Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)
Последним из ниши выбралось нечто полужидкое, и всё равно антропоморфное, кстати, с женскими формами – туловищем из желеобразной массы медузы и русалочьим хвостом. Женское, потому что стрекательные клетки и щупальца группировались в соски на большом, просматриваемом насквозь бюсте. В не менее прозрачной голове пульсировали полушария мозга, из них отходил спинномозговой столб, свободный от костей скелета и терявшийся в «рыбной» части. Существо, имея хвост вместо ног, не шло, а плыло ко мне по воздуху, но довольно неуклюже: его явно больше устроило бы бултыхание в аквариуме, а не прогулки по суше. Бесцветное тело негусто пронизывали синие кровеносные сосуды, органы в брюшной полости я видел довольно подробно, они соответствовали человеческим, но не хватало одной почки, а вторая была вырезана из того самого, в чём я не уверен, дерево это или какой-то иной материал.
Утолив полностью любопытство, я осознал, что четвёрка плотно окружила меня и тоже пристально изучала, они давно уже прикасались к моим рукам, к шее и щекам, но я не чувствовал. То есть это не вызвало ни удовольствия, ни отвращения.
– Так кто же вы? И почему я здесь с вами?
– Мы демиурги, – ответил тот, кто встретил меня на пороге. – Наша внешность – продукт твоего сознания, максимально точное отражение тех дел, что мы натворили, и с чем нам пришлось распрощаться, пожертвовать, чтобы мир обрёл теперешнее лицо и сущность. И без этой жертвы, без вклада частиц себя ничего бы не получилось. Кровь наших вен и другие жизненные соки текут по всем вам, то, что ты увидел в наших телах полностью изъятым и отсутствующим – вершина айсберга. Потому что мы вынужденно отдали по кусочку от каждой живой клетки. Мы истинно здесь, в истинных обличьях, во всей красе они недоступны твоему зрению. А то, что доступно, мы показали полностью, и эти диковинные стебли, хвосты и уши не совсем фикция, вещи иного уровня восприятия. Но на максимально доступном тебе уровне ты получаешь честное представление о том, кто мы.
– Я понял. И это рушит всё, что было придумано о генезисе вселенной, рождении Талисмана, а также о первораспре и исходе Люцифера.
– Не совсем. Тот старец, Бог-Отец или Бог-Творец – наше своеобразное объединённое начало, не триединое, а тетраединое. Долго находиться в слившемся состоянии мы не можем, распадаемся волей-неволей, мы отдельные личности. И наше единство создаёт не пятую личность, никакой такой сверхсущности нет, мы переходим в состояние синтеза для… – бог-полурастение протянул мне ладонь с большим оранжевым цветком лилии, выросшим за секунду и раскрывшимся из бутона.
– О Господи, вы так размножались, – пробормотал я, сам себя едва слыша, язык заплетался. Ну ещё бы, я был потрясён. И ни одно откровение в моей жизни до и после не сравнилось с этим. – Четыре божественных пола. И поэтому четыре изначальных Камня – от каждого из вас. И первым вы «родили» не Дезерэтта, не Люцифера, не вредного сыночка по имени Иешуа… а Талисман. Всё живое – из яйца. Мировым яйцом стал Талисман.
– Верно, – сказала русалка. – Ты очутился здесь, чтобы выяснить правду о Пророчестве. Природа Талисмана дуалистична. Он был начальным вместилищем вещества и энергии, которое отпустил и распространил, сформировав пределы существующих вселенных, но в то же время он был живым существом с необычной силой, запечатанной и переведенной для пущей сохранности в дремотное состояние. Эта сила нужна для того, чтобы не дать миру остыть и умереть, когда наступит энергетический кризис и погаснет последняя звезда. Мы точно не знаем, что тебе и брату нужно будет делать – потому что Пророчество, оставленное вам из предыдущей версии бытия, создано не нами.
– До вас была другая четвёрка демиургов?
– Нет, мы были изначально, хоть и не вечно, – подал голос полулис. – Мы творцы всех девяти миров, включая текущий. Но Пророчество сочиняли не мы.
