Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
– Но разве ты был мужчиной? – спросил я, погрузив грязные босые ноги в шелестящие волны. – И взрослым? Разве нормальный человек или Перевёртыш ушёл бы вот так, послав в жопу всё, чем дорожил, перегруженный чувством вины? Я читал обрывки мыслей твоего приторного альтер эго. Убитый горем после, Ангел и не подумал закрываться и экранировать от посторонних ваш последний разговор, твои последние минуты. Мне сто раз твердили, что я не должен строить свою жизнь вокруг тебя. И что всё обрушилось только в моих глупых грандиозных планах на совместное будущее. Я знаю, знаю. Может, завтра на меня с пальмы упадёт перезревший кокос и зашибёт насмерть. А я тут губу раскатал на три альбома, славу, мировой тур. Хотя у меня даже музыканта на бас-гитару нет. До сих пор записываю партии сам, как лох, а на готовящемся сольном выступлении в Ванкувере на басу сыграет… да, опять твой приторный брат. Словно он теперь до гроба будет вынужден затыкать собой все пробоины, двойные пробоины. За себя и за тебя. Неужели тебе не стыдно? Ненавижу тебя, любимый. Ненавижу всё то время, когда силы заканчиваются на что-то хорошее и светлое. Память о тебе априори не может быть светлой. Убийца, изменщик, предатель, садист, людоед, нигилист, анархист, неонацист, икона геноцида, экстремизма и нетерпимости… Я не закончил, и не потому что у меня дыхания не хватило продолжить список твоих званий и «достижений». Мне никогда не разделить твоих убеждений – не перестану же я быть евреем! Но это не мешает тебя любить… и в полной мере ощущать себя дико и противоестественно, под прицелом и в опасности. Для тебя мир состоял только из жертв и немногих хищников поплоше, покорно уступавших тебе дорогу, и не только по праву силы, но и статуса. Ты так гордился своей царской кровью. Лорд Демон, пфе. Богоподобный – ещё раз пфе. Тебе всё-таки льстило обожание, нравилось чужое унижение и раболепие, твоя слабость, твоя чёртова слабость! Не настолько ты был совершенством. Но сколько бы боли ещё я ни испытал, сколько бы изъянов в тебе ни искал и почти находил, а я не в состоянии выбросить тебя из себя, из головы, из задницы, из души. И та чёрная сладковатая мерзость, похожая на вязкую патоку, засела в меня не выдрать, въелась, вгрызлась, как к себе домой, и блуждает по телу, то отрываясь и свободно плавая в крови, а то присасываясь ко мне свирепым проголодавшимся зверем. И я ошибся: ты ушёл, скотина, но ты ведь не покинул меня целиком! Носить частицы тебя – редкая честь… и редкое проклятье. Потому что Я НЕ МОГУ ТЕБЯ ОБНЯТЬ, СВОЛОЧЬ ТЫ ЭДАКАЯ! ОТЗОВИСЬ! – я опомнился, оглушённый – я орал во весь голос. Наконец-то я заорал, разрушил плотину, сдерживавшую эту боль, радость-то какая, аллилуйя. Но всё равно мне странно и неловко. Погрузил смущённую морду в солёную пенную воду. Неистовство остудил, а горечь, горечь куда девать? Прибрал с лица волосы, отплевавшись. – Отзовись? Отзовись…
Я лёг на волны прямо в одежде. Августовское солнце смотрело на меня дружелюбно, аккуратно грело, не слишком припекало. Мокрушника от себя насильно отодвинул, вернув образ отца. Он собирался и тут же рассыпался, не имея ни чёткого лица, ни сколько-нибудь узнаваемого силуэта. Какой у него голос? Тоже неизвестно. Был ли он тираном, тюфяком-подкаблучником или жил с ма хорошо, душа в душу? Наверное, она сильно его любила, раз никого взамен не нашла. Тринадцать лет она одна. И я буду один. Растолстею, как она, тоже стану безобразным, скучным и никому не нужным счетоводом.
– Совсем рехнулся спать в воде? Утонуть захотелось?
– Братец? А, братец. Отвали.
Он вытащил меня из океана за волосы, смачную оплеуху отвесил. Глаза горящие, сердитые-сердитые, и даже вечно бледные щеки малость раскраснелись.
– Ну чего ты пристал? Я именинник, что хочу, то и делаю. Именинников не бьют.
