Текст книги "Печенье тёмной стороны (СИ)"

»…в конечном счёте, мы все хотим свободы.

Главенство нашей правды над другими, верховенство мнения, наше желание признания, уважения, преклонения – всё это виды рабства и зависимости от других существ. Но они меркнут, когда возникает немыслимое – желание освободиться и уйти. Привычные формы и содержание, которое не пугает, потому что свобода существует для нас в виде противоречивого мифа и недостижимой черты за горизонтом. Человек не может быть свободен настолько, насколько он не способен представить, его мозг капитулирует, а воображение бессильно и рисует картинки раздвинутых прутьев клетки, за которыми ждёт заманчивая пустота и неизвестность. Они говорят, что свобода пьянит, что она сродни наркотическому экстазу, но голоса их неуверенны, а имеющиеся в распоряжении земные наркотики слишком благоразумны и немы, чтобы возразить.

Так почему я считаю, мы всё же её ищем? Благословением, лекарством или последним выходом из какого-то эволюционного или экзистенциального тупика. Философы, с которыми я пробовал вести беседы изнутри их черепных коробок, ужаснулись открывшимся перспективам. Почти все они сошли с ума. Но одному хватило мужества ответить мне: сказать, что свобода означает смерть. Это неверно, если познать истинную природу смерти и понять абсурдность заявления о собственной кончине, если речь идёт только о тканных мясных оболочках, которые, приходя в негодность, не отправляют сознание в небытие. В известном смысле для людей свобода действительно начинается со «смерти», но не тождественна ей и не провозглашается началом новой жизни, жизненного цикла, сменой любого текущего этапа на следующий.

Если проводить сравнительный анализ, то свобода сродни переходу в иное агрегатное состояние: из твёрдого в жидкое, и далее в газообразное, и далее атомарное, и в разогретую плазму разрозненных субэлементов, и ещё дальше, всё глубже под корку глюонов, безмассовых квантов света и нейтрино – пока мельчайшее дробное вдруг или не вдруг снова становится цельным, слепляясь в новую космическую единицу. И сохранение разума после растворения через сотню состояний, меньших нуля, рядом с которыми частицы пыли кажутся гигантскими ядрами молодых спиральных галактик, невозможно – сказал последний уцелевший философ. И всё же я открыл ему перетекание вещества в вещество с прохождением через микро-и наноячеистые сита до полнейшего освобождения. И он увидел, мужественно досмотрел до конца. Но после – ослеп, и намеренно лишил себя затем слуха и обоняния – ибо не хотел, чтобы знание рассеялось, покинуло его, смешалось, разбавилось и затёрлось грубыми угловатыми песчинками мира, в пределах которого он томится. А день спустя он почти лишил себя признаков старой постылой жизни, всадив в плечевую артерию осколок разбитого оконного стекла, и ни один лекарь не уберёг бы его от повторного покушения на страдающую плоть, если бы я не вернулся и не шепнул в его рыдающий рот, что он получит эту чёртову свободу, если не пополнит ряды самоубийц. И он верил. Обнимал стены, смеялся с ними, радовался и ждал. А свобода по-прежнему отдыхала далеко за чертой горизонта, плясала на карнавале, устроенном в её честь.

Мы стремимся к ней, потому что другие мифы она вытеснила и затмила. Она похожа на катарсис тысячной степени катарсисов, когда ты давно закончил собственное восхождение и очищение, и превратился в студёную воду для омовения других, и твой бог посвятил тебя в рыцари свободы, вручил белое знамя, чёрный меч и грозного безмолвного оруженосца.

В конечном счёте… они не видели свободу, её блики по океанской воде в самый тихий безлунный вечер кривы и обезображены. Она могла стать красавцем-мужчиной в ковбойской шляпе с револьвером, пинком распахивающим двери в салун. Она могла сиять вторым солнцем на небосклоне. Она могла.

Но она как женщина – пока её искали, она обиделась, заболела и умерла.

У нас остались тени, слухи и карикатуры. Ребус никому не по зубам.

You need it, baby.

But you don’t know what it is».

И смайлик с ироничными бровями. И клякса. Большая синяя чернильная клякса.

Это было уже слишком. Крепко зажав тетрадь под мышкой, я прокрался в сад, нашёл мессира папчика сидящим в очередной экстравагантной позе на розовой мраморной колонне и чуть не наступил на здоровенного кузнечика.

– Почему они все ведут дневники? Почему так много пишут? Почему каждый?! Я ни разу не застал никого с ручкой и такой или хоть немножко похожей тетрадью. Но это новая запись, появилась сегодня, клянусь, вчера её не было! Мессир! Объясни…те.

