Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"
Автор книги: Deserett
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
– Мне было пятнадцать. Не сорок второй. Просто второй год нового тысячелетия. Я тогда недавно появился на свет. И свет мне не понравился. Мы изучали друг друга быстро, болезненно, но эффективно.
Я хорошо знал, что произойдёт дальше. Он отнимет свою рукопись с тем, чтоб я никогда больше не взял её в руки и не ознакомился с другими откровениями. Наверняка он уничтожит весь дневник, чтобы сохранить статус-кво. Я могу его ненавидеть и уважать за осторожность, но вместо этого я тоскую и едва сдерживаю плач, и моё тело каждой клеткой кожи тянется к нему. Я не умру позже, наевшись таблетками или вскрыв вены в горячей ванне – я умру прямо сейчас, от нестерпимого желания прикоснуться к нему. Ну почему лёд, из которого он сделан, так сжигает меня изнутри?
Я не получил даже дыхания, его силуэт маячил слишком далеко от места, где я лежал, и он привычно двигал предметы силой своей дьявольской мысли. Мои же мысли в тот момент обезумели от горя: я размышлял, хватит ли ему способностей телекинеза, чтобы подвинуть Луну, раскрутить с орбиты и обрушить на планету, облегчив мне суицид.
– Хватит.
Прочитал меня. Всесильный гад. Ну хоть буду знать…
Чёрная тетрадь исчезла, и он – вместе с ней.
Если бы я мог отломить хоть кусочек от прозрачной глыбы равнодушия, в которое он закован, то остро наточил бы и вонзил себе в сердце.
========== 18. Тьма, или сколько нужно епископов для вкручивания лампочки ==========
– Часть 2 – Дьявол во плоти –
– Заблудился, сын мой?
Какое презрение и насмешка в усталом, но надменном голосе. Ничего другого я и не ждал. Фронтенак, где же смирение, так угодное твоему распятому богу? Но я не поддамся и не отвечу высокомерием на высокомерие. Ведь ты только этого и ждёшь, чтобы торжествующе облить меня новой порцией своего раздражения.
– Нет, я искал именно вас, падре.
– Вот ты и нашёл меня. Но ты же не ждёшь пожелания доброго утра?
– Вы спасли меня раз. Позвольте себе спасти меня дважды.
– Ты просишь об очень большом одолжении.
– Вы справедливо считаете меня исчадием ада – и выговариваете это в своих мыслях так, словно это что-то плохое, обидное, вещь, которой должно стыдиться. Но я ею горжусь. Это чистая правда. В моих жилах течёт кровь верховного сатаны на божьем престоле, и я подчёркиваю, что престол был пожалован ему именно вашим хвалёным и непогрешимым Господом. Более того – та же кровь течёт в моём брате, благоговейно избранном вами чуть ли не дополнительным объектом поклонения и славословия. Но мы оба – просто сосуды, формы для принятия неких субстанций. Ему досталась светящаяся прозрачная жидкость, на которую вам хочется молиться, а мне – густая грязь, от которой вас тошнит. Быть дьяволом – не сознательный выбор, падре, это не профессия и не жизненная стезя. Быть дьяволом – вопрос рождения, не право, не обязанность, а данность, прописанная в генах. Я же не ненавижу вас за орлиный нос или тускло-голубой цвет глаз.
– Для исчадия ада ты слишком много объясняешься и оправдываешься, сын мой. – Епископ наконец прекратил изображать оскорблённую невинность и протянул мне руку. Я взялся за неё, и он повёл меня прочь от собора, под пальмы. – В каком спасении ты нуждаешься теперь?
– Разузнайте через свои пресвятые каналы, что затевается в ваших белых верхах. Я видел волны надвигающегося шторма. Шатается фундамент, на котором я стою. Никто не поверил бы, если бы я признался, что видел. Точнее, что слышал. Никто, лишь вы.
– Что стряслось, сын мой?
– Я много и часто говорил с Матерью. И ответы получал немые, незримые, расшифрованные и понятые тем восемнадцатым чувством, что связывает меня с Ней. Я отправлял вопросы, как письма и телефаксы, а ответы приходили на чистых конвертах и визитках, без обратных адресов, без телефонов.
– Мне более чем ясны твои метафоры. Так что изменилось?
