, пришёл незримым и надел на меня наушники. Включил на высокой громкости. Неподготовленные уши, впрочем, не обожгло: музыка обрушилась океанской волной, в которой хотелось тонуть, а не уплывать, спасаясь бегством. Это наконец-то походило на явь, песня разбудила меня, хвала седьмому солнцу ада. Песня была новой, но я хорошо знал этот брутальный голос: любимый папин вокалист, он приятно чеканил слова, выдавая природную дерзость и разнузданность. Голос, обладателя которого легко представить раздетым догола и поющим без стеснения перед миллионом шокированно присевших зрителей. Голос с вызовом спрашивал, видят ли ангелы сны, посещают ли демонов ожившие образы Тьмы. Он провозглашал морфин, героин, кокаин и амфетамин божеством, единым во множестве обличий – богом в веществах, что ультимативно брали сознание под свой контроль, подчиняли и постепенно изменяли его, заставляя также меняться восприятие времени и пространства. И если мы живы, дышим и здравствуем лишь по свидетельству медленно и натужно работающего мозга – этот бог, в таблетках, ложках и шприцах, действительно менял наше пространство и время.

Песня закончилась и пошла на повтор. Много раз. Много, я не считал. Слушая заново сладостное грубоватое нашёптывание об испытании жестоким блаженством, облачённым в кожу, я всё отчётливее понимал, что он прав. Выпадал в состояние, близкое к архимедову «эврика», из мира чувственных образов в мир числовых абстракций. Если рассчитать и принять правильную дозу стимуляторов – можно отправиться на другой край земли. Или галактики. Или попасть в ад, даже не будучи дьяволом по праву рождения, а простым земным зевакой. Потому что ад – угол, плоскость и ячейка в тессеракте пространства, пусть и спрятанный в «астральный» карман. Можно побывать в любом уголке вселенной, преодолев, а затем победоносно наплевав на пресловутый барьер скорости света, оставив фотоны плестись далеко позади… если математически точно вывести координаты места. Можно не знать, как выглядит конечный пункт назначения. Можно не угадать эпоху. Можно застрять в толще камня, грунта, льда или раскалённой звёздной плазмы, ошибившись на тысячные доли секунды и промахнувшись с положением планеты и её звезды в космосе. Но застрять, переместившись вместе с телом. Потому что мозг – поверит.

Голос пел не об одних лишь преимуществах дара, обретаемого с коварным богом-наркотиком: он настойчиво предупреждал о гибели, растущей и корчащейся в крови новообращённого прожорливым червём, рассказывал о нескончаемом терроре для одних, обречённых, и райском наслаждении для других, чудом спасшихся. Но я уже не обращал внимания – рылся на полках виртуальной модели нашего особняка, разыскивая в каталоге стимуляторов подходящую заначку. Папа сидел сбоку улыбающимся изваянием с кожей из голубоватого мрамора, поглаживал моё лицо, лоб, закрытые глаза и щёки. Я тихо и скрытно любил его тощую шестипалую руку, за два средних или за два безымянных пальца, не важно: в аду их называли иначе. Такая же левая рука украшала его братьев, дедушку Асмодея I и Люцифера. Шестой перст, самый длинный, демонам подарила Тьма, но правой руки эта метаморфоза не коснулась – правда, я не уверен насчёт Владыки. Мне тоже хотелось иметь шесть пальцев, на любой руке, но какая же это глупость, если я, скорее всего… и есть Тьма.