– А кто же тогда? Я запутался. Ангел уверял меня, что эту дрянь на Артефакте писали драконы предыдущей кальпы, но они просто нашли его и сохранили. По их утверждению, после предыдущего конца света сохранился и Талисман. Но вот вы говорите, что опять совокупились, чтобы произвести нас. И у меня вызывает массу вопросов способ, которым после всеобщего коллапса и сжатия в одну точку умудрился остаться большой булыжник с рисунками и текстом. Как так вообще? Нельзя же столько врать, ещё и неумело, а история Талисмана, по-моему, состоит из сплошного вранья. Я устал уже выяснять правду. Я понимаю, что ничего я не понимаю, какие-то моменты в генезисе иносказательны, буквально и дотошно исследовать его нельзя. Но это всё больше тянет на миф. Вы – первосущности, которых я даже толком не могу увидеть, воображение подсовывает мне четыре страшилища с биотроникой. И если я зашёл в тупик – к чему продолжать? Отпустите меня домой.
– Это вы, – вступил птичий бог, до последнего молчавший. – Вы с братом написали на Артефакте Пророчество. Восьмые версии из восьмого мира. Вы передали себе девятым инструкцию, как поступить в случае апокалипсического выгорания всего ядерного топлива. В разговоре с отцом ты правильно назвал Талисман источником энергии, нарушающей баланс. Её понадобится высвободить только тогда, когда баланс в невыгодную сторону нарушится без вас. Ещё нескоро. Но ведь это обязательно произойдёт. И тогда вы откроете шлюзы, выпуская в умирающую вселенную новые потоки плазмы для созидания звёзд.
– А Демон-8 и Ангел-8 с этим потерпели неудачу? Знали способ, но не применили? Почему у меня, Демона-9, всё получится? И почему не вышло у них?
– Потому что у них не было подходящего первородного серафима, – снова ответил бог-ястреб. – Восьмые версии не знали, появится ли такой образчик у вас. Если бы не появился – вы передали бы послание десятому Талисману.
– Минуточку. Во-первых: кто-то говорил, что девятый мир станет последним. Вы передумали? Вы разве не устали? А во-вторых: это проклятое Пророчество, как эстафетную палочку, передают из рук в руки с первого мира?! И… всё никак, да? Провал за провалом?
– Мы не…
– И в-третьих! – я перебил бога со стрекозиными фасетками, меня обязана поразить кара небесная, но плевать, я уже был вне себя. – Почём вы знаете, что Дэз – именно тот серафим? С чего такая уверенность? Вы восемь раз облажались! Как вы посмели возлагать на него дикие надежды? Седьмое солнце ада, да он мне, мелкому и невежественному сопляку, не внушает особого доверия! Он порочный, падкий на половину смертных грехов, пьяница, наркоман и раздолбай. Конечно, мне все уши прожужжали, что он награждён от вас творительной мощью, он не беззубый бомж, но всё равно он бомж! И забросил давным-давно великие и мало-мальски достойные дела. Чёрт возьми, да даже если он всё ещё что-то умеет – кто сказал, что он захочет? Захочет выслушать, захочет помогать, захочет спасать грёбаный обречённый мир, захочет именно это, а не весело пошлёт на три буквы и вернётся к бутылке. Будучи немного знакомым с его вселенским унынием, я скорее поверю в окончательный крах, в сумерки мира, в тёмные века, в смерть богов, в рагнарёк. Он хотя бы в курсе? О своей роли. В Пророчестве о нём ни слова. Как-то недальновидно со стороны Ди-8 и А-8.
– Ты выговорился? – судя по всему, полуптиц-получеловек был у них за старшего. – Ранние серафимы – клоны друг друга, но разительно отличающиеся от него, несмотря на наличие примерно равной творительной мощи. Дезерэтт получил вкус. И вместе со вкусом – цвет. Его предшественники были целиком белыми, или серебряными, или светло-золотыми, изумительными, преданными и усердными, но лишёнными индивидуальности. Они были унизительно тем, чем и должны были быть – обычными инструментами чужой воли, нашей воли. А Дэз – ярко-красный, сочно-красный, краснее всей нашей крови, замешанной на четверых при акте творения. Он особенный. Он действительно очень особенный. И оттого – сумасбродный, своевольный, ну чисто дикарь. Не спрашивай откуда, но мы уверены в его избранности. Загвоздка лишь в одном: в «инструкции» не написано, как использовать его силу во благо, когда настанет час. Это вам с Ангелом придётся выяснить самостоятельно. Он не вправе просто взять и насоздавать ещё галактики среди трупов старых галактик. И он не вправе воскресить мириады угасших звёздных трупов, ведь они умрут снова, повторив ускоренный цикл катастрофы, потому что некоторые процессы вырождения необратимы даже для него и нас непредсказуемым эффектом. Естественно, всё перечисленное он может опробовать как вариант. Но это не тот выход, не то спасение и чудо, которое вам завещали письменно на Артефакте.
