Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
Демон слизывал семя, спрятав ледяные глаза под веером ресниц, от вида его повторно залитых губ член пульсировал ещё больнее и похотливее, выросший до таких размеров, которых, я скромно думал, у меня просто нет. Одновременно, непонятно по какой причине, но крайне противоестественно мне захотелось, чтобы он просунул в мое тело язык. Только не туда, куда могут все, это фу и ничего необычного, я про… Кровь с трудом отлила из паха, согрев остатком стыда полумёртвое в экстазе лицо. Не нужно объяснять мне, как дебилу, что отверстие в головке миллиметра три, не больше. Но он же сатана… и ему необязательно прозаически трахать меня в задницу. Хотя до этого мы еще дойдём: разумеется, я не против ощущать сзади его холодящий торс, а не кожаную обивку салона. И жаль, что мы не в “Demon XXX”, местная тачка, взята напрокат. Хотя всё равно крутая, спортивная и подходящая для дорожно-патрульного разврата.
Почему я сравнительно спокойно о разной чепухе думаю? Да потому что он опять вынул из меня всю душу, не показав свою, третий оргазм, обильно поливающий ему зубы и нёбо. Я умоляюще стонал, кончая, я бы его сейчас избил, садиста грёбаного. Чудом собрался и двинул ему коленом в грудь, протестуя. Он обездвижил колено и был таков, не отклоняясь от своего сценария. По наклону головы и обнажившимся на шее венам понимаю, что ему это нравится – быть таким нестерпимо недоступным, но делая доступным меня, своего цыплёночка, бесящуюся и кусающуюся куколку. А кусаться мне хотелось не меньше, чем быть зверски ублажённым им. И где он, мать вашу, научился? Подчинять и ублажать мужскую плоть так умело и так отстранённо, не хуже победителей предыдущего конкурса инкубов – наверное, шлюх Содома и Гоморры, всех когда-либо живших, вместе взятых. И его сверхмассивные губы не слушают мои мысленные мольбы и угрозы, продолжают сосать и доканывать мой опустошённый член без намёка на покорность наложницы, наоборот – с властностью и завуалированной агрессией тирана… будто уничтожая следы присутствия других во мне. Он знает. Он знает! Но не накажет. Потому что знает и другое. Я живу для него и не умираю лишь из-за него одного.
– Сволочь! Твой язык… в моём… – я отчаянно изогнулся, пытаясь высвободить член из его рта, и чтоб не оторвать при этом и не оставить у него трофеем.
– Дома. И сделаю еще кое-что, новое и приятное. Отдыхай. Если можешь, – тихий, леденящий душу смех расплескался во мне, по всему телу, выливаясь из кончиков пальцев, позволив их, то есть пальцы, на мгновение почувствовать. Его тело изящно разогнулось, усаживаясь на меня и сквозь меня, на то же водительское кресло, ощущения… Да пошло оно на хрен, я забиваю, разве можно это описать?!
Пульс моей жизни находился в его подчинении, его растворенные в сиреневую дымку руки частично синхронизировались с моими, онемевшими, и управляли: я/он лихо вставил ключ-карту зажигания и крутанул руль, выезжая с парковки. Длинные модельные ноги контурами плохо совпадали с моими, зато прекрасно доставали до педалей газа и тормоза, и через него я ощутил, как это здорово – когда ты взрослый и всё тебе по размеру. А ещё зад в лакированных форменных штанах идеально пристроился в мою задницу (боже, как же похабно звучит, если не знать и не видеть, что происходило), и член аккуратно наслоился на член, очень непохожий, белый, без намёка на некоторую физиологическую горбинку, но, к моему счастливому обморочному заиканию – такой же эрегированный.
– Не волнуйся, вокально-инструментальному ансамблю обеспокоенных людишек верну тебя завтра, – шепнул киллер в районе моего желудка. – Они заберут твои пожитки. А пока нечего соблазнять копов.
Руки ненадолго рассинхронизировались: мои инвалиды остались на руле, а своими он спрятал моё разгоряченное хозяйство обратно в трусы, но пуговицы на джинсах не застегнул, ни одну из пяти, оставив на обозрении весёленькую зеленую надпись “forever wild”. Запрокинул голову, удовлетворенный результатом, дымчатые губы, пахнущие не спермой, а сигаретами, держались на моих, сливаясь в невесомом поцелуе. Видимо, хоть немного поддразнить дорожную полицию входит в нашу игру.
