Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
Мануэль неуверенно кивнул и высунул из одеяла голую пятку.
С инцидента прошёл ровно час.
Или правильнее назвать это преступлением? Расследованным и раскрытым за час.
В особняк дьявола доехал подчинённый Лоуренса и защёлкнул на руках Ангела наручники.
Комментарий к 15. Внезапная куча мала, или кто заказывал преступление
¹ Модифицированный мотоцикл киллера с номерными знаками ALIEN V.
========== 16. Поворот не туда, или победителей иногда судят ==========
– Часть 1 – Агнец божий –
Решётка камеры загремела, открываясь. Энджи без особого интереса поднял голову и на секундочку закатил глаза, выдавая, чем и почему взбешён. В вооружённом ключами посетителе всё было прекрасно. Вооружённому не только ключами посетителю хотелось поправить архитектуру челюстей, подкорректировать прикус и нарушить окклюзию.
– Выходи.
– Содействуешь побегу? Меня быстро найдут и обратно под замок водворят.
– Ты свободен, брат. Через полчаса дело закроют из-за недостатка улик.
– Твои отпечатки…
– Такие же твои, как и мои, всё верно. Но я не оставил никаких отпечатков. Нигде. Ни следа органической клетки, ни чешуйки кожи, ни сантиметра волоса, из которого можно было бы извлечь ДНК. Им нечего пришить тебе.
– Тогда почему меня вообще арестовали?
– Потому что тебя видели, ты подозреваемый. Ты разъезжал на мотоцикле с жертвой. Тебя, то есть меня, засекли заходящим в клуб не менее полусотни свидетелей. Трусливый бармен тоже меня сдал: признался, что продавал «детский кокаин»¹. Но всё это происходило, пока мальчишку никто и пальцем не трогал, а также ни одна живая душа не может подтвердить, что наркотик был передан ему, а не перепродан, например, ещё кому-то или спущен в унитаз. И в твоей, то есть в моей, компании пострадавший ещё не был пострадавшим, находился в полном здравии, свободный и наивный. А вот что было дальше – никто не видел и знать никак не может, чтобы дать показания. И сам потерпевший не помнит, где его носило до того, как он нагишом очнулся в морге. А если его как-то словесно обидели и унизили перед тем, как некто таинственный посмел потрогать и раздеть – так это не уголовно наказуемое преступление, а мелкое хулиганство. Им нечего тебе пришить.
– Ты уже сказал это. Почему повторяешься? Нервничаешь?
– Я же не умею.
– Что ты сделал? С кем?
– Я думал, тебе сказали при аресте. Ну или что ты сам вспомнишь, я говорил тебе. О намерении трахнуть на полу окружного морга Ману.
Крохотный провал тишины. Показалось, что время на этом секундном отрезке протыкает маленькая, с иголочку, черная дыра, и хоть она и маленькая, но со свистом затягивает в себя воздух и всё, что есть вокруг в этом воздухе, всё без разбору. Её экспансия длится вечно – то есть до следующей секунды и заполнившего её доверху крика:
– Ты же обещал мне!
– Я тогда промолчал, а не обещал, чтоб ты не лез.
– Нет, ты обещал! Ненавижу тебя!
Демон всё равно уже благополучно схватил его в железное объятье и насильно вжался ртом в рот. Воссоединение с близнецом получалось хреновое, а примирение – совсем никакое: Энджи плевался, сопротивлялся всем телом, отпихивая его, а когда не получалось – бил, целясь в живот. Много славных часов они провели в тренировочных схватках, технично избивая друг друга на глазах у зелёных стажёров-кандидатов в ELSSAD. Приёмы тогда были куда жёстче, кости трещали, а сухожилия рвались. Но было не так больно, вообще, получается, не больно, если сравнивать с ощущениями сейчас.
– Дорогой, у тебя нет выбора, ты уступишь. И простишь.
– Я-то когда-нибудь прощу. А ненавидеть не перестану.
– Это заставит меня плохо спать ночами?
– Тебе виднее, Юлиус.
– Он хотел меня. Он получил то, что хотел.
– Ты чуть не лишил его жизни, ты осушил его наполовину! Этого он хотел?!