– Ясно. А что насчёт Башни Светотьмы? Тоже выдумка? Похоже, после встречи с вами мне больше не имеет смысла рваться в центр сотворения.
– Ты не прав, – возразила русалка. – Ты поглазел на нас, узнал, чьих их это рук дело – о, дивный и всемогущий Талисман. Но ты ведь по-прежнему не знаешь, что ты такое. Всё мочь и всё иметь – слишком расплывчато для достойной цели существования. Ты сам сказал, что Дэз алкоголик без приличного занятия, и мы – разве мы похожи на грозных богов-воителей или мудрых правителей народов в роскошных чертогах, владельцев несметных богатств? Посмотри, куда нас занесло на склоне лет, – она обвела рукой-щупальцем скудное, почти никакое убранство маленькой пещеры. – Мы ратуем за то, чтобы вы, юные полубоги, не превратились в нас. Возможно, ваша особая и нестандартная миссия в том, чтобы спасти Дезерэтта от подобной незавидной участи. И тогда, кто знает, вселенная тоже будет спасена?
Наверное, я в третий раз прозрел. Надеюсь, что в последний. Я не лгал, когда сказал, что устал от откровений. Башня Светотьмы пусть меня пока подождёт, нужно переварить и тщательно осмыслить всё.
– Верните меня домой, – попросил я тихо и вежливо. – И, пожалуйста, утешьте, что там не прошло три миллиона лет с моего отсутствия. Или три миллиарда.
– Нет, лишь день, – ответил полулис. – Тот последний, в ненарушенном беге времени твоей старой реальности. В полушарии, где ты живёшь, солнце уже закатилось за горизонт. Надеюсь, ты не жалеешь, что целиком потратил столь драгоценный день на нас.
– Не целиком. У меня ещё есть остаток вечера, – я вздрогнул, вспомнив длинный список дел на скрученных в жгуты бумажках. – Послушайте, мне нужно не домой. Если можно, отправьте меня в Нью-Йорк Сити, забросьте туда, где меня ждёт одно важное неоконченное дело. Нет, стоп, я не могу явиться с пустыми руками!
– Сначала домой, – успокаивающим тоном сказал птичий бог. – У тебя хороший дьявол-отец, он позаботится о деталях.
– Последний вопрос, и честно, отстану, свалю восвояси, – я же отлично понимал, что больше никогда их не увижу. А этот вопрос сродни болезненной занозе, глубоко засевшей в заднице. – Вы, наш бог, тетрабог, тетраграмматон… Технически… вы мертвы?
Единодушный кивок.
Всё-таки Ницше не обманул.
Я выдохнул с облегчением. А по новой вдохнуть не смог: грудь нестерпимо сдавило в змеином захвате папочки, да ещё и дядюшка Бегемот присоединился, старая добрая семейная оргия. Шучу. Просто отпустите меня, у меня так мало времени, вечно не хватает на самое главное.
*
В сказках, которые мамка никогда мне не читала на ночь, но я сам всё нашел в аркадской библиотеке и в интернете, прекрасные принцессы находили чудесных драконов, изменяли им с инфантильными принцами и их отважными оруженосцами, а потом выходили замуж за премьер-министров или случайных рыболовов. В компьютерных играх, в которые я азартно рубился треть короткой жизни, герой проходил с кинжалом или винтовкой через настоящую мясорубку, чтобы потом попадать в ещё одну и ещё, в перерывах развлекаясь с продажными женщинами в злачных местах низкого и среднего пошиба. Реальность врывалась в выдумки и диктовала свои правила, проповедовала индивидуализм, пессимизм и показывало коварство великого рандома. Реальность помогала не увязнуть в розовых соплях, добавляла придумке тени, полутона и объём. Это смотрелось офигительно со страниц книг и раскадровок экрана.
