Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)
Кстати о правах рождения – чуть не забыл, что у нас с карбоновым солнцем официальный праздник. Дожили до девятнадцатилетия. Скромная дата, детский возраст, отмечали по-тихому в кругу семьи. То есть скатались в Верхний ад, поцеловали Владыке руку – такую же нежную и полупрозрачную, как и в прошлый визит – поглядели с удовольствием в его пророческие слепые глаза, откушали священную трапезу из обязательных восьми блюд, выпили по капле жертвенной драконьей крови, чтобы укрепить наши бренные тела и ускорить рост крыльев. И я тревожился, что венценосец раскроет Ангелу мои последние проделки, но Владыка не промолвил ни слова, много улыбался и носил по залам моих маленьких племянников. Рассматривал или «рассматривал» их, изучал в привычно страшной манере – не прорезав по центрам глаз зрачки – однако детей не напугал. Как он это делал, я знал, ибо сам баловался подобным зрением. Зато мучился, гадая, что он видит. В отличие от меня, Владыка не пропускал и не подпускал к себе свет веками и эрами, мог забыть мир в том виде, в котором его знает большинство. А мог не забыть, но пренебречь – и зрить нечто, недоступное никому, великолепное и непонятное, моментально лишающее рассудка тех, у кого он есть, рассудок крошечный, замкнутый на себе и недоразвитый. Ну может, эта способность ещё откроется мне, позднее, при должном терпении и сноровке, если всесильный предок даст мне уроки.
И всё-таки – что он видит на месте хорошеньких сыновей Энджи? Их будущие ипостаси? Бесчисленность вариантов их судьбы в коридорах необратимости и неисправимости поворотных событий, сияющие точки невозврата, складывающиеся в лучистые нимбы? Поля безбрежной силы, плотно и компактно упакованные и тянущиеся к взаимодействию ручками и ножками? Слышит цвет их волос, прикасается к звуку голосов, нашёптывает вкус благословения, похожий на молоко или амброзию? А меня он «видит» так же? Как же тяжело отделять от себя человеческую систему восприятия, быть воспитанником примитивной цивилизации, даже если отдельные её представители сумели улететь к звёздам и покорить половину галактики. Вместо глаз есть органы мощнее, вместо световых волн есть частицы сложнее, которые трудно или невозможно отыскать, если не иметь ни малейшего понятия, в какую сторону расширять восприимчивость мозга, куда вообще следует расти и что нового объять.
Будь при рождении предоставлен выбор, я бы желал стать воспитанником Люцифера, его отпрыском, прямым наследием. Но этому никак нельзя было случиться: Владыка отверг соблазны мира, скверну и помутнение, которые несёт плоть. Чистота и ясность его сознания возведены в абсолют, главенствующий над всем живым и не подвластный законам, предписанным для пространства и времени. И потому он вне пространства, вне времени – и, к сожалению, вне банальных вопросов продолжения рода. Но часть его – я бы постеснялся называть это обычной кровью, но он проливал себя именно кровью, чтобы тело-материя её приняла и впитала – во мне есть, через отца, и в Энджи есть, и в крошечных близнецах Элфе и Викки. Почему-то девятимесячные дети предку необыкновенно интересны, из царственных рук он их выпускать не собирается.
Просьба подойти – незаметная, похожая на ниточки, привязанные к моим ногам, за которые дёрнули, приглашая встать из-за стола и приблизиться. Люцифер сидел в углу банкетного зала в резном каменном кресле, а детей не держал: они парили над его коленями, спящие, один свёрток мягкого серого одеяла на двоих.
– Сет и Озирис, – произнёс Владыка.
Меня не так-то просто напугать. Я давно стремился узнать, что он видит – и простой ответ вогнал в секундное горячее и паническое оцепенение, прорезанное тревожным эхом-голосом здравого смысла: «Хоть бы Ангел нас не засёк, не расслышал, не рассвирепел».
– Соперники? Один убьёт другого из зависти?
– История не повторяется. У нас уже есть один мёртвый бог. Древние египетские идолы обратились в пыльный миф.
– Но Бассет? Иштар?