– Она заговорила. Тьма заговорила со мной. И голос Её таков, что от нескольких «слов» я чуть не потерял рассудок. Помогите мне, падре. Она заговорит снова. Я знаю зачем. Она соскучилась, Ей надоела моя свобода, моё бытие вне Её, на планетах, обитающих вокруг солнц, любых солнц, любых планетах, в этом космосе, в самом нашем живом мире. Она пожелала вернуть меня в себя.
– И ты хочешь, чтоб я остановил Тьму? Я?!
– Падре, уж поверьте, вы последний, к кому я собирался обратиться. Ни демон-отец, ни мастер метаморфоз, ни почти всесильный чужестранец Эстуолд не знали, что делать и как помочь. Один, атеист неисправимый, даже не понял, о чём я прошу, выгнал и посмеялся. Но Тьма, что всколыхнулась резко, гигантской волной, не осталась незамеченной у вас, в Свете. Обратитесь к прежним богам, к предшественникам своего текущего возвеличенного идола, допрашивайте святых и мучеников, придумывайте всё, что вам только в голову взбредёт. И если затея кажется вам безнадёжной, помните, что я – ровно половина от тщательно оберегаемого равновесия, на котором держатся ваши кости. Вырвете из системы меня – и рухнет всё. Матери плевать, вы же понимаете, почему она носит прозвище «Внемировая». Но уверен, что не плевать вам. Вы захотите спасти никчёмную миллиардную паству. Самостоятельно примерить на себя терновый венок мессии. Ну и заслужить мою вечную благодарность. Вашему высокомерию она по душе, не отрицайте.
– И вновь ты позабыл главный источник и бед, и спасения. Обратись к своему Ангелу.
– Не забыл. Это он направил меня к вам, падре. Вынудил.
– Так он знает способ?
– Вы – этот способ. Как инструмент и как цель.
– В мире, о котором ты проявляешь столь несвойственную заботу, полным-полно священнослужителей, чья вера более сильна и непоколебима. Они помогут лучше меня.
– Падре, хватит выкаблучиваться. Не набивайте себе цену. Они глупые напыщенные индюки, не подозревающие, что Ницше был прав. Бог мёртв. Мёртв! Сдох! Но вы продолжаете верить! Вы единственный! Вы любите труп, вы верите в труп! Вы… не так уж и отличаетесь от меня, Бернар. Я тоже неравнодушен к покойникам.
– Не смею надеяться, что ты сейчас неловко и странно шутишь… – Под жарким летним солнцем епископа мороз продрал по коже. – Возвращайся вечером, злой дух. Я помолюсь о тебе.
– Лучше напейтесь допьяна, падре. У Тьмы нет лица, но то, что вам явится вместо…
– Сделаю и то, и другое. Я не боюсь за свой рассудок. С этого дня я полностью посвящён тебе и твоему плану.
– И вы доверяете мне?
– За это поручатся двенадцать бутылок креплёного вина из церковных запасов.
– Тринадцатой возьмите водки, иначе эффект будет не тот.
– А доверяешь ли ты мне свою жизнь, сын мой?
А что я, по-твоему, всё это время делал, Бернар? Но я больше не проявил эмоции. Кольнул клыком ладонь и пролил ему на чистенькую епископскую сутану несколько задымившихся капель. Ты помечен мной, святой отец, – вместо тысячи слов, вместо пакета глупых доказательств. Мамочке понравится, Она непременно придёт на этот сладкий терпкий запах.
*
Глухой удар об стену. Длинное тело распласталось на ней под чудовищным давлением, а из стены высунулись чёрные руки в радужных разводах, перехватили и пригвоздили ещё плотнее, в области талии, бёдер и шеи. На другом конце комнаты кто-то задумчиво курил и подходил к жертве, оставляя за собой шлейф красноватого дыма. Жертва не сопротивлялась. На её лице играла тонкая игривая улыбка. То ли страсть, то ли ярость. Курильщик пялился на это лицо, как маньяк, забывая стряхивать с сигареты пепел. Заворожён. Порабощён. Пора было это озвучить.
– Ты же понимаешь… – зазвучал хриплый, но немножко злой обольстительный голос, – что я могу освободиться в любой момент. Но вишу спокойно в унизительном положении, чтобы камеры наблюдения нашего дома считали, что ты сильнее меня. Чтобы все и вся считали тебя хозяином положения. И мы никогда друг друга не выдадим. Не расскажем, кто у нас главный.