Ксавьер врезал мне ещё. И я, утробно зарычав, вжался в него посильнее, постаравшись при этом не треснуть напополам. Не задрожать и не заплакать. Пусть бьёт, мне всё равно. Мне нужно чьё-то тепло. Родное тепло, привычное, с закрытыми глазами узнаваемое. Мать не умеет заботиться обо мне молча, деда-старейшину я всегда побаивался, а остальные родственники… Да в топку их, не они мне нужны сейчас, а отец. Как же ужасно не иметь его. Но, за неимением отца, и противный старший брат сгодится.
Он остолбенел, охреневший, особенно от внезапного рычания растерялся, видать. Потом коряво обнял меня. Потом более красиво и уверенно обнял, пристроив руки удобнее, сомкнув кольцом – так, что мне и впрямь стало легчать. Два белобрысых дохляка на пляже зажимаются, чудилы. Но я не в первый раз уже подкатываю к нему за теплом и лаской. Задрожал всё-таки, почувствовав, как он целует меня в мокрые волосы, затылок беспорядочно гладит. Рассказать кому – засмеют, но именно такой близости мне и не хватало. Лишенной формальности, сексуальности и обязательств объяснить, что я, чёрт возьми, творю.
Мамка тряслась надо мной всё детство, приносила с охоты лучшие куски дичи, жарила на камнях самые вкусные яйца мелких пташек, воровала красивую одежду у ткача в городе Мертвителей и даже смастерила качели, чтоб меня побаловать. Но самое главное она упустила. Я словно недолюбленный ребёнок, которого рано оторвали от груди и забыли рассказать, что значит быть семьей.
– Мир?
Кси бухнулся в рыхлый песок и камешки, на свои тощие коленки усадил меня.
– Если ты не заметил, то я частично заменил тебе отца.
– Да всё я заметил, ботаник. А ты давно тут торчал шпионом, подслушивал и невесёлую болтовню мою, и разное, тихо в котелке варящееся.
– Если ты хотел знать, каким он был, внешне – то на меня зырь.
– Ещё чего, глаза вытекут, – я уткнулся протестующей мордой в его тощую шею, острые ботанские ключицы впились мне в подбородок. Всё равно удобно. И руки у него деликатные, мягонькие, как у настоящего неженки, моим волосам и затылку понравилось. – Нет у меня никого, кроме тебя, представляешь? А представляешь, как тяжело жить с образцовым братишкой-придурком?
– Ой, даже не подозреваю, – он иронично отвесил моей заднице шлепок. – Тебе торт сделали размером с тебя. И весит столько же. Помадка, вишни, сливочный крем. На ромовом бисквите. А ты сбежал, по пляжу шаришься, наверное, хочешь, чтоб дети из приюта завтра твой тортище сожрали, с тарелками откусывать будут.
– Ещё чего, – повторил я капризно. Засопел. Организм просигналил, что не жрали мы со вчера или с позавчера. – Кси?
– Ну? Домой топать созрел?
– Да. А можно ты будешь меня иногда любить? Чтоб уютно. Тепло и домашне. Чтоб твоя семья… – я запнулся, перепугавшись от собственной наглости, – иногда была и моя семья.
– Она и так твоя, осёл, – проворчал он с раздражением, но явно врал и был рад моим словам, и напомнил собой ма, а не папу. Поцеловал меня в щеку. Думаю, на роль Тисс он и впрямь подходит больше.
– А твои огнедышащие детки зовут тебя мамочкой? Ты мамочка?
– Они не огнедышащие. Но в остальном верно: несмотря на то, что Ангел был на сносях, весь в панике пузатый и беременный, меня, а не его они сразу признали своей кормящей мамашей. Эндж только живым инкубатором побыл и, едва оправившись, на работу слинял, ему уже практически на бегу шов накладывали.
– Ты так и не сознался, любишь ли его. Иногда мне кажется, что тебе насрать, жив он или как. Верен тебе или где, по каким парням вдруг, может, шляется.
– Ты ошибаешься. Но о своих чувствах к нему не скажу, не дождёшься.
– А тебе бывает одиноко? В вагоне обязанностей, с нехваткой свободного времени, в куче молочных бутылочек и подгузников.