– Правильные имена, первые. Были другие. Сущность неизменна.
– Братья воевали тогда? Они вернулись? Ты возродил их?
– Нет. Ты.
Вздрогнул, напугавшись сильнее. Вспомнил о постыдной подмене, вспомнил, в какой спешке выскребал из тела Энджи останки гнусного червя Бафомета: он был дохлее дохлого, лишенный длани хозяина, но его клетки делились, напоминая раковые, и теснили зародыши. Я не мог выжечь скверну, боясь навредить, зацепив здоровые клетки, и лишить Ангела еще только формировавшихся детей, и я влез туда не очистительным огнем, а голыми руками. Из пальцев знакомо высунулась Тьма, не щупальцами, а тончайшими лезвиями, резала и кромсала хирургически точно, поглощала и выбрасывала, а высвободившееся место должно было срочно что-то занять, чтобы не нарушить целостность тройного плода, и это был я, я погубил кого-то из близнецов ради двух оставшихся. Я не выбирал, кем пожертвовать: все трое были заражены Бафометом одинаково, все трое лишились половины внешнего зародышевого листка, но первый ребёнок, приняв мои ткани, не изменился – такой же больной и нежизнеспособный, второе дитя – исцелилось, отторгнув Мать, а третий плод прореагировал со мной без остатка и вобрал ещё ту черноту, вытолкнутую вторым.
– Теперь они уживутся?
– Дашь им собой пример. Как Каин, нежно любящий Авеля. Никто не развяжет с Сетом войну, если некому будет мстить и не за что.
Я склонился в знак смирения и согласия, вернулся за стол. Страх давил меньше, тревога не уменьшалась. Ангел-Ра узнает, конечно, и устроит мне нешуточный сеанс боли и отчуждения за сокрытие такой правды. Но боги не обязаны вечно проживать одну и ту же судьбу, наступать на грабли порочных связей по пятьсот раз. Может, этим близнецам не придётся плакать и ненавидеть друг друга в начале и в середине пути.
Быть примером – наука абсурда. Взлёт и падение в глазах фанатичной преданности. Я сам – лишь заготовка под некое совершенство и абсолютный шедевр Тьмы, я нащупываю по кусочкам, как достичь взаимопонимания с центром моей вселенной, но чаще меня занимают игры в надменность и порочность, меня заносит, я заигрываюсь в свою версию реальности, я застреваю в ней, я… виноват? Виноват. Хочу быть собой, свободным. Сволочью, если так комфортнее. Заниматься любимым делом, а не искать компромиссы между собой и мирками других. Сдерживать себя в рамках, жить под давлением – самая отвратительная лицемерная чушь. Я не хочу праведности и смирения, я вечно наказанный грешник, я снова натворю так называемых гадостей, получу длинным рельсом по голове, отплююсь от выбитых зубов и пойду навстречу следующим гадостям. Так будет всегда, и закатанные под потолок глаза карбонового солнца идут бонусом. Но пусть у Элфа с Викки будет иначе: без искрящей и дымящейся постели, без жгучей химии соединения противоположностей, без синяков и без насилия. Может, у них и сексуального притяжения не случится. Хотя кого я обманываю?
Владыка удалился к себе на мнимый этаж, Астарот увлёк Ангела на военный плац, отец привычно спустился на Кухню поворковать с любимым братом Бегемотом, а племянников любезно украла царственная бабушка, богиня-пантера. Вот он, счастливый случай для бегства в город в одиночестве. Но моё одиночество продлилось всего лишь двадцать шагов до резных ворот и ещё три за ними – на дворцовой площади перед жертвенным постаментом, увенчанным камнем-копией Артефакта, замаячило знакомое плутоватое лицо с высокими горделивыми скулами.
– Тебе сюда нельзя, – заметил я, быстро поцеловав его и без стеснения заглядываясь в прищуренные глаза. Как же я падок на лукавые зелёные глаза, седьмое солнце ада свидетель.
– Мне никуда нельзя без приглашения, – поправил демон. И продолжил задиристо: – Значит, пригласи?
– Тебе придётся выполнить что-то для меня, сделку заключить.