– Всё верно, дорогой. Я твой покорный страж, не прекословлю. Но осторожнее. Когда ты так эротично хватаешь меня за грудки с воплем: «Какого чёрта?», мне хочется, чтобы мы оба помолчали… одним, очень определенным способом. Почему рано вернулся домой? В тюрьме не предлагают коктейлей со льдом?
– Льда… мне как раз хватает. – Шипение, сопроводившее последнее слово, сильно разогрело воздух. На лбу у курильщика проступил пот. Руки, вылезшие из стены, размякли и потекли, распадаясь в отдельные, неприятно пахнущие пятна сырой нефти. Жертва протёрла от них почерневшее горло. – Так какого чёрта? Зачем ты обманул моего доверенного священника? Равновесию ничего не грозит!
– Да ладно, легко найдёшь себе другого монаха в смешной фиолетовой шапке. Мамочке скучно. Ей нравятся вкусные жертвы для поиграть и поразвлечься. И это на некоторое время отвлечёт Её от меня.
– Она не персона! А ты описываешь Тьму как капризную женщину, которая… – Ангел возмущённо потряс головой, отклеившись наконец от стены. – Ну зачем ты это сделал?! Опять, опять с таким мертвящим отсутствующим видом! Ты просто отъявленным мерзавцем и лгуном стал! Падре ничегошеньки не найдёт! И почему я всё время смотрю куда-то не в ту сторону…
– У бездны нет ничего человеческого, ты прав. Но представь её в её бесконечной массе… как гравитацию. Ей нужно бесконечно меня притягивать к себе. Я бесконечно противодействую. Не поверишь, но я от этого устаю. И я подсунул кого-то вместо себя. Она не заметит подмены некоторое время. Не бойся, Она не раздавит его в чудовищном коллапсе. Он подвешен на белой ниточке к своему Создателю нелепой верой. Он ускользнёт.
– И вот опять…
– Энджи, мне нравится наша околочеловеческая жизнь. Тихая, сытная, криминальная. Мне нравятся насилие, террор, рабское послушание и страдания тех, кто пересекает кордоны, которые я поставил на подступах к себе. Кто благоразумно остался поодаль – тот будет невредим. К кому я вежливо подошёл сам – тот будет оберегаем от разрушительности моей силы. Хотя бы на первых порах, пока ты меня не оттащишь с ругательствами. Но тот, кто безрассудно лезет ко мне, не слыша внятного «нет», – пусть огребёт сполна. Не трать на них свою жалость. И признай, что ты любишь меня таким подлецом. И такому мне хочешь отдаваться.
– Что случится с падре?
– Каждый последующий вопрос – и ты снимаешь с себя один элемент одежды.
Ангел фыркнул. На нём были штаны и… и ничего, кроме штанов. Он расстегнул их. Приспустил с бёдер, сантиметра на два, и спустил бы ещё, но нечаянно прокушенная до крови губа брата-близнеца подсказала, что ниже спускать пока можно и не надо. Или хотя бы помедленнее.
– Всё нормально будет у падре. Он не заметит настоящей опасности. Тьму в буквальном смысле он, конечно, не остановит, но найдёт то, что я поручил ему искать.
– Что?
Замысловатым жестом киллер показал, что штанам можно сползти куда-нибудь на бёдра. Губу от крови, кстати, не вытер, забыл.
Эндж сделал невозможно измученное лицо и неожиданно шагнул к нему, прижимаясь с грубостью, практически толкая всем телом.
– Скотина бездушная. Сам снимай.
*
В день великого переселения в моём клане насчитывалось девяносто три оборотня. В смежном – сто девять. Старейшины с аккуратностью зануд вели перепись населения задолго до того, как нас снабдили высокотехнологичной бумагой из камня или перьями из сто раз дистиллированных и отфильтрованных нефтепродуктов. На отдельных уроках истории меня заставляли изучать родословную, гордиться корнями, повторять, что это честь – принадлежать древнему клану, а не просто существовать разрозненно, как вшивые потомки людей. Поскольку я забил на школу и на всю эту величественную белиберду, то помнил всего пару родичей, о которых слышал от дедушки Элерона.