Я потоптался вокруг абсурдности своего желания и вернулся к полкам с веществами. Найти подходящую формулу не составило труда. Если взять немного мескалина, растереть с цейлонским коричником, капнуть MDA⁵, нанести себе глубокую рану и затем влить полученную смесь во все обнажившиеся слои тканей, в разорванные сосуды, в реагирующую с агрессивным кислородом кровь…

От расчётов мимолетно отвлекла боль – отец рассёк мне горло маленьким тонким ножом, похожим на хирургический. Края раны защипало, но лишь намёком: за считанные секунды они стягивались, а кровь сворачивалась. Из-за сильнейшей регенерации наркотики не успеют войти и остаться погостить. Папа разрезал меня снова, там же и глубже, погрузив лезвие до основания и провернув его несколько раз, расширяя рану. Запах корицы и химической сладости мощно ударил в нос, всеобъемлющий и всем овладевающий, быстро застилающий вкус, слух и перебивающий музыку. Глаза я не открывал, картинку экстренно запущенного, а затем останавливающегося сердцебиения мне подсовывали извне – в кислотно ярких тонах, транслируемую в радиодиапазоне. Некстати ворвалась несуразная мысль, что это сеанс экспериментальной психотерапии. Вот только разве я жаловался на проблемы с головой? Жаловался хоть раз хоть на что-то? Зачем отец вовлёк меня в новую тайную игру? Я точно всё это заказывал?

Нет ответов. Переправа. Ни тряски обгоняемого времени, ни вспышек обгоняемого света. Темнота всецело окутывала зрение, я похлопал для верности ресницами, проверяя, что не разучился видеть. Глаза не ослепли, но смотреть ими было не на что. Кромешность будущего словно подчеркивала и обводила в рамочку аксиому о его неопределённости. Я не стоял, не падал – ни тверди земной, ни небес, я быстро потерял пространственное ощущение верха и низа, но кровь, по крайней мере, не приливала к голове, а волосы не вставали торчком и не извивались змеями. И если гравитация исчезла, потому что исчезли все тела, создающие эффект массы и притяжения, то я являлся центром тяжести, центром в пустоте, единственным, что эту массу имело, я притягивал самоё себя? Равномерно по всему телу. Но ближе к грудной клетке я ощутил сжатие и разогрев.

Свет всё-таки забрезжил, в мрачном прогнозе я, возможно, ошибся. Прибыл слишком рано. А будущему требовалось дополнительное время, чтобы аккумулировать энергию и догнать меня. Меня шатнуло – земля вернулась под ноги, остановилась, а затем снова резко тронулась, как опаздывающий поезд. Я взмахнул руками, теряя равновесие, но позади уже выросло дерево, и я оперся на его толстый потрескавшийся ствол. Знакомый незнакомый сад – без сомнений, вон те высоченные кусты чёрных роз принадлежат отцу. Значит, путь во времени пройден огромный, но перемещение в пространстве ничтожное, почти нулевое. Я огляделся не спеша, стараясь скользить по земле ещё мягче обычного и не втоптать ногами чужака ни одной лишней травинки.

Вот только травы не было. Голая серая земля, мёртвые деревья, чьи изломанные ветви-руки обращались к небу в немом крике или мольбе, и особняк… которого тоже не было. Ни единого камушка, ни намёка на старые развалины, на следы фундамента – ровным счётом ничего. Огромная яма, до краёв заполненная вязкой коричневатой жижей, и по берегам её – розовые кусты, без цветов и листьев, лишь стебли и длинные-предлинные шипы.

Я заставил себя не задаваться глупым вопросом, куда всё подевалось. Посмотреть шире.

Город стоял, чуть восточнее. Призрак Гонолулу в дымящихся заводских трубах и остроконечных башнях небоскрёбов. Но самого высокого из них, окутанного облаками, я не приметил. И содрогнулся от прилива непонятного жара. Посмотрел ещё шире. И ещё.

Океан исчез. Высох. Примерно в километре от бывшей береговой линии по его дну, засыпанному грязной солью и старыми рыбьими остовами, бродили какие-то двуногие создания в лохмотьях, группками по двое-трое. Они напоминали людей, но спустя мгновение один из них прошёл метаморфозу, обратившись в косматого волка, и напал на более слабых сородичей. Он озверел от голода и лишений, я еле нащупал в нём крохи человеческого разума. За пару минут всё было кончено, на останки морской фауны легли свежие, сухопутные. Жар в груди и кончиках моих пальцев усиливался, становясь едва выносимым.