Но не пошла бы реальность в жопу? Я каюсь перед небесами, снимая с себя дурацкую личину циника, и признаюсь, что хочу в сказку. Очень-очень хочу.
Сказку, где принц еженощно спит только с принцессой, а ей – не снится, как её на сеновале дерёт во все дырки конюх. Сказку, где герой наконец прорубился сквозь мясной фарш без намёка, что создатели запилят третью, восьмую и двадцатую часть игры ради прибыли, купил небольшую ферму, занялся выращиванием клубники и женился на самой преданной проститутке, завязавшей с пропащим ремеслом. Сказку, в которой не получается стать премьер-министром, но исполняются маленькие и более разумные мечты, удаются вещи по плечу, а каждое утро приносит радость, а не уныние. Сказку… в которой не пострадала ни одна скрипка и у меня не кровоточат восемь из десяти пальцев.
Я не могу их протереть, при себе ни салфеток, ни платка, только вода в бутылках. Украдкой поливаю ею верхнюю деку и нижнюю треть струн и стараюсь не поскользнуться на полу, розовом от крови. С середины песни на меня с ужасом посматривает Фабрис, но сделать ничего не может, да я бы и не позволил. Шоу должно продолжаться.
После второго припева наступает мой звёздный скрипичный час: я солирую в течение целой минуты, громко, чтоб насладился целый павильон, притворяясь не трупом, а виртуозом, и редкие капли с моих рук превращаются в густой кровавый ливень. Или суп. Фрикаделек не хватает.
Почему я не кричу? Я прикусил (или прокусил?) себе язык, поставил микрофон на mute, чтобы не выдать случайно вместо бэк-вокала плач или стон… но это, разумеется, не всё. Я основательно поранил язык, добавив к пальцам кровавые борозды ещё и на нём, потом сжал намертво зубы, представив вместо сцены спальню, а вместо уймы зрителей – его одного. Киллера. Пусть сволочь окаянная не пришёл, но я упрямо играю для него, может, он даже когда-нибудь найдет с этого концерта архивную запись. И восхитится с мимикой истукана, что я ни разу не пикнул, не изменился в лице, а мои изувеченные руки дрожали, но не сфальшивили, ударяя по ладам. После повторной измены с женщиной я хочу гордиться собой хоть где-то. Хоть как-то. Я не слажаю. И, Дарин, не смей срывать мой бенефис, я должен доиграть!
Йевонде не видно, он нырнул за занавес, но я знаю, куда он намылился и где остановка – прямёхонько за «маршаллами» и сплетением их шнуров, воткнутых в большие розетки. Он попытается вырубить звук, чтобы помочь мне, но такая медвежья услуга мне не нужна. Не нужна! Мне некогда думать, предаст он меня или нет, я сосредоточенно вывожу в воздухе последние строки музыки, её тонко-визгливые вскрики, вторящие голосу Эмили, в точности повторяющие рисунок её сладкого завывания без слов, но на октаву выше, в её вокале звенит вопрос, в моей «скрипке» – ответ. В голове у себя я чётко вижу мелодию на нотном стане, как и вижу партию Эмили, которая в одном белье стоит чуть правее центра сцены, не заслоняя меня, но прожекторы движутся слишком хаотично, зрителям не понять, что за беда к нам привалила. Моя кабаре-дама сильно охрипла после чудесных откровений, исторгнутых пусть не из самых глубин души, но искренне, выложившись как подобает – за идею, а не за деньги слушателей. Финальное “dead-is-a-new-alive!”, вытянутое шёпотом и скороговоркой, звенит у меня в ушах призывом и приказом. DSI закончили аккомпанировать, остановились, включая барабаны Мэдхани, но у меня ещё полтора такта… и эхо, нужно не забыть выбить из педали эхо. Выжить, любой ценой. Дожать. На струны. На пальцы. Господи, как же сильно щекочет в нос запах собственной крови. Я съезжаю по инструменту сверху вниз, чтобы выдать последний, быстрый как молния пассаж – резко вверх, к колковому механизму, срывая с подушечек мизинцев последнюю кожу. С остальных пальцев она давно стерлась. Десять обнажённых фаланг из десяти. Всё.