Но вот эта честная и открытая голубоглазая физиономия, побелевшая в ужасе, показалась знакомой. Он оттащил меня от окна, оно было настежь, по коридору гулял страшный сквозняк, он за руки ухватил меня, как ненормальный, я через пальцы ощущал бешеное стаккато его сердца. Он… он это искренне? Перепугался за меня. Да почему? Он же меня не знает! Ну или… я его не знаю.
Я вырвался, обескураженный и капельку пристыженный. Плюхнулся жопой на пол у подоконника, дал понять, что не сигану уж никуда, поздно метаться. Сидел и молчал, но ненамеренно, не потому что дурак такой нелюдимый или неблагодарный. Силился вспомнить имя. Не справился, сдался и мысленно воззвал к мессиру папчику. За мелкую помощь хоть не так позорно краснеть.
– Сент-Мэвори, – прошептал потише, боясь, что прозвучу радостно. В памяти появились проблески.
Долговязым фриком Мэйв часто шатался у нас под марсианским домом. На крыльце сидел, из-за задёрнутых штор иногда тенью пугал, особенно по ночам. От братца-ботана моего добиться чего-то хотел, но вот чего? Дружба не клеилась или, наоборот, вражда? Я внимания не обращал, увлечённый изведением маман: донимать её истериками было куда интереснее, чем разбираться в проблемах скучных взрослых. Конечно, брат и кузен не были взрослыми в полном смысле этого слова… И я грустно поймался на мысли, как меня снова гложет уберкиллер, даже сильнее прежнего. Он тоже взрослый. Мне следует вникнуть, что это и как это, если за меня выбрали выживание. Ну, до поры до времени.
– Ты не ходишь в школу, Ману.
Начинается. Я тут суицидом балуюсь, а вы мне про это дерьмо заливаете?! Мне не попадалось в дьявольской библиотеке книги «Как не возненавидеть своего спасителя за тридцать секунд, потому что он правильный козел, как все вокруг». А ведь сумасшедше пригодилось бы. Я постарался обнять гитару понежнее, ища совета в ней.
Я хожу по карнизу, Мэйв. И он тут узковат.
Но прежде, чем я это высказал, агрессивно вцепившись в струны, – разул глаза и увидел, что Сент-Мэвори всё ещё полоумно дышит после своей пробежки вверх по этажам. Его рот не двигался! Он ещё не начинал душещипательную беседу со мной, а я…
Каким-то образом я так повредился рассудком с горя, что прочитал его не оброненную вслух мысль.
========== 19. Комедия положений, или во всём виноваты вёдра ==========
– Часть 2 – Дьявол во плоти –
– Что это за шум, Иэн? – Лорд темптер вышел на крыльцо с рюмкой крови в одной руке и рогаликом со сливочным кремом в другой.
– Ваши дети дерутся, мессир Асмодей, – невозмутимо ответил дворецкий, измеряя складным метром высоту подстриженных вдоль дорожки кустов китайского можжевельника.
– Они точно дерутся?
– Если вы одолжите мне свой бинокль… Благодарю, мессир. – Иэн принял из рук хозяина рогалик и поднёс к глазам, глядя сквозь кусты. – Виноват, обознался. Не дерутся. Кувыркаются на парапете бассейна, рискуя упасть в воду. Риск повышается с каждой секундой…
Возмущённый вскрик «ахтыжбллинхолоднокак!» и звонкий «плюх». Столб брызг поднялся до второго этажа, став видимым над стеной ровно подстриженного кустарника.
– Они намочили домашние пижамы, мессир. Я приготовлю сменную одежду, иначе кухмистер Жерар не допустит их к завтраку. – Дворецкий почтительно вернул рогалик и взошёл на ступеньку крыльца, поравнявшись с демоном. – Распорядиться сварить для них апельсиновый глёг? И послать кого-нибудь помочь выбраться из бассейна?
– А что такое, Иэн? – заинтересовался лорд с многозначительной ухмылкой.