– Вот не дает тебе покоя моя личная жизнь, да? Мелкий, – Ксавьер достал телефон. На заставке я увидел детализированный глаз, сине-зелёный, такой огромный, что практически макро – и втихомолку озадачился, чем или кем увлечён мой брат. – Нам всем бывает одиноко, и мне в том числе. Дома, на работе или на улице в толпе. А молоко они не пьют. Совсем ты племянников не знаешь. Давай вернёмся в особняк, познакомишься.
– Кси, а вселенная исполняет желания в день рождения? Твои исполнила?
– Не особо. Если загадываешь что-то важное – сразу забывай это. Вселенная не хочет, чтоб ты подсматривал и подслушивал за тем, как она колдует для тебя.
– А у тебя есть ответы на любые вопросы? На вообще всякие?
– Почти, мелочь ты приставучая.
– А можешь ответить на мой? Тайный. Умолчённый.
Мы поднялись из песка, Ксавьер отряхнул меня, потом себя, потом мы нашли мои кеды.
– Время не лечит, это миф. «Лечит» память: постепенно искажает и затирает даже самые дорогие воспоминания, нагромождая поверх них всё новые и новые. Но ты не забудешь – как бы отчаянно ни стремился избавиться. И не смиришься. И если найдешь, кому отомстить – отомстишь.
– Почему?
– Я бы так сделал.
– Фе, я не настолько кровожадный, как ты.
– О, ты себя плохо знаешь. Обувайся.
А я уже почти с брателлу ростом вымахал. Обогнал его рысцой, прыгнул за руль, но его пидорский лимонно-желтый «ламбо» слушался не нажатия на водительские педали, а голосовых команд. Чёртов искусственный интеллект, везде понатыкан, иногда кажется, что умнее меня. Но уж поумнее многих людишек точно: и про погоду доложил, и про торт со съедобными свечками, что его на террасе прямо сейчас разрезают – для этого Кси телефон доставал, уведомление отправить, что нашёл меня и праздник можно начинать. Дурацкий день рождения. Но я хоть попытаюсь на пару часов прикинуться счастливым. И дотянуть на минималках в новый день, обещая себе забвение – в работе, в еде, в вине, в прогулках по пляжу, который мне, между прочим, понравился.
Я стал наведываться туда чаще, купаться, оставался загорать. Изредка ловил минуты наедине с Кси, потому что если я засиживался у воды допоздна, забирать меня неизменно приезжал он. И я засиживался намеренно. Обменивал желание поплакать и пожалеть себя на дружеское объятье с ним. Я не хотел поддержки Мэйва с кровосмесительным подтекстом, стыдного секса, фелляции, пенетрации или чего-то похуже, что казалось вовсе не гадким, а… оскверняющим память о мокрушнике. Я боялся собственной порочности, что охотно приму приставания. Поэтому я избегал кузена вне студии. А вот Ксавьер из блевотного и несносного родича превратился для меня в вещь первой необходимости. Время не лечило, я убедился. Зато лечил он. Глядел в горизонт своими концентрированными алкогольными глазищами (сознаюсь, мне всегда нравился их цвет, крутой, на стопроцентной сатурации зелёного, вот их бы я себе на экранную заставку украл) и готов был качать меня на руках, как в детстве. Убаюкивал в самый крепкий сон. И жизнь казалась почти сносной.
*
Дни пошли ровными рядами-клетками в календаре, белые – будни, розовые – выходные и человечьи государственные праздники. С сентября я обещал вернуться в школу, и вернулся – в экспериментальный класс, собранный из нас, Изменчивых. Правда, я всё равно много прогуливал, но не по своей вине: “Starswarm”, должным образом оформленный и с честью выдержавший пост-продакшн, вышел на старт продаж, через обычные магазины и онлайн. Sire Records не обманули, рекламная кампания была грандиозной и массированной – по всем возможным СМИ, андерграундным, конечно. Критики европейских музыкальных изданий приняли мой переполненный кровью и слезами опус крайне благосклонно, Штаты и Канада отзывались сдержаннее. Зато Азию буквально разорвало в шквале восторгов, десятки предложений о выступлениях посыпались отовсюду, но особенно – из Британии, Южной Америки и Японии.
Подготовка к запланированному мировому туру угрожала затянуться из-за пробелов в кадровом составе: я всё так же не мог найти нам live-басиста, а Ангелу, как ослепительному фронтмену, не к лицу было бренчать на басу и одновременно петь (тренировочная сцена в Ванкувере не считается). Правда, Джин Симмонс с этим справлялся… но у него не было в обойме ещё одного фронтмена, да и музыка в техническом плане курила в сторонке.