– Значит, заключу? – красивый вызывающий психопат. И ведь бровью не повёл, когда на подлёте страж-дракон с намерением выдворить нарушителя обратно в Нижний ад. – Решайся или прощай.
– Ашшур! – думал, опоздал. Долгое время мне был закрыт путь к нему, святая водопроводная водичка Фронтенака не выветривалась.
Вавилонский чёрт обнял меня за шею, довольно скаля белоснежные зубы в небо. Дракон пролетел мимо, раздосадованный, лишь слегка черкнув крылом край его зеленовато-чёрного плаща.
– Чего хочешь, сын Асмодея? Приказывай, – Ашшур бархатно влез в моё ухо голосом, сухой и узкий язык трепетал, не дерзнув прикоснуться.
– А в обмен что попросишь?
– Плата – всегда после. И из чужого кармана.
Звучало не очень, но временем на колебания я не располагал: Ангел в любой момент мог накрыть мои авантюры медным тазом.
– Ладно. Дай обычное человеческое тело на двадцать четыре часа. Хочу кардинально поменять оболочку, переодень меня, чтоб не узнал никто, не донёс и не подставил. Хочу ощущать, как все. Хочу быть не страшно, а нормально соблазнительным. И хочу соблазнить.
– Кого?
– Его. Это важно?
– Да, для исполнения.
– Мальчишку. Оборотня. Цыплёнка. Ману.
– Конец второй части –
========== ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ – 34. Погоня, или увидеть Париж ==========
– Часть 3 – Вероотступничество –
– Эй, эй, тише, куда собрался? Дай-ка мне свой сладкий детский рот, я его прикрою, и незачем так пугаться, давясь криком, тихо, маленький, тихо…
Какое там тихо! Я же молил не причинять мне ничего! То есть мысленно, на последнем вздохе перед отключкой, то есть… а не пройти ли всем теперь нахер?! Я мычал как взбесившийся псих, раз не в состоянии был орать, как подобает психам – мычал сквозь огромные невидимые пальцы, зажимавшие мне половину лица вместе с раскрытым ртом, мычал, изнемогая от боли, истязавшей сразу везде и сверху донизу, дёргался и извивался, безуспешно пытаясь вывалиться из кошмарно угловатого и неудобного кресла. Одновременно и нехотя я принимал тот факт, что неизвестный хмырь прав: крик и панику и впрямь поднимать нельзя. Я в самолёте, где-то позади сидят, скучают и обязательно обделаются пассажиры, хотя непосредственно вокруг меня людей нет – бизнес-классом летать слишком дорого. Блядь, но что со мной сделали, почему моё тело воет, словно я наконец-то вскрылся, десять раз подряд вскрывался, сыграв на своих нервах финальный септаккорд «ненавижу тебя, Демон» в трёх тональностях, но при этом не сдох, не отправился ни в какой ад?! Или это и есть мой ад? Ненавижу вообще эту ссаную религию!
– Угомонился? – ласково проурчал голос громилы. Боксёрская ручища обласкала мне губы и не убралась, когда я проверочно укусил за неё. – Ага, легчает?
– Только я не понимаю почему, – ответил я плаксивым шёпотом и прислонился раскалывающимся лбом к иллюминатору. Тело и не думало переставать орать как резаное, прося и умоляя о каком-то избавлении, слёзы и сопли потихонечку мазались по лицу и ронялись на пластиковую обшивку лайнера, но болевой шок и ад как будто отдалялись, по мере того как отдалялись острова.
– Не разговаривай пока, это вредно.
– Ты тот пьяный фокусник? Имитатор… притворявшийся Мэйвом, – я ревел поменьше, всё равно глотая окончания слов, боль притупленная оставалась болью, медикаментозный наркоз прошёл, ощущения глубоких резаных и колотых ран нарастали – но глухо, словно наваливались через толстую стену, и затем падали на меня вместе со стеной. – А можешь?.. Чтоб ещё полегче сделалось. Умеешь?
– Полегче – это сдохнуть. Но мёртвеньким ты не годишься для перелёта, игрушечный мой.
– Чего-чего?
