Текст книги "Людовик IX Святой"

Автор книги: Жак ле Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 60 страниц)

Последние слова

Впрочем, в конце жизни вновь появляются традиционные королевские слова, которые передают нам его агиографы. Они вкладывают в уста умирающего Людовика Святого многое, но именно то, что доносит Гийом де Сен-Патю, в основном совпадает со всеми рассказами об агонии и смерти Людовика Святого.

Во-первых, незадолго до смерти король утратил способность говорить: «Перед кончиной он четыре дня не мог говорить». Он объяснялся только знаками. Это последняя из козней дьявола, который пытался помешать предсмертной исповеди короля, но был бессилен против его внутреннего раскаяния. За день до смерти к королю вернулась речь: «О, Иерусалим! О, Иерусалим!» – вновь слышим мы эсхатологическое слово крестоносцев. Наконец, в день смерти он произнес сначала традиционные слова короля-христианина, вверяющего свой народ Богу, учитывая положение, в котором находилось его войско в земле сарацин: «Благой Господь, смилуйся над народом сим, в этой земле, и приведи его в родную землю, дабы не попали они в руки врагов сих и дабы не пришлось им отречься от Святого имени Твоего».

И последними словами были: «Отче, вверяю Тебе душу мою», но «оный благой король произнес сии слова по-латыни»[1123]1123
  Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 154–155.


[Закрыть]. Расставаясь с жизнью, Людовик перестает говорить на родном языке и возвращается к священному языку, языку предков.

Хорошо темперированные жесты

В поисках жестов Людовика Святого. – Жесты святого короля. – Апофеоз: жесты святой смерти. – Жесты благочестия. – Модели и личность. – Безупречный король.

Известно, что в любом обществе существует язык жестов. Как все языки, язык жестов кодифицируется и контролируется требованиями идеологии и политики. В том государстве, о котором здесь говорится, христианская Церковь, вероятно, прежде всего стремилась упразднить системы языческих жестов, особенно в такой ненавистной христианству сфере, как театр, и обуздать их в самом страшном проявлении жестикуляции, одержимой дьяволом. Жест – средство, которое особенно служило выражению язычества и сатаны, слишком привязанный к телу, «этой мерзкой одежде души», и потому в любой момент готовый проявить порочность, казался, как и греза, опасным и подозрительным в глазах Церкви первых столетий Средневековья. Слово gestus, столь обычное в античных текстах, и по более веской причине слово gesticulatio[1124]1124
  Одно из значений латинского слова «gesticulatio» – «пантомима», то есть здесь: характерное для Римской империи, особенно Поздней, и весьма популярное театральное мимическое представление на мифологические темы, нередко с заметным эротическим оттенком весьма откровенного характера (например, сюжеты, связанные с Ледой и лебедем, быком и Пасифаей), – что было абсолютно неприемлемо для христиан.


[Закрыть] исчезают, подвергаются цензуре или обретают технический и в чем-то новый смысл, главным образом в сфере, где христианство использует тело, чтобы подчинить его душе и сформировать нового человека, – в музыке[1125]1125
  О роли жестов в феодальной системе см.:
  Schmitt J.-Cl. La Raison des gestes dans l’Occident médiéval…;
  Le Goff J. Le rituel symbolique de la vassalité // Yom un autre Moyen Âge… P. 349–420.


[Закрыть]. Начиная с христианского ритора Марциана Капеллы (V век) жест видится «гармоничным» и законным, только если участвует в литургии.

С ХII века подавление постепенно уступает место контролю, прежде всего в монашеских правилах. В монашеских уставах и обычаях Высокого Средневековья жесты отсутствовали. Они занимают важное место в первом сочинении этого нового жанра «De institutione novitiorum», написанном Гуго Сен-Викторским в первой половине ХII века. Они являются частью disciplina, которая предписывается новициям, а вне монашеской среды, своего рода модели человеческого общества, с соответствующими модификациями клирикам и мирянам[1126]1126
  Hugues de Saint-Victor. De institutione novitiorum // Patrologie latine. T. 176. Cap. XII, ХVIII. Col. 925–952.


[Закрыть].