Я попросил главных боссов (из Warner Music, минуя средних боссов из Sire) перенести движуху ближе к Рождеству, обещал до конца ноября разобраться с нехваткой музыкантов. Но разберусь ли? Это не как со школой, одного словесного обещания маловато.
Нас успели подписать на разогрев к Виктору в Хэллоуин на распиаренную Castle Party – он сам позвонил и напросился. Я рад был его слышать… наверное: сутками ничего не чувствовал, ни радости, ни довольства, кроме тех редких минут на пляже на руках у брата. Вик сказал, его шведские и немецкие коллеги по индастриал-цеху тоже проявили интерес к Ice Devil и хотели бы коллаборацию. Ту самую, вожделенную. Отлично, я не против. Готов поработать со всеми, создать ремиксы, закаверить старых Depeche Mode (всё еще мечтаю о tribute-альбоме), просто поиграть сообща, дружно посмеяться и устроить вечерний загул в дюжине баров, последовательно напиваясь в каждом. Может, кто-то даже одолжит нам басиста?
Довольно дерзкая мысль. О Дарине. Фанаты не стали бы придираться и критиковать, что состав свежеиспеченной группы лихорадит, они редко вникают в такие тонкости, а Йевонде справился бы на ура и заодно встретил бы во плоти своего наркокурьера… ой, то есть наркокумира, Дезерэтта. Я бы на его месте прыгал до потолка от счастья. Дэз – сплошное загляденье, и делает всё как боженька, при этом дико стесняется, шифруется и пытается уйти в середнячок, чтоб не выделяться. Например, на барабанах стучит, изображая дитя любви (вернее сказать, порочный плод содомии) Джои Джордисона и Ларса Ульриха, а ведь я готов поспорить, у него есть свой стиль. Ну или будет – когда он даст себе волю с оригинальными идеями и импровизацией. Еще я подозреваю, при желании серафим сыграет на такой скорости, что сожжёт палочки, том-томы и бас-бочка задымятся, а сплэши и хай-хэт – раскалятся докрасна¹. Это было бы в тему шоу, если бы мы исполняли экстремальный death или trash-metal, хотя чем чёрт не шутит… Наверное, иногда мне хочется поразить публику ради поразить, любуясь разинутыми ртами, а не во имя музыки. Короче, Дэз – красавчик и монстр ритм-секции, Йевонде влюбился бы по уши в его талант. Но.
Что-то остановило меня. И разговор с Виктором окончился обычным вежливым «пока».
И почему? Какого хрена? Он бы без проблем одолжил мне Дарина!
Но я сплю и вижу мой великолепный чёрный Fender Precision Bass в руках у другого. Я больной. Просто больной. Так и останусь навеки без басиста.
Больше часа убивал тупым щемящим взглядом несчастный мобильник. Приходили пачки сообщений, мелькнул входящий вызов от матери. Когда понял, что могу пошевелиться и не сдохнуть при этом – оставил всё непрочитанным и неотвеченным и ушёл в студию.
С его «смерти» прошло два месяца и четыре дня. Пора сочинять новую песню. Точнее, сочинять музыку, слова давно готовы. Старая добрая сатира, смех сквозь слёзы, повествование о гротескном вправлении мозгов: каждый вечер я, лирический герой, закапываю свою безвременно почившую любовь на кладбище, но каждое утро эта дура вылезает из могилы, разбрасывая цветочные венки и искусственный дёрн, и возвращается ко мне в дом, попутно пугая весь город. Она писаная красавица: полусгнившее лицо, проплешины с жуками в волосах, комья сырой земли на белом (аллюзия на подвенечное) платье. Какая жалость, что она девушка. Но делать её парнем совесть не позволила. Сколько можно эксплуатировать эти слезливые гомосексуальные мотивчики. Почему-то я не хочу, чтоб мир думал, что я гей. Вряд ли я гей. Сатана моей мокрой мечты был ровно один. И я уже прояснил для себя, что настоящим мужчиной он не рождался.