– Узнал уже подробности, через поцелуй, да? Удобно, не правда ли? Нет, я не о пустяковом укусе в шею. А о том маленьком действе, что разыгралось после укуса.
– Уж не хочешь ли ты сказать… – Ангел резко убрал сжатые кулаки. – Ты опустился до…
– Секса? Какая жалость, что ты не высосал это из моего естества сам, а? Давай ещё раз попробуем. Телесные ощущения были слабыми и безвкусными, но я так старался думать о тебе, пока трахал его…
Ангел пинком вышвырнул его из камеры, закрыл решётку и лёг ничком на свою тюремную постель. Лёг, пряча за скрещёнными руками неузнаваемо исказившееся лицо.
*
– Я всех выставил вон и проверил, чтоб самые хитрые под дверью уши не грели. Можешь рассказать теперь правду. Ни полиция, ни твои родные ничего не узнают. Клянусь.
Мануэль поглядел на врача искоса, с понятным недоверием. Надел на красную футболку ещё одну, белую, очень свободную, размера на три больше, чем надо. Его уже не знобило, просто хотелось как можно больше слоёв одежды и отделить себя, свою кожу от противного, пропитанного чужими испарениями воздуха. Тот единственный, с кем этот воздух разделить хотелось, как назло, не дышал. И плевать хотел на робкие мечты мелкого придурковатого и слишком романтичного оборотня. Таких в корпорации и на Марсе проживала ещё тысяча. А симпатичных человечьих подростков на планете – миллионы. Было из чего выбирать. Было с кем поиграть – с каждым первым глупым и понравившимся. То есть если… понравившимся. Опрокинуть, резко выдернув почву из-под ног, не дать сообразить, что происходит, оставить подыхать в тоске, ненависти и самоуничижении – и исчезнуть. А потом наступало самое ужасное. Дурацкая надежда. Дурацкая, напрасная, бесполезный груз, волочащийся на длинной лямке, но никак её нельзя убить. Бьющийся в ритме сердца вопрос, с ума просто сводящий.
Вернётся ли Демон? Да? Нет? Когда?!
Ману тихонько вздохнул и ещё раз зыркнул на врача. Безнадёжен. Жизнерадостный олух, внимательный и терпеливый. Воображает, что все проблемы можно решить, разговаривая о них. Может, он и шрамы болтовнёй рассасывает? Уберкиллер корпорации не обычная проблема, да и не проблема вовсе… а неумолимый ледяной Армагеддон, по ошибке попавший в слишком уж сексуальное тело. По ошибке ли? Не-е-ет. Кто-то явно хотел насолить всему миру, облекая его в такую восхитительную, такую роскошную, такую нагло в лицо и в эрегированный член вцепляющуюся мёртвой хваткой – даже после случившегося, сука – оболочку. И ведь этот кто-то преуспел. Зловещий гений. Поучиться бы у него.
– У вас на бейдже пусто. – Белый удавчонок неохотно поддался доводам совести. Посотрудничать. Но недолго. Имитировать норму. Прятать чёрное и тягучее, похожее на мазут, суицидальное настроение.
– А, этот? – Врач самодовольно похлопал по нагрудному карману. – Специально чистый нашёл в канцелярии, чтоб Лоуренс не прицепился и не знал, кого позже вызывать на допрос. Я док Лиам. Психотерапевт Ксавьера, если это тебе о чем-то скажет.
– Скажет. – Ману сделал вид, что разочарован и недоволен, но на самом деле испытал сильное облегчение. Хотя бы можно почти не врать. Но толку с правды? Он ничего не помнит. Обратил внимание, как зудит левая рука, точечно, в локтевом сгибе. Нашёл в придушенной памяти смутные фрагментарные подозрения и подавил позыв немедленно почесаться. Нужно сначала проверить. Перед провалом была узорчатая конфета. Но был ли вдобавок укол? И что такого мог вколоть в него мокрушник, чего врачи потом не нашли по горячим следам в недовыпитой крови? – Ну слушайте сызнова. Я очухался. Голый, один в морге. Яркий, бьющий по глазам свет. Очень бесивший. Холод как в морозилке, одежда моя пропала и кеды. Я не мог пошевелиться от слабости, так что бесился молча. Не чувствовал рук-ног. Сначала забил. Потом раскумекал, что околею от холода, если пролежу так ещё ночку. Я пытался позвать на помощь. Но губы смёрзлись, и язык… как будто прилип к гортани. Никто не приходил. Мне был ссыко… очень страшно. Как никогда в жизни. Я вконец задубел, но дождался: явился какой-то мужик в синем, с толстой матерчатой масочкой на лице и в больших очках. Походил между столами, насвистывая, не замечал меня в упор. Я пытался позвать его, но язык от гортани не отлипал, так что я ни звука из себя не выдавил. Когда он с грехом пополам нашёл меня, чуть не споткнувшись, то сначала за труп принял. Но я на радостях смог рукой пошевелить и поморгать. Чудом, не иначе. Он закричал и побежал прочь. Я не очень понял, что это он за подмогой дал стрекача. Он… Я думал, он сразу мне поможет.