Выпалил на одном дыхании. В тот момент – не хотел ни до чего додумываться сам, требовал готовенького на блюдечке, хотя разгадка была настолько очевидной, насколько и невероятной.

Мессир потёр ребристый бок колонны и ответил нарочито плавно и медлительно:

– Ты тоже ведёшь. Прямо сейчас.

– Веду?! Дневник?

– Дневник. В нашей библиотеке они пишутся сами. Записи начинают появляться, когда избранные гости и жители дома заходят на территорию, и за их спинами затворяются ворота. Листы пополняются мыслями пустыми и бесполезными, гениальными и бытовыми, равноценно. Почерк – индивидуальный, хозяйский, разборчивый, как если бы автор писал неторопливо, рассевшись в саду после сытного обеда. Когда вы покидаете мою обитель – ставится жирная точка и переворачивается страница. Когда возвращаетесь – пишется новая глава. Иногда они состоят из трёх коротких слов, а иногда день пребывания тут вмещает целую жизнь, – мессир ласково улыбнулся. – Опережаю твой вопрос: нет, не покажу.

– Ну пожалуйста!

– Нарушишь таинство. Никто не ищет и не читает собственные мемуары. Оставь эту затею, ты всё равно не найдешь искомую тетрадь, мои книжные полки хитры и скроют её от твоего любопытства, замаскируют под томик скучных любовных поэм или под учебник по пневматике и гидравлике.

– Не верю, в вашей библиотеке даже словарь не будет скучным! Но… я правда-правда не откопаю свой дневник?

– Совершенно точно.

– А этот – чей? Ваш, э, умный друг всё еще в доме?

– Хочешь показать ему последнюю запись? Или хочешь спросить о ней?

– Спросить. Много чего хочу спросить, если честно.

– Нельзя.

– Спрашивать и показывать? – опять обломы, всюду обломы. Я приуныл.

– К нему нельзя. Он болеет.

– А я что, заражусь от него какой-то гадостью?

– Да.

– Какой?

– Тоже слишком умным станешь. Подожди, пока он исцелится обратно в весёлого дурака, он сам тебя найдёт и… – мессир вздёрнул бровь и прищурился. Я густо покраснел, за каким-то хером безошибочно расшифровав этот сигнал. Иномирные гости тусили друг с другом и с властным папчиком и не имели обыкновения флиртовать с маленькими дурно воспитанными мальчиками в змеиной чешуе. Мой ставящий кляксы тусовщик – исключение?

А ведь… бля! Мокрушник, если отчистить его от моих восторженных соплей, сахарнопудрового макияжа и здоровенных кожаных ботинок – тоже иномирный! А тот факт, что хорошо замаскирован и упакован в человеческую фигуру – так это обстоятельства требуют, чтоб от него при встрече не обосрался каждый первый. Или хотя бы не сразу завонялся. Наверное, и шифрующийся мессиров друг выглядит обычным и нестрашным, когда… м-м, не болеет? А сейчас он вроде Бугимена в заваленной трупами спальне? На четвёртом этаже, сука! Оглушительно чихает зелёной кровью буквально через стенку от меня, от моей кровати?!

Мурашки побежали у меня по спине и добежали до самых яиц. Тетрадь полетела в траву, давя уродского кузнечика-переростка, а я попятился прочь от дома, от сада, от всей остопизденевшей дьявольщины, пообещав себе не брать конфеты у незнакомцев, не читать больше чужие дневники и хорошо освещать по ночам тёмные углы. Ещё немножко, и я по-настоящему раскаюсь и выйду из игры.

Не нужны мне сверхкрасивые монстры, не нужны над ними победы, не возьмёт меня никто на «слабо», хватит, проехали. Можно жить с обычной девушкой из клана, можно жить даже на Марсе и ходить там в школу, беспалевно трахаясь по выходным у реактора, можно пить по утрам молоко и есть кукурузные хлопья, потому что ма уйдёт на работу, ничего не приготовив, а вчерашние слипшиеся макароны мне жевать не захочется. Можно играть там на гитаре и основать свою маленькую радиостанцию, можно простить ублюдка Дилана и оставить барабанить, плевать в стаканчик кофе Глории, тихо радуясь её огромным сиськам. Можно даже попытаться всё прошлое забыть. Как страшный сон. Наверное, год ещё буду видеть лицо киллера во сне. Но и с этим можно жить, если он не ворвётся в явь. А он не ворвётся. Мокрушники не посещают Аркад, давно не посещали, стали слишком круты.