Я прекратил шарить по удалённым участкам вокруг островов и вернулся к зловонной яме, где когда-то стоял отцовский особняк.

– Весь вопрос заключается в коварном «когда», не так ли? – нежно промурлыкал некто, материализовываясь сбоку и кладя огромную руку мне на плечо. – Как давно дом разрушен, домочадцы убиты или изгнаны, а имущество пущено по ветру.

– Дэз, – я хотел бы сам себе соврать, но посреди страшного запустения и гибели всего, что было мне дорого, я дрогнул в третий раз. От радости увидеть его лицо, знакомое прекрасное лицо, врага-друга, друга-соперника. И дрожал от чего-то ещё, что потихоньку разрывало, кипятило и сжигало мне грудную клетку. Что это? Что оно такое? Я помню, как под проклятьем меня жгло солнце, и вечернее, и полуденное, я помнил, как горел, как спекалась кожа, но то было другое – кара, простая и понятная.

– Поздравляю, ты не далее как прямо сейчас научился ощущать боль. Но это ценное приобретение абсолютно не пригодится тебе и будет выброшено на помойку, если ты не выяснишь…

– Кто это натворил, а главное – когда?

– Нет, не угадал, пупсик. Я жестоко пошутил. Не важно, что ты сделал – упс, я проговорился – и не важно, как давно. Фишка будущего в том, что оно, в отличие от прошлого и настоящего, имеет богатство вариантов собственного воплощения. Как несколько радиоактивных изотопов одного химического элемента, они разные и по-разному нестабильные – кто-то крепче, а кто-то уже развалился карточным домиком – но все они носят одно имя. У них неодинаковые шансы сбыться: ежесекундно в своём настоящем ты влияешь на ход времени и путь развития событий. Ты попал в один из вероятных рукавов. Ты попал именно в этот, потому что стратегически в него идёшь, отрицая вещи, которые тебе дороги. И потеряв одну, ты потеряешь их все. Потому что отрицаешь ключевую.

– Любовь? – я угрюмо изучил его потрепанный облик. Только крылья с тускло-красными, давно не чищенными перьями напоминали о его славном происхождении. В остальном он казался оборванцем, просящим милостыню, ещё хуже тех несчастных в чаше вымершего океана. – Я люблю только брата.

– А ещё стрелять, метать ножи, пытать инсайдеров, получать удовольствие от секса, от вкуса замороженной крови, от вкуса свежей крови – и папины пальцы. Как минимум левую длань, которой он дары отнимает. Брось. Не надоело лгать? Тебе достанет чувственности, тонкого стиля, фантазии и чёрного юмора – при отсутствии так называемых базовых эмоций. Матушка так хитро тебя смастерила, ограничив твоё «не могу» твоим «могу», дико, запутанно, не от мира сего, сам чёрт не разберётся, ногу сломит. И чёрт действительно не разобрался. Но. Я. Не. Чёрт.

Серафим приблизился, положив и на второе моё плечо руку.

– У меня, знаешь ли, вечность была в запасе… чтобы раскусить яблоко эдема и распробовать яблоко содома. Ты любишь, ты подставляешься, но ты от этого не глупеешь и не бываешь слаб. Открывающиеся бреши не превращаются в твои уязвимости, и ударивший в них рискует остаться без кулака. И без головы. В этом твоё кардинальное отличие от нас всех. И демоничный отец, и Матушка, что была в начале начал и останется в финале финалов, задумывали тебя совершенным орудием – и ты родился таковым, и ни на йоту они не ошиблись. Я, признаться, грешил на тебя тогда, за эпоху до случившихся бед, обвинял в мелочности, в отхождении от прямой миссии, в невежестве, в ненадёжности как Хранителя. И я дал маху. Ты погубил всё не от слабости или по незнанию. Ты погубил именно силой, ты воплотил себя оружием, ты сразил и уничтожил – всё подчистую. Ты был слишком, слишком сосредоточен на миссии, ты был абсолютно одержим Тьмой. И никто тебе не помешал, не остановил – просто не нашлось такой силы… вовремя. А я дурак набитый. Хотел направить и помочь, а потом – спасти остатки выживших, но не успел. Ты точен и молниеносен.