Зал постоял в тишине секундочку, наверное, не веря, что поучаствовал в таком изощрённом мазохизме и прикоснулся к прекрасному, а потом взорвался громом, а не овацией. Сцена немного сотряслась от их бешеных рукоплесканий.
Но выход на бис… ребята, пожалуйста, без меня. Песня закончилась, не концерт, но я… я тоже закончился. Не помогайте, я просто прилягу, полежу прямо тут, рядом с гитарой. И похер, что нельзя. Мои руки… То есть какие руки. Нет больше рук.
– Не закрывай глаза. Не отключайся! – кто-то надо мной склонился, в лицо не узнаю, по интонациям – похож на Виктора. – В здании дежурят медики? Где они? Позовите скорее! Скорее их сюда. Бегом! Шевелитесь!
Я не теряю сознание, просто отделяюсь от зала и группы, проваливаюсь в приятную дымку. Голова весит не меньше тонны, но не мешает и удобно лежит. Какое счастье, что не нужно больше трогать струны. В жизни к ним больше не прикоснусь, Господи. Знаю, пальцы доведут меня до самоубийства позже, появившись на руках заново и разболевшись как ненормальные, но сейчас я как после лошадиной дозы морфина – или небольшой дозы мокрушника. У него ведь такие крутые методы делать анестезию. Ничего не чувствую. Немножко холодно. Давление непонятное появляется. А, это льют какую-то гадость антисептическую, очищают руки и смывают кровь, всё тут, не сходя со сцены. Весело, наверное, смотрится со стороны. Зрительский партер волнуется, но я не слышу. Давление на пальцы становится дискомфортным – полагаю, тут пошли в ход эластичные бинты. Ничего. Пара минуток… и снова полная анестезия. В районе локтя быстро кольнуло и взорвалось жаром – значит, и настоящего обезболивающего не пожалели. Не морфин ли, воплощая самые смелые околонаркоманские мечты? Какая жалость, что моя дымка не вечна, рано или поздно вернуться к жизни придётся. Вставать придётся. И бороться дальше. С болью из заживающих ран в том числе.
– Эмили, прошу тебя, закажи новую скрипку, – прошептал я через силу и сглотнул затекшую в уголок рта слезу.
Они рассмеялись, вчетвером, кажется. А голос Фабриса ответил:
– Она закажет десять скрипок, и девять я ей об голову разобью. И заставлю заказать по новой. Чтобы больше никогда такого не повторилось. Но ты… обещаю не болтать этого в присутствии завистников, вообще скажу лишь раз. Ты идеально сыграл, не сбившись с ритма – я про весь сет-лист. Гитарист от бога.
– Поздравляем, воротничок, – вставил Эш.
– Не шевелись! – несколько нервно прикрикнул Виктор, когда я согнул колени. – Тебя есть кому забрать отсюда и побыть твоими ногами. Давай, Йевонде, покажи класс.
Зал стало слышно куда лучше. Там сильно разволновались люди: судя по отдельно выхваченным репликам, они увидели персонал в синих и зелёных медицинских спецовках, и им очень хотелось прорваться на сцену, чтоб помочь мне. Мерзкий аптечный запах и чуть более терпимый запах спирта не отставали от нас ни на шаг – значит, врачей Вик решил пока не отпускать. Ну и ладно.
Я неудачно попытался обвить Дарина за шею, плюнул (ну не ему в лицо, конечно) и просто осторожно свесил руки, которым тридцать слоев бинта придали сходство с боксёрскими рукавицами. На бэкстейдже я попросил меня отпустить и усадить за стол для автограф-сессии. Толпа фанатов меня хотела, позабыв о музыкальной составляющей концерта (мы должны были сыграть ещё минимум две песни), охрана уже не могла их сдержать, и они хлынули ко мне, крича наперебой, все-все хотели меня поддержать, они не слепые, заметили и кровь, и суматоху. Это было приятно, так приятно, что я даже сумел улыбаться и отвечать всем и каждому. К счастью, они спрашивали одно и то же.