– По приказу вашего друга, мастера Хэллиорнакса, ночью в водные резервуары поместья залили некий экспериментальный асептический раствор… Что-то связанное с убийством вредных микроорганизмов, дезинфекцией бетона и укреплением фундамента, немного пострадавшего от алкогольных напитков. В переданных мне бумагах и отчёте было примечание «не купаться». Так как раствор криогенный. Его температура к восходу солнца составляла примерно минус сорок градусов и продолжала падать, а температура воздуха над зеркалом бассейна, смею заверить, даже сейчас немногим выше названной, поэтому… – Дворецкий осторожно взглянул в иссиня-белое лицо Асмодея. Натуральное лицо мертвяка. Оно всё так же ухмылялось. Иэн переступил с ноги на ногу, с огромным тщанием подбирая слова. – Мне волноваться, мессир? Нужно ли позвонить в госпиталь?
– Займись свежей одеждой. И не подходи к бассейну, Иэн.
Дворецкий послушно кивнул, забрал пустую рюмку с бордовой каплей на дне и забежал в дом. А демон надкусил рогалик, выдавив немного начинку наружу, и пошёл к первому бассейну, окружавшему особняк полукольцом, причём пошёл самым длинным путём – через зелёный лабиринт, розарий и сад. К моменту, как он добрался до покрытого изморозью парапета, рогалик был полностью съеден, царственные пальцы выпачканы вместо сливочного крема почему-то фруктовым джемом, а в толще синей-пресиней «воды» неподвижно застыли два переплетённых тела.
– Энджи, хватит топить брата, он всё равно не захлебнётся и не умрёт. Вылезайте.
В бассейне ничто не шелохнулось. Над поверхностью раствора попыталась пролететь оранжевая стрекоза и упала зигзагом, замороженная, с треснувшими крыльями. Со стороны дома вдруг некстати зазвучала лирическая музыка – кто-то пробовал свои силы на рояле, выдвинув его на открытый центральный балкон второго этажа. Лорд темптер призвал из кабинета свою трость и некоторое время задумчиво постукивал ею в такт мелодии по голубоватому льду, не добившись, впрочем, всё равно никакой реакции от упрямых утопленников.
– Ангел мой, ты знаешь, который час, и прекрасно слышишь меня. А ещё нас слышит и смотрит Мануэль, и ему очень интересно, в каком виде вы сейчас мокро пошлёпаете по траве. И ладно ты – ты горячее разъярённого солнца. А вот с Демона пижама отдельными твёрдыми кусками отваливаться будет. И телевизионные панели внутри дома с лёгкой руки твоего изобретательного мужа будут транслировать самые понравившиеся кадры неделю, если не больше. Не желаешь сократить домочадцам минуты запретного удовольствия? Вылезайте оба.
Из-за круглой мраморной колонны на границе сада боязливо выглянули главные любопытствующие уши, очень заметные по причине светло-золотистых волос, а затем и не менее любопытствующие полынно-зелёные глаза, но демона они прозевали: Асмодей не собирался торчать у бассейна вечность и ждать сыновей, потому что произнесённая речь была и целью, и приманкой, сочинённой не для них, а для него – единственного бесценного шпиона и зрителя, по-прежнему слишком наивного и не соображавшего, что в особняке дьявола ничего не происходит случайно, а всегда искусно подстраивается.
Зато другие участники фарса хорошо знали как истинное положение вещей, так и свои бессменные роли. Из плена ледяного раствора, смирившись с неизбежностью, первым вырвался Ди. Заиндевевшие пижамные штаны и майку он, чтоб не мучить ничью неискушённую фантазию, сам с себя содрал ещё в бассейне вместе с трусами, так что выбрался в более-менее тёплый воздух сразу нагишом. Синие ручейки, медленно стекавшие с его волос, проложили целую мокрую дорожку по траве до задней двери кухни, где беглец заставил Жерара три секунды созерцать его – своеобразный рекорд, ведь повар обязан был давно привыкнуть ко всему, – а затем вернул к невозмутимому взбиванию крема для пирожных. Вошедший затем подросток, следовавший за киллером по пятам с очень-очень круглыми и восторженными глазами, вызвал у флегматичного француза куда больше замешательства. Этого в сценарии явно не значилось.
– Месье Санктери, чем вы занимаетесь с утра пораньше?!