Я вцепился в него крепко, желая ещё разок укусить – пакости другим всегда отвлекали от пакости, сидевшей внутри – и он сотряс меня раскатом добродушного хохота, не причинившим, что было удивительно и дико, никакой дополнительной боли.
– Пять часов лететь осталось, а это немало, бэйби… в сложившихся обстоятельствах. Будь мужчиной, а не игрушкой, потерпи и почитай записку в кармане. Позовёшь меня, если дым из ушей пойдет – но позже. А сейчас мне отлучиться надо.
Хоть его невидимые лапищи медведя-извращенца и разжались, эффект смягчающих повязок с бальзамом на раны сохранился. Я немножко ощупал торс, в районе живота и рёбер, стараясь понять, что со мной вообще сделали, попутно изучил содержимое карманов джинсов и пиджака и нашёл – не клочок рваный, а целое красивое письмо в фирменном конверте корпорации из плотной серебряной бумаги.
«Ману,
мастер Хэллиорнакс Тэйт выполняет обещание радикально изменить твой метаболизм и избавить от сахарной зависимости, но для этого ему нужно досконально изучить твоё тело посредством забора образцов всех клеточных тканей. Мы были вынуждены резать и сверлить тебя по живому, прости. Раны узкие, но очень глубокие, постарайся понять, что в обычных условиях они заживали бы неделями, но благодаря помощи экспериментальных препаратов они превратятся в точечные шрамы уже в течение двух суток. Они все вплоть до мельчайших надрезов и соскобов стерильны и тщательно заклеены – не принимай пока душ. Анестезия была долгой и глубокой, я очень переживал, не зная, как ты придёшь в себя после неё, в каком состоянии будешь, совсем один, и попросил присмотреть за тобой до приземления. Я не знаю, кого именно к тебе направили, но надеюсь, этот демонический фрукт, кем бы он ни был, обращается с тобой бережно. Прости, что обманул твоё доверие и напал внезапно, мне очень стыдно и ни один язык в мире не передаст, как мне хотелось бы отвертеть время назад и объяснить всё заранее так, чтобы не напугать, предупредив о предстоящей процедуре. Сделанного не воротишь, и если это послужит хоть каким-то утешением, заверяю, что ты пережил самое страшное: на непосредственно операции ты боли не почувствуешь, ни во время неё, ни после.
Ману, ещё одно: ты приземлишься в Париже завтрашним утром, я не ручаюсь, что тебя кто-то сопроводит, ты должен сам найти отель и освоиться на месте. А послезавтра у тебя встреча с неизвестным посредником, имени мне не назвали, всю информацию я вытягивал в последний момент из сам знаешь кого. Будь готов к любой неожиданности. И береги себя, пожалуйста. Только постарайся на этот раз не разбить дорогостоящую гитару ни об чью голову, Ксавьер не успевает их заказывать (эту часть послания тебе диктовал Ксавьер).
С-М»
Франция, значит. Тоска какая. И язык сложный и одновременно тупой, совсем его не знаю. И не факт, что со мной охотно заговорят на общем наречии¹. Строить связные и вежливые диалоги с незнакомцами для успешной совместной работы я, допустим, научился, кое-как существовать вдали от дома – тоже, ещё на Марсе тренировался, помалкивая, как и все, что скучаю по оставленной в огне войны родной планете. Я никогда не задумывался, почему старейшины согласились на телепорт, пожертвовав всем, что было дорого нашим сердцам. Как сильно мы должны были устать от тысячелетий кровавой резни, чтобы, упав на ржаво-красный пыльный камешек в чёрном небе, строить новую жизнь и заставлять чувствовать себя при этом счастливыми.
