Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"

Жертвы и преступники на сегодня кончились, самый закоренелый из них успешно меня распял и колесовал, сбегать больше нет смысла, хотя в доме я находиться пока не желаю. Почтил землю Гонолулу телом и волосами, утомлённо свалившись в папином розарии. Туда Жерар принес мне ужин на двух подносах, и на третьем – записку от Мори, лаконичнее некуда: «58». Знает, старый лис-прохиндей, что в век цифровых технологий я предпочитаю получать бумажные донесения вместо SMS и электронных писем, и сам не пойму, это старомодность или очередной градус вверх по шкале высокомерия.

В пятьдесят восьмой палате Аморес содержит епископа. Который может подождать и до утра, не развалится. Но мне любопытно. Пальцами я по-быстрому влез в ароматное жареное мясо, носом – в сладкий ягодный соус, на чистой стороне записки похвалил повара² и понёс своё полусонное тело в Госпиталь.

Беседы – это не мой профиль. Расследовал окончательную метаморфозу, втихую сканируя тело и мозг, чертыхнулся и только потом разбудил «пациента». Обманутая Мать то ли мстила, то ли подсовывала мне новую шараду: Фронтенак по Её милости обрел зрение Владыки, а заодно – боль, недопонимание и скрытый, но стремительно развивающийся психоз. Говорил он сбивчиво и так, будто озвучивал с середины внутренний диалог с самим собой, меня он едва замечал. Забывал, терял из виду и снова ловил блуждающими очами.

– Вещи… выглядят наизнанку. Причём так, что их можно несколько раз вывернуть. У каждой изнанки – новая изнанка. Из неё новая, с погружением в выставленную напоказ суть, из которой всё выпало, высыпалось – как мелочь из кошелька. Люди… и того хуже. Они сочатся серой и пурпурной грязью и дурно пахнут. Мне страшно подумать, что клейкая субстанция из их кожных пор – миазмы самой жизни, знак того, что они дышат, испаряют влагу, их непрерывный метаболизм и обмен частицами с окружающей средой. Это не единственное, конечно, что из них вываливается, но я стараюсь не смотреть пристально. Под определённым углом… мне видны внутренние органы. Объёмная модель не человека, но механизма, наполненность шевелящимися деталями, мягкими скользкими шестерёнками, я внутри них и одновременно снаружи. Работа трёхслойного сердца, в лёгких сжатие и раздутие каждой альвеолы, сокращения плевры, они как на ладони. Самое ужасное – что я глазами всё это могу потрогать. Ощутить вернее и лучше, чем если разрезать и вынуть. Я влезаю в тела по-настоящему. Не прикоснувшись. И внутренности тоже страшно воняют, запахи, запахи… поэтому я не спускаюсь в брюхо, к желудку и кишкам. Сущая казнь, ад после смерти сразу без Страшного Суда, и не важно, что меня уверяют, мол, я ещё не умер. Умер ещё как. С того света не возвращаются, – падре оборвал монолог, закашлявшись. Повертел головой из стороны в сторону, как слепой: готов поклясться, доли секунды он опять меня не узнавал. Я предложил ему стакан остывшего молока, оставленный дежурной медсестрой, и разгладил морщинку на одеяле в расчёте, что он заинтересуется и поймает мою руку. И епископ поймал, взялся очень цепко. – Ты. Ты меня убил, злой дух. Я не таю обиды. Только ты и твой брат пахнете приятно. Ангел чистый и цельный, как слиток золота, его поры закрыты, то есть они лишь нарисованы, нет их. Его тело источает мягкий неяркий свет, и я им… питался, да, питался, во время его короткого визита. Он был самым мягким и вкусным свежим хлебом в моей жизни. Ничего вкуснее я не едал, даже в юности как-то раз, после девяноста дней поста и ещё тридцати дней сверх в качестве наказания. Я ел и давился, стараясь есть побыстрее, и слюна переполняла рот, просто безумие какое-то. Когда Ангел на прощание подавал мне руку, я не пожал, а поцеловал её, и меня затошнило от очевидного переедания, передозировка вкуса, всех чувств, возбуждающих и опьяняющих, греховных и недопустимых. Я покивал себе, мол, конечно, это грех – и поцеловал вторую руку. Я впервые его видел настоящим. С трудом признал. У него не было глаз, там вместо… там было молодое бело-голубое солнце, взорвавшееся, но не погибшее. Время остановилось очень хитро, в точке отделения разросшейся оболочки от лучистого ядра, солнце бесконечно окутано взрывом, не разлетаясь, не разваливаясь на куски, сохраняя самоё себя вблизи… энергию, свет и теплоту. И в эпицентре взрыва пылало что-то тяжелее ядра, ярче яркого. Я испытал взлёт и падение на него, необоримое желание прикасаться, обнимать, жечься и сгорать. И пылать так вечно. Я плакал, мой скелет плакал пеплом на обугленных костях, продолжая чувствовать жизнь, биение сожжённого сердца, токи давно выкипевшей крови. Быть может, это и есть ад?