В студии пустота и тишина, охренеть, даже Гед куда-то отлучился. Но не страшно, ведь он прилежный задрот: не бросит пульты посреди рабочего дня, предварительно не настроив и не отладив звук до идеальности. А мне настраиваться недолго: карандаш надёжно воткнуть за ухо, чтоб держался не падая, клочки бумаги со старыми черновиками ритуально раскидать вокруг мусорной корзины (потому что никак в неё не попаду при броске, мазила), а Stratocaster – повесить привычной тяжестью на плечо. Трансформ-панели развернули мне небольшое старинное кладбище, мраморные и гранитные надгробия, ползучие розы, плющ и сирень. Я представил на тропинках между могилами свою упрямую невесту и заиграл. Это в кои-то веки не ре-минор, музыка довольно звонкая и быстрая, так и сочится цинизмом и недоумением. Может, надо вызвать священника-экзорциста? Пусть выбьет из зомби-девицы дурь с ежедневным воскрешением. Спать надо мирно в могилке, а не разгуливать почем зря. Ты умерла, лапуля, умерла! И я… должен сам в это поверить. Чтобы ты, наконец, упокоилась и больше не вставала.
В музыке есть своя запутанная геометрия линий, моя задача – поймать их, вырвав из клубка других, будущих, ещё не написанных песен, витающих в голове, и выложить в особый узор. Узор этой мелодии напоминал кулак с отогнутым средним пальцем. Зато в кои-то веки весело, без затрахавшей уши меланхолии, норовившей уговорить слушателя по окончанию песни наглотаться таблеток или с крыши прыгнуть.
Завтра тщательно проработаю партию клавишных, а гитарного соло тут, пожалуй, не будет. Задорная невеста с глумливым текстом перетянула одеяло на себя. Ну и флаг ей в костлявые грабли? На этом всё, я уложился в час, осталось записать ноты.
Верхняя E оборвалась в жуткий стон, а другие струны запутались в моих пальцах. Это я не вовремя (а бывает вовремя?) разогнулся, готовясь снимать гитару, и увидел её – невестушку – на 3D-тропинке, поросшей правдоподобно пожухлой и затоптанной травой.
Не завизжал. Не обоссался. Странно. Нервы покрепче, что ли, стали. Однако сильнее, чем сейчас, я был напуган всего однажды – когда впервые пробрался в Хайер-билдинг и застрял в отключившемся лифте. Никто впоследствии не удосужился рассказать, что за страхолюдный зверь голосил тогда в шахте, официальные корпоративные газеты и журналы тоже молчали, а я не горел желанием расспросов – чувствовал, что с ротиком на замке и задница целее будет. Но я отлично помню, как объявляли боевую тревогу, созывали ELSSAD, а меня самого уберкиллер чуть не замочил, приняв за врага. Опасность была реальной, и кто-то вполне мог со страху напрудить в свежие портки, не особо стыдясь проявленной слабости.
Ну, а сегодня что?
Допился. Не успев толком раскачаться. Бутылку вискаря едва пригубил, три глоточка…
Или это от недосыпа?
Ну здравствуй, покойница. Где гниль и жуки? А свадебный наряд?
Вместо платья меня порадовали рваными парусиновыми штанами, закатанными до колен, и грубой полотняной рубахой XVIII века. Одежда отсыревшая, в пятнах плесени, от души вывалянная в грязи и крысином помете, будто полгода провалялась на помойке под затяжными ливнями. Твою мать, как девчонку полиция на подходе к центру города не задержала? А охрана Хайер-билдинг куда смотрела? «Дикие коты» должны были гостью ещё на ресепшн повязать с шутками-прибаутками по поводу колоритного экстерьера. И ещё! Чтобы добраться до двести восемьдесят восьмого этажа студии, нужно ввести в лифте секретный цифровой код – это вместо нажатия на обычные кнопки. И откуда бы мертвечине знать код? Ой, бред. Чего я парюсь? Допился и доигрался, галлюцинации у меня.
Хотя я сегодня сравнительно выспался! И не употребляю ничего на регулярной основе, в отличие от Дэза. Чур меня.
Я продолжил с прерванного места: снял гитару, еле-еле выдернув застрявшую в струнах руку (фаланги пальцев принесу в жертву богу музицирования как-нибудь в другой раз). Медленно и тщательно протёр глаза. Похлопал ими. Ущипнул себя.
«Невеста» была на редкость упряма и не исчезла.
Я выключил трансформ-панели, пряча в пол осязаемые голограммы кладбища.