Стоит уточнить, что, по неисправимой привычке любого поклонника, они тянулись ко мне нетерпеливыми лапами, но единицы потрогали за волосы, и их оттеснили, чтоб меня не замучили еще больше. Они взяли стол, Эмили и DSI в плотное кольцо, они сами не знали, что им от меня нужно – расписаться-то я точно не смогу на их телах, CD-коробочках или одежде. Но Дарин не был бы Дарином, если бы не придумал: свинтил с чёрного перманентного маркера колпачок и сунул мне в зубы. На столе начали появляться нежданные подарки, конфеты и мягкие игрушки, кто-то из фанатов первым догадался задрать майку и пододвинуться ко мне оголённым животом. Я провёл маркером косую прерывистую линию над пупком, он отскочил, уступив место следующему счастливчику, то есть следующей. Так они сменились не больше дюжины раз, вопя от восторга, как настоящие психи, и Виктор объявил, что мне нужен отдых.
Я запротестовал, вставая. Я хочу, чтобы они получили ещё немного личного внимания, прежде чем я стану суперзвездой и отдалюсь (или умру, что вероятнее). Я позволил пятёрке ближайших и самых смелых меня обнять. Не без опаски, да. Но пусть бы они и разорвали меня на трофейные куски. Я судорожно вздыхал, наслаждаясь впервые столь явно и концентрированно чужим вниманием и обожанием. Совершенно незнакомые люди, и они меня внезапно готовы залюбить до смерти. Кайф? Почти чистый. Как дополнительный сорт анестезии, смягчающая мазь на покрывшиеся корочкой раны.
Меня бережно провели сквозь толпу к выходу – не для артистов, там как раз больше всего народу столпилось – а к основному: там, по идее, не должно было остаться никого. Просто белый коридор, даже охрану сняли за ненадобностью. И бело-серые створки дверей были приоткрыты. Я доковылял до них один: группа и мисс Отем (начинаю её так называть, сознательно дистанциируясь) остались ублажать непомерные фанатские аппетиты. В конце концов, их обожали больше и в сто раз дольше, чем меня, тут всё понятно, мне не обидно, наоборот. Наконец я просто дышу ночным воздухом. После духоты сцены он как в лесу – чистый, ароматный, в меру холодный. И плевать (опять плююсь), что центр мегаполиса.
Из-за сквозняка или по чьей-то забывчивости в дверях образовалась широкая щель. Достаточная, чтобы я увидел, кто перед ними возник, стоя вполоборота. Нежный, снежный, замогильно спокойный и жестокий, словом – тот самый, щедро вывалянный в сахарной пудре профиль. Поэт во мне в очередной раз пустил пулю в лоб, пытаясь взяться за перо и описать Это. Идеально выступающий кончик надменного носа, ровно настолько, чтоб не принадлежать девушке. Спокойно сомкнутые губы без малейшего намёка на какую-то влажную и гадскую пошлость, но всё равно неимоверные – тяжелые как гири, напитанные (чужой?) кровью, вот-вот лопнут и зальют воздух эманацией греха. Каким же высокопарным дураком я стал, выучил уйму умных слов, чтобы смочь выразить невыразимое. Ни рай, ни ад не решились оставить его у себя, впустили, но струсили с настоящим гостеприимством, и его отравляющее величество украсило собой землю.
Меня порядочно качнуло, собственное лицо судорогой свело, убирая ненужную улыбку. Я заигрался в поэзию, чуть не забыв, как он ненавидит чужие эмоции. А я ненавистно рад его видеть. Он прилетел в Нью-Йорк. Ну неужели. Но, как и подобает крутому заносчивому подонку, пропустил весь или почти весь концерт. Славно, нечего добавить. Что у него там в руке такое длинное и тонкое? На метле путешествовал? Рельсу выломал?
О, нет. И меня качает ещё сильнее. Это метровая роза из сада мессира папчика. Снизу шипы аккуратно срезаны, но между листьями и ближе к бутону их штук семь, каждый – как два моих мизинца. А цвет, цвет, Яхве, Эль-Шаддай…
Демон перешагнул через порог в павильон, сквозняк захлопнул дверь. Толпа радостно беснуется на другом конце этого коридора и за углом – то есть за много астрономических единиц от нас. Приглушённо и неубедительно. Он взял нас обоих в пузырь гулкой тишины. Гулкой, потому что отзвук его единственного шага никак не затихнет в моей голове, раздаваясь снова и снова, на разные лады. И кровь во мне жарко шипит и пузырится, а сердце обжаривается в масле на чугунной сковородке, медленно переворачиваясь с боку на бок. Киллер, за что ты со мной так. Опять.