– Заткнись, мне неинтересно. И что я сделал – тоже знать не хочу. Как всё вернуть? То есть как не допустить? ELSSAD, оборотни, папа… Ангел, в конце концов! Мне нужно всё это, понятно? Говори, как не позволить этому паршивому будущему наступить.

– Я не могу открыть тебе слишком многое.

– Имена.

– Особенно их!

– Тогда на кой хрен ты мне сдался? Уйди.

– Детка, не торопи оракула. Ладно, ладно, не детка. Демон… – тёплый волнующий шёпот врезался в макушку, потом в шею. Показалось, во мне что-то взорвалось, засыпав полмира осколками. Это было, хм… больно? – Демон, ты плачешь. Боже… Ты умеешь.

– Научился, – огрызнулся, пропустив через грудную клетку очередную мучительную вспышку жара. – С такими рукожопыми врагами и союзниками научишься делать вещи и похуже. Говори!

– Кое в чём среди расчётов ты ошибся. Непозволительная роскошь для обывателя – путешествовать быстрее света и рвать ткань Мироздания, обгоняя ход времени. Многие могут наширяться наркотой, смешав в требуемой дозе, но лишь избранный негодяй отправится не просто в кислотный трип, а далеко за орбиты всех известных комет, трижды обогнув центр галактики и вернувшись на родную планету. Ты не можешь не обогнать время, пролетев чудовищное расстояние за ничтожно малый срок, потому что с преодолением световой скорости это происходит автоматически – время шагает со светом в ногу. Так было – так будет. К сожалению, временной разрыв образовывается с двух концов оси. Это значит, что нарушение проявилось и в прошлом, изменив его случайным образом. Однако когда речь о тебе, ничего не случайно. Изменился не просто какой-то там фрагмент прошлого – под раздачу попал самый первый день новорождённой вселенной. Злобное нечто поднялось из глубин, давно канувших в небытие, и сама история с начала отсчёта времени переписана. Появился ещё один, такой как я. Но он не я. Он старше меня. И он не глупый добряк.

– Ты не глупый. Просто зачем-то прикидываешься, – я смягчился, позволив серафиму и дальше приставать к моей шее. – И тянешь время, о котором столько распинаешься. Ты до сих пор не ответил на вопрос, как всё исправить.

– Помутнение чистоты первого дня творения изменило твоё настоящее, но очень коварно, исподволь. Ты не продавался Бафомету по дурацкому поводу, ты более импульсивен, ты похож на настоящего подростка, коим ты и должен быть по юности лет, ты… посетил тот злополучный концерт в Нью-Йорке и довольно быстро ответил Мануэлю взаимностью. И над вашим домом нависла угроза. И над твоим братом. И лично над Ману, – сераф вздохнул и обнял меня под рёбрами. – Ты отведёшь её ценой жизни. Ты поддашься шантажу, в новой версии реальности любовь сделает тебя слабым, а разум – проницаемым для сетей обмана, которые плетёт тот, другой. Но твоя гибель будет равносильна твоему падению – обрушению одного из столпов, что поддерживают в мироздании баланс. Погоди срываться с места! Это и есть ловушка, в которую тебя заманивают. Ты вернёшься в грёбаное, опасное, видоизменённое и крайне токсичное прошлое, похожее на топкое болото, и ты увязнешь в нём, потому что сделаешь именно то, что негодяй от тебя ждёт! Ты не допустишь ни слабости, ни решений под действием спонтанного импульса, ты не станешь двойным предателем, ты хладнокровно убьешь – и Мануэля, и живущую в прошлом версию себя. И вот с этой точки невозврата и начнётся настоящее разрушение, которое приведёт тебя к горам выпаренной океанической соли и мёртвым розовым кустам с метровыми шипами.