В середине ХII – середине ХIII века нормальность жестов, границы между законными и незаконными жестами диктовались кодексами, определявшими порядок в новом обществе, порожденном подъемом и изменениями христианского Запада с 1000 года: церковные уставы, выработанные новыми орденами и каноническим правом, монархическое законодательство, охватывавшее общество в целом, кодексы куртуазии и безупречности (prud’homie) внедрялись в мирскую элиту. Отныне, несмотря на то, что сохранялась цензура языка жестов и недоверие к телу, христианский гуманизм, сформировавшийся в основном в XII веке, требовал, чтобы христианин реализовался и в земном существовании, и в перспективе вечного спасения, «телом и душой». Так язык жестов обретает не только этическое, но и эсхатологическое измерение.

В ХIII веке Людовик Святой находится в самой сердцевине, в самом центре переплетений этих правил. Новые монашеские нищенствующие ордены на пути, проложенном Гуго Сен-Викторским, выработали четкую систему жестов; заметная роль в этом принадлежит святому Бона-вентуре («Régula novitiorum»), Гумберту Римскому («De officiis ordinis») и Жильберу из Турне («Sermones ad status»)[1127]1127
  Bonaventure. Régula novitiorum // Bonaventure. Opéra omnia. T. ХII. P., 1968. P. 313–325;
  Humbert de Romans. De officiis ordinis // B.Humberti de Romanis. Opéra / Ed. J. Berthier. Roma, 1888. T. II. cf. V. P. 213 sq.;
  Guïbert de Tournai. Sermones ad status. Lyon, 1511. («Ad virgines et puellas sermo primus», f° CXLVI.)


[Закрыть]. Король, для которого образцом были монахи, подражает им в своих жестах. Мы увидим, что его агиографы особенно точны в описании языка жестов, когда они изображают короля в проявлениях благочестия. Его капеллан, доминиканец Гийом Шартрский, подчеркивает, что его поведение, то есть привычки, поступки и жесты, было не только поведением короля, но и монаха: «Mores enim ejus, actus, et gestus, non solum regales, sed etiam regulares»[1128]1128
  De vita et actibus… regis Francorum Ludovici auctore fratre Guillelmo Camotensi // Recueil des historiens… T. XX. P. 29.


[Закрыть].

Жесты короля: жесты Людовика Святого выдержаны в духе предписаний «Зерцал государей» и достигают кульминации в жестах освящения и исцеления, производимых королями-чудотворцами. Два основных термина здесь – перекрестить (поскольку король осенял недужных знаком креста) и особенно возлагать руки, ибо исцеление требовало контакта[1129]1129
  О жестах исцеления золотушных королями Франции ср.: Bloch М. Les Rois thaumaturges… passim, p. 90 sq. Очевидец Жоффруа де Болье в гл. XXXV своего «Жития»: «Quod in tangendo infirmos signum sanctae crucis super addidit» (P. 20). Вообще уже Роберт Благочестивый осенял крестом. Ср.: Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 99 («il fesoit apeler ses malades ses escroels et les touchoit»); P. 142 («il avoit touche ses malades du mal des escroeles»).


[Закрыть].

Наконец, жесты величайшего из мирян: здесь Людовик Святой являет модель того, чем в ХIII веке стала куртуазия. Рыцарь превращается в безупречного человека.

В поисках жестов Людовика Святого

Вернемся к вопросу, возможно ли добраться до реального Людовика Святого. Позволительно усомниться в возможности увидеть реальные жесты до эпохи фотографии, тем более кино. Делались попытки привлечь в качестве документации жеста иконографию. Но при этом забывали, что искусство или простое изображение подчиняется особым кодам и что код, называемый реализмом, появляется в Средние века не сразу. Более того, говоря о жестах такого исторического лица, как Людовик Святой, уместно напомнить, что мы не располагаем современными изображениями короля. Фрески монастыря клариссинок по улице Лурсин и фрески Сент-Шапели, выполненные в самом начале XIV века, на которых, должно быть, сохранялись какие-то черты и движения короля, жившие в памяти отдельных людей, уже утрачены[1130]1130
  Так полагает А. Мартен: Martin A. Les enseignements des miniatures: Attitudes royale // Gazette des beaux-arts. 1913. Mars. P. 174. Впрочем, это замечательная для своего времени статья, ибо в ней впервые поднимается данный вопрос.