========== 46. Мятежный дух, или жертва принята ==========
– Часть 3 – Вероотступничество –
– Мод, твой парнишка здоров? – Бегемот «переоделся» в роскошное чёрное кимоно и достал из складок нового одеяния лупу. Посмотрел через неё на меня с хитрым прищуром. А что я? Отдыхаю на газоне, параллельно изображая скоропостижно умершего садового гнома, трава колется, свежеподстриженная, но трупам не к лицу чесаться.
– Не льсти себе, Готи, ты после визита к старикам выглядел не лучше. А заново смеяться научился к вечеру. Или следующим утром?..
– Так и знал, что Азазелло тебе обо всём расквакает.
– Нет, лягушкой-сплетницей была Иштар. Вдобавок она шушукалась с фрейлиной, что любовник из тебя неважный, заметила, что я подслушиваю, но поскольку думала, что я ещё маленький, не сочла нужным попросить не выдавать её секреты.
– Так и знал, что эта холёная стерва-нимфоманка вечно недовольна и симулирует! А сколько тебе было, Моди?
– Лет восемь. Маменька кое-как пошла на мировую с Уно и отпустила меня к нему, в Чёрный дворец, который сотрясали три «И» – интриги, инцест и грязные инсинуации.
– Помню-помню то смутное время. Когда Метцтли не стало, мы погрузились в хаос от осознания собственной нежданно-негаданной бренности, – Бегемот выбросил лупу (та превратилась почему-то в радужную колибри и полетела к нашему бассейну) и поглядел в хмурившееся к дождю небо. – Вот уж была новость из новостей. Владыка не имел обыкновения вмешиваться, существуя немножко отдельно от нас и занимаясь по-настоящему важными делами – или попросту клал он на наши дрязги, погружённый в нескончаемую медитацию на страже мира. Да и не ему следовало наводить порядок среди зарвавшихся племянников, племянниц и их отбитых детей. Это дерьмо при дворе с саботажем прямых обязанностей и разгулом страстей продолжалось до загадочного инцидента с твоим правым глазом¹. Страх потерять ещё и тебя, юного, сплотил нас-идиотов. И тот факт, что проблема два раза подряд возникла именно с демоном-искусителем, заставил наконец пораскинуть мозгами и понять, что же мы делаем не так… – стройный повелитель всех обжор комично-трагично развернулся опять ко мне. – А я не мешаю? Что-то слишком загостился. Поговори с сынишкой наедине, Мод. И, прошу, не срывай меня так больше с Кухни, я тут же принимаюсь отдыхать и становлюсь рассеянным. А ещё я слишком рад тебя видеть, Абаддон задолбал подозревать те вещи, что между нами действительно есть, но в форме смешных улик, недостаточных для этих прожжённых извращенцев, пусть утрётся. Лимонные леденцы в уголке пусть пососёт со своими суровыми инквизиторскими допросами, так напугал, что я…
– Ты заспиртованная вишенка на торте моей жизни, – папа начал мягко выталкивать Бегемота из розария. – Настолько молчаливая со всеми, насколько страшно болтливая со мной. Передай братцу-ассасину мою новую комедийную пьесу, это отвлечёт его от бесполезного шпионажа.
Демон чревоугодия взял у демона-искусителя книгу в тёмно-красном переплёте, довольно нескромно расцеловал в фамильные красные-красные губы и стрелой полетел в наглухо затянутое тучами небо. На траву упали первые капли дождя. Не пора ли кому-то тоже пошевелить булками?
Меня давно не удерживают в десятке метров над землёй в удушающем змеином объятии. Меня как Мессию ждут по ту сторону Тихого океана, но я никуда не рванул, с виду просто теряю время на изумрудной лужайке. Не мчусь, не поторапливаюсь, словно земля под ногами не горит. А она вообще-то горит. Но я просто не могу. Потому что…
– Я хочу это забыть. Можно я забуду? Они добры и похожи на заботливых, а вовсе не покинувших нас праотцев, восприятие их внешнего безобразия говорит обо мне, как о белом нацисте, а вовсе не о том, что они взаправду уродливы. Но после беседы всё мало-мальски интересное в жизни и представлявшее ценность кажется бессмысленным. Наше копошение букашечное в больших и маленьких муравейниках. Наши потуги в великое, прыжки выше головы. Вся красота мира не помогает мне спастись от образов механических протезов, бриллиантового лёгкого, от женщины-медузы без костей, с прозрачным лицом, где я сквозь скулы видел гайморовы пазухи, наполненные жёлтым выделением из желёз по соседству. А буквально на сантиметр глубже в её головном желе парил мозг, красно-розовые извилины в серой жировой оболочке. Позволь мне это забыть, отец, пожалуйста.