– Нет. Ты ненадолго угодил в зону притяжения углеродной сверхновой – бессмертной звезды, единственной в своём роде, поселённой внутри плоти, а не на просторах космоса. Её питают два драгоценных камня, которые… – я выстукивал костяшками пальцев по одеялу, монотонный шорох успокаивал Фронтенака, – да знаешь ты, что это не сапфиры. И рядом не валялись. Что-нибудь ещё увидел? Ты не проник под его кожу, падре.

– Потому что у него нет кожи. Органы, кости, человеческий мозг – всё имитация, сделанная из… – епископ вздохнул, как пленник, уставший давать показания на допросе. – У вещества нет названия. Гладкое и монолитное, ковкое и пластичное, оно может принять любую форму и в ней застыть, искусно разукрашенная телесная обманка, не отличить от простого смертного. Ангел ближе не подпускал: я лишь нащупал знакомые анатомические контуры, потом меня вежливо оттолкнули.

– А в мою кожу влезешь?

– Какую кожу? Ты из того же безымянного теста слеплен. Твой запах идентичен. Но ты не излучаешь совсем ничего. Я смотрю на тебя, а вижу разрыв и разлом. Посреди комнаты образуется область пустоты, непроницаемой. Она втягивает в себя воздух и остальное, что окружило тебя, забирает чуть-чуть, а затем выбрасывает обратно, изменённым самую малость, она покрывает тебя защитным слоем, выступая на миллиметры за предел твоей оболочки, но её притяжение прогибает и искривляет всё, к чему ты ни прикоснешься – незаметно для других, но заметно для меня. До чего странно и не по себе становится: ты обращаешься ко мне, пустота разговаривает! Есть голос, но нет рта и остального.

– А камни видишь?

– Камни?

– Как у Энджи.

– Нет. Ничего нет. Ты уверен, что не водишь меня за нос? В тебе вращающаяся бездна, а вокруг неё – лишь вакуум, бескрайний, режущий глаза и душу отсутствием… отсутствием чего-либо вообще, живого или мёртвого. Ты не монстр и не чудовище. Я зову тебя злым духом по старинке, но, по-моему, даже Господу неведомо, что ты такое…

Откровенно говоря, Фронтенак только что вломил хорошую затрещину моей вере в себя, заставив внутренние крепостные стены зашататься и осыпаться крупным песком и щебёнкой. Обескураженный, я достал пудреницу с зеркальцем – вот же глаза, два неровных ледяных булыжника с аккуратно просверленными посерёдке зрачками, и цвет такой же замечательно фиолетовый, как вчера, сегодня и всегда. Не камни Талисмана? Да как вообще? У кого из нас крыша поехала? Карбоновое солнце отогревало их любящим прикосновением, мы оба были залиты их тускловатым свечением. И было это…

…до того, как Ашшур меня зачаровал. Мда.

Стены не выдержали, крепость пала. Поневоле я схватился за сердце, инстинктивно чувствуя, что сокрушительный удар нанесён по нему, молчащему.

Из автомобиля можно вынуть мотор, из компьютера – центральный процессор. Но из меня нельзя выкрасть мозговые «батарейки», наше разделение физически не предусмотрено. Непонятно, что со мной произошло из-за двух последовательных превращений, знаю одно – камни здесь, иначе бы я как-то затейливо погиб, возможно, исчез бесследно. Ассирийский болван, пусть и не лишённый фантазии, действовал по чьей-то указке: силёнок провернуть такой крупный фокус самостоятельно ему не хватило бы – уж больно хорошо камни припрятаны от своего же сосчитавшего ворон владельца.