– Доктор Ли Чжан не хотел, чтоб его обвинили, что это он с тобой сделал… нехорошие вещи. Чтобы на твоём теле не нашли лишних отпечатков пальцев. Однако, к нашей величайшей досаде, на тебе нет вообще ни единого отпечатка. Следы насилия – есть, а вот чьи они – вопрос века. Как будто на том негодяе были не перчатки, а целый скафандр. Но кусать через скафандр? Что-то же должно остаться в качестве улики, как у всех нормальных людей!
«А он и ненормальный. Нелюдь. Нечисть. И я буду защищать его, ни слова не скажу. Я не стукач».
– Лиам, о каких уликах вы говорите?
– Тех, что сохраняются, должны были сохраниться, если вы, э-э…
– Сношались? – передумал в последний момент Ману. Передумал материться. Подсказал, болезненно улыбнувшись. «Трахаться» прозвучало бы точно так же, нисколечки не грубее. Как вообще можно описать секс, который случился не по принуждению, но который совсем не помнишь? Демон оставил в нём немного спермы. Был контакт, был… только об этом стоило упрямо молчать, не сознаваясь даже под страхом смерти, чтобы не подвергаться унизительному осмотру и не лишаться последних «доказательств» – как бы гнусно и порочно это ни звучало. О том, что прохладный сатана действительно всласть поимел его, доложила саднящая боль глубоко в заднице. Семя наружу не вытекло, поэтому никто ничего не заметил. К сожалению, ему приятно от ощущения своей недевственности больше, чем плохо от позора… и от красноты, залившей лицо и голову до кончиков ушей. Но он не желает быть игрушкой сатаны на одну ночь, каким-то очередным неизвестным из миллиона, удачно под руку попавшимся. В чём он поклялся? Или добиться киллера – или сдохнуть. Но пока это похоже на сплошной стыд и неудачу, разгромное поражение. – Нет, разумеется. Я бы сказал.
– А его имя знаешь? Лицо, внешность, элементы одежды – можешь описать? Не для протокола.
– Мы играем в викторину? Ваши полицейские уже кого-то арестовали, разве нет?
– Да, но они не «наши». Я на твоей стороне. Я… с вами, понимаешь? Я не играю. Я свой.
Ману понимал. Но доверять никому не собирался. Хорошо, когда братья-мокрушники покупают друг другу врачей или целые больницы. Плохо, когда мокрушники – такие охреневшие и циничные падлы.
Лиам напряженно следил за непримиримым выражением его покрасневшей мордашки, слабины не нащупал и попытался ещё раз:
– Супруг Ксавьера не способен на тебя напасть. Кому как не мне знать. А раз это не он…
– Я могу идти?
– Мануэль, вариантов ровно один. Если это был Демон…
– То что? Вы хотите его поймать? Засадить? Вы серьёзно? Всё было для вас очевидно с самого начала, вы знали! Так какого дьявола допрашивали и в сочувствие играли?! Я не помню место, в котором очутился перед конечным пунктом назначения в хранилище с трупами. Я не могу описать, что там со мной интересненького происходило, куда вы с таким азартом нос суете. Я не чувствовал ни хера! Мне не было больно! Что вам ещё непонятно?! Арестуете его за идеальную анестезию?!
– Ману, извини. Никуда не суюсь. Не бесись.
