Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
«Чтобы цыплёночек не убил меня, я не должен полностью совпадать с ним по профилю игры. Если для него важнее электрогитара и соло, я отойду в ритм-секцию с басом. Только не заменяй мной существующего соискателя, Ашшур».
«Как тебе угодно, господин. Я создам абсолютно нового человека с оригинальной биографией и средним музыкальным опытом. Ты будешь знать, то есть помнить информацию о себе в пределах разумного, но не досконально, так как люди не обладают феноменальной памятью. Поэтому не тревожься, если не найдешься мгновенно с ответом на какой-нибудь каверзный вопрос».
«Что станется со мной, с этим телом и личностью спустя двадцать четыре часа?»
«Это решать тебе, господин. Время искусственно, моё скромное могущество призываемого слуги ограничено им, но твоё – нисколько».
Граница между естественным и синтетическим ходом вещей очень условна и размыта. Действия делятся на обратимые и необратимые, на уникальные и повторяющиеся. Применённый ко мне эффект изменения внешности и сущности может быть продлён – но за определённую плату. К сожалению, чем дольше я буду оставаться смертным, тем выше риск не вернуться в шкуру бога-демона и титана, отталкивая от себя Талисман, который я будто бы родился хранить – по свидетельствам древнего болтливого булыжника² и ещё более древнего, но чуть менее разговорчивого ящера³. И пусть авторитетность обоих сомнению не подлежит, однако мой возлюбленный отец-интриган никогда не подтверждал, что это на сто процентов истина. Какие-то злые, тонкие и коварные нюансы присутствуют в договоре, заключённом между живыми мирами и Внемировой Тьмой, нюансы, прописанные мелким шрифтом. Талисман не мог быть разбит на четыре части без причины. Подвергнут ли я очередному испытанию? Ничего не узнаю наверняка, пока предатель не соизволит отвлечься от поиска плотских удовольствий – или пока не насытит свой безумный сладострастный ум мной, чтобы затем заговорить о деле. Цена знания, выставленная им, в общем-то, невысока. Но Матушка мешает мне слиться с ним в телесной ловушке переплетения и вздохов, Её чернеющие уста молчат и не объясняют вслух, зато пишут знаками на песке, выводя упрямо одно и то же: “Wrong time, wrong place”. И вновь тут фигурирует время. Можно ли назвать его разумной мерой распределения выполняемых действий и приложенных усилий?
Самое грустное и забавное – это спрятаться от духоты Парижа в высокую коробку из стекла и бетона и размышлять о высоких материях, сидя в претенциозном фойе Studios 7ème Ciel⁴ в ожидании, когда парочка итальяшек позовёт меня на бесполезное прослушивание. А всё, что меня по-настоящему интересует в этой вшивой дыре, приближается сюда на своих длинных цыплячьих ножках слишком медленно и неуверенно. Мёртвые боги, как же ему страшно. Неидеальная подростковая кожа вспотела, висящий за спиной кофр оттягивал плечи, они ныли, а ещё на нем появились странные точечные раны, словно его кололи полуметровым шилом. Я солгу, если скажу, что его болезненное состояние вызвало не свойственную мне бурю чувств. Но когда он вошёл наконец в фойе, на секунду я забыл, что на сегодня мы соперники, что я не я и сменил форму ELSSAD на рваные джинсы и модный полосатый жилет, наброшенный прямо на голое тело.
Поделенное на равные отрезки, время – музыкальный автомат с единственной мелодией, монотонно отсчитывающий, сколько осталось жить звёздам, лунам и планетам с гроздьями населяющих их букашек. В космических масштабах я забыл о своей миссии на ничтожно малый срок. То есть с точки зрения вечности бессмертия Талисмана я никогда не совершал ошибок. Но всё же я облажался, облажался по-крупному.