Заторможенный до крайности Мануэль издал какой-то длинный нечленораздельный звук, нечто среднее между «ни хрена себе доброе утречко» и «а вы тоже это видели?», и прошёл через кухню в столовую. То есть не прошёл, а почти прополз, держась за стены, посудные шкафчики и горячее стекло духовки. Неодобрительно покачивая головой, Жерар дождался последнее действующее лицо.
– Анжэ, почему ваш брат не спит? Он сдал смену как обычно, в начале шестого, ему полагается отдыхать у вас в комнате и пропускать семейный завтрак. И почему вы-то не голый? Quel bordel, je ne l’accepte pas¹…
– Жерар, я не люблю, когда ты переходишь на французский. Наготы нам всем сегодня предостаточно, хорошо, что соседи уже на работу разъехались. Принеси бутылку чего-нибудь… да сам выбери и налей мне в кружку вместо чая. Возьми кружку побольше!
– Oui, Анжэ.
– Жерар, я попросил!
– Простите, это ваш брат. Он… вернулся.
– У него есть имя! – Энджи раздражённо смёл со стола пакет муки, он красиво перевернулся в воздухе, и плотное белое облако окутало фигуру Демона… и заодно полкухни. – Вот так гораздо лучше. Жерар, бутылку выбрал?
Повар, зажав нос и зажмурившись от мучной пыли, что-то крякнул на родном лангедокском диалекте и подал ему ямайский ром. На монолите белой статуи киллера обозначились мокрые, пламенно-алые на резком контрасте губы, потом – глаза в обрамлении пушистых, густо присыпанных мукой ресниц. От их цвета, но в основном, пожалуй, от их неописуемого леденящего выражения Жерар сам чуть не приложился к бутылке.
– Цыплёнок в обмороке, – равнодушно поделились омытые ромом губы, сделав ещё пару глоточков. – Заберёте его со столика, где Иэн обычно режет запечённое мясо.
– И как он там очутился? – вредным голосом уточнил Ангел. – Ты его по привычке не начал резать? Как утку по-пекински.
– Я волосы выжал в ведёрко со льдом, где вчера шампанское стояло: кто-то не убрал, мне пригодилось. А он так быстро бежал, что перевернул сослепу это ведро и поскользнулся на луже раствора. Проехал по полу из конца в конец столовой и врезался в меня.
– И всё?
– Всё. Он ведёрковый супермен. В саду, если помнишь, тоже влез в те, с удобрениями.
– Господи, ты ещё и ржёшь. Иди отсюда, – со вздохом подытожил Ангел и вылил весь остававшийся ром себе в полулитровый стакан.
*
Я разжирел. Будь прокляты сырные булочки и безумно вкусные французско-японские роллы. Я ел рассеянно, не разбирая времени суток, чаще ночью, когда накатывало горькое вдохновение, и вот теперь я сам похож на сладкий ролл с ореховой начинкой, который стыдливо пробирается в спортивную секцию Хайер-билдинг. Я мог остаться в особняке, где вообще-то есть тренажёрный зал, но я отзанимался там всего раз, подтягиваясь на перекладинах. Побежал сказать, что пропущу ужин, диету же хоть немного соблюсти надо, и увидел… ну, не совсем брата – его физиономию я наблюдал тысячу раз, ничего нового с ней не происходило, – а то, какие хищные взгляды на моего паршивого брата украдкой бросает уберкиллер. Слащавый Ангел пропадал на работе, великого и ужасного президента я избегал, боясь натурально обосраться, так что о появлениях её величества за столом мне заранее докладывал Жерар – и в тот вечер её не было. И мессира папчика тоже. Короче, только мой ботан и мокрушник. Мокрушника за уши не оттащить было от прожигания дыры в… Чёрт подери, ему по вкусу Ксавьер! Или как минимум тот факт, что Ксавьер – конченый анорексик. Чего красивого-то? На волне ревности ножка хрустального кубка, из которого мессир пьёт чью-то утреннюю кровь, показалась мне толще, чем запястья моего братца-доходяги. Пиздец. Убейте меня кто-нибудь, пока я не убил его.
Вот так я распрощался с домом, чтобы не беситься от бесконечных сравнений со слишком костлявым и успешным родственником, и подружился с тренажёрами в небоскрёбе – трудился над этой дружбой в поте лица и подмышек. Но зря же, зря! Что вообще с этим дурацким изнеженным телом делать… если только не вены вдоль и поперёк разрезать, правда, выпуская вместо крови – жир и лишнее мясо. Ненавижу. Я родился неудачником. Не быть мне таким же болезненным дрыщом и доходягой.