– Чего «не бесись»? Оставьте меня в покое! И его оставьте! Вы медик и, наверное, умнейший человек, но вы никогда не разберётесь в происходящем, не засунете свой нос достаточно глубоко, чтоб унюхать, чем тут на самом деле пахнет! Вы пялитесь не туда и расшифровываете не те сигналы! Вы полагаете, я ранен, нуждаюсь в поддержке и протекции, в ваших утешительных психологических штучках, в тестиках, укольчиках и таблеточках, но вы не понимаете, что меня уже застрелили! И мне не помочь! Всё остальное, что вы успели увидеть, – ложь. Декорации, жалкая подделка здоровья или нездоровья, порядка или беспорядка, всё – для отвода ваших глаз. А сейчас я заставляю вас всмотреться в суть. Я говорю вам, что уничтожен морально, что меня не спасти. Вы заметили? Вы услышали? Нет! Ни хрена! И я продолжаю на том языке, который вам единственно понятен! Переживайте о моей погрызенной шее, страдайте, негодуйте и повторяйте про себя, что я ещё ребёнок, а уже такого натерпелся. А я тем временем посмеюсь над вами. Ну, подумаешь – морг, литр крови потерял! Есть вещи поважнее, чем пара окровавленных тряпок, Лиам. Важнее, чем хныки и жалость к себе. Я же не девочка! Вы видели, чтоб я транквилов хотел, ныл, боялся темноты или маньяков, ходил под себя или слёзно просился домой к мамочке?
– Не видел.
– И не увидите! Никто не должен был вмешаться и встревать между мной и киллером всея корпорации! Это моё личное дело. И он – мой! Или будет моим! Я разберусь. А если нет – доставите маман мой позеленевший труп. Из океана только потрудитесь выловить до того, как меня рыбы обглодают и сожрут.
– Я всё понял. Ты хотел уйти. Можешь идти.
– Большое спасибо, что ни разу не назвали трудным подростком.
– Если тебе вдруг что-то понадобится. – Лиам с непроницаемым лицом протянул визитку. Я глянул мельком. Красивый, легко запоминающийся номер. И выше синей ручкой дописан ещё один, личный сотовый. Кабинет психосексуальной помощи в трёх кварталах от Хайер-билдинг. И губы полоской. Он больше не играет в жизнерадостность.
«Сдался и скис. Это было легче, чем я думал».
– Не понадобится. Ксавьеру привет передавайте.
После холода морга больница показалась мне душной сауной. Администратор вызвала такси, оставшийся дежурный полицейский – усадил и пристегнул, козырнул почтительно. В особняке чуть не врезался в Тисс. Очнулась уже, какая прелесть. Привычное раздражение от вида матери разбавилось чем-то вроде отталкивающего любопытства. Какая же она некрасивая. Тушь и серая подводка размазались под её глазами, сильно состарив и без того увядшее лицо. Мне стыдно, что она предстаёт перед идеально одетыми и ухоженными обитателями дома в таком нетоварном виде. Впервые обратив внимание на тонкие вертикальные морщины её впалых щёк, я вдруг сделал самое неприятное открытие: кто последние двенадцать лет сосал жизненные соки из её тела. И одноразовое нападение киллера на меня – сущий пустяк по сравнению с этим.
Вина мне ещё не была знакома в таком размахе и масштабах. Не знаю, как с ней можно жить и как живут другие, а я захотел немедля от неё избавиться, сбросить наземь и потоптать. Это не я! Я же хороший!
– Мам, езжай и лети домой. Бери отпуск. Полежи на пляже. Только не на гавайском. На планете ещё тысячи островов и два тёплых океана. Будь подальше от меня.
– Ману, какой отпуск, что ты…
Я заткнул её. Тоже впервые. Просто с размаху обнял, схватил и сжал сильно. Мама. Я, наверное, люблю тебя. И почти не стыжусь тебя. Наверное – потому что все чувства у меня забрал он. Я вспомню потом. Когда он вернёт мне хоть часть украденного.
– Уходи. Это моя война. Свою ты Мортеалям давно проиграла.