Секунды хватило, чтобы я рванул к цыплёнку с немым вопросом в густо подведённых глазах, а он – испуганно отшатнулся и покраснел. Моё могущественное естество слабело, сдаваясь в плен человеческой природы, последнее, что я успел ясно прочесть в его мыслях: «Мама дорогая, этот дрянной лягушатник собрался меня убить!» Далее всё смешалось и поблёкло, книга его разума закрылась на ключ. Как и все прочие книги знаний. Свершилось, я обыкновенный мешок с дерьмом. Ну, ура. И Тьма от меня отступила. Но хорошо ли это? Не уверен, что сделка с Ашшуром была хорошей идеей. Ни в чем уже не уверен. Что, по сути, осталось от меня?
– Ты в порядке? – произнес я грубым и не слишком приятным голосом, на добрую октаву ниже моего родного. Французский прононс дал сильный акцент даже в такой простой и распространенной фразе.
– Я вас где-то видел, – ответил Ману не сразу, заикнувшись на «где-то». – Извините…
Он сел на стул напротив, пристроив огромный кофр на тощие коленки. Сидел, глаз с меня не сводил. Губы его шевелились, я смутно угадывал, что он хочет мне много чего сказать, но трусит. Да и невежливо это.
Мы сидели дальше, полчаса наедине, потому что тут не было обычной приёмной и администратора, но я не скучал в молчании – разбирался с новыми органами чувств. Перво-наперво в голову садануло эрекцией, тело было достаточно молодое и горячее, и мне пришлось поднапрячься, чтобы унять нелепое возбуждение. В процессе я изучил тонкости сердцебиения, восприятие запахов и предельную нагрузку на мышцы. Ашшур наколдовал мне довольно спортивное тело среднего роста, не требовавшее постоянных тренировок и не слишком жадное в еде. С внешностью тоже не перемудрил: волосы маслянисто-чёрные и кудрявые, типично французские, глаза карие, а нос… видимо, чтоб поспорил с итальянскими и выиграл. Главное, в чём он постарался – вложить в меня животную энергетику, с которой я до сего момента был совершенно незнаком. Я обнаружил, что могу развалиться на стуле в довольно непристойной позе, расставив ноги, и не выглядеть при этом дурно и безвкусно.
Я спросил себя, должен ли я испытать страх, представив, что никогда не вернусь в прежнюю оболочку, к прежней силе. Как будет выглядеть моя жизнь без прежних целей и привычек, в новом характере и чуждой обстановке? Захочу ли я остаться среди людей или ещё до полуночи перережу себе глотку куском битого стекла?
Заметил, что Ману боится, и этот страх, любой страх – как будто самое частое и самое привычное состояние для смертных. Тревога и беспокойство, вечное напряжение. Хотел бы я так весь отпущенный мне жалкий срок? О нет. Я бы нашел покой. Устроил бы его себе насильно, даже попаданием в тюрьму за криминал, например. Заточение в железной клети – смехотворное наказание, вообще не наказание по сравнению с прижизненной темницей разума. Хотя… им ведь не с чем сравнить?
А чем они занимаются, когда не ищут смысл? Ищут, чем расслабиться и чем отвлечься.
Расслабившись и несколько раз напомнив себе, что умею сносно играть на бас-гитаре, я отвлёкся от старого «я» и прислушался к внутреннему человеческому голосу – в меру развязному, самоуверенному и очень далёкому от философской проблемы экзистенции.
– Что делаешь вечером? – услышал я диковинные слова из своего рта.
– А? – Мануэль вздрогнул, как от сна разбуженный.
– Куда после прослушивания пойдешь, спрашиваю. Ты по виду не местный.
– Я надеюсь, что меня примут и я останусь с группой. Спасибо за предложение.
– Они могут взять меня, а не тебя. Победитель угощает проигравшего выпивкой.
– Я не пью, – он сказал это очень быстро и нервно. Значит, пьёт?
– Давай, не ломайся. Я же нравлюсь тебе?
– А если они предпочтут меня, ты отстанешь? – перебил Ману несколько агрессивно. Я приказал тупому телу сбавить обороты.
– Ну ты полегче, я просто предложил. Не хочешь, не надо.
Он дикий зверь настороженный. Восхищает меня. Но замолкать нельзя. И выйти из роли навязчивого приставалы я тоже не могу – я сейчас обычный. Лучше взбесить его, чем не вызвать ровно никаких чувств.
– У тебя есть кто-то?