– Идём со мной.
А?!
Я шарахнулся, ударившись о шкафчик в раздевалке. Сложил два и два, голос тоже узнал, шарахнулся уже внутренне и втянул голову в плечи.
Вроде мокрушник давно не прикармливал меня никакой наркотой, но вижу я его словно в кислотном сне, как живую магнитную аномалию: в радиусе метра от его фигуры стены помещения немного вогнуты, и мебель тоже… и, наверное, моё глупое наивное лицо вытянулось и помялось от сильнейшего притяжения. Он может не пользоваться какой-то дичайшей суперсилой, не знаю, какая она там полагается демонам-уберкиллерам, блядь, да он может и не иметь её вовсе – и всё равно будет самым крутым и ошизенным в мире. Ну почему, почему…
Слёзы застыли на полпути наружу, однако я не успел рехнуться от очередной порции боли и отчаяния: он наклонился и взял меня за подбородок.
Если бы ещё я мог описать, что я при этом чувствовал…
Не считая голого адски адского восторга, воплей и визга (благополучно запрятанных и похороненных глубоко в груди), в башке пронеслись все моменты, когда он был так же близко. Или ближе. И щёки мне залило от невыносимого, жгучего-прежгучего стыда. Как он может, блядь! Как… как его злодейского естества хватает на это после случившегося? Трогать меня, будто так и надо, типа всё нормально!
Но его не ударила молния, не сразили никакие кары небесные, и от моего глубокого сердечного чувства, резко перетёкшего в ненависть, Демону тоже было ни жарко ни холодно. Я сглатывал комок за комком в горле, сумасшедше давился рыданиями, пытаясь не выпустить их наружу. Слезы, к счастью, не пролились, но ещё немного, и я не смог бы дышать. Если бы он не прекратил меня касаться, не отпустил мой несчастный подбородок. Но он отпустил.
Почему он припёрся и почему сейчас? Неужели я чем-то ему интересен?
Я встал ровнее, забыв, что отзанимался своё, нахожусь в раздевалке и должен переодеться, нервно сложил руки перед собой. Я бы… просто бесконечно так стоял, борясь с собой, и изучал его, спрятанного за стеной длинных волос. Я спел и поорал о его несравненной внешности десятками способов. Но этого мало: способов сотни, тысячи, десятки тысяч, и каждый может стать отдельной песней, пробрав слушателя до костей и печёнок. При условии, что мне хватит сил довести дело до конца. На самом деле я не знаю, зачем выкладывать в музыкальной лирике признание, что он красив как чёрт, как бог, как худшее чудовище или лучшее искушение всех времён. Сомневаюсь, что он оценит. Нравится ли он сам себе настолько же, насколько от него дружно укладываются в штабеля другие? Я мог бы сочинить и об этом, не потонув в однообразных романтических бреднях. И всё равно нет гарантии, что он оценит.
До меня наконец дошло, почему из шкафчика выпали мои джинсы и двойная майка. И почему надо пошевеливаться – мы куда-то идём!
Он не объяснил, кстати, куда – это же не в его стиле. В общем, я просто шёл и ехал с ним, непрерывно курящим, в лифте вверх, до какого-то из сотых этажей. Хвостом плелся, упираясь плаксиво настроенными таращилками ему в спину и особенно в ноги. Пытался не идеализировать его ровную походку и каждое выверенное движение, ширину шагов, плавные повороты корпуса, мерное покачивание волос. Мне не хотелось обгонять и идти рядом: его лицо, даже полускрытое в волосах, – слишком жестокий соблазн. Глаза, от которых желание умереть трансформируется в желание жалких мольб о пощаде, потому что становится понятно… после смерти эти муки ни хрена не прекратятся.
Я слишком увлёкся мрачными перспективами и едва не упал в бездну его шевелюры, когда наш путь окончился. Он отошёл в сторону, давая мне пространство для манёвра и воздух для противоядия – его смертоносно благоухающими волосами я только что знатно траванулся, в ушах – звон, в паху – стон, и ноги подкашиваются.