«Невеста» не спряталась вместе с весёленькими надгробиями, предпочитая идти на меня тараном. Таран в лохмотьях, хм.
К бутылке надо было с утра больше приложиться, больше, основательнее! Тогда колени так не подгибались бы. Нет, нет, без паники. Где-то под студийной приборной доской Хэлл вмонтировал сигнализацию, так называемый «код красный», проще некуда, всеобщая мобилизация, позвать на помощь, потянуть стекло, выдавить рычаг…
– Выдавить стекло и потянуть за рычаг, – поправил призрак не ужасающим замогильным голосом, а ровным и высоким. С натяжкой годится на девчачий – если б не такой ледяной, крошащий, на мелкие кусочки разрезающий. Меня от первого же слова по спине ножовкой «погладили». И какого… экзорциста его лицо пряталось под живописно всклокоченными волосами? А где не пряталось, там его неприлично густо измазала земля, но гниль, похоже, не тронула, а с такого расстояния ещё и… Боже, боже, Яхве, ты там издеваешься на своём еврейском небесном престоле?! Тело меня ни в какую не слушалось, молча подав в отставку, мозги перегрелись и твердили, как заведённые, о глюках, о несвежем омлете, съеденном на завтрак, а ещё вода в мини-баре студийном наверняка протухла и… – Свет включи? И подойди. Чтоб не гадать.
Подойти? Ага, с молнией и треском. Тут проползти бы. На брюхе. От непереваримой смеси ужаса, полудохлой надежды на чудо и растущего подозрения о сдвиге по фазе мне захотелось пройти метаморфозу и действительно проползти к нему. Змеем. Так ведь легче. Меньше мучиться. В змеиной голове меньше мыслей, больше дела. И меньше потребностей. Голод и сон. И погреться на солнышке. И никаких экзистенциальных чудовищ.
К сожалению, я совсем ничего не мог. Намертво прирос к месту с нервным тиком в виске и щеке и… да вся моя морда дёргалась, как на карнавале у сатаны. Я молился. И проклинал свою долбаную жизнь. Помогите мне. Помогите!
– Ну иди же ко мне, – попросил Ты почти нежно.
Если я сейчас же не закричу, не завою и не зарыдаю, то точно двинусь, безвозвратно потеряю рассудок!
Но я зарыдал. И промямлил сбивчивые слова благодарности в адрес никому. И помчал сломя голову. Прямо на него. С ног сшибу, если получится. И сам грохнусь. Если получится.
Только бы получилось.
Только бы не призрак.
Только бы не промчаться сквозь него.
– Скотина!
Он картинно раскинул руки, готовясь меня ловить.
– Ублюдок!
Почему студия вдруг площадью с футбольный стадион?
– Тварь бессовестная!
Она всегда была такая огромная?
– А-а, ненавижу!
Тут как кросс бежать, ёбаный километр.
– Ненавижу, ненавижу тебя!..
Сорок два километра. Греческий марафон.
– Миллион раз тебя ненавижу, козёл!
…и где-то один разочек, случайно – люблю. Непонятно почему, само вышло.
Он ещё и улыбался! Криво, левым уголком грязного шлюшного рта, как самая главная и непревзойдённая сволочь в мире. Нет, правым. Гад! Это чтоб запутать меня? Поднял оба уголка рта. И всё равно улыбка вышла кривая, дикая, шокирующая, гипнотизирующая. Что за талант шиворот-навыворот?!
– Демон.
Врезался.
– Демон…
Врезался, мамочки, пойман, опять в плену, опять схватили, опять в ловушке, опять…
– Демон.
Тело мокрое, немного скользкое, он как утопленник, поднятый из морской пучины. Потому и одежка в хлам, да?
– Всё, замолчи.
Слушаюсь. Вцепился в него, в его плечи, покрытые непонятной слизью, вцепился до резкой боли в костяшках. Висел преданной тряпочкой и тихонько выдыхал в перерывах между спазмами от рыданий. В груди горело, в глазах, кстати, тоже, тёмным кровавым заревом. Не мог открыть их, да и не хотел, поэтому держался за киллера как осчастливленный псих, ощущал его частями обезумевшего тела, убеждался сто тысяч раз подряд, что да, действительно, это он. Не просто смертельно спокойный, холодный и отстранённый, а устланный снегом внутри и снаружи. Толщи этой холодной белой дряни в нём раньше не было. И я ни за какие алкогольные трипы не сочинил бы это сам, не додумался бы. Значит, он настоящий.