*
Я считал дни. Насчитал всего сорок шесть. Так много и так мало – дней, проведённых на Земле… впустую? У меня есть школьная форма, коробка для завтрака, личная комната в особняке (не пришлось переезжать куда-то в город, я всё устроил), неуклюжая, но довольно крепкая дружба с демоном-искусителем-властителем дома, натянутые, но всё же сносные отношения со старшим гениальным братом, полумёртвые эмоции, вымученно красивый язык, ампутированное желание ругаться матом – и старая покоцанная гитара. Хотелось бы купить новую, а лучше две, и… и я забыл включить в список недавних приобретений неясные перспективы.
Когда я смотрел в последний раз – перед побегом – на голубой дымчатый диск в черном небе, я знал, что буду делать, но хреновенько понимал, чего хочу.
Теперь я абсолютно не в курсе, что мне делать. Но, к сожалению, на триста процентов точно знаю, чего хочу.
Мутное, сопливое и крайне нелепое желание покорить равнодушного убийцу превратилось в очень конкретное и чёткое желание сдаться. Я отчаялся. Я… пишу письма в никуда. Строчу и черкаю на шуршащих листах бумаги, пока рука не заболит, отваливаясь. Буквы складываются не в слова, а в больные крики. Я брежу, смертельно усталый, отдаюсь галлюцинациям. Из гласных растут шипы, от согласных валит ядовитый пар. Я то режусь, то задыхаюсь. Смеюсь, не решаясь признаться, что схожу с ума. Да и зачем признаваться. Ни один психотерапевт не прикрутит мне башку обратно на плечи. Не потягается с Демоном. Они все слепые, убогие, беспомощные. Как там мне их описал словарь? Юродивые.
Я обо всём солгал. Я мечтал о дружбе, но избегал мессира, внешне напоминавшего своих преступных сыновей так сильно, что больные крики букв разрывали мои густо исписанные листы в клочья. Я стремился быть частью семьи, но старший брат махнул на меня рукой, вечно запертый у себя в серверной. Я обещал учиться, но меня исключили из школы на пятнадцатый день пропусков. Я огорчён? Может, подавлен? Масштабное онемение моей души дошло до той стадии, когда способность чувствовать сознательно выброшена в мусорное ведро. И всякий раз, когда я сую руку в этот мусор, – я хочу немедленно подохнуть. Так что не суюсь я туда. Не лазаю по помойкам всяким.
Я один. И мурашки бегают по моей коже от воплей, отчётливо доносящихся из очередной скомканной бумажки.
В этом месте горит тысяча свечей.
Белый воск застывает каплями на леденящей коже. Затем чернеет.
Полчища рабов полегли мёртвыми у края твоей постели. На их растерзанные тела продолжают взбираться новые и новые рабы. Один кивок твой – и новый труп.
Они не люди. Среди людей ты не нашёл себе рабов, ты их презрел, отбросил.
И каждый новый – это новый день. Ты давишь их, казнишь легко, как росчерком пера. Как лёгким дуновением тушишь свечи.
За первой тысячью бредёт вторая, их легион, и солнца в небе уступают им дорогу. Теснят их новые рабы, толкают, затмевают. И солнца меркнут. Позволь, искрой ближайшей умирающей звезды… я подожгу твою сигарету.
*
Ману отложил коротенький огрызок карандаша и прижал ноющую руку к груди. Он исписал, изорвал или испортил на черновики офисную пачку бумаги, четыреста листов. Удачных – наверное, листов восемьдесят. Не только корявые съезжающие строчки букв, но и серые горошинки музыкальных нот. Нигде нет имени, но для признания должно хватить. Для полиции – вместо предсмертной записки. Красиво. Своеобразно. В неубиенном романтизме.
Он сдвинул все записи в ровную стопку на край подоконника. И высунул заплаканное лицо вниз, с высоты сто тринадцатого этажа Хайер-билдинг².
– Конец первой части –
Комментарий к 16. Поворот не туда, или победителей иногда судят
¹ Риталин (метилфенидат).
² Подробно и последовательно о случившемся на подоконнике далее рассказывает роман Могильная Мразь, первый том (https://ficbook.net/readfic/1682073), и по понятным причинам сюжеты не повторяются, нося лишь перекрёстные упоминания и ссылки на события.