А если Ашшур ни при чём, если внезапно так получилось, что не виноват никто? Булыжники из пророчества скрылись сами – ну и что? Мне ведь от этого ни жарко, ни холодно. Хочу ли их опять высвобождать? Хотя не важно, чего хочу я. Что нужно им?

– Падре.

– Я слышал. Мне не решить эту головоломку вместо тебя, демон. Ты идеально запечатан и защищён от вторжений извне. Если камни в тебе, то и ответ тоже – в тебе. Ищи сам, не проси других.

– Спасибо, падре, ты мне очень помог, – я вернул полоску плотной чёрной ткани на его разверстые могилы-глаза и завязал на затылке симпатичным узлом.

– А сарказм мог бы придержать, я стар и болен, и ты мой должник. Хотя бы прикинулся для приличия, что уважаешь меня.

– Не ворчи, Бернар, я сказал буквально, без издевательского подтекста. И благодаря тебе знаю, каких горе-советчиков мне точно слушать не стоит. Прощай.

– Постой! Не уходи так сразу… Окажи мне услугу, – епископ ощупал глазную повязку, согнутые пальцы задрожали, неловко поддевая её снизу. – Убей меня. Эта ноша непомерна. Убей дважды, окончательно. Актом милосердия.

Мне срочно понадобилась свободная стена, а поскольку внутри меня их не осталось, то я воспользовался больничной. Лёг на нее, упёрся пяткой и вспомнил, что целый день не курил. Вместе с пачкой из правой набедренной кобуры вынулся пистолет. Бросил его на тумбу с лекарствами, и он с весёлым грохотом проехался по ней, сшибая коробочки, бутылочки и порошочки. Бернар не возражал.

Сигарета. Прежде чем зажечь, я изучил её так внимательно, словно был гинекологом, а она – вульгарно одетой старшеклассницей с подозрением на венерические. До чего же странно я себя чувствую, беря её в рот.

– Брат не простит мне твою смерть. Поймёт тебя, о чём ты молил – но не поймёт меня, почему внял и согласился.

– И кого мне тогда просить? Работающих тут оборотней замучают угрызения совести, хотя всего-то и требуется, что закрыть подушкой лицо старика и подержать немного, пока он не прекратит дышать. У меня банально не хватает сил провернуть это самостоятельно. А ты – ассасин, лёд вместо крови, шесть тысяч трупов за неполные четыре года жизни на земле. Трупом больше, трупом меньше… Бог свидетель, ты рождён для одной цели – убивать!

– Ну да, для любви я однозначно не рождён, – покривившиеся губы не поскупились на усмешку, а я переменил тон. – Но откуда вам-то знать, чтоб читать меня как по нотам. Вы не разглядели. Пустота скрывает и маскирует что угодно – даже розовые предрассветные сумерки на планете, вращающейся вокруг карбоновой сверхновой.

Я вложил в его скрючившиеся у лица пальцы стеклянный флакон, под горлышко заполненный зелёной дымчатой жидкостью.

– Что это? Что ты мне даешь? Яд?

– Пейте помедленнее. К его горечи нелегко привыкнуть.

Ангел, разумеется, встревожится, попытается придраться и дотошно допросить, но в итоге заткнётся и успокоенно повиснет на мне, позволив сегодня овладеть им не грубо, но чувственно, без синяков и предварительных ласк в виде скандала.

Я подарил Фронтенаку избавление на девять дней, в сне беспробудном, лишённом видений, в бархатной имитации загробного катарсиса – при условии, что он доверится и опустошит флакон до дна. Примет наркотик, запрещённый даже у нас, официально ни в каких накладных и лабораторных опытах не значащийся и изготовляемый мастером-инженером изредка, по моей личной просьбе и моему оригинальному рецепту.

Если на десятый день епископ проснётся несчастным – так и быть, мой пистолет, лежащий на тумбе с его лекарствами и дулом направленный на подушку, выстрелит.

Комментарий к 41. Чума в вены, или людоеды среди нас

¹ Вся песня в переводе:

Я никогда не чувствовал завершённость,

Не ощущал себя таким настоящим.

Кожаный ремень для усмирения,

То, что никому не излечить.

Я жажду забрать твою жизнь,

Я жажду твою душу

И твоё тело.

Я хочу тобой управлять.

2х Пожиратель людей,

Мрачный Жнец.

Я ищу того, кто уже созрел –

Мягоньких и девственных,

Чтобы проглотить все те пороки,

Что они носят под своей кожей.