Я начал лихорадочно вспоминать, что я вообще такое – с точки зрения землян. Взявшийся из ниоткуда парень, как бы гитарист. По сути, просто какой-то сопляк и без пяти минут выскочка, рекомендованный для знакомства именитым музыкантам, пусть и не в самых широких кругах они известны. На кой ляд я им сдался? Прям так виртуозно играю, хорошо пою или представлюсь объектом плотоядного интереса? Кому в принципе нужны новые лица и свежая кровь? Если во мне и есть талант, и если кто-то из людей способен его разглядеть – я должен принести целое состояние, чтоб меня захотелось сразу принять в команду. Если из меня не извлекут пользы, если не получится взаимовыгодного обмена, если я сорвусь, устав держать себя в тисках контроля, нагрублю или, ещё того хуже, пройду метаморфозу… Я ненавижу все эти «если». Я почти согласен стать жертвой сексуальной охоты, я готов соблазнить ключевых персон ради возможности выйти на сцену, я не побрезгую кем-то вроде Верта или Мике, но… я вряд ли смогу довести дело до конца. Буду ломаться как девчонка, целовать противные губы или шеи через силу и кормить обещаниями близости, но не дамся в руки, потому что ничьи руки, кроме тех, в обтягивающих чёрных перчатках, не способны меня удержать против моей воли.
Я снова приуныл, не зная, как быть. Я маленький порезанный мальчик с гигантским багажом: дорожная сумка, умеренно набитая шмотьём, рюкзак с ноутбуком и периферией, две электрои одна бас-гитара в жёстких кофрах, кейс-куб саунд-оборудования метр на метр. И рад бы иметь поменьше, но это необходимый минимум, чтобы не казаться пустым местом на чужой сцене. Как я это понесу? Сколько у меня денег, чтоб разжиться на еду и такси, хватит ли их вообще? В доме мессира папчика о них можно было позабыть на весь остаток жизни, но тут…
– Бэйби, ты оклемался? Кушать хочешь? – он занял кресло по соседству, по-прежнему невидимый, но такой крупный и массивный, что воздух вокруг него переливался, разбивался и преломлялся, создавая слабый силуэт. – Что-нибудь принести? Могу достать что угодно.
– Миллион есть?
– Миллион чего? Ты столько пицц или сэндвичей не съешь.
– Бабло, – я потрогал его наугад и повыше, куда-то в район плеча влез. По плечу с шелестом разлетелись волосы, очень длинные, перемежающиеся тоненькими косичками и какими-то гладкими пластиковыми трубочками, похожими на макаронины, в них я влез тоже, недоумевая, что у него вообще на голове растет… ну, кроме волос.
– За ерунду не беспокойся, в кошельке у тебя отдыхает платиновая кредитка тёмного пупсика, и я сам позаботился о том, чтоб она перекочевала сюда из его портмоне.
– Ты украл её?!
– Позаимствовал. Он не хватится её и не станет блокировать, зная, что воришка – я. Пин-кодом владеешь?
– Мне бы для начала понять, кого ты назвал тёмным, гм… пупсиком.
– Да недотрахаля твоего распрекрасного. Вы его вроде Юлиусом назвали. А для меня он…
– Пупсик, я уже сообразил, угу.
– Нет, то я шучу, и шутки у меня, как обычно, пьяные и дурацкие. Хранитель он, разумеется. Хранитель.
– Хранитель чего?
Я почувствовал, что длинноволосый шутник подбоченился, наверняка готовясь выдать мне пренебрежительную колкость и уточнить, какой я дебил, раз не знаю элементарных вещей. Но невидимка вздохнул внушительно и как будто печально, покрыв стекла ближайших иллюминаторов паром.