– Не ваше дело.
– Меня Реджинальд зовут.
– Мне всё равно, извините.
– Ты ведь знаешь, что гулять по городу в одиночестве небезопасно? Особенно ночью.
– Идите нахер, мистер, – выдал Мануэль тихим твёрдым голосом и вскочил, с силой перебрасывая гитару через плечо. Ушиб себе лопатку, но не ойкнул. Потоптался на месте, поворачиваясь из стороны в сторону и, видимо, вспоминая, куда собирался идти, сориентировался и потом самовольно без стука вломился в ту дверь, которая для нас обоих не открывалась уже битый час.
Я откинулся на стуле и смеялся. Смех был некрасивый на мой изысканный вкус, но очень человеческий, вызывал облегчение и ещё какое-то смешанное чувство досады и неудовлетворённости. Цыплёнок любит меня, но любит классическую разрушительную версию меня-мертвяка. У прочих версий нет шансов. И всё-таки – как много в этой чернявой, смугловатой и довольно-таки волосатой оболочке именно меня? Существую ли я вовне командования «дикими кошками», вовне мрака, вовне пророчества? Можно ли полюбить меня, если будет что разглядеть под сотней слоев шелухи? Я не настолько поглупел, чтобы влюблять цыплёнка сейчас в эту сомнительную французскую пародию на ловеласа, но Ашшур обещал, что мы переспим. Мне нужен этот секс с Ману, иначе я не пойму, чего от секса хочет он. Чего хотят все.
У нас осталось девятнадцать часов. Начинаю ненавидеть время.
Комментарий к ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ – 34. Погоня, или увидеть Париж
¹ Так оборотни между собой зовут английский язык.
² Камень Артефакт – базальтовая плита с планеты в системе Беллатрикса, известен из Дневника Ангела, его копия упомянута Демоном в предыдущей части. На Камне начертано довольно запутанное и до конца не расшифрованное пророчество о Талисмане и пяти стихиях жизни.
³ Дракон Турм Сламбер – страж-Колыбель, внутри которого Талисман века и эры лежал в состоянии полусна-полуоцепенения, пока не пробудился, воплотившись в близнецов-киллеров.
⁴ Студия «Седьмое небо» (фр.)
========== 35. Маленькая Италия, или всё решают секунды ==========
– Часть 3 – Вероотступничество –
Застать кого-то за нюханьем кокаина – ситуация сама по себе неловкая. Застать за нюханьем кокаина своего потенциального работодателя – это немая сцена мучительного «да чтоб мне провалиться!» и отползание спиной вперед с испуганным бормотанием «извините, простите, зайду попозже», и не факт, что мне удалось вымолвить это вслух, но на лице у меня всё должно было быть прописано ярче слов.
Дарин¹, которого я, естественно, узнал, полувопросительно шмыгнул забитым носом в мою сторону, невозмутимый, как скала, и ведь позу даже не поменял, сволочь, будто не его врасплох застигли за непотребным занятием. А поскольку я не реагировал, задницей изо всех сил стараясь открыть дверь, он выдал какое-то слово по-итальянски, ещё разок шмыгнул носом, но это не помогло, поэтому музыкант вытер его наконец какой-то салфеткой и поманил меня к себе.
– Присаживайся, – повторил он по-английски, с той же интонацией. – Вик ещё не приехал, без него не начнем. Как зовут?
Я представился, но не сел. Осмотрел помещение, осторожно вертя головой и сдерживая излишнюю заинтересованность. Треть комнаты занимала звукоизолированная камера с прозрачными стенками со стандартной начинкой: микрофоны, стойки, наушники, запасные амбушюры, усилки и ударная установка. Вторую треть кто-то завалил пустыми и полупустыми бутылками, перевёрнутыми барными стульями, деревянным офисным столом, стоявшим ножками вверх, и…
Я задохнулся во внезапно навалившейся панике, споткнувшись об него заскучавшими было глазами, совершенно неожиданно. Позади столешницы, на каком-то грязно-белом матрасе, прикрывшись курткой и длинным размотанным шарфом, спал Фабрис. Если не считать расшнурованных ботинок, он был прилично одет, но меня бросило в нестерпимый жар стыда, словно я застукал его голым в ванне.