– Может, небольшая терапия? Для начала, – папа выдохнул густое облако сигарного дыма, оно сложилось сначала в объёмное, анатомически правильное человеческое сердце, а затем – в пробиваемый дождём портрет цыплёнка. – Говоришь, никакая красота не спасёт?
– Я могу нанять или похитить роту отборных американских солдат, оплатить бригаду лучших проституток или провести время до полуночи в постели у… своего бойца, – сам не знаю почему, но я не решился уточнить, кто из них восьмерых соблазнил меня. – Могу убить тысячу невинных или тысячу каких-нибудь разыскиваемых недоносков, а могу уколоться ядовито-зелёной дрянью, которой втихаря продолжает колоться Энджи, опустошить все его запасы. Могу вспомнить, что мы живём на курортном побережье, утопиться в океане, закопаться в песок по уши, официально отлынивая от работы впервые за последние два с половиной года. Я могу улететь в Кордильеры, оседлать плюшевого или живого единорога, выпить на спор двенадцать бутылок бурбона, серной кислоты или неразбавленного медицинского спирта. Могу смастерить игрушечный домик или нарисовать для тебя сюрреалистичную стимпанк-картину: латунный часовой механизм, врезанный в живое дерево или в бедро пчелы, живущей на реснице у Теодора Рузвельта. Я могу… – Я устал перечислять, глупо это, до Рождества не управлюсь. В моей власти было всё, ну или почти всё. Любое желание тут же исполнится. – Могу. Но не буду. Слишком легко – касаемо любого развлечения. И оттого развлекаться скучно. У меня нет врагов, достойных сражения. У меня нет друзей, достойных особого времяпрепровождения. У меня нет хобби – охота за людской кровью и метание ножей не в счёт. Я мог бы пристать к супругу брата, потому что он сексуальный гений и его идеи украшают мир, делают ярче и необычнее. Но я ему не нужен. Зато чувствую, что мне нужен второй он. Которому был бы как воздух нужен я. Второй Ксавьер. Почему? Скажи… я хронически и катастрофически похож на Ангела? Полная идентичность? Безнадёжное копирование?
– Тебе понадобится дорогой подарок. Дети и женщины их любят.
– Он не ребёнок. Сто раз говорил. – Против воли вспомнил снедавшее меня отвращение пополам с любопытством, когда я лишал его девственности.
Совсем недавно даже самое чистое тело казалось куском сырой, медленно тухнущей плоти, без пяти минут на крючке мясника. Грань, отделяющая биологические тела от смерти, слишком тонка. Один хрустящий поворот шеи. Один хороший залп ненависти в грудь. Один пробивающий удар в висок. Каждый может и будет сломан, как китайская фарфоровая кукла, просто поскользнувшись в ванне и неудачно приземлившись. Ну как, как относиться к ним серьёзно, если они хрупкий и тщедушный скот? То визжащий мусор под ногами, то лёгкая вредная закуска на обед.
– Я должен сделать его бессмертным, – сообщил я отцу и самому себе внезапно.
– Успеешь. Подари ему хотя бы год в эфемерности, а лучше два. Иначе он проведёт вечность, застряв в недоразвившемся изнеженном теле подростка, невысокий, недостаточно… зрелый и горячий для тебя.
– Почему он? Почему нигде я не нашёл смысла и повода потратить остаток бесценного дня – и остатка вечности – только в нём?