– Равновесия. Было очень странно найти его вместе со вторым Хранителем в этом уютном и безопасном мирке. Когда я был молод и ещё более глуп, чем сейчас, я представлял его сражающимся за чаши Весов Правосудия во всех здравствующих царствах Света и Тьмы, легко шагающим из реальности в реальность, наводящим порядок одним мощным выбросом очищающего огня из груди. По преданию, дошедшему из предпоследней кальпы незадолго до большого разрушения и конца всего, у них было двуглавое тело, но не страшное, не подумай, не сшитое из гниющей плоти плохим хирургом и грубыми нитями, как монстр Франкенштейна. Слитые со вторым Хранителем в единую надсущность, они сохраняли по отдельности разумы, и великолепный крылатый змей, в которого они обращались, имел восемь крыльев и две головы, чёрную и белую. А здесь я с грустью смотрел на пупсика: он не ищет единства, погряз в каких-то странных жалких делах, связанных с охраной чужого имущества – будто он сторожевой пёс, а не гордый дракон. А ещё он погряз в жажде крови, подаренной одним из тех, кто стал здесь его предком. Клянусь тебе, дар вампиризма был роковой ошибкой, если только он не заплатил ею за одну из тех глупостей, что все мы совершаем по юности и дурости. И одновременно он парадоксально хочет покоя, отгородился от всякой живой твари, сторонится даже своих, и плевать ему на перешедшие по праву рождения обязанности. Так хорошо притворяется человеком, что ли, а может, правда очеловечился, не пойму. Сидит безвылазно дома, словно забыл, на что способен, или некому напомнить. Миры сжались кучкой на ладони Тьмы, дышат на ладан, цепляются в агонии за последнюю надежду о его возвращении, ждут и трепещут, он должен бы ежесекундно слышать отчаянные крики о помощи, но он экранировался мёртвыми стенами тишины, чтобы спокойно играть в своей детской песочнице. Ты бы мог представить, что умеешь сворачивать горы, а сам лениво и нехотя шевелишь песчинки и сверх того не в состоянии объяснить, как именно ты это делаешь? Потому что даже слабенько проявившаяся способность кажется тебе диковинкой, чудом из чудес.
Я сидел, поджав булки, ни жив ни мёртв. Страх, что меня охватил, не был похож ни на что, ощущаемое прежде, в ожидании каких-то наказаний за проступки или эгоистичные переживания за целостность собственной шкуры в моменты опасности. Я почти – почти! – забыл про боль во множественных порезах. Массивный громила продолжал вздыхать молча и перемешивать вокруг себя растревоженный воздух.
– Ты кто такой? – знаю, что не самый умный и несвоевременный вопрос. Ничего путного не придумалось, я мозг себе сломал, переваривая его речь, частично, выхватывая более-менее вменяемые куски. Не осилил и трети, но основное…
Демон не такой уж и демон, или киллер, или упырь, или высокомерный гад. Нечто иное, убедительно притворившееся близким и привычным, пусть и неприятным. Но притвориться – не значит стать. Обладатель, то есть пассивный носитель некого дара или, если подумать хорошенько – беспримерное физическое и метафизическое воплощение чего-то настолько классного и мощного, что оно пока абстрактно и существует в теории. Что-то шагнувшее далеко за пределы человековоображения, включая его собственное надменное воображение, раз он не вкуривает и не чешется развить это, то есть напрямик развиться изнутри, научиться быть кем-то… мм, по-настоящему охуенным, чтоб ни единого слова для выражения не осталось, чтоб я не воспринял, не описал и не передал кому-то третьему, тупо разинул рот и наслаждался – весь тот остаток жизни, что мне отмерили. Короче, всё не как в моих компьютерных играх и на картинках в комиксах, где с супергеройскими фишками всё просто и понятно. Когда я безрассудно сравнил его с «короной бури», я только подозревал, что его сила – с приставкой «супер» и делает его чем-то вроде многорукого Шивы и чудовищной Лернейской гидры в одном флаконе. Тратить такую охренительно жирную силу на то, чтобы выглядеть первейшим мудаком, пусть и очень элегантным, по-моему, кощунство. На свете и так полно красивых, облечённых кое-какой властью мудозвонов, пусть он не будет одним из них, пусть, э-э, пусть… Надо как-то помочь невидимке разрулить ситуацию. Наверное. Только сначала пусть шепнёт о себе хоть полсловечка. Меня так не дразнили и не мучили, водя за самый кончик любопытного носа, с того дня, как мессир соблазнял меня огромным ночным тортом.
Ну, так кто же ты? Отзовись? Потеряв терпение, я потянул за невидимые косички.
– Никто. Но в последние года три мне предложили вернуться и побыть кем-то. Должность дали – тоже хранителя, в определенном смысле. О большем не скажу, не проси.
– А почему ты скрываешься? Тебя кто-то преследует?
– Сам догадался? Какой смышлёный. Я покажусь ещё, не волнуйся. Тебе и другим.
– Каким другим? Обитателям поместья Мортеалей? – опять догадался я, и громила покивал. – Ты к остальным в похожем виде заявлялся, пугал и интриговал, да?