Я пожираю их сырую плоть,

Напиваюсь их кровью как вином,

И таким способом… их проклятые

Души становятся моими! (англ.)

–

² Демон написал одно слово – more (ещё).

========== 42. Оракул, или кому-то на роду написано всё испортить ==========

– Часть 3 – Вероотступничество –

– Получается?

– Струны лопаются. Слишком короткие.

А ещё они слишком тонкие, врезаются в пальцы, то и дело норовя поранить до кости. Я кое-как нашёл в запасах Эмили подходящие по длине, натянул на пределе прочности, они не звенят, а визжат под смычком, как будто их насилуют. И это нифига не смешно и не сексуально.

– Брось. Загнанных лошадей пристреливают. Отменим исполнение Dead is a new alive. Или сыграем без скрипичной партии. Или unplugged, а капелла, хором с партером, да хоть на тамбуринах. Не понимаю, чего ты за неё так яростно уцепился?

– Твоя музыка без скрипки – всё равно что Иисус из Назареи без креста. А вообще я ожидал, что ты играешь на электроскрипке и с заменой инструмента проблем не будет.

– Иногда действительно играю. И, клянусь, жалею, что расколошматила в щепки свою ненавистную «Марию-Антуанетту». Но мне… было плохо как никогда, понимаешь? Стены загорелись и рухнули на меня всей тяжестью…

– Не объясняй, – я совладал со смычком, чтобы он наконец начал трахать струны нежно, а не драть жестоко, как провинившихся шлюх. – Я тебя прощаю. Но с одним условием: разукрасишь следующую скрипку в цвета женской тюремной робы. В честь меня. Ладно?

– Это как? В розовый с чёрным? Ладно. Можно я опять разденусь? Обещаю тебя не соблазнять. Хотя бы первые десять минут. Я планировала всю ночь протанцевать, а не сидеть сиднем в отеле, ну, а без корсета сидеть комфортнее. А ещё дышать. То есть я тебя не обвиняю! Я сама захотела остаться с тобой, а не тусить.

Я кивнул, слушая вполуха и досадуя, что у гитары нет подбородника. Водить по ней смычком, держа перпендикулярно к себе, конечно, не то что неудобно, а невозможно – мне длины рук не хватает, она огромная! – зато исторгаемый при этом звук на порядок лучше.

– Который час, цыпа?

– Четверть второго. Виктор и компашка в “Madame X” надолго, не переживай, меня в неглиже в твоей компании не застанут. А даже если и застанут – им-то какое дело? – она изогнулась змеёй, аккуратные груди покачнулись, и я вспомнил Ташу. У нашей красавицы похожие спелые дыньки, но больше и круглее. Не могу определиться, чьи соблазнительнее. Увлёкшись зрелищем, упустил смычок валяться под креслом и ненароком прошелся по струнам пальцами. Звук стал глуше и тише, но чище, визг полностью пропал. Хм. Но как же это, сука, больно – нажимать на туго натянутые скрипичные лезвия. – Мультяш? Скучно как-то молчим. Расскажи о своем негодяе. Соври что-нибудь милое или неправдоподобное.

– Зачем врать, я о нём по чесноку распинаюсь, – я вытащил из кармана последний скомканный черновик, вырванный из записной книжки, подал ей. – Можешь почитать, что я о нём сегодня думаю.

– А вчера думал строго противоположное?

– По-всякому. Раз на раз не приходится.

Мне года полтора, я писаюсь в штаны,

Ломаю-строю кубики, смотрю цветные сны.

Выплёвываю кашу, рыдаю в знак протеста,

Потому что мать пугает Буги и невестой.

Мне четыре года, у штанов есть лямки.

Обожаю зиму, холод, снег и санки.

Не спешу домой, чтоб не слышать вздохи

О жене, с которой шутки будут плохи.

Мне почти двенадцать, волосы до пола.

Ненавижу маму, ненавижу школу.

Просится в невесты рыжая девица,

В гости к нам заходит и в кошмарах снится.

Странная персона, что со мною рядом

Жить должна до гроба, вызывать досаду.

Знать всё лучше, спорить, запрещать прогулки

И конечно плакать, обзывать придурком.

Мне уже шестнадцать, свадьба утром рано.

Хочется забыться, хочется быть пьяным.

Пусть меня похитит чёрт, маньяк-убийца.

Кто угодно, правда – пусть поможет скрыться.