– Потому что он открыл твоего главного противника – тебя. И поединка ожесточённей у тебя ни с кем не состоится. Ты не хочешь любви, но тебя уже тащит по этой тропе, как по тропе войны. Ты сопротивляешься, потому что входишь в незнакомую зону. Твоя власть противоправно распространяется на свободу воли – всякой, кроме твоей собственной. Других ты можешь насиловать, унижать, порабощать и подчинять, и им это в конце концов парадоксально понравится, потому что Тьма – изначальная госпожа и владычица, а ты – проводник её воли. Но ты не влюбишься сам по указке, как и не прикажешь себе остановиться с растущими симпатиями и привязанностями. И больше всего тебя пугает, что, влюбившись, ты подчинишься кому-то сам. Ты справедливо подозреваешь, что чувство тебя изменит. Поэтому ты так громко и яростно отказывался лететь в Нью-Йорк. Поэтому ты только туда попасть и хочешь, подсознательно. Интрига. Соревнование. Сравнение. А вдруг он обозлился, ожесточился, решил забыть тебя? Вокруг него сгрудилось столько сексуально и ментально притягательных личностей, а одна худенькая красноволосая девица, не иначе как в насмешку над твоим противостоянием с другим красноволосым субъектом, уже завоевала его благосклонность.
– И мне нужно отвоевать его обратно?
– Нет, он со всеми потрохами твой. Он доверится только тебе, хоть ты того и не заслуживаешь. Но он в равной степени ненавидит тебя, потому что его сердце ты получил тоже незаслуженно. И ты погубишь его, потому что Матушка найдёт в него путь через лазейки страдания и копящихся обид.
– Тьма войдёт в него и отравит независимо от того, ненавидит он меня или нет, хочу я того или нет. Разве ты забыл? Я и палач, и топор палача. Но Хэлл настаивал, что цыплёнку на роду написано наткнуться на меня, втюриться без ума и отравиться. Не приняв мою смертоносную сущность, то есть не вобрав часть смолистой грязноты, что похожа на вирус, он обречён на провал и медленную агонию, как и все красивые неудачники вокруг. Но это полбеды. Даже соглашаясь с рискованным планом, соглашаясь с желанием обладать им и дать больше, чем простое обладание, многочасовой трах и нежные поцелуи изредка по утрам… я с места не сдвинусь, пока чётко и внятно не пойму, зачем мне это нужно.
– Это?
– Близость. Любовь. Связь. Уже и дураку понятно, что я могу этого хотеть, но я не могу этому поддаться, не видя цели. Исследуя отношения брата с Ксавьером, я обнаружил скрытые измены (на уровне не только мыслепреступлений), бытовое лицемерие, пренебрежение родными сыновьями, приступы равнодушия, желание причинять боль и манипулировать, усталость, попытки бегства. Это не лежит на поверхности и никогда не будет лежать. Они – любят? Они – терпят? Они – закрывают глаза на проступки друг друга? Я уверен, что мечтаю жить так же? Я допускаю, что они справятся, слишком юные, чтобы заключать союз, скреплённый в аду и на небесах, поторопившиеся в силу чрезвычайной импульсивной страсти и пары других обстоятельств. Они дети, и я тоже маленький ребёнок, как это ни сложно признавать. Твой ребёнок. Отец. Пришло моё время просить у тебя совет.
– Наши боги подменили тебя? И когда только успели… – папа присел ко мне в траву, дождь огибал его, не достигая маслянистых волос, не укрывая косыми каплями чудесное надменное лицо, внушающее и обожание, и тревогу. – Ты же хотел новую порцию секса, не усложняя. Развлечься с милым доверчивым мальчиком. Сожрать и проучить. Прогнать. Когда не получилось прогнать – оставить вкусной игрушкой. Что изменилось?
– Так я сказал Ангелу. Выбрал наугад самые жестокие слова. Хотел сделать ему…
– Ну? Договори это.
– …побольнее.
– В яблочко. Ты врал любимому брату. Лицемерил. Творил именно то, в чём повинен каждый из нас, играющих в семью и семейные ценности. И в каком совете ты нуждаешься? Я родил вас с идеальной кожей, дал умопомрачительные лица, умопомрачительные буквально: они смазываются и не удерживаются в памяти, на вас приходится смотреть снова и снова живьём – настолько вы прекрасны, мозги бессильны запечатать и сохранить вас внутри 3D-картинками. Но никто не приходит в мир идеальным внутри. Даже Талисман. Это муки борьбы, ошибки и неудачи, уроки, которые не учат очевидному, но усваиваются в подкорке. Ты побеждаешь себя во имя нового себя и идёшь дальше, за следующим уроком, провалом и завоеванием. Ты учишься всю жизнь, отстаиваешь право на ошибку, сражаешься за ответ, который сам назвал правильным. И сам выбираешь цель.