– Дэз, дорогой мой, балабол неуёмный, – я развернулся, больно сжав его за щёки и подбородок. – У меня был вопрос. Открывай сейчас рот, только если знаешь ответ.

– Ты пройдёшь по пути горечи и разрушения до конца. Ты сыграешь роль слабого, инфантильного и податливого. Ты вживёшься в нового старого себя и объединишься с ним. Ты не вызовешь подозрений. И мир спасут другие – Владыка подскажет им. Но ты будешь знать, как всех подвёл или как мог подвести. Будешь платить за уйму преступлений, которые совершил и не совершал. Возможно, ты захочешь наложить на себя руки. Тут уж на твой вкус, решай, я не подскажу. Будущее вручает тебе последний дар, эфемерное видение.

Покажут что-нибудь хорошее? Конечно да. И нет. Гроб. Великолепный бриллиантовый саркофаг, прозрачные стенки, переливающаяся всеми цветами радуги крышка в богатой огранке. В гробу лежу я? Или Ангел? Из-за закрытых глаз это извечный вопрос, ироничный вопрос, самый идиотский вопрос, сразу после дилеммы о жизни и смерти. Я оглядываюсь по сторонам и вижу уйму саркофагов, не меньше полусотни, и за прозрачным алмазным стеклом – моё лицо, всюду оно, сомкнутые веки Ангела, скорбная улыбка нашего с ним общего на двоих рта. Я умер. Или он. Я не умер. Или не умер он. Выгляжу совершенно здоровым, просто спящим. Как в проклятой сказке о Белоснежке, подавившейся…

– Ты упоминал о яблоках содома и эдема?

Но серафима и след простыл. Я подавил желание выругаться на него, любителя резко появляться из ниоткуда и исчезать в никуда. В разыгравшейся трагедии ему больше всех досталось – ведь он, бронированно бессмертный, потерял нас.

Нужно вернуться. Жаль, я не задам вопрос отцу, зачем он подстроил западню, начиная с мягко надетых во сне наушников и включения ядовитой песни. Может, все мои сны, начиная со сказочного, им подстроены, а душа Ночи нарочно отравлена? Если парадокс путешествий во времени верен, он не мог не сделать этого – ради минуты какого-то иного прекрасного дня в ином прекрасном настоящем. Но пока я не понимаю, и понимать не хочу, и злюсь. Всё было если не хорошо, то шло привычно и размеренно, день за днём, по установленному образцу – и вот всё улетело в тартарары, в одночасье, быстрее выстрела из пистолета, я не успел сморгнуть. Вчера – король, сегодня – бомж. Это как мгновенно обделаться, но не понять, из-за чего потяжелели штаны. Не понять, но уже оказаться в полном дерьме. А он будет смеяться, без звука, без самого смеха, издёвкой в уголке кривого рта. Если он прежний.

Остался ли папа прежним?

Что-то (или кто-то) подсказывало мне – только он один из всего моего мира и остался прежним. Если я намерен отвоевать хоть часть преданной забвению реальности, за помощью придётся идти к нему. Я всегда ненавидел просить о ней. Какая ирония.

– Зачем ты соблазнил меня своей опасной музыкой и послал сюда, ну зачем? Я разочаровал тебя? В чём я был плох? Ты всегда выбирал мою тёмную сторону! – на секунду мной овладело отчаяние. Всё, что я любил и ценил, так или иначе уже разрушено и мертво. Есть ли способ прожить заново хотя бы день прерванной жизни? Ну хоть дожить тот последний, из которого я был бесчестно вырезан? В нём даже солнце не взошло! Это чистейшей воды эгоизм, но я готов платить за право быть собой и остаться собой и, если придётся, умереть собой – ледяной и расчётливой сволочью.