– А можно?.. – голос изменил мне, превратившись в восторженный писк.
– Мне-то что. Буди, – и Дарин спокойно вернулся к неорганизованно рассыпанным кучкам кокаина, лезвием выстраивать их в три дорожки.
Честно? Уже сто раз наплевать на наркоманские пристрастия басиста. После Верта и Мике у меня нет предрассудков. Эти ребята хотя бы замечательно красивые и скандальные, с талантливым лидером. На цыпочках я подобрался к столу, обошёл, держась за погнувшиеся ножки, и приказал себе дышать, встав непосредственно над головой Фабриса. А как будить? Заговорить или прикоснуться? Господи, ну конечно я хочу прикоснуться…
Он спал на боку, левую руку откинул в сторону, она лежала на матрасе, не помещаясь целиком и свешиваясь к полу раскрытой ладонью вверх. Но пока я в нерешительности тупил, споря сам с собой, потянуть его за пальцы или погладить, гитарист DSI заворчал, как сонный медведь, повернулся на спину и встретился со мной мутным расфокусированным взглядом.
– Bello, fantastico, che bravo sogno²… – выговорил он быстро и хрипло, но так, что я всё разобрал. – Vieni più vicino, fata piccola? ³
Я инстинктивно покачал головой. Во сне ему вряд ли кто-то отказал бы, потрогать хочу по-прежнему, но сначала добро пожаловать в реальность, Фабрис. В моём раздваивавшемся сознании играла его гитара, блестящий сценический образ, блестящий буквально, в серебряной пудре, размазанной на пол-лица – и одновременно вырастал и обретал чёткую форму этот, помятый мужчина средних лет, не особенно привлекательный со сна, небритый, нечёсаный, воняющий табаком и давно не чищенными зубами… Обычный? Пожалуй, слишком обычный. Я прошёл бы мимо него на улице, не заподозрив, что поклоняюсь ему по ночам почти наравне со своим богоподобным, вооруженным до зубов мерзавцем киллером. Но что это, я разочарован, не пробыв в компании своих кумиров и минуты? Я знал и до встречи, что Фабрис – человек без приставки «сверх». Я задавил неуместное «фу» и позволил его не гладким, не волшебным и довольно волосатым рукам меня обнять. Я оборотень из другого мира и другого измерения, незваный гость этой планеты, я попал в место, где мне, если всё сложится удачно, будут по-настоящему рады, и я хочу отвоевать толику природного солнечного света, чтобы остаться. Клянусь, я никогда не вернусь на Марс. И не вернусь к мессиру папчику с позором.
В студию вошел Виктор с большой дорожной сумкой через плечо. Я заметил это, его чёрную вязаную шапку и такую же чёрную подводку вокруг глаз – всё на автомате отмечал, пока Фабрис гладил мне спину, или длинно похлопывал по ней, или что-то среднее. Сумку Лав бросил на пороге, шапку – стащил с длинных волос и комкал в руках, жестикулируя, пока произносил короткую, но поистине грандиозную речь:
– Парни, это наша запаска на грядущий тур. Я обо всём договорился только что в фойе. Знакомьтесь, – он посторонился, пропуская вперёд нагло улыбающегося типа с противной маслянистой шевелюрой, а я – смачно проклинал себя за то, что совершенно забыл о предприимчивом французском ублюдке, – Реджинальд Вильнёв, спокойный, покладистый малый, без гитары, но я одолжу свою. Можете коротко звать его королём⁴, он не обидится. Вега торчит у себя? Надо обкатать концертный плейлист сейчас же. Йевонде, кончай уже пускать моё имущество на ветер, может, завяжешь с этой белой дрянью на пару дней? Для всеобщего блага, – Виктор стремительно смел со стола кокаин, не на пол, правда, а в прозрачный полиэтиленовый пакет. И очень недобро прищурился, насчитав в студии на одного человека больше. – А это кто? Фаби, на твоего сына или хотя бы племянника не похож. Соскучились по проблемам с полицией? Mannaggia⁵, как я от вас устал.