– Но вот я поборол себя, одержал верх, усвоил некий новый урок. Что дальше? Я вырос, влез на ещё одну ступеньку – и он больше мне не нужен? Он… Ману. Для чего люди и оборотни, черти и боги стремятся быть вместе? Зачем живут бок о бок? У них почти наверняка разные цели, они мешают друг другу, все эти компромиссы, уступки, подавление себя? Я изучал психологию отношений в Академии. Я вполне сносно разобрался, но не воспринял всерьёз, не примерил на свою шкуру. Насилие над личностью, очередные навязанные стереотипы о поиске пары. Страх одиночества? Страх смерти? Страх жизни? Страх не оправдать какие-то надежды? Когда самка впервые прибилась к самцу в надежде защитить беспомощное потомство, он ещё раз её изнасиловал, а потом ударил и прогнал дубиной. Детей сожрал. По праву сильного. И голодного. Ей пришлось выживать и продолжать род другим способом. И новых детей учить бескомпромиссности и навыкам размахивания дубиной. Мягкотелые слюнтяи при этом сдохли – вместе с больными и покалеченными. А здоровые, рослые и приспособившиеся – выжили, чтоб пронести дальше ген свирепости, ген того самого лома, против которого нет приёма. Проходит время. И куда всё это девается? Кто-то придумывает семью в ромашках и запахе модного стирального порошка, возводит культ вокруг детей, чьё воспитание не разрослось в закалку характера, а съёжилось и захирело в маменькино слюнтяйство, в какие-то безумные младенческие травмы, сильнейшую паразитическую привязку, словно после акта рождения никто им так и не перерезает пуповину. А условно вырастая, они, то есть мы… ищем, кому б ещё с грехом пополам оторванную пуповину накинуть на шею и затянуть покрепче. В чём смысл? Липкие нити, протянутые между нами, отвратительны. Нам, кажется, самим не очень нравится, но мы продолжаем. Через одного. Потому что без меня, пожалуйста. Семья – это позорная фикция. Супруги, дети, родители. Тьфу.
– У тебя тоже есть родитель.
– Ты прежде всего мой наставник и друг. И…
– И нет такого слова, да? Чтоб описать нашу связь. Ты неосознанно отделил её от остальных, заклеймённых, посчитал чем-то особенным. Ты прав. И не прав. Наше духовное единство не нуждается в уступках, компромиссах или крошечных бытовых порциях карнавала и лицемерия, потому что такова сила моей чистой родительской любви и таково твоё обожающее восприятие, признающее каждый мой поступок единственно правильным. Мой авторитет для тебя нерушим, а ещё ты принимаешь меня своим союзником – тем, кто не предаст, что бы ни случилось. Правда, на несколько секунд ты предавал нас, усомнившись во мне, – когда забредал в капкан будущего и тот чуть не откусил тебе полноги. И, вспомни, какую невиданную боль тебе принесло это нечаянное разъединение со мной, боль, не знакомую прежде. Самая комфортная близость – невидимая близость. Тщательно взлелеянная, скрыто и под охраной. Та, которую не придёт в голову отрицать, потому что голова об этом не в курсе. Но когда связующие нити рвутся, ты орёшь в болевом шоке и падаешь с огромной высоты, не подозревавший, что именно держало тебя в небе, даровав возможность летать.
– Но если благодаря тебе я в небе, какой прок будет от Ману?
– Я учил тебя парному полёту: как дышать, как смотреть на солнце, как ставить крыло, управляя ветром, но не я – твой напарник в пожизненном путешествии. Эту пуповину тоже необходимо перерезать, однако, теряя её, ты не потеряешь меня как отца: не в ней ведь сила связующих нас нитей. Просто я пикирую, продолжая собственный путь, а ты остаёшься в небесах один. И чтобы не упасть, ты должен схватить кого-то ещё – за руку, за ногу, скрепить рот со ртом, крадя у другого кислород и выравнивая дыхание. И лететь дальше вместе.
– И никто не летает в одиночку?
– Никто даже не ходит в одиночку. Ну или хромает, как последний лузер.