Я вышел за ворота поместья и вылупился, как дикий, на выкованную на них большую букву “M”. Часто-часто моргал, сжимая и разжимая руки, раскачивался на одном месте всем телом. У меня истерика? Тихая и сухая, впервые без надрывного ора и слёз в четыре ручья.

Я хочу домой. А дома больше нет. Я не знал, что когда-нибудь скажу это, но я хочу на войну. Лежать на дне оврага в груде опавших листьев, свернувшись в полудрёме, поджидать Мертвителей. Проскачет обоз с лошадьми, людей будет несколько. Ухитриться утащить и задушить того, кто едет в аръегарде, быстро, чтоб не успел закричать. Стеречь его до рассвета – пока не воскреснет, гад девятикратный. Задушить снова, до следующего рассвета. И снова. И так, пока не останется ровно одна жизнь. Дотащить его истощённое тело в деревню и бросить в огромный костёр у хижины старейшины. А потом спать как убитый неделю без снов, пока моя женщина меня будет согревать, целуя и благоговея.

Ничего из моих хвастливых фантазий не сбудется.

Я постоял для приличия ещё минутку, поплевал на гладкий серый асфальт и поплёлся обратно в особняк Мортеалей. Понятно теперь, чего маман так злилась и не отпускала меня. Я непослушный малолетний долбоёб, но уже поздно хвататься за маму.

Есть Мэйв, есть студия, есть обещание инженера сделать меня секси-стройняшечкой.

И есть суицид. Блаженный жестокий выход. Соломинка, торчащая из засасывающей воронки…

В башку полезла мелодия для новой песни.

Комментарий к 31. Карикатурная боль, или бумага всё стерпит

¹ Кровь и огонь души (лат.)

========== 32. Переговоры, или смерть голая и непринужденная ==========

– Часть 2 – Дьявол во плоти –

Люди из Лэнгли получили свой кусок сладкого пирога. Результатом липовой конференции «нацистов» на минус седьмом этаже стал сброс текстовой инструкции на мой засекреченный номер. Пойти туда, принести себя, безоружным, без сопровождения, без подкрепления. С лёгкостью. Хоть не заставили лететь на материк, сами нарисовались в Гонолулу на чёрных и зелёных вертолётах. Я видел кавалькаду в сумерках – они-то не поленились, нашпиговали технику пулемётами, огнемётами и ракетами с тепловым наведением по самое не балуйся. Страшно боятся, да сами не знают, кого или чего. А кроме этих игрушек ничего не имеют, слепые и беззащитные. Дети.

Я встретил их в бухте Кауэла на самой северной оконечности острова. Третий час ночи, райское местечко с белым песком и аквамариновой водой – и эти уродцы портят мне пейзаж галстуками в клетку, начищенными туфлями и большими ксеноновыми фонарями. Десяток военных с автоматами выставлены по периметру, дежурный вертолёт деликатно кружит на высоте около мили, странно, что всего один. А я даже мятую рубашку не прихватил, влом было полностью переодеваться.

– Специальные агенты – Краузе и Марроне, – к вашим услугам.

Немец и итальянец? У ЦРУ есть чувство юмора. Ополовиненное, правда: рожи у обоих американские – протокольные, самодовольные, аж лоснятся.

Я достал сигарету, поднёс ко рту, покатал между пальцев и убрал за ухо. Не подкурю, не при них: без зажигалки, протягивая огненную нить между большим и указательным пальцами. Ещё решат, что фокусник. А я и так им эксцентричным клоуном кажусь, вроде Джокера, но без устрашающе растёкшегося до ушей грима.

– Давайте без долгих реверансов. Меня вежливо попросили – я пришёл, – я говорил, а они глазели на мои оголённые плечи и торс. Одет я был, допустим, как с витрины удовольствий, прямиком из красного квартала, то есть именно так я был раздет – Ангелом. Возлюбленному брату хотелось, чтобы я напоминал вкусный леденец, а не древний артефакт, начинённый штаммом смертельно опасного вируса.

Мне ответил Марроне:

– По тем жалким крохам, что нам удалось собрать о вашей донельзя засекреченной личности, мистер Инститорис, вы представляете серьёзную угрозу для национальной безопасности.

Я пришел сюда зевать от скуки? Но я должен вежливо подыгрывать, я обещал мастеру.

– Поэтому в ваших интересах заключить со мной союз, господа.

– Наше начальство считает, что вас лучше устранить.