– Есть, – прошептал сухой горько-солёный ветер голосом Дезерэтта. – Я аккуратно поставлю тебя в точку разрыва. Вспыхнет заря, день начнётся и продолжится в первозданном виде, но оборвется в никуда – как ему и полагается – в полночь. Проживи его достойно. Или проживи форменной сволочью, если твоей душеньке угодно это и ничто другое. В первую минуту пополуночи переписанная история ворвётся в тебя, а ты – в неё, затем ты немедленно разыщешь второй экземпляр себя, поступишь с ним, как тебе подскажет твоя здоровая бесчеловечность, объединишься с ним или займешь его место. Имей в виду – хоть я всё и буду помнить, в новом настоящем я приду в весьма жалкое состояние, на меня не рассчитывай и с лишними вопросами не приходи.

– Хорошо. Но ты оказываешь мне услугу сейчас. Что ты потребуешь взамен?

– Никогда не требовал. Просил.

– Опять тридцать пять? Ты получишь меня. Однажды. Я обещал.

– Добавь ту фразу. Ты знаешь какую.

– Она сопливая до не могу, Дэз! По доброй воле я её не произнёс бы. Потому что я так не думаю!

– Добавь.

Я подавил гримасу и прикрыл лицо ладонью в характерном жесте, нивелируя хоть чуть-чуть силу и романтичную тошнотность этих слов:

– И мы никогда не расстанемся. Не две стороны монеты, но две противоборствующие силы.

Он удовлетворённо улыбнулся и поддел ногтем насквозь проржавевшую микросхему на своем лбу. Я ждал крови, треска трухлявых позеленевших контактов, не самого приятного обнажения его древнего первородного черепа, но не… снопа света, поспорившего бы с яркостью всех звёзд, что я видел! Ослепительного и термоядерного настолько, что я потерял контроль и заорал, ведь это миллиардноваттное великолепие обрушилось на меня. И вполне вероятно, убило бы – если бы имело такое намерение. Я орал и орал, невредимый внешне, а изнутри – испепеляемый заживо, однако ни звука не доносилось: крик не вырвался, а унёсся обратно в глубину горла и замер на голосовых связках. Потому что время, подхваченное этим неистово бьющим и разящим светом, закрутилось вспять, отправив меня с билетом в один конец домой – против часовой стрелки.

Комментарий к 42. Оракул, или кому-то на роду написано всё испортить

¹ В отчаянии кроется наше спасение. В бессмысленности нашей позиции. И мёртвые оживают вновь (англ.)

² Поддайся, сдайся, уступи. Эту игру тебе никогда не выиграть (англ.)

³ Вкус быстродействующего яда, мгновенный удар ножа. Когда одержимость смертью, одержимость смертью… становится новым образом жизни (англ.)

⁴ Так забери меня сейчас или оставь в покое навсегда. Выбери свой путь. Как иначе мы уцелеем? Мёртвое возвращается к жизни (англ.)

⁵ 3,4-метилендиоксиамфетамин.

========== 43. Эффект бабочки, или последний розыгрыш ==========

– Часть 3 – Вероотступничество –

Не в первый раз я отключился, сидя в обнимку с гитарой и изогнувшись вокруг неё змеёй. Но поскольку метаморфозу я предварительно не проходил – решительно всё тело затекло и напоминало стекловату. Заботливый Виктор пытался оторвать меня от тёплой, ставшей родной пластиковой деки (я ощущал его руки и слышал голос сквозь сон), но тщетно. Я упрямо поспал чуть менее трёх часов, а проснулся от головокружения и голода. Не тревожил усталых спутников, всю ночь весело отрывавшихся в клубе, и выбрался самостоятельно поблуждать по отелю и, если повезёт, с первой попытки найти ресторан. Брать уличный фаст-фуд я не решусь, опасаясь пищевого отравления перед столь знаменательным вечером.