– Parla inglese? – прошептал Фабрис мне в ухо. Может, он засомневался, что я вообще умею разговаривать? Немой умильный ребёнок из его грёз. Я не должен был очаровывать его, мне нужно произвести впечатление на Виктора и только на Виктора! И я не девочка из фансервиса, мне пиздец как надоело быть ею!
Что-то прорвалось сквозь заслоны моей ярости и обиды, что-то неимоверно важное, но лишнее и тяжеловесное. Выпало и освободило меня. И едва это случилось – я одновременно услышал мысли находящихся вокруг людей, троих из четверых. Все музыканты группы очутились у меня на ладони, оглушив и ошарашив, но тошнотный француз – нет. А и плевать на него? Плевать. Я вслушался в какофонию внутренних итальянских голосов, фильтруя и отбрасывая лишнее, я не понимал языка, звонкого и слишком громкого, эмоционально грузящего и запутывающего, но понимал выстроенные им образы. Мне кровь из носу понадобился Виктор, и вот он, весь мой: болеет, его донимает спина и плечо, устал, хочет пожрать и поспать спокойно, а не искать подмену вечно наширявшемуся Дарину; и Алекс Вега его беспокоит, потому что со дня на день подумывает покинуть группу, а ведь они не так давно оправились от потери Грэйса Колда и еле нашли Фабриса; и им нужен ещё клавишник. Молодой парень по имени Эш вроде бы согласился с радостью на студийные сессии и концертные live, но постеснялся официально вступить в группу. И вообще он остался в Италии, потому что посольство отказало без объяснения причин, а виза Дарина в Америку всё ещё под вопросом – из-за треклятой наркоты, не может он адекватно пройти собеседование. Чёрт, он не спросил у новичка о возможном выезде, а валить нужно уже послезавтра!
Я вспотел, выныривая из этого круговорота ругани, пассивной агрессии и отчаяния. И был счастлив подползти к Виктору на негнущихся ногах, собрать всю свою решимость в кулак, чтобы сказать громко и чётко, ни разу не застряв на полуслоге и не заикнувшись:
– У меня нет визы. Она мне не нужна. Я американец. И я должен быть на его месте, – я показал на французика пальцем. – Я знаю весь репертуар. Я играл и переигрывал твои партии сотни раз. И его партии, – я повернулся к Дарину. – И его, – я махнул на сонного, до сих пор мало что соображающего Фабриса. – Разбуди меня ночью, и я на кроватных пружинах выбью тебе ритм “10,000 Watts of artificial pleasures”⁶. Я не пью, не курю и не ширяюсь, потому что ты прав, я молокосос и гожусь любому из вас в малолетние племянники, но не ври, что тебе не понравилось моё лицо. Я не шибко старательный по жизни, люблю тут присочинить и там покрасоваться, но ради твоих DSI я проделал чертовски длинный путь, ты не представишь, насколько и как сильно мне пришлось напрячься и пропотеть. И теперь я готов расшибиться в лепёшку с единственной целью – чтобы ты был доволен. И готов помочь вытащить вас из самого отстойного дерьма – если вы в нём застряли.
Я заткнулся и поискал мессира папчика поблизости – без его золотого проникновенно-матершинного красноречия я бы не вырулил свою тираду на финишную прямую так гладко. Нашёл синевато-кровавую ухмылку демона в дальнем неосвещенном углу студии, нашёл и сразу хорошо стало. Верно, это не я один охренеть какой наглый и языкатый, но с почином меня: пинать и уговаривать не пришлось, сам полез в инициативу. И готов к наказанию.
Виктор по понятным причинам получил инфаркт мозга и разрыв шаблона, хотел мне поверить, да уж больно славным парнишкой я вырисовывался. Он мог долго взвешивать все «за» и «против», а потом таки вышвырнуть меня на улицу с напутствием поучить уроки и не мешать «взрослым дядям делать взрослую музыку», так что я не мешкал, подбадриваемый присутствием мессира. Бросился в звукоизолированный пузырь собственно студии, снял со стены чёрный Fender, нащупал под ногой подключенную distortion-педаль и заиграл. Минутное соло из Generation Plastic, переходящее в мощную двухминутку из вступления Rebel Riot, а на C-Beams меня прервали.