Он опускается на одно колено. Кто-то сомневался, что он забудет снять тёмные очки? Но я вижу его глаза поверх задолбавших очков, с удобного ракурса, глаза смотрят на меня, их выражение разгадать нельзя никогда, я и стараться не буду. Я просто жду. Ты что-нибудь скажешь? Розу подаришь? Очередную циничную шутку пошутишь? Зачем ты пришёл сейчас, ну зачем. Испортил миг счастья, дурного, подслащенного кровью, но всё равно счастья.
Бинты начали разматываться. Ну, не сами по себе – Демон разматывал, хоть и не прикасался. Оставил одним тонким слоем на пальцах, ярко-красным. И вложил свой цветок, в правую руку. Я так и не описал цвет этой розы. На самом деле в розарии она мне никогда не попадалась, видел другие сорта, не менее драгоценные – чёрные, синие и фиолетовые. Эта выросла сегодня, получается. Специально для него. Или для меня. Лепестки нежно просвечивают розовым, но сама она бледная, синевато-зелёная. Ровно такая, как мои глаза. Сверху густо покрыта пыльцой, будто её макнули в жидкое оранжевое золото – но это отличительный знак всех дьявольских роз. Я не знаю, каким образом выговорить, что мне красиво и необыкновенно. Но больно, больнее прежнего. И тревожно.
– Не бойся, – произнес он. – Можешь сделать то, о чём давно мечтал.
Просто не верится. Серьёзно? Но я решился и поддался давно сдерживаемому желанию: сбил с него очки, на пол скинул и с упоением потоптал ботинками. И хруст раздавливаемого стекла звучал слаще музыки прошедшего концерта.
Он выпрямился, вставая с колена. Не проявил раздражения. Но отомстил-таки за свой поруганный аксессуар, отомстил мастерски. Как? Заставил громко рыдать, сопли и слюни, по-девчачьи, всё потекло, всё хлынуло потопом… когда он обнял меня. Объятье смыкалось и смыкалось, всё крепче, с риском для жизни вжимая моё тело в его тело, в коммандерскую грудь, я впервые до мельчайших ворсинок видел эту ткань, лакированную не везде, местами вытертую, усиленную пуленепробиваемыми щитками. Блуждая взглядом выше, напоролся на его улыбку, завернувшую на полпути истерзавшие меня вопросы: они не дошли до языка, потому что передохли, счастливые, на них отвечено.
Я всё ещё липовый и не равный ему партнёр, мне воевать и воевать за то, чтоб его сердце однажды поднеслось мне на блюдце. Но одну битву я выигрываю, первую серьёзную битву, вот сейчас, когда мне передают стяги и знамена его поверженной армии и разрешают поднять над чёрной крепостью собственный флаг.
Он будет шляться где-то днями, долбанное непокоримое и непоколебимое дьявольское отродье. Но ночью придёт ко мне. Ночь он проведёт со мной – например, эту. Он только что её объявил, как на торжествах, разрезал алую ленточку. Поднял меня на руки совсем не так, как поднимали родичи и горстка людей до этого, не как Дарин полчаса назад. Поэт ещё не воскрес, поэтому не могу внятно описать. Держал, как охотник – жертву, но жертву любимую, которую никому не даст в обиду, но обидит сам. Разденет и утешит, позаботится и изнасилует, свяжет и накормит. Чистый бред, знаю. Я еле выдыхал, затиснутый сталью его пальцев на выступающих рёбрах, пока он уносил нас прочь от Ирвинг-Плаза, к машине. А его сахарнопудровая кожа ожила, вела себя как отдельный Демон, состоящий исключительно из осязания, сосредоточенный в нём… заинтересованный во мне, малость похабный. И я почувствовал себя непривычно желанным, напуганным, как никогда близким к новой сцене насилия, а ещё – к обмороку от накатившей вины пополам со смущением. Секс в морге? Секс дома в постели? Его спальня? Моя? Может, вообще секс в авто? Я не хочу. То есть хочу, но мне нужен момент иной близости. Ощутить телом не тело, а душу. Он поймёт? Неизвестно, как ему сказать.