В коридоре, практически сразу на выходе из номера, меня кто-то схватил, чтобы горячо пожать руку:

– Прекрасно играешь, респект.

И всё. Я, полусонный и измученный, не раскумекал, кто это был, в длинном готическом плаще, шустро свернувший за угол, уже и след простыл. Насилу проснулся, сообразил, что к чему. Это меня с терзанием скрипичных струн так хорошо через отельные стены слышно было?

В фойе внизу история повторилась – но с суровым волосатым и бородатым мужчиной в кожаной кепке. В тёмной подворотне я б его обязательно испугался, приняв за медведя¹, да и с похотливым интересом на меня кто только не смотрел, я и без зверских заросших морд дёрганый. От более близкого знакомства нас отвлекло хихиканье двух девушек в лобби-баре: они дружно показывали на меня пальцем и верещали что-то вроде «ой, это он, это он, какой клёвый», но тут же прекратили, когда я развернулся к ним лицом. Поизображали смущение, секунды три, не дольше.

– Это ты. Нам о тебе рассказывали, – соизволила поделиться одна из них, блондинка с очень длинными, наверное, наращёнными ресницами и ярко-розовыми пухлыми губами. – Корреспондент Sonic Seducer два раза заходил, спрашивал Виктора Лава насчёт тебя, но ему отказывали. Его интересует фото нового участника группы. Разреши? – она шустро взяла с барной стойки фотоаппарат.

– Нет! – я замахал руками, потом догадался отступить и спрятаться за «медведя». – И думать забудьте! Я сессионный гитарист, я ненадолго к DSI затесался, не клейте мне ярлычок с их лого, у меня есть своя группа!

– Какая группа? – деловито уточнила вторая, с гладкими чёрными волосами и не менее расфуфыренным лицом и ресницами. – Как называется?

– Тайная группа, – пусть я не выспался, но в вопросах Ice Devil и хищного интереса папарацци понемногу разбирался. – Никто ещё не слышал о ней, и вы не станете первыми и эксклюзивными, увы. Придётся подождать вместе со всеми.

– Тогда можно тебя просто сфоткать? Для себя. Пока нет никого…

– А кто придёт? – в желудке похолодело.

– А ты в окно выгляни. Нехилая толпа собралась, да? Охрана проинформирована, поэтому не пускают никого, кроме зарегистрированных постояльцев. Но это пока. Потом от журналистов отбоя не будет, альтернативные европейские группы давно не приезжали, тем более в самом Ирвинг-плаза задать жару.

К окнам я решил благоразумно не подходить. Не хватало засветиться рожей кому-то прямо в камеру.

– Сама-то ты почему столько знаешь? И как поняла, что я – это я?

– Да кое-кто пустил солёненький слушок, – блондинка посмотрела на брюнетку, брюнетка – на блондинку, а потом они обе покосились в сторонку, словно извиняясь. – О свежачке интересной наружности. То есть… он не так, конечно, описал новичка. Сказал: «Пальчики оближешь. Не себе, детка. Ему». И ведь не соврал.

Я не знал, что ответить. Сходил тут, называется, позавтракать-пообедать. Девушки опять глупо захихикали. И тогда заговорил медведь.

– Знаешь, друг, тут всяких вдоволь перевидали, и мегапопулярных парней, и крутых заводных девчонок. Кто только из себя не корчил королей и королев сцены, и каждый новый старался переплюнуть предыдущего. Но всем им сначала нужно было прийти и громко заявить о себе, показаться, товар на бочку. А тебя представили до того, как ты приехал. Знаешь, как это в жизни бывает? У кого-то толстые денежные мешки, у кого-то правильные друзья и рычажки влияния, кто-то бритвенно острый на язык, кто-то кулаками вышибет сопернику мозги, доказывая превосходство грубой силы, а у кого-то ничего нет, кроме шлюховатого личика и хорошей фигурки. У всех что-то одно в достатке, или пару каких-никаких завалящих ништяков, или всего понемногу – на середнячок. Сечёшь?