– Я давно у вас живу, бэйби. Но ты не замечал.
– Я сообразил. Ты начал показываться нам всем одновременно, потому что готовишься к настоящему прибытию? Как эти… забыл. Дипломаты. Официально потом привалишь на куче лимузинов, с шиком и помпезностью, и мессир папчик тебя встретит с салютом и флагами, и костюмы у всех строгие некрасивые, галстуки и нелепые брюки со стрелками…
Он захохотал как сумасшедший, даже меня заразил заржать неуверенно.
– Нет, бэйби, никаких салютов и дорогих тачек. Но шума наделаю много, можешь поверить – моё пришествие не останется незамеченным, даже если ты к тому времени забаррикадируешь дверь в студию наглухо в три этажа. Пожалуйста, не допрашивай, я и так сообщил тебе очень многое. Отпустишь меня снова? Я вернусь провести тебя по городу, я вообще-то не обещал присмотреть за тобой после приземления, но я хочу помочь и помогу, пока меня не засекли и не попытались обезвредить.
– Почему захотел помочь? Я не просил, – и не нарочно начал вредничать. Спугну его ещё, передумает, я сам буду виноват. Но удержаться было невозможно.
– Не стану оригинальничать – потому что мордаха у тебя милая, несчастная и растерянная.
– Пожалел меня, как щеночка? – надеюсь, теперь у меня морда злая и сосредоточенная.
– Жалость не всегда плохо, и жалость – это то, что чувствуешь поначалу. Потом жалеть прекращаешь, и если не возникло желания врезать или уйти, остаёшься на правах… друга. Но я могу уйти совсем, сам выбирай: выгонишь или отпустишь ненадолго.
– Отпущу. Если скажешь, куда ты сейчас навострился. Обещаю не докапываться, если ответ мне покажется сильно сложным.
– Ладно.
– Ну, и куда ты?
– Слетаю на разведку. Туда и обратно.
– У тебя есть крылья? Ты тоже дракон?
– Нет, я… – он всплеснул ручищами, замесив уже тридцать раз закружившийся в обмороке воздух в тесто, и мне почему-то показалось, что он заулыбался. – А, седьмое солнце ада, без разницы! И дракон тоже.
– Подожди секунду, не улетай. Почему Демон… который, по твоим словам, Хранитель… разрешил тебе кражу? Почему ты можешь с ним вот так, как будто вы… – я изнемог от яда ревности и нерешительности, не закончив фразу.
Откровенно – я, будучи тем самым юным дебилом в стадии расцвета юности и дебилизма, как-то плевал на связь киллера с адом и что у него там миллиард знакомых. Почему мне раньше не пришло в голову, что я на хрен ему не сдался на фоне таких космически шикарных субчиков, как этот громила, натурально громящий воздух в самолёте и превращающий его почти буквально в горячие пирожки? Почему, ну почему я неисправимый болван? Слёзы подступили к глазам, не проливаясь, но опаляя не хуже огня, дыхалка выключилась, горло сжалось в один игольчатый комок непроизносимого мата, обиды и желания сдохнуть, опять, опять и снова, ничего с этим не меняется.
– Наша песня хороша, запевай сначала, – услышал я на грани с капитальной истерикой, и тон, которым это было сказано, заставил меня задержаться подольше в адекватном состоянии, чтобы дослушать. – Мы можем тайно алкать его красивую чёрную душу, мечтать облапать его холёное и эксклюзивно сделанное в двух экземплярах тело, мы молимся на крошечную долю его внимания и высокомерия, упавшего на нас девятитонной глыбой, но никто – заруби это себе на носу, бэйби – никто не осмеливается мечтать заполучить его целиком, ни на час, или на ночь, или на короткий выдирающий естество разговор. И никому он не мил и не дорог настолько, чтобы приблизиться вплотную и остаться рядом, хотеть убивать в его опаснейшей компании время, каждый день своей грёбаной, одолженной у бога жизни. Ты один такой охреневший, дерзнувший протянуть руки и не отнимать их, когда по ним жестоко бьют. Ты такой – один.