– Можете попробовать. Отдайте команду снайперам.

– Вы разве не хотите переговоров?

– А вы хотите застрять тут до утра и разочаровать начальство преступной инициативой? Я жду приказа. Я хочу его. Откройте по мне огонь.

Итальянец потёр переносицу и в нерешительности обернулся к коллеге. Краузе шокирован моим поведением не был или слабо – и тронул закрученный пружиной проводок переговорного устройства в ухе. Но мне для забавы хватило и недоумённо-безразличного выражения его лица: дескать, чего ещё-то ждём, решим проблему здесь и сейчас, и как можно быстрее, раз такая удача выпала.

За довольно короткую и полную инопланетных неприятностей жизнь в меня стреляли десятки раз. Снаряды разного калибра и материала застревали всюду: от бедренных костей до роговицы. А сегодня мне некрасиво попали в затылок и между лопаток. Стрелять в спину – трусливо и подло даже по меркам необъявленной войны, но для этих непуганых дурачков все средства были хороши.

Памятуя дальнейшие инструкции Хэлла, я накренился, широко распахивая глаза, и элегантно улёгся лицом вниз. Песок звучно захрустел на зубах, я съел несколько солёных крупинок. И приготовился слушать Мать.

– Это было ну слишком легко, – неуверенно сказал Марроне. Он озирался, беспрестанно взмахивая руками, будто отбиваясь от невидимых врагов. – Подождём? Его команда может прятаться в море с аквалангами. Или за теми скалами на отмели.

– Вряд ли они приходили или придут. Мы обшаривали побережье тепловизорами, тут никого в радиусе полумили, одни крабы и устрицы.

– И всё-таки он был прославленным преступником, поп-иконой. Как можно было так глупо попасться?

– На голову нельзя надеть бронежилет, Флавио, – Краузе встал рядом с моей неподвижно распластанной по песку и ракушкам левой рукой. Я сам ничего не делал, да и делать особо не хотел, но из подушечек пальцев вытянулись блестящие ниточки тьмы, нанизываемые одна на одну в тонкую чёрную вуаль. Ощупав начищенные ботинки немца, они расстелились дальше, изучили подошвы итальянца, но быстро вернулись – Краузе им понравился больше.

Когда агент упал, песок, управляемый частицами Матери, поднялся по его трясущемуся телу до поясницы и закружился мини-смерчем. Несколько ракушечных обломков вонзились острыми краями в аляповатый галстук, прорезали его вместе с рубашкой и продолжили движение дальше – под кожу. Краузе истошно заорал или даже завыл: надо признать, давненько никто так громко, отчаянно и мясораздирающе не подвывал, просеиваемый на части, как через лезвийно-песочное сито. Слушать было сущее наслаждение. Но недолгое – пару-тройку минут, и вместо человека по пляжу развеялась мелкая кровавая пыль и желтоватая костная мука. Костюм агента бесформенной кучкой лежал на запачканных мясными лохмотьями ботинках. Как же они меня бесили, пока сияли чистотой. Уже не бесят.

Я поднялся, и немногочисленные налипшие песчинки сами почтительно стряхнулись с голой кожи. Нашел Марроне в метре от «останков» коллеги: бежать он хотел, само собой, как тут не захотеть – но не смог, врос в пляж.

– Вы очень правы, Флавио, – теперь я мог жечь сигареты в свое удовольствие любым способом. Глубоко вздохнул пламенем, окрасив в зелёный и синий цвета, в тон ночной океанской волны. – Мишень вам попалась не рядовая и не легкомысленная. Хотите, дам ещё один шанс? Попробуйте, избавьтесь от меня. Если не хватит всей прихваченной сегодня взрывчатки – запросите у Белого дома атомную бомбу. Сбросьте на Гавайи, вам ведь не жалко по такому праздничному случаю?

– Вам обязательно было убивать Стефана? – тихо-тихо спросил Марроне, и короткие чёрные волоски на его висках засеребрились сединой.

– Нет, – я гибко выгнулся, с любопытством разыскивая в его глазах слепую и тупую ярость человека, не признавшего поражение, но нашёл только спешно задавленное горе, недоверчивый шок и настороженное ожидание новой беды. Пожалуй, мне нравится весь набор. Он умнее, чем требовалось от агента его уровня. – Хотел наглядно дать понять, с чем вы имеете дело. И повторить, что я не враг. Вы можете взять меня в союзники.

– На ваших условиях.

– Естественно.