========== ЧАСТЬ ВТОРАЯ – 17. Компромат, или как пройти в библиотеку ==========
– Часть 2 – Дьявол во плоти –
Визиты в Нижний ад прекратились. Падре полностью исцелил меня и разбил мою клятву. Теперь каждый вечер я всматриваюсь в лицо Матери, вопрошая о той роли, которую обязуюсь сыграть во славу Неё, гордым и освобождённым. Я появился на свет с определённой целью, и я не вдруг задался ею. У людей сплошные разочарования о смысле жизни и её ценностях, потому что их слишком много и смысла на всех не хватает. Их вопросы тщетны и остаются без ответа, падая в пустоту.
Но о себе ответ я получил.
Я познаю смысл смерти. Иногда – олицетворяя его. Я не мрачный Жнец, а просто один из его ассасинов, но я не прочь однажды познакомиться с ним самим лично. Мы ведь фактически работаем в паре. Узнать бы его в лицо. Мне нравится коллекционировать лица.
А пока я едва ощутимо скучаю по демону-плуту, по утончённой форме и содержанию, что не тронуты моральными принципами и не отягощены совестью. Он красивейший злой дух, бог раздоров и кровопролития. Своим существованием он ставит под сомнение божественный план. Неудивительно, что ему запретили являться на землю без особого приглашения.
Я познаю о себе и кое-что новое. Я не связан с адом напрямик, я не могу оттуда никого вызвать. Я почти ненавижу падре: он исцелил меня, чем закрыл путь домой. Выбирая между двоецарствием ада и вечным проклятьем солнца – лучше бы меня сжигало солнце.
– Шеф.
Перерывы становятся короче и реже. Этот на сегодня последний. Я позволил Бэлу забрать окурок и на мгновение прижать длинные пальцы к моим губам. Я вглядываюсь в растворенную тьму, медленно струящуюся по моим венам, и получаю очередной каверзный ответ. Почему мне так нравится Бэл.
Он похож на моего демона-плута из старшей свиты Бафомета… на Ашшура Вавилонского.
Бальтазар, твои родители назвали тебя этим именем с тайным умыслом, но каким? Что такого они могли знать о тебе ещё до твоего рождения?
Тьма одушевлена, агрессивна и не принимает так много вопросов сразу.
– Докладывай, Бэл.
– Пришли очередные письма с угрозами. Анонимные, почерки разные, мужские и женские.
– Ты прочитал их?
– Да. Они все адресованы тебе, шеф.
– И что там?
– Кто-то пытался покончить с собой из-за тебя. Тебя обвиняют.
– Как здорово, Бэл. Отдай их Урсуле, пусть опубликует на сайте отряда. Пусть отсканирует.
– Зачем?
– Я хочу повеселиться.
– Но ты не улыбаешься, шеф. В этих посланиях есть хоть слово правды?
– Каждое слово. Я виновен, Бэл.
– Тогда почему…
Но я уже шагнул в шахту лифта, и подручные Матери залепляют мне уши, чтобы я слышал только её, шипящую и клубящуюся внутри. Тьма не любит столько вопросов за раз, Бэл.
*
Я отказался участвовать в цирке под названием судебные слушания. Я не подавал заявления о покушении, но его бы и не приняли: по местным законам я несовершеннолетний, и мать писала его за меня. Многочисленные допросы с запутыванием и сбиванием с толку при помощи очень грязных намёков не поколебали меня, я упрямо повторял одно и то же – до тех пор, пока моя версия не стала общепринятой правдой.
Но если бы я заподозрил, что будет дальше… я бы потянул время, не спеша расставаться с прокурором и его несправедливым обвинением в адрес Ди. После закрытия дела из-за недостатка улик и отсутствия жалобы с моей стороны маман совместно с хитрожопым Ангелом попыталась ликвидировать меня. Сначала под предлогом брошенной земной школы – на Марс, а потом, когда я вполне естественно сам их обоих туда послал, ма захотела сплавить меня куда-то на материк, причём, как я понял, ей абсолютно плевать было, куда именно. Лишь бы я не мозолил глаза в Гонолулу и не нервировал возможностью повторно породниться с семейкой Мортеалей. И премерзкий Ангел вторил ей. Мессир папчик молчал, хотя внутренне я знал, что он за меня заступится, но я бы всё равно не пошёл к нему за помощью. Я хотел, чтоб за меня вступился другой. Но этому другому было плевать, я даже не видел его… с той позорной ночи лишения девственности.