– А с кем под руку идёшь в таком случае ты, отец?
– Время тает, малыш. Напоминаю о подарке.
– Ты не убедил меня.
– Я и не должен был. Тебе же не со мной продолжать лётную практику. Наведайся к Мануэлю, убедись сам. Посмотри на него и посмотри в него. Какие цели он преследовал, чего достиг. Он был розовощёкой пустышкой, проверь, чем он наполнился.
– Цыплёнок не был пустым.
– Гляди-ка, ты не только заспорил со мной, но и защитил его, прелесть моя.
– Да ты… – как я ни сопротивлялся, а губы растянула глупая улыбка, – чёртов манипулятор!
– Я чёрт, и этого достаточно. Подарок?
– Драгоценный. И чтоб много. Как ты сказал о наших лицах? Чтоб ум за разум зашёл. И чтоб через сто лет не забыть. Всё, как ты это умеешь. Броско, но элегантно.
– А ты соответствуй и переоденься в элегантное. Известно, кто здесь главный подарок.
Да. И нет. Я останусь в маске. Нельзя любить то, чего не видел и не щупал, а мою душу никому не под силу нащупать и схватить. Остается любить жуткую, но симпатичную шелуху – из смеси высокомерия, тёмных очков и возбуждающего лакированного костюма.
Ману, я опаздываю, я настоящий козёл, я бы сам себе не простил, но я иду. Вертолёты и конкорды справятся немногим лучше улиток, и мне придётся озвучить отцу ещё одну опасную просьбу.
– Осталась проблема.
– Статья расходов, а не проблема. Ты, главное, моих колючих питомцев в руках удержи. Они свалятся на тебя спецдоставкой следом. Много и драгоценно. Ум за разум зайдёт, – он постучал тростью, разгоняя вокруг меня ливень, и второй раз за день нарисовал в воздухе золотой трезубец Левиафана.
*
Пространство надорвано и изнасиловано внеочередным несанкционированным вторжением, отслаивалось с кожи горящими и дымящимися кусками, нехотя раздвигаясь и принимая меня. Не такой уж я и большой… чтоб это было прям больно. Местный воздух всколыхнулся, послушно следуя за ударной волной, немытые оконные стёкла задребезжали, но хоть не треснули, и на том спасибо. Я протёр перегретые трением скулы, догадавшись, что они светятся, и возблагодарил ад за неимоверно юморного отца: он доставил меня в сортир, мужской, пустой и неосвещённый. За двумя хлипкими облицованными кафелем стенами содрогался концертный павильон, там насилие над пространством мне показалось куда жёстче – ещё бы, такие мощные проводники звука, то есть вибраций, что при правильной подобранной частоте могут и сердце разорвать. Вдохновившись, я сам мог бы использовать их в будущем как орудие убийства.
Но довольно отвлекаться, я пришёл сюда не за смертью. Поймал почти двадцать килограммов цветов, чинно спустил воду в унитазе, скорчил себе надменную рожу в зеркале и с ней, хорошо прилипшей к лицу, отправился на улицу, нащупывая в переднем кармане штанов телефон и кредитку. Нужна легенда. Машина, эскорт, место, на которое можно будет лечь и уснуть независимо от того, чем кончится последний день старой реальности. Из пускающих пыль в глаза автомобилей сию секунду мне обещали пригнать только Карреру². Ну и ладно, лишь бы тотчас. Будет в три раза дороже обычного? Зачем мне это сообщать с такой важностью и обеспокоенностью, вы что, смеётесь? Я, по-вашему, считаю деньги? Какие, в жопу, деньги, берите ваши деньги, радуйтесь пополнению бумажного мусора и утолщению цифр на ваших и без того жирных счетах. Убогие.
Машина тут, цветы разложены в ней. Ну или беспорядочно свалены, нет времени любовно перебирать. Вытянул что-то за самый длинный стебель, проверил, что он заканчивается розовым бутоном, и в темпе прорезал толпу. Не в первый ряд, не надо, чтоб цыплёнок заметил меня и, чего доброго, сбился с ритма. Но поближе к центру, чтоб звук не так зверски в уши бил, особенно ударные и низкие частоты. И что за наркоман у них на басу? Знакомая аура беззаботности и легкого безумия, повеяло дразня, словно двойной предатель с красными крыльями крепко поцеловал музыканта и в лоб, и в вену.