Я не верю в чудо, в «долго и счастливо».

Ждёт меня рутина, телик, литры пива.

Что насчёт верёвки? Вздёрнусь в туалете…

Но ещё не умер Бог на этом свете:

Он прислал сирену, бледную красотку

В подвенечном платье и с ножом коротким.

Выбирать велела, смерть или измену.

Я, конечно, выбрал приласкать сирену.

Под прекрасным платьем я нащупал формы,

Сильно отличившиеся от девчачьей нормы…

На немой вопрос свой получил улыбку

И продолжил смело. Это не ошибка.

Вот моя невеста. Не хочу другой я.

Поровну наполнен жаждой и любовью.

Мать слегла с инфарктом, гости протрезвели.

Мне казалось, хуже только при расстреле.

У моей сирены член и две гранаты.

Тело идеально. Взгляды жутковаты.

Торт не пригодился, кольца и обряды:

Секс в подвале вместо, поцелуи с ядом.

Может быть, невеста послана не Богом?

Грешница, чертовка – разницы немного.

Она – мужчина, за которым я пойду,

С ним счастлив буду наяву, во сне, в бреду.

Она – в моей крови, кишках и кожных лоскутах.

Она – мой храм, публичный дом, мой морг и госпиталь.

– Здесь есть хоть слово, которому можно верить? – Эмили сложила листок напополам и не вернула мне.

– Я не стремлюсь к автобиографичности, если ты об этом. Куда я дел медиатор…

– Вот. Извини, он меня заинтриговал, я забыла положить на место, – она подала мне моё главное тайное сокровище, а я едва совладал с порывом отобрать его быстро и грубо.

Для других это ординарный треугольный плектр, вырезанный, правда, не из дешёвого пластика, а из слоновой кости. Но для меня – подарок, который я меньше всего на свете хотел бы потерять. Для пущей сохранности им, наверное, стоило бы не играть, особенно на сцене. Однако запасные плектры я успешно уже где-то прое… посеял, у Фабриса и компании спрашивать бессмысленно – итальянцы ещё более несобраны и безалаберны, чем я – так что выбора не остается. Гравировка стилизованной ДНК киллера на одной стороне (и отпечатки его предположительно голых пальцев – с обеих сторон) делают медиатор таким уникальным и сумасшедше важным. Но мне пора заткнуться о вещах, касающихся мокрушника, и не позволять Эмили болтать о нём.

– Когда ты сидела в психушке – ты размышляла о великом, о вечном? Или стремилась любой ценой сохранить рассудок? Может, думать было не о чем, убить себя и дело с концом?

– Я отупела от препаратов. Овощем сидела на полу и пускала корни в белые доски. Спустя две недели я не отличала врачей от рисованных человечков на стенах и грызла собственные руки, потому что они казались съедобными. Я дошла до точки, коснулась дна. И другая Эмили внутри меня прорвалась на волю, докричалась сквозь толстый кокон апатии, что так дальше нельзя. Захотелось жить, захотелось иметь самый жалкий смысл, цепляться за него. Я выплёвывала или срыгивала то, что мне приносили в таблетках и стаканчиках, хотя не избежала уколов и капельниц. Постепенно они прекратили пичкать меня успокоительным, выпускали из палаты в столовую и комнату отдыха, но насторожённо следили за каждым шагом, ждали любого подвоха. Я оставалась тихой и примерной девочкой, хитрой девочкой: мне слишком хотелось убежать за стены на солнце, в дождь, в ветер или снег. Я думала о музыке, искала в ней спасение и утешение, просила принести скрипку, пианино, гитару, хоть что-то. Не сразу, но допросилась о скрипке. Играла и думала, как унизительно зависеть от врачей, воображающих, что много смыслят в моей душе, хотя в их распоряжении только симптомы тела. Здорового тела. Оксюморон. Ещё я думала о красоте. Оргазм для глаз. Пища для глаз. Усталость для души. И затем спрашивала себя, есть ли у меня душа и могу ли я её продать или даром отдать, если это прекратит её муки. Уснуть, проснуться – и как по волшебству ощутить, что душа отдохнула тоже, свежая, светлая… будто не было увечья, будто никто не калечил. Наверное, такого счастья мы не заслужили. Точно не я.

– Despair’s the new survival. A pointless point of view. Dead is a new alive¹, – вытянул я тихим, чуть фальшивящим голосом. Прижал смычок, успокаивая многострадальные струны.