Против родительского произвола мне могла бы помочь старая добрая истерика, а также скандальный выход к прессе, но неожиданно я обнаружил, что достаточно простого «нет». И ключа от дьявольской библиотеки. Баррикады из книжных шкафов строить не пришлось: мне досаждали дважды в сутки телефонными звонками, я исправно не отвечал на них, занятый чтением или музицированием, а крепкую двойную дверь открыть мог только французский повар-шпион, что он и делал, подкармливая меня фруктами и сладкими роллами.
Мысль о смерти приятно согревала. Осознание, что я могу уйти в любой момент, а потому мне необязательно торопиться и в спешке – совершать ошибки. Когда уставали руки, спина и глаза, я откладывал книги и гитару, ложился на полу рядом с читальными кушетками и много думал. Укреплённый упрямством дух силен и непробиваем снаружи. Но с какой лёгкостью он погибает, медленно разъедаемый изнутри. Воля к жизни угасает, когда главная цель недостижима, а все миссии поменьше я выполнил. Дописать финальное признание. Дочитать сотую книгу.
Сегодня, подталкиваемый чем-то или кем-то, я решил, что подожду ещё немного. И книг должно быть на одну больше.
Я ходил между высоких полок зажмурившись, я выбирал сто первую пальцами. Я мог бы поклясться, что моими слепо шарящими руками мягко и осторожно водили. И чёрный томик упал в мои раскрытые пригоршни сам.
Это не книга. Это дневник в твёрдой обложке.
Теперь мои глаза не смотрели, а жрали обложку во всю прыть оголодавшего мозга.
На переплёт была наклеена огромная металлическая буква “D”.
Дрожь, затрясшая меня, заставила уронить дневник на пол, он раскрылся, сверкнув желтизной состарившихся страниц, я падал следом, носом в длинные острые строчки, такие же ровные и холодные… как их автор.
Срез реальности
Тоненький и прозрачный, как яблочный ломтик. Я смотрю сквозь него, одновременно видя клеточные мембраны и клеточный сок. Он кислый и терпкий… оттого у меня перекошено лицо.
И каждый живёт так, будто у него не одна жизнь. И та заложена у ростовщика под чудовищный процент.
Я изменил себе и прекратил движение, разложил своё тело горизонтально и заставил не дрожать. Застыть, выпав вне суеты и времени. И вспомнить всё, как было раньше. Размеренно и тихо. Не навязанное никаким духом времени. Zeitgeist… жадными монстрами со ртами, полными золотых монет, ощеренными грязными клыками. У них смрадное дыхание и пустота в глазах. И все, к кому они прикасаются, тоже становятся пустыми и смрадными.
Даже золото ушло, стало искусственным, подделкой под самое себя, грязным, ненастоящим. Всё пластик и всё бумага. Дешёвка и эрзац, наводнившие мир. А мир и рад. Как сраная бактериальная культура на жирном копеечном бульоне, плодиться и расползаться, не подозревая, что всё могло бы быть по-другому.
Пусть нас было бы пятеро.
Нет, пусть нас было бы всего двое. Зато мы вобрали бы в себя весь разум и всю мудрость, размазанные сейчас по огромной шевелящейся биомассе.
Разве кто задумался раньше. Четыре человека – это уже более двухсот кило какого-то мяса, жира и костей. Перегрузка в небольшом лифте. Как было бы славно оборвать сразу несколько стальных тросов и похоронить их в глубокой шахте. Без почестей и лицемерных речей. Только искренне потереть ладони друг об друга, мрачно улыбнуться и пойти дальше.
Есть столько разных способов смерти. Неужели многие были бы против? Из тех, кто не в состоянии мыслить дальше своих кожных покровов. То есть заставить их подписать отказ, когда они в состоянии видимости принятия решения. А неспособных сразу умерщвлять, они даже не поймут перехода из одного состояния в другое. Жидкий студень, мёртвый белок, мешок обмякших органов, завязанных вокруг пупка. Хочу ли я чего-то страшного и радикального?