– Моё начальство…

– …не пойдёт на это, я совершенно согласен. Забудьте о них, Флавио. Их тут нет, есть вы и я. Я диктую, а вы слушаете. Только вы и я. Смогите договориться со мной так, как не сможет никто другой. Убедите меня. А дирекцию вашего управления я возьму на себя. Позже.

– Перебьёте всех этим своим новейшим оружием?

– Нет, зачем. Сделаю так, чтобы вас послушали. Поторопитесь, пока мне интересно.

– Кто вы и что вам нужно?

– Скучно, Флавио, скучно. Ищите подход к неизвестной и смертельно опасной силе иначе, проявите фантазию.

– Да вы развлекаетесь! Убивая и… убивая! – он всплеснул руками. – Вы сумасшедший.

– Безусловно, я развлекаюсь. Но не как сумасшедший. Сосредоточьтесь, экстренная ситуация требует экстренного раскрытия талантов, о которых вы сами не подозревали. Верьте, они у вас есть.

– Если… Господи, если вы ненавидите определенный сорт людей…

– Не ненавижу.

– Если вы недолюбливаете?..

– Да, продолжайте.

– Если вы можете быть полезны с точки зрения вопросов тотального уничтожения отдельных групп людей, неугодных на территориях определённых заинтересованных государств, и если ваши вкусы экзекутора поспособствуют снижению популяции именно того населения, которое не дает изгнать толерантность…

– Мне необязательно убивать всех. Казним вместе каждого десятого – пакистанца, китайца, индуса, латиноса, негра, араба-мусульманина, мормона или адвентиста седьмого дня. Всякого, кто не понравится мне и молчаливо не будет одобрен вами. Девять остальных, родичей или соседей, устрашатся и уедут сами. Вы ведь проповедуете гуманность, а я не настолько ненасытен в своей жажде крови, чтобы устраивать загадочный массовый геноцид, не расследованный и не объяснённый властями впоследствии.

– Союз с вами будет неофициальным сотрудничеством с леворадикальной силой.

– Вы боитесь замарать руки?

– Нет, мистер Инститорис. Пусть те, кто послали меня, спят плохо в своих дворцах и золочёных альковах.

– А вы?

– А я дивлюсь вам. Вы подпишетесь на самую грязную работёнку.

– Мир захлебнулся бы в собственном дерьме и смраде без санитаров и мусорщиков. Кто-то должен это делать.

– Но почему вы?! Вы же… вы… не тот, который… – Флавио стоял на четвереньках у моих ног, тяжело дыша. Мелкие сосуды в его карих глазах полопались, он часто моргал. Если бы Тьма умела смеяться, раскаты хохота сотрясли и заставили бы осыпаться звёздными щепками все заботливо окутанные Ею миры.

– Не похож на грязного ассенизатора? Вы добились моего расположения – всё, не пробуйте копать глубже. Союз скреплён уже пролившейся на этот пляж кровью, никаких новых реверансов, езжайте восвояси.

– Но мне нужно от вас ещё кое-что, мистер Инститорис.

– Разговор записывается?

– Да, – итальянец тяжело поднял голову и указал на приоткрытый нагрудный карман, в который набились пригоршни песка. Я поднял его, с силой дёрнув за руку.

– Чего вы хотите, Флавио? – вровень с глазами он не встал, курчавый и низкорослый. Зато давно забыл, как улыбаться, и лосниться перестал как жирная хозяйская такса.

– Знака. Доказательства. Я не знаю…

На сей раз я уловил нотки почтительного ужаса и восторга. Рядом стоит не человек. И он этим заворожён. Но разве мало было убить Краузе таким экзотическим способом, а затем забрать из воздуха литр кислорода и поджечь на выдохе?

Ладно. Ещё одно «чудо».

Я сжал руку агента в кулак своим кулаком и толкнул на него резко, с непредсказуемо грубой мощью, проламывая грудную клетку. Он даже рот не открывал, чтобы охнуть или ойкнуть, не успел – и уже держался пятернёй за свое ускоренно бьющееся сердце.

– Не шевелите пальцами, – сказал я с игривым холодком, и его побагровевшая рубашка, а также рука до локтя покрылись синим инеем. – Вот так. Чтоб избежать сильной кровопотери. Возвращайтесь медленно, с наивозможнейшими предосторожностями, чтоб вас не трясли в вертушке. И скажите начальству и штатным хирургам ЦРУ, что это от меня XOXO¹. Пусть попробуют вынуть вашу задубевшую конечность, не отрезав от неё ни кусочка лишнего и не отправив вас в процессе нечаянно на тот свет.