Я неуверенно ухватил, к чему он клонит, в общих чертах. Но донельзя утомлённый мозг отказывался воспринимать конкретику. Мне дико не улыбалось в сотый раз упираться в боль инопланетного происхождения, в иной, в три раза усложнённый генетический код, в вещи, дававшие заметное превосходство над двуногими – вместе с их ненавистью, завистью и непримиримой враждой, настолько живучей, чтобы тысячелетиями править старой родиной и изменить саму нашу землю до неузнаваемости.

Говорить что-то совсем расхотелось, я тяжко вздохнул. Не впишусь, никогда не получится слиться с толпой себе подобных, ни на музыкальном поприще, нигде. Сердце сдавило и закрутило на дне какой-то бетономешалки. Но в ответ на этот мрачняк на голову мне опустилась холодная костлявая рука, пугающе показавшаяся шестипалой, а ласковый голос дьявола двойственным шёпотом (в двух лицах, раздельно, в левое и в правое ухо) произнес: «Нет печали в том, чтобы упасть необработанным алмазом в сумку с медяками. Они тянутся к твоему блеску, они не всегда тусклые, грязные, порченые или фальшивые. Попадается среди них и серебро, и злато. Именно их кумиром ты возжелал стать. Прими от них оливковые ветви, учись быть их светочем, но не дружи, не подпускай слишком близко. Солнце и луну с небосклона тоже не достать, они светят всем одинаково».

– Где тут пожрать можно? – спросил я у медведя, наверное, с затравленным видом дикого зверя, и тот, понимающе хмыкнув, повёл меня куда-то влево, мимо ресепции и на выход, почти в пасть к фанатам, но чуть-чуть не доходя до них, а в смежную дверь: мы быстро прошмыгнули, никто и опомниться не успел.

Хотя одноимённый с отелем главный ресторан был пуст, медведь уселся за мой столик. Компанию мне составлять я не просил, но как-то невежливо было отказывать крупному нахмуренному мужчине.

– Эрл, – представился он, развернув меню. – Я из Burning Bastards, группа разогрева, барабанщик. Слышал, ты всю ночь и часть утречка на скрипке наяривал.

– Сам слышал или пересказали? – я нашёл в своём меню раздел с мясом, выбрал наугад ростбиф и суп от шеф-повара, кажется, тыквенный. Официант приписал также к заказу кофе и бокал красного – и два пива моему собеседнику.

– Сам, – Эрл снял кепку, показав в длинной рыжеватой шевелюре начинающуюся лысину. – Не хочешь к нам? Я проснулся после первого скрипичного соло, после третьего – хотел сходить морду тебе набить за шум среди ночи, но на пятом – вслушался и рыдал. Видишь, глаза красные?

– Да врёшь ты всё. Думаю, это от травки и недосыпа.

– Ша! Трава по большим праздникам. Но ты с темы не сворачивай. Присоединяйся, а?

– А вам скрипач на кой? Судя по названию, вы играете что-нибудь на стыке ebm и industrial noise или жёсткое тёмное электропорево с режущим вокалом а-ля P9.

– Но ты и не скрипач, судя по твоим натруженным и забинтованным пальцам, друг. Каким ветром тебя занесло в DSI? По-английски говоришь чудно, чересчур правильно, но не с итальянским акцентом.

– Давай не будем играть в словесные прятки, Эрл. Ты главный в банде «пылающих» отморозков? Почему приглашаешь? Что ты увидел во мне и что желаешь получить такого, чего не получишь, завербовав пару своих хороших знакомых?