– Мастер, это ещё один молодой настырный Санктери. Забирай в коллекцию, пока тёплый и не оклемался.
Мозги у меня превратились в тающие мятные леденцы, важности знакомства с кем-то там я хрена с два осознавал – я собственные пальцы в тот момент не мог различить. Они все казались мизинцами, короткими, слабыми и бесполезными. Существо, названное мастером, пожало мне пять таких правых мизинцев, проворно схватило и уложило… э-э, лежать. На чём-то твёрдом. Энергия из него била ключом: пока я изображал отравленный труп, он носился по своей лаборатории не хуже электрона по орбите вокруг атомного ядра – и на такой же световой скорости. А я просто лежал и медленно охреневал. Вопрос от него расслышал раза с четвёртого. Ем? Что я ем?
Я промямлил, что съедаю на завтрак целого слона, а на ужин – остальную слоновью семью, и хочу похудеть. Приготовился выслушивать нотации. И зря.
– Голубчик, я могу выжечь и выпарить лишнее, но оно вернётся. Менять надо радикально твоё тело и его аппетиты. А от этого, бывает, умирают. Ты не готов. Хочешь, поставлю заплатку? Временная мера, но зато походишь дохляком с недельку, оценишь, как это.
Я хотел, это не обсуждалось. Обрадовался, что меня не отправили с наглыми нескромными запросами восвояси. Вывернул шею, проверяя, что уберкиллер торчит где-то рядом, не пропал. Но он пропал, как всегда. Сволочь.
– М-мастер?..
– …Хэллиорнакс. Слыхал о таком?
– Ну, вроде…
– Хочешь отведать диетических слонов в моей лаборантской столовой?
– А они правда диетические?!
– Нет, конечно, что сразу веришь всему, салага. – Мастер расхохотался. Было немного обидно, хоть и терпимо, смех беззлобный. – Но ты сможешь кушать от пуза вне дома и не бояться, что кто-то заглядывает тебе в тарелку и считает каждый прожёванный и проглоченный кусок. И тебе тоже не придётся мучиться от сравнения, когда кто-то пообедал тремя варёными рисовыми зёрнышками и запил их напёрстком сакэ и пожаловался, что переел.
Я дёрнул ногой, шокированный.
– Вы знаете моего брата!
– Я знаю свою иглу для введения в подкожную клетчатку, приготовься. Ну-ка не болтай и замри. Когда закончим – полежишь несколько часов тут. Не вскакивай в туалет, ладно? Туалет сам к тебе придёт вместе с бессонной медсестричкой. И до утра рот, пожалуйста, на замок, перекусов нельзя и водичку – тоже. Чтоб не окосел от воздержания, тебе поставят глюкозную капельницу, а уже утром наешься вволю чем хочешь и в любых количествах, вмещающих нашу вселенную. Клянусь жидкостью из аккумуляторных батареек, тебе будут рады за столом мои одноклеточные помощники-чревоугодники, вечно голодные медики, вечно сонные инженеры. И, святые лептоны, молчи! Благодарность из выражения мордахи и так вижу. Нэнси! Нэнси, твою ж… а, вот ты где, лисица. Надень на меня самые большие очки! Поехали.
*
– Шеф, ещё одно письмо.
– Нет, это записка. Любовная.
– Но она же запечатана, и ты даже не обернулся, чтоб просканировать сквозь конверт…
Будет несправедливо называть Бэла лучшим бойцом, я тренировал их одинаково. Я ценю в нём те же самые качества, что взрастил и укрепил в других. Каждый бы сейчас догадался, в чём дело. Но Бэл всегда догадывается быстрее коллег.
– Ты сам написал её! Себе?!
– Тебе.
Я просмолил себе лёгкие дочерна, не спеша полирую уже имеющуюся копоть, лакирую до блеска. Бальтазар покраснел. Чувствую спиной и затылком его замешательство.
– Вскрывай, чего застыл.
Он оцарапывает клапан, пытаясь поддеть ногтем, но я заклеивал конверт на совесть. Надо разрезать, Бэл, где твой нож, вынимай из ботинка, поторопись. Это особый полигон. Шуршание бумаги не прекращалось ещё секунд десять. Мои лёгкие успели покрыться новым слоем чёрного глянца. Красноречивое беззвучие. Он читает. Он растерян. Прочитал.