Невидимка ушёл через крошечное отверстие внизу иллюминаторного стекла как ловкач – истончившись из грузного громилы даже не в ноль, а в минус корень из трёх, и завившись в одну из спиральных струек воздуха, в обилии летавших по салону. А я рыдал, свернувшись в кресле, оно более мягкое и комфортабельное, чем в момент отхода от наркоза. Рыдал от облегчения.
Мне доводилось слышать о киллере от оборотней тысячу раз и по-всякому, многословно, ярко и красочно: его обожали, ненавидели, боялись и хотели видеть покойником, и иногда всё это творилось в чужой душе одновременно. Я видел, как относились к нему в дьявольском особняке, я кое-что понял о мастере Тэйте, неуловимом Сент-Мэвори и даже о собственном замкнутом брателле. Но впервые кто-то так чётко подвёл черту и так жирно поставил точку.
Действительно, хотеть Демона – банально тяжело. Энергозатратно. Расшевеливать бурю, вкладываться в неё с упорством железного идиота, не получая ничего, кроме растущего риска быть убитым молнией. Я не единожды спросил себя, точно ли я влюблён, и если да – не болезнь ли это? Состояние вредоносное и сулящее неизвестно что помимо уродливых рубцов на сердце и сожалений о собственной глупости и слепоте. Можно ли считать, что я наконец-то прозреваю? Ну и что я тогда вижу? Если не готов передумать и отказаться.
Я попросил у стюардессы одеяло и четвёртую подушку. Я подумаю об этом утром, когда проснусь. Надеюсь, что проснусь. Не свихнувшимся.
*
Обратный отсчёт пошел, когда я покинул вотчину Люцифера ни с кем не попрощавшись. Демон-плут выполнил свою часть уговора на совесть: никаких дополнительных неудобных условий вроде нечаянных комбинаций слов, развеивающих колдовство, или запрета смотреть в зеркало с риском отразиться в настоящем облике… или не отразиться вовсе. Земной, пыльный и залитый солнцем город казался душным, кожа замечательно загрязнялась автомобильными выхлопами и потела, я скоро должен был проголодаться, то есть узнать это по-настоящему – по спазмам в желудке, повышенному слюноотделению и по аппетитным картинкам, подсовываемым из подсознания. Что до выбора простой и ничем не выделяющейся внешности…
«В моей власти замаскировать тебя так, чтоб родной брат не признал. Запечатать твою ауру, скрыв следы присутствия Тьмы, сделать ординарным, неопасным и уязвимым к тем же факторам влияния, что и все люди. Соответственно, это отразится на твоей внешности – ты растворишься в толпе, тебя невозможно будет вспомнить через пять минут после случайного разговора. И я спрашиваю только раз: тебе точно нужна эта серость и безликость? Ты настолько хочешь стать не собой?»
Во-первых, меня снедало искушение прикинуться музыкантом – тем хвалёным гитаристом группы DSI, который нравился Ману абсолютно незаслуженно, так как не выделялся ни мастерством игры, ни дьявольской харизмой, а только длинным итальянским носом. Я отбросил эту затею как заведомо провальную, зная, что не вживусь в роль Фабрицио достаточно, чтобы убедить его старых друзей и по совместительству коллег по цеху. Виктор Лав пусть и не сможет объявить меня самозванцем из-за фантастичности подмены, но точно заподозрит неладное. К тому же цыплёнку стало известно о существовании многокрылого предателя, прецедент имитации чужого облика создан: он будет вдвое внимательнее обычного.
Во-вторых, был соблазн обернуться обычным таксистом, почтальоном или доставщиком пиццы – человеком, которого не замечает решительно никто. Для шпионажа работник низшего звена годился более чем, но не годился для конструктивного диалога и возникновения естественного интереса со стороны Ману.
И я выбрал в-третьих: стал соискателем на вакантное место новичка и свежачка для разогрева, на которое метил Ману, его прямым конкурентом. Помнится, Мэйв хотел, чтобы я вошел в состав Ice Devil, но не уточнил, на каком музыкальном инструменте мне в таком случае пришлось бы играть. Он не додумался сам, но вариантов не так уж и много.