– Поедете оба, – было заметно, что Вик сейчас умрёт от разорвавших его противоречий. – Это против правил, но ты не похож на бездельника или нытика и виртуозно справляешься с инструментом, который по размерам больше тебя и весит почти столько же. С таким громадным потенциалом – и ко мне? Почему?
– Я хочу учиться, – просто сказал я и перевёл дыхание. Насчёт размеров и веса гитары он прав. Но на это мне как раз никогда не хотелось жаловаться. – Мне нравится именно эта музыка. Твоя. И ты классный.
– Звать-то тебя как, чудо-ребёнок? Родители тебя хватятся? Нас ждут проблемы, по идее, спустя трое суток.
Я снова назвался и отдал ему генеральную доверенность, подписанную вместо мамки Асмодеем. Но почерки не отличить, ни один графолог не выявит подделку, слава аду. Всё?
Затылок во время «собеседования» мне сверлили и Дарин, и Фабрис, но особенно яростно и тщательно – тот левый мудила, Вильнёв. Как же он меня выводит, выразить не могу. Гитарист нашёлся, называется, с жареными лягушачьими лапками в деке и вонючей улиткой на носу. Почему Виктор его взял? О чём они успели потолковать в фойе?
Я почувствовал решимость пристать по-серьёзному, сыграть на слабости французского чудика. Я ему понравился? Прекрасно. В Америку он с Dope Stars Inc не поедет.
Цена вопроса? Да насрать. Не поедет, и точка.
*
– Я здесь, господин, если тебе нужны мои уши и глаза.
Окунулся в грязную теплоту его развязной улыбки. Поцелуи и поглаживания длинным зеленоватым языком, смелые и всё более настойчивые ласки. Единожды призванный и справляющий на земле свою службу, Ашшур был хозяином и творцом положения, перестал скрывать личные желания и намерения.
– И каждый заключивший с тобой сделку получает столько внимания?
– Насмехайся, поддевай меня, господин. Ты в смертной клети, глуп и слеп, как тот, кто тебе не предок, чей образ и подобие я для тебя всего лишь сымитировал. Но ты получишь полную мощь, которой я располагаю, в компенсацию собственной временной немощности. Отдай приказ, направь меня. Чьи мысли прочесть, чей разум затуманить, чьи шаги завернуть, кого задержать в пути, развлечь, убить с особой жестокостью или нежнейше обезвредить.
– На вопрос отвечай. Зачем возжелал меня? С какой целью мечтал добраться?
Тонконогий и тонкорукий, вылитый паук. Оплёл меня четырьмя конечностями, задницу пристроил на кресло между моими раздвинутыми коленями, а сияющее довольством лицо – поближе к моему лицу, уселся, словом, так, чтоб всякому смотрящему определение «мой лучший любовник» захотелось ему на лбу вытатуировать. Правда, не суждено нам потрахаться. Никогда. Но только я об этом знаю, вот незадача.
– Блаженны неверующие, ибо не суждено им узреть ад и познать его мук, наречённые кануть в небытие в сырости могил или в пепле кремационной печи. Блаженны наивные и несведущие, ибо заслужат не рай обетованный, а счастливую жизнь, новую жизнь в объятьях цветущей розовощёкой смерти, наречённые уйти во множество гостеприимно распахнутых дверей из одинокой затхлой комнатушки. И блаженны мы, их верные проводники, спутники и соглядатаи, ибо поцелованы Тьмой, наречённые её пасынками и падчерицами, с крохотными отметинами Пустоты в глубоких шахтах наших глазниц и не менее глубоких расщелинах наших скалящихся ртов. Столетия и эры был заведённый порядок нерушим – с агнцами и их палачами. И не было равенства между ними и нами, но для великой Мачехи мы одинаково крошечны и равны. Но вдруг появился ты, родное дитя, любимое страстно и обильно, и никого, кроме тебя, для Неё больше не существует. Обездоленные и брошенные, мы хотим отвоевать своё обратно, уничтожив тебя или повредив тебе, насколько удастся второе, если не удастся первое. Я был почётно избран орудием мести легиона обиженных. То, что ты принял за моё исключительное расположение, станет для тебя первым и последним уроком истинного двуличия и лицемерия. Знал бы ты, как ненавижу я тебя, молодой лорд Демон, как смеюсь тебе всякий раз вслед, в идеально очерченную спину, как жажду развернуть тебя и обезобразить остро заточенным инструментом твоё лицо, такое до бешенства ледяное и безукоризненное.