Вовсе нет. Я перестал дышать одним с вами воздухом из высокомерия? Нет, я всего лишь устал задыхаться и искать пути там, где раньше была девственная равнина, чистое бездорожье. А сейчас – вонючий тесный лабиринт, переплетение грязи и ржавчины, за ней не видно камней, а они – это всё, что осталось, ведь деревья мертвы, экосистема рухнула и погребла под собой всё живое, что так долго берегла и хранила. Я не защитник природы, я просто худшая её часть. Такая же мёртвая часть, как и сама природа. Ты что, не видишь её посмертную улыбку в моём оскале?
И появился потолок, вот что страшно. Кому раньше мешал дождь? Он не мешал летать. Если твои крылья мокры, они высохнут. С тяжёлыми крыльями полет стоит труда, ценится дороже, и всё, что ты нашёл в полете, – тоже. Но если крыльев нет, асфальтовые протезы не помогут. Заменители из бумаги и пластика, опять эрзац, опять дешёвка. Лучше бы они резали глотки, нежели резать крылья.
Если резать крылья тысячу раз подряд, то тысяча первый новорождённый вылезет из утробы готовым калекой, с кривыми обрубками. А через время и обрубки исчезнут. И следов не останется. И кто вспомнит, чёрт возьми?
Достаточно всего лишь три поколения, чтобы грязь, льющаяся на голову вместо дождя, стала казаться нормой. Будто ничего другого и не было, кроме грязи. Жить можно даже в грязи. Но зачем, зачем?
И что такое история? История о добром, вечном и чистом, что было до грязи. Кто-то запомнит? Набор бессмысленных текстов и картинок. Никто не поверит в прочитанное, нужно увидеть своими глазами и зачерпнуть собственным ртом. Кто-нибудь верит сейчас в войну? Нет, не сможет поверить. Нужно сесть задницей в гранату, чтобы поверить – война была. И ползти потом, волоча за собой окровавленные куски своего надорванного мяса. Да, он будет пытаться убеждать других. Показывать зарубцевавшееся место, но никто не поверит всё равно. Миллионы должны прокрутиться в мясорубке, чтобы поверить в неё достаточно хорошо и крепко, получить отпечаток в мозг, в спину и на сетчатку. Поверить в плохое, потому что оно случилось с тобой, а не с мифом. Всё, что сейчас происходит, через шестьдесят лет тоже станет мифом, донельзя перевранным и перекрученным.
Но зачем верить в плохое, если в эрзаце будущего весь пластик и бумагу обещали распределить поровну.
Обещали. Тьфу.
Я отрываюсь от потолка и лабиринта, я пытаюсь зарыться в землю, я ищу правду и настоящее хотя бы в ней, но глубоко же мне придётся закопаться, а затем замуровать себя без единого проблеска, залить швы бетоном и жидким свинцом, чтобы яды внешнего мира перестали проникать и отравлять сознание, пытаясь изменить меня и заставить служить бумажно-пластиковому тельцу.
Тяжёлый золотой телец прошлого, в крови, кишках и копоти, был искреннее. А почему? Из-за блеска золота? Нет.
Тогда кровь была кровью, а не раствором дешёвых химикалий. Пахла кровью, слаще мёда. Её хотелось пить.
Кровь и золото. Тяжёлые и настоящие. Хочу вернуть. Хочу вернуться.
31 XII 2042
Две тысячи… какой год?
На секунду я был одурачен. Поверил, что он писал послание из будущего. Покрылся таким количеством мурашек, что нашёл их у себя во рту и в горле. От затопившей дурноты и слабости хотелось падать и лежать, но я уже упал, лежал, куда уж больше?!
Накрылся дневником, как домиком, хлопнул себя им по носу, судорожно выдыхая. Какая разница, шуточная дата или нет? Вещи, о которых он писал, были грубыми и мощными. Рвали и нещадно топтали мои представления о мире… и о нём самом. Я чувствовал противоречивое восхищение. Завеса приоткрывала интимную тайну, но, найдя что-то столь странное, незнакомое и чужеродное, легко можно было запутаться и не понять. Он же умудрился описать всё понятным языком. Я разбирался. Я почти обожал. И удивлялся, что ледяной уберкиллер способен одеться в философию, демагогию и не погрязнуть в софистике. Способен говорить, хотя бы письменно – долго и складно, вести вперёд свою мысль, вплетать в неё новые ответвления, но не терять основную нить.