– Уже все знают? – прошептал я пугливо, нарушая его приказ. – Я последний?
– Ты стал догадливым.
– Уходишь работать?
– Нет. Переодеться надо. Домой зайти, с отцом поздороваться.
– Можно с тобой?
– Нет.
– А мы всё ещё пара?
Он отстранил меня, держа на вытянутых руках. Ногами я при этом не доставал до пола.
– У тебя в спальне стоял флакон моего парфюма и еще уйма миленьких безделушек. Вернёшься – проверь, что этот хлам испарился. И мне сообщи.
– Я запретил Иэну трогать твои вещи. Никто не посмеет отнести их на чердак.
Киллер коротко приподнял бровь. Я помню, это признак нетерпения.
– Вернёшься – сообщи.
Уронил меня и ушёл. Ушёл! Твою мать! Да что за…
Злость помогла совладать с новым приступом плача. Я мечтал жениться на киллере – до того, как случилось то, что случилось. Он не возражал. И я имел наглость быть недовольным, что заполучил его, потому что начал терять вдохновение.
Ну что, теперь доволен? Ощущение, что этого отмороженного козла нужно завоевывать опять, с нуля, по новой. Но нужно ли? Точно нужно? А если всё повторится?
Но неужели я позволю какому-то другому молоденькому ссыкуну виснуть на нём, нагло хватать за тренированные плечи и напитываться гнусными кривыми улыбками?
Ну нахер!
Я рванул вприпрыжку, догнав и обогнав Демона, дверцы лифта закрылись буквально перед его носом. Бензобак Астона Мартина пустовал, потому что утром кто-то забыл заправиться, и я спустился на этаж ниже, умыкнув с парковки ELSSAD небольшой мотоцикл. Не сказал бы, что хорошо умею водить двухколесных друзей, но других там просто не было, а мессир папчик меня пару раз на них катал, перевоплощаясь в мистера Арчера.
От осторожной езды в самой правой полосе осталось ощущение скуки и безопасности. Зато опасность излучал особняк. Демону ничего не стоило попасть в него за мгновение ока и хитро прибраться у меня в спальне. По непонятной причине я был уверен, что он этого не сделает и я найду хрустальный сперматозоид духов на своём месте, как и пепельницу, и пудреницу, и старые оружейные запчасти.
Я замер перед стеллажом и разноцветными полочками, взмыленный, переводя дух. По лестницам дома я тоже бежал вприпрыжку, торопясь и ожидая, что киллер опередит меня так или иначе.
Всё было здесь, стояло и лежало, медленно собирая пыль. Даже неинтересно как-то. Я отвинтил крышечку непристойного флакона, поднёс к нервно подрагивающим ноздрям. Noir Arctic пахли полярным сиянием, тающим ледником, ночью и тишиной. Кто бы ни составлял букет аромата, он постарался на славу. Не добавил ни грамма древесины, дыма или фруктово-цветочных отдушек.
Едва я успокоился и завинтил крышку, флакон начал таять у меня в руке. Видимо, вслед за ледником. Какая дурацкая мысль.
Я быстро оглянулся: Демон присутствовал. Расхаживал по комнате бесшумным шагом, чистый и ослепительный в лакированной форме ELSSAD, не узнать в нём то жуткое заплесневевшее привидение. Руки за спину заложил, спрятав под гладкие зеркальные волосищи, которые традиционной волной спускались ниже бёдер.
– На полки смотри, – велел он со скрытой усмешкой.
Полки пустели. Предметы расплывались медленно, не сразу, двоясь и троясь в глазах до неполной прозрачности. Эта мысль ещё глупее предыдущей, но, по-моему, они сопротивлялись, не желая умирать и покидать этот мир. Первой сдалась пепельница, потом разные мелкие бумаги. Дольше всех за «жизнь» боролся парфюм – наверняка потому, что я его схватил. Очень жалко было прощаться с ним. И запаха не осталось.
– Корпоративные химики изобретут формулу Noir Arctic позже, – сказал Демон, когда я изучил овальные и квадратные отпечатки в пыли: места, где хранились безделушки, теперь хранили их форму и размерность. Но это ненадолго – за неделю-другую пыль равномерно покроет всё. – Меня не обделят и голубой пудрой, компактной и рассыпчатой. Уж очень ты любил её на мне.