Меня надёжно схватили за плечо, останавливая метрах в пяти от сцены. Количество персон, способных на это и регулярно живущих на земле, по пальцам одной руки пересчитано, нечего гадать.
– Дорогой, а кто охраняет небоскрёб?
– Ксавьер отказался поддержать младшего брата. Хотел обозвать его чёрствым сухарём, но, по-моему, у него просто страх перед большим скоплением людей. Глупый нервный гений, изо всех сил пытался казаться равнодушным. А для соблюдения протокола безопасности Хайер-билдинг, если ты забыл, у нас есть парочка бравых бригадиров, успешно сдавших тест на мини-начальство – твой Бэл и твой не-Бэл.
– Он не мой…
– Это тебе и предстоит доказать, посмотрев левее, нет, далеко взял, чуть правее. Согласен, с ходу не узнать. Музыка полностью его преобразила. Красавец.
– Он в крови.
– Надо же, ты заметил? Ну хоть невинный подростковый член ему никто не отрезал. Пока. И он только начал распиливать о струны свои нежные пальцы, в аккурат тебя дождался, ты же главный фанат изощрённых пыток и публичных казней.
– Ты всё хохмишь и режешь меня по неживому.
– А ты всё так же веришь мне и подставляешься. Заткни наши голоса и слушай его. Ты и без нашей перебранки девять песен из двенадцати пропустил. Я тут, знаешь ли, не от большой любви к индастриал-року и скрипичным выкрутасам торчу, а чтоб отвернуть шлюзы нашего восприятия. Твоего восприятия. Я до последнего надеялся, что ты придёшь. И ты явился, сволочь. Теперь услышь. Внемли. Вдохни.
Ангел схватил меня за оба плеча, обнимая и становясь позади, язвительный и нежный. Толпа вокруг нас шевелилась и волновалась единым организмом, не самым приятным, но нисколько не мешающим. Я оглох к нуждам воняющей седьмым потом и эндорфинами плоти по соседству, отрезал от себя пятёрку других музыкальных инструментов во главе с женским вокалом, потом – треск полов, дерева и бетонных перекрытий. Последним, хоть и без всякой охоты, я отделил от себя дыхание карбонового солнца, вырвался из его тепла и пошёл навстречу маленькому, слабо светящемуся изнутри существу со струями пурпурного живительного сока, источаемого пальцами. Да, это была кровь. И да, это была музыка, фантастически хорошо сыгранная, агрессивно выгрызающая под себя место в памяти, страстная, но не как любовница, а как приближённый к сердцу шпион, подосланный убить – кинжалом в спину, ядом в кубке или фатальным поцелуем Иуды. И присутствующие это почувствовали, потому что тоже заткнулись, все как один, не только с выкрикиваемыми словами и свистом: прекратили извергать потоки мыслительного бреда у себя в головах, отдавшись экспансии звука. Но нет, на этом колдовство не заканчивалось. Я вдохнул вместе с кровью и музыкой серьёзность, тожественную мрачность и глубину происходящего, ясно рассмотрел, кому они предназначены и чей это звёздный час. Не фигурки, истязающей свои пальцы в огнях прожекторов. А мой.
Он поет гимн смерти. Он славословит Тьму. Он молится мне.
Он изобрёл… прямо сейчас изобретает мне молитву. Но я же не бог. Я как раз от них, настоящих богов…
Надо его остановить.
То есть, по-хорошему, надо было бы.
А я плохой. И я не хочу.
Ощутить себя богоравным долгое время казалось мне издевательством и несуразицей, я смеялся и отплёвывался. Но это больше не вызывает язвительный смех и критику сплошной нелепости. Он показывает бога другим – не вышедшим из чрева родившей его темноты, не милосердным, благосклонно принимающим кровавые жертвы. Он доказывает, что такой господь способен существовать сейчас и иметь преданную паству, стадо овец, готовых слепо за ним следовать. И цыплёнок погрузился в новое видение теизма не случайно. Его скверный еврейский бог тоже не шибко балует милостью и безусловной любовью. Малышу было от чего отталкиваться. Но даже лёжа на алтаре в ожидании занесённого над головой ножа или первой искры костра, связанный и покорный агнец жаждет любви. До последнего вздоха он её ждет и превозносит, он взошёл на эту казнь намеренно ради неё. И акт смерти равняется акту любви… раз мерзостный бог не умеет любить его иначе.