– Give in, give in, give in. You play the game you never win², – Эмили глубоко задышала, живой и хриплый вокал, отнюдь не похожий на её студийный, завибрировал у меня в груди.

– A quick taste of the poison, a quick twist of the knife, when the obsession with death, the obsession with death… becomes a way of life³, – в тишине слышать свой поющий голос было особенно страшно и непривычно.

– So take me now or take me never. Choose your fate. How else can we survive? Dead is the new alive⁴, – допела она взволнованно, в уголках глаз мне померещились слёзы. – Ты сыграешь за меня эту песню? Ты сможешь?

– Хорошо, что ты не сломала тогда смычок, но забери его. Я справлюсь пальцами и плектром. Пять с лишним минут, если народ не заставит выходить с ней на бис. Я выдержу.

– Значит… мы закончили? Ура, спать? Мультяш? – блестели во взгляде Эмили не слёзы. Бедняжка упрямо на что-то надеется. Не дождётся. Интересно, хоть кому-нибудь приходило в голову? То, что я симпатичный, не значит, что я офигенно трахаюсь и делаю это направо и налево. У них в мозгах происходит какая-то дебильная самостимуляция, предварительная мастурбация видом моего тела и лица, наслаждение предвкушением собственного триумфа, эгоизм чистой воды. Приобщиться, ощутить себя особенным, кончить от… я не знаю. От самодовольства, от радости, ненадолго заполучив красивую безделушку, пощупав и залапав её всю. Ну и гадость. Они не виноваты! Наверное. Что им этого хочется. Но всё равно же – гадость.

А когда не эгоизм, когда не самолюбование в процессе, ну когда это похоже на чувства и связь между двоими? Где заканчиваются нужды тела и начинается гордое шествие духа?

Если бы мне выпало счастье выбирать, я бы хотел, чтобы он явился на концерт, устрашающе припёр меня к стенке с намерением изнасиловать, унизить или пытать иллюзией внимания, но не успел бы претворить никакую гадость в жизнь. Потому что был бы пойман с поличным какой-нибудь специальной полицией нравов и посажен за решётку, лет на сто. Я бы ликовал и праздновал его долгожданное падение, и отвернулся бы от него, постарался забыть, выбросить из головы? О, нет. Я навещал бы его по субботам в тесном карцере, мучил бы нас обоих, помогая продвинуться в нелёгком деле моего растления. Не сумел бы насладиться его беспомощностью как следует – его и беспомощным-то представить невозможно. Ничто не собьёт с него спесь и не поколеблет гордыню, и он наверняка сидел бы в камере голым, лишь бы не носить позорное тряпьё заключённого. И пусть бы за нами внаглую подсматривали через различные приборы наблюдения, но как бы помешали? Только глотали бы слюну, завидовали и настраивали Zoom почётче. А он вовсе не был бы рад таким «развлечениям», то есть моим визитам. Запертый в клетке, не зверь, не человек, наполовину чёрт, наполовину стихийное бедствие. Как бы он метался из угла в угол? Или лежал бы мёртвым изваянием, сверля неподвижным взглядом потолок? А я бы не вынес этого зрелища? Дрогнул, освободил из-под стражи, тут же пожалел бы об этом и убежал. Чтобы он не расслаблялся, не воображал, что получил от меня всё возможное и невозможное. Я держал бы его вечно натянутым и напряжённым, как эти острые скрипичные струны, не оставил бы в покое, но, может… отдал бы компенсацией за мучения свою кровь, упырю недорезанному. И пусть бы он высасывал её по ложечке, а в меня вливал свой чернючий ад, то есть яд… минутное счастье и сытое удовольствие, а после – опять карцер, бросить в карцер, запереть, без объяснений, без права на помилование, и чтоб там двух шагов было негде сделать, не разойтись, не разогнуться. И ста лет мало во искупление. Никогда он не раскается.

– Ты ложись, пожалуйста, спи. А я потренируюсь ещё, отработаю финальную партию в ускоренном темпе. Гитары окружат меня агрессивной стеной звука, надо бы их перекричать, чтоб и зрителям немного скрипки досталось, – я спрятал багровые пальцы, онемевшие от непрерывной игры часа эдак полтора назад, и начал вспоминать, не завалялась ли нечаянно у кого-нибудь в нашей безбашенной итальянской команде пара напёрстков.

*