– Идиот с хвостом павлиньим, – выговорил я на диво хладнокровно, не двинувшись ни на йоту и не сбросив самоуверенного лжеца с себя. – А чтоб хорошенько дошло, какой же ты идиот – заговорю по-твоему, старым высокопарным языком. Я есмь Тьма, воплощённое сознание и воля Матери, её указующая и разящая длань, её гладкая и привлекательная форма, её конечный и обтекаемый смысл, её единственный способ поговорить с тобой и другими особо одарёнными, способ услышать вас и понять. То, что ты принял за её ненормальную тягу и любвеобильность, станет для тебя первым и последним уроком боли, поражения и самоуничижения. Безликая иррациональность не может войти в мир и смешаться с ним, не породив отдельный плод своей личности и создав персоналию, поэтому да, технически я её ребёнок, но вопрос её родства и рядом не стоял с обыденным словом «мать». Нет у неё родильного чрева, как у меня нет связующей пуповины. Ты неосмотрительно ляпнул, что стал чьими-то ушами и глазами. Оставь жалкие попытки. Это я – чьи-то уши и глаза, а также злой насмешливый рот, её рупор и глашатай, который отныне презирает тебя и гнушается твоим обществом. Сгинь, я прекрасно разберусь с ловушкой, в которую ты меня пытался загнать. Моя краткая смертная уязвимость не даст тебе никаких преимуществ, бес. А знаешь почему? – я издевательски закатил глаза, подражая его тону. – Блаженны умершие и ещё не родившиеся, ибо не содрогнутся и не наложат в штаны в этот горестный час, когда Тьма явит частичку своей власти и влияния по моему капризу и вопреки всем фундаментальным принципам и законам, на которых зиждется Мироздание. И всё случится – только! – по моему капризу.
Я схватил вавилонского божка чуть ниже подмышек, основательно врезаясь пальцами в ребра. Я был рядовым обитателем Парижа по своему необдуманному хотению, это я помнил, трудно забыть, и даже слабый намек на присутствие чего-то сверхъестественного в моём теле напрочь отсутствовал. Однако я тоже умел врать: Тьма проявила себя заботливой мамочкой, и пуповина между нами протянута была – длинная, крепкая и прочно в нас обоюдно вросшая. Мой разум воззвал растерянно и беспомощно, подгоняемый быстро тающим временем. Она не ответила, как не отвечала никогда. Но родившийся в голове импульс заставил меня вогнать крепкие французские зубы в аппетитно белевшую шею замершего Ашшура, нащупать нужную вену, мёртвую, и тем не менее вполне послушно разорвавшуюся под давлением, и наслаждаться… бог знает чем. Я почти не преувеличил последствия: раскалённые недра планеты от моей выходки задрожали, я разбудил пару давно потухших вулканов и вызвал многократно обогнувшее земной шар цунами, проблемы со связью и электричеством всюду, исключая эпицентр аномалии, то есть наш милый микрорайон в пятнадцатом округе. Зато обеспечил работой геологов и сейсмологов на многие-многие годы вперёд – вперемешку с психозами и выдиранием волос из их авторитетных бородок.