– Киллер…
Благополучно позабыл, чего хотел. Багажник под завязку набит розами. Не пухлый мажорный букет, не дюжина подобных букетов, а целое кладбище срезанных цветов. У меня в глазах защипало. Зачем же? Столько длинных изысканных трупов. И ведь не прирастут обратно к стеблям.
– Это магия моего отца. Дети его мёртвого острова греха. Не переживай за розы в саду. На Земле такие сорта не вырастут, им нужен другой воздух и другая почва. Я попросил их принести для тебя, единожды. Сегодня. Чтобы не просить запомнить этот день. Ты не забудешь. Потому что они не завянут. Они вечны. Укрась ими студию, стены или засыпь их лепестками кровать. Впрочем, кроватью я займусь отдельно.
– Киллер? – делаю вторую попытку сказать.
Он посадил меня на водительское место и поднес ко рту мои ладони.
– Я не умею исцелять. Но пожираю боль. До возвращения домой этого должно хватить.
– Не нужно. Меня обкололи анестетиками, Ди, – надеюсь, моя смелость зачтется на небесах. – И разницы я не чувствую. Просто… рук не чувствую. Хотя суставы сгибаются.
По его лицу пронеслась мрачная тень. Обиделся? Довольно болтовни, я всё порчу. Уже испортил. И точно не получу сегодня частичку его души.
Не зная, как отвлечь нас обоих, я тронул верхнюю пуговицу на джинсах. Расстегнул бы с удовольствием, но находящиеся в отключке пальцы были на это не способны.
Он обошёл автомобиль, сел на пассажирское место, а спинку моего кресла щелчком откинул назад. Расправился со всеми пятью пуговицами на раз-два-три и оттянул мои джинсы на бёдра вместе с трусами. Самое неподходящее время для преступных признаний, но имя Эмили отчаянно завертелось на языке, зачесало его, стыдом и совестью, на полной скорости обогнав воспоминания о Рэ Вильнёве.
– Что бы ты ни вздумал сейчас брякнуть – промолчи, цыплёночек, – темно-каштановые волосы половиной блестящей массы лежали на полу и ещё накрывали коробку передач, а самые жестокие и порнографические в мире губы слегка дотрагивались до моего члена, немножко целуя его, немножко обнимая, выдыхая на него чуть тёплый воздух.
Я вцепился в руль. Не нарочно, обстоятельства заставили. Его небрежные действия со стороны – просто пустяк! И никто не заметил бы, что он швырнул в меня ядерной бомбой, между ног ровненько попал – и дальше задышал себе спокойно, в свое удовольствие. А во мне раздался оглушительный взрыв, возбуждённое тело вмиг обратилось в огонь и неостывающий радиоактивный пепел, низ живота при этом отхватил львиную дозу грязного облучения: его расхерачило, буквально на мелкие куски разорвало, от такого нельзя банально закричать и позвать на помощь. Я только шею свернул судорожно, пытаясь справиться с всеобъемлющим чувством вспышки и догорания, а спинка кресла впитывала слёзы, струящиеся по моей дёргающейся левой щеке. С правой – свободно капали этому садисту на лоб и нос. Что ещё случилось? Ну конечно я кончил. Сломал бы себе при этом член, будь в нём хоть одна косточка. Демон только успел прижать к резко обнажившейся головке язык… и я пролился на него, Господи, да я выстрелил! Как из пулемёта. И мои «пули» не уступали по бронебойности цельнометаллическим мельхиоровым. Сперма болезненно оцарапала канал, по которому вылетела на скорости конкорда, а неудовлетворённое желание увеличилось раза в два, заставив меня не дышать, а давиться содержимым лёгких, как после пятикилометровой пробежки. Нужно ли добавлять, что видеть его рот наполненным моей спермой мне ещё не доводилось? Он невозмутимо убрал один белёсый потёк с подбородка моим мизинцем. И присосался к сильно набухшему члену, из которого продолжало капать, с будничным видом инкуба, заставлявшего смертных испытывать вещи и похуже. Я непроизвольно расставил ноги пошире, вторая водородная бомба взрывалась мягче и тише, наверное, шло привыкание… к его ужасающему естеству. Стобалльный импульс возбуждения разорвал меня на те же сто баллов, но, кончая, я уже нашёл силы неслышно выматериться высохшими губами. Зря, ой зря я так мало воды выпил во время концерта, но кто же знал… для какого деликатного дела она мне понадобится.