[Закрыть]. Поэтому остается восстанавливать жесты короля такими, какими они предстают в современных Людовику Святому произведениях искусства, в частности, в миниатюрах. В свое время это вызвало интерес А. Мартена к «изображению короля» на средневековых миниатюрах, точнее говоря – к жесту, вероятно, характерному для королевского языка жестов в Средние века: сидящий монарх со скрещенными на груди руками – жест превосходства и гнева. Такое изображение схематично присутствует в одном документе, современном Людовику Святому, значение которого поэтому трудно переоценить, – в альбоме Виллара д'Оннекура. В другом уникальном документе мы видим жесты, «реальность» которых не вызывает сомнений; правда, это жесты не Людовика Святого, коронованного в 1226 году, а его сына Филиппа III во время коронации в 1271 году, согласно образцам, утвердившимся во время царствования его отца – это, как известно, миниатюры, иллюстрирующие ordo Реймса, которое написано и иллюминировано, не позднее 1250 года. Но в данном случае речь идет о жестах, произведенных королем единственный раз во время коронации, и они типичны для королевской церемонии, церемонии, разумеется, главной, но особенной.

Не остается ничего другого, как отправиться на поиски жестов Людовика Святого преимущественно в текстах. В данном случае встает проблема отбора этих жестов биографами и приемов их изображения – от простого упоминания до подробного описания одного жеста или их совокупности. В связи с этим следует сделать два предварительных замечания.

Во-первых, биографы Людовика Святого в разной степени, но все без исключения были не просто панегиристами, но, говоря точнее, агиографами. Язык жестов Людовика Святого предстает не только образцовым по сути и не только соответствует самым возвышенным христианским моделям, но религиозные жесты в нем преобладают. В то же время эта особенность агиографии позволяла порой подчеркнуть на уровне языка жестов некоторое напряжение между моделями, воплощением которых был Людовик Святой: мирянина, каким он был, и клирика, монаха, каким, быть может, ему хотелось быть, короля, каким он должен был и хотел быть, что выражалось его функцией, и если он не проявлял гордыню, superbia, то, по крайней мере, более или менее часто выставлял себя напоказ «в величестве», и святого, каким ему тоже хотелось быть, более того, святого, запечатленного идеалами святости ХIII века и прежде всего – смирением. Один фрагмент из Жоффруа де Болье свидетельствует, что смирение Людовика Святого заставляло его совершать жесты, считавшиеся несовместимыми с королевским достоинством.

Как-то раз в субботу, при посещении цистерцианского аббатства Клерво, король

пожелал присутствовать при омовении ног…, влекомый смирением, он не раз пытался скинуть мантию и, встав на колени, протянуть руки к ногам рабов Божиих, дабы смиренно омыть их: но там были сановники (magnates) не из числа его приближенных, и они посоветовали ему воздержаться от этого долга смирения[1131]1131
  Geoffroy de Beaulieu. Vita… P. 6.


[Закрыть].

Жуанвиль, будучи мирянином, обладает тем преимуществом, что видит своего героя несколько под иным, чем клирики, углом зрения, а так как он пишет личные мемуары, первая редакция которых, возможно, диктовалась вскоре после смерти короля и задолго до его канонизации, то его заботит не столько описание святого, сколько всех других известных ему ипостасей Людовика IX: король, феодальный король в его основных функциях рыцаря, сеньора и монарха, принимающий решения в своем совете, вершитель правосудия и миротворец, а также друг. Жуанвиль – свидетель напряжения между двумя языками жестов: рыцаря, воителя, человека импульсивного и напористого, и безупречного человека с присущими ему рассудительностью и чувством меры. Так, при высадке в Египте, Людовик Святой поддался искушению доблести и забыл о мудрости. Мы видели, что его действия подверглись осуждению находившегося рядом «безупречного человека»[1132]1132
  Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 89–91.


[Закрыть].

Второе замечание касается границ внутри сферы жестов, диктуемых особенностями источников и нормативными кодами эпохи. Таким образом, мне удалось выявить три типа жестов, определение которых как жестов – жестов Людовика Святого – не вполне очевидно a priori.

Первый тип – имплицитные жесты, из которых состоят действия; они не только не описаны, но даже не упомянуты биографами. Например: есть, спать, повелевать, ехать верхом. В то же время совокупность жестов, ассоциируемых с этими действиями, очень важна. Прежде всего, факт их частого упоминания биографами есть свидетельство того, что речь идет о количественно и качественно значимом языке жестов в его недетализируемой глобальности. В сущности, все эти действия ставили перед Людовиком Святым проблемы касательно жестов, которых требовали эти действия