Я вобрал в себя музыку до последней капли, глаза сами собой закрылись. Шлюзы, через которые я понял и прочувствовал так много, затворились тоже, но чуть помедленнее. Ангел по-прежнему стоял за спиной, управляя и перераспределяя нашу душу опять в основном на себя. Но он кое-что забыл. В обычном случае с меня довольно не потому, что переполнюсь и не способен воспринять большее… а потому что мне не нравится.
Сегодня мне нравится всё. Сегодня кровавый бог сможет изменить себе. Наверное, Дэз ощущал нечто подобное, совершая «государственную» измену и творя первое в истории вероотступничество. With the rebel yell I need this. More. More. And More³.
– Тебе понадобится это, – прошептал Энджи, поднося к моим губам запястье с сильно бьющейся веной. Я надкусил. – Не благодари…
– Почему? – но даже в мысленном диалоге я не выговорил это целиком: почему он жертвует мне кровь вне очереди. Я не достоин.
– Потому что только посмей хоть в чём-то не остаться сволочью. В иной ипостаси я тебя испугаюсь и не признаю. Теперь живо вали отсюда, а то не успеешь. Неизвестно, куда его унесут со сцены и как далеко.
– Мне известно. Успею.
Комментарий к 46. Мятежный дух, или жертва принята
¹ Асмодей не с рождения имеет гетерохромию. Один глаз изменил цвет после того, как юный демон коснулся лавовых «вод» реки Леты. Подробнее об этом в рассказе о Морфее, в главе “Дом сна”: https://ficbook.net/readfic/1826092
² Демон говорит о Porsche Carrera GT.
³ Тут: легкая перефразировка строчек из песни Билли Айдола “Rebel Yell”. И я восстаю с криком, что мне это нужно. Ещё. Ещё. И Ещё Больше (англ.)
========== 47. Постельное танго, или слепой черный палач ==========
– Часть 3 – Вероотступничество –
Между нами планета: я сломаю ей ось.
Между нами запреты… вызывают лишь злость.
Между нами пустыня – перейду босиком.
Между нами кретины, и я с каждым знаком.
Между нами пожары: я вдохну весь угар.
Между нами гитары – мой оживший кошмар.
Между нами твой ангел: он занозой в… цензура.
И какой-то бедняга с крыши бросился сдуру.
Между нами лишь шаг – одолею упрямо.
Я наверно дурак, собирающий шрамы.
Ты не рядом, скотина, отодвинулся ловко.
Я тебя опрокину, наплюю на издёвку.
Ни обиды, ни грубость больше нас не разделят.
Киллер в теле инкуба, его жертва – в постели.
И ничто – слышишь? – нечем закрываться и глохнуть.
Ты меня искалечил. На твоих руках сдохну.
– Когда ты это написал?
– Не помню. После Канады, но до кризиса с Ice Devil. Умеешь же, – я невоспитанно фыркнул, – выбирать черновики на полках моей памяти.
– А что-то хорошее сочинял? Или я везде скотина?
– Везде. Иначе мне не…
Не нравилось вспоминать контекст. Не нравился страх, тошнило от унижения и осознания его отвращения. А ощущения от его члена внутри – нравились. Отчётливая физическая боль, утончённо-бережная форма насилия, сминаемый железными руками зад, возбуждение, хрен знает как рождающееся от нажима твёрдых пальцев, растягивание, проникновение, тесно, ещё раз больно, грубо, глубоко. Верхи смешивались с низами, второе тело как будто без особого желания продолжало моё, и в месте продолжения – саднило, тянуло, ныло, томило, умоляло прервать экзекуцию или всадить без церемоний до конца и гораздо дальше – до горла, а в горле – пятьсот раз дыхание в кашель и рыдание превратило. Без ожидания или предвкушения, страхов и предположений обрушилось всё сразу, но с заделом под будущее восторженное: «Ещё, повтори это… ещё, твою мать! Почему это не вдруг и не с разбегу так прекрасно и охуенно, почему ни одна завистливая свинья не поделилась секретом? Не испытывала или пожадничала? Дело в сексе как в формате досуга, или дело в тебе, змеином отродье, сыне темптера?»