Я действительно не знаю, что я сделал. На несколько весёлых и неделикатно раздвинутых и деформированных секунд, между которыми втиснулось ещё одно измерение, чуждое и никак не совместимое с известным пространством и временем, я ощущал себя планетой – но не слился с ней в экстазе, а потерял своё естество. Стал ею. Стал целиком и полностью Землёй – на несколько воистину весёлых и кошмарных секунд. И её масса, настоящая или воображаемая, страшно, беспредельно и непрерывно давила на мой сравнительно небольшой осколок души, сиротливо болтавшийся где-то на задворках вселенной, почти расплющила его в неразличимо тонкий лист. Даже странно, что я выстоял, не продавившись и не прорвавшись насквозь и не свихнувшись от этой неописуемой, быстро вращавшейся и покачивавшейся во всех направлениях круглой тяжести. Разогретые недра её были ненадолго моими расширяющимися лёгкими, и я со свистом выдувал из них сладкую (сладкую?!), похожую на красный шоколад магму – ровно так, как обыкновенно до этого выдыхал воздух. Расплавленная масса (горной породы, или радиоактивной лавы, или чистого космического безумия) пролилась из меня в Ашшура, отвергла его внутреннюю грязноту и попыталась вылезти наружу, расплескаться по воздуху и по лопнувшей и слезавшей коже. Но Тьма закупорила две разверстые раны-отметины моих зубов, излечив остальное. Ещё чуть-чуть продолжения сумасшествия и буйной игры моего воображения – и я бы увидел её элегантную руку, возможно, бледную, женскую, с кокетливыми фиолетовыми ногтями, и запястье в широком рукаве из чёрного крепа. Но продолжения не последовало, остатки горячего магматического подарка втянулись обратно в мой захлопнувшийся рот, а вавилонский плут глухо и натужно застонал, падая или скорее деревянно валясь с моего кресла головой вниз и изо всех сил гася свой истошный крик и возможные рыдания от радушно встретившей его боли. Мистическая гадость, насильно засунутая в него из моего горла (наполовину гранитного, наполовину состоящего из перегноя, травы и солёных сталагмитов, и да, я всё это отчётливо распробовал на языке), больше не высовывалась, запечатанная надежно, но из проколов на его шее продолжало течь, формируя на паркетном полу небольшую буро-красную лужу.
– Теперь ты особо отмечен. Ею. И не равен всем остальным Её «детям». Радуйся? Ты превращён в Её нового прекрасного раба. Ты будешь всё так же ловок, алчен и порочен, но, в отличие от прочих подданных Бафомета, ты больше не связан магией призыва. Ходи по Её земле. Вызывай зависть собратьев. Живи с непрекращающейся болью, зверей от неё и срывай злобу на тех, у кого достанет сил тебя терпеть. Ненавидь себя за повторяющиеся приступы, одновременно гордясь своей неповторимой мерзостью, затем ненавидь ещё больше, неспособный что-либо изменить. Эти раны не исцелятся и не исчезнут, перевяжи их. Ты награждён носить их и истекать грязной жижей из вены до скончания времён, и развоплощенным из грубого физического облика тоже. Не пробуй пренебречь ими: отныне ты свободен гулять, где тебе вздумается, но очень уязвим, открытое кровотечение может убить тебя, безвозвратно. Закрой его сейчас. И помни, что это сделал я – лишенный могущества, в дурацком тленном теле, наколдованном тобой.
Я отплевался от остатков его крови, вытер нечаянные брызги с журнального столика, забил на лужу, рассудив, что она пропадет сама, когда Ашшур телепортируется куда-нибудь на Монмартр или к чёрту на кулички, и пошёл встречать Виктора.
Стать самым успешным соискателем на должность насильника гитарных струн пальцами и утереть нос Ману после того, что я пережил сейчас в объятиях у Мамочки? Да ерунда какая-то смехотворная.
Я знаю, что всем нужно. Это гениально и элементарно, мне словно открыли сейф, не взламывая, обесцветили одну его стенку, она толстая, но прозрачная, как выставочный стенд или ювелирная витрина. У Виктора напряжённое и уставшее, крайне задолбанное лицо, и именно такое лицо должно быть… у меня. Я должен забрать его обязанности.
– Я поработаю бесплатно. В обмен на ваш опыт, кров и еду. Готов разносить рекламные листовки, отрывать на входе в клубы контрольные полоски с билетов, сооружать сцену, наносить мэйк-ап и делать саундчеки. Спать по два-три часа. Я правда готов на всё. Я хочу эту работу. Если вы откажете, я тупо за вами поеду и буду помогать без спросу.