– Ты объяснишь мне когда-нибудь, что случилось?
– Дерьмо случилось. Слишком много дерьма. Ты забудешь половину, когда я тебя поцелую. Не переживай, этим богохульным ртом я отниму только лишнее и ненужное. Верну всё на прежние места. Дракон времени проглотит свой хвост, а я – замкну круг.
Я ни в зуб ногой, о чём он, но я и не должен разбираться. Слушал его высокомерный голос – какой длинный диалог! – и радовался, и не мог наслушаться. И впустил его холодный раздвоенный язык в своё горло в предобморочном экстазе. Если некий умник в тот момент чувствовал колебания в воздухе, вспышки на солнце, магнитные аномалии или любые другие важные и радикальные изменения, то только не я. Я просто хотел быть раздет и опрокинут куда-нибудь, обозван куколкой, цыплёнком или аппетитным обедом, можно всё сразу. От скромности я точно не помру.
Целуй меня, сатана, пока рот от ненасытности не взорвется или хотя бы не покроется созвездием ссадин и язвочек. Новые губы – моё почтение, воплощенный грех, лучше старых, но твой новый язык горше горького миндаля. Чем ты занимался, пока по могилкам валялся, цианид у себя в печени из персиковых косточек гнал? А, не важно, целуй. Вряд ли кто-то кроме меня способен выдержать тебя так глубоко в глотке и не засунуться никуда в ответ, в том числе любопытным носом. А что-нибудь дельное о твоих авантюрах я узнаю, когда последний занавес падёт, после титров, в кромешной тьме экрана, которую, если повезёт, разорвёт не имя режиссера, а твоё дыхание.
– Конец четвёртой части –
Комментарий к 51. Под знаком Марса, или война должна продолжаться
¹ Здесь Ману перечисляет названия ударных инструментов, входящих в состав барабанной установки.
========== Эпилог ==========
Revival & Retaliation¹
– Как Мачеха? – Энджи окликнул близнеца из детской комнаты, но жестом попросил не переступать её порог и сам вышел, неся сверток тонкого летнего одеяла в гербовых узорах. Демон хмыкнул, узнав сигилл Люцифера, трезубец Левиафана и большую «M», окружённую вензелями. Постельное бельё малолетним племянникам выбирал Бегемот, не иначе.
– В настроении. Но приветов и подарков я бы от Неё не ждал. Можно?
Светлый киллер передал тёмному сверток.
– Хорошо, что уснули и любят твой и мой голоса, спят в нашей компании ещё крепче. Они Беатрис чуть с ума не свели светскими разговорами: обсуждали операцию НАТО в Афганистане, топливный кризис и критиковали действия президента. А всё потому, что Иэн в столовой утреннюю газету забыл.
– А Беатрис – это?..
– Няня. И вот на кой им нянька, если я мог бы их уже в колледж отдать? Кошмар какой-то. А Ксавьер надо мной ржёт, мол, сыновья в него мозгами пошли, а не в меня.
Демон отогнул уголок одеяла и чмокнул Вильгельма и Лиллиана в пунцовые щечки.
– Повремени с колледжем. Беатрис тоже пусть не увольняется.
– Почему? Хотя я нашёл, конечно, у кого спрашивать…
Демон кивнул и вернул ему детишек. Через три с половиной часа они проснутся, проголодавшись, но связно смогут выговорить отдельные короткие фразы, ограничившись лексиконом в двести-триста слов, а вместо компьютера потянутся к конструктору, куклам и машинкам. Значительно опережая в развитии людских младенцев и незначительно – детёнышей Изменчивых, Вилле и Лилли позволят замученным родителям гордиться в меру, а не бояться за них. А ещё их головы будут девственно чисты, отмывшись от воспоминаний об Армагеддоне, явившемся в дом без приглашения, семейном раздоре и шести окровавленных крыльях, отрубленных полутораметровым золотым мечом. Ни к чему крошкам такая ноша. Потом – да, Лиллиан вспомнит, что научился убивать серафимов ещё до того, как у него молочная смесь на губах обсохла. Но потом и Ксавьер вспомнит много чего. Например, что лицезрел Владыку во плоти и тот почти предложил ему руку, сердце и божий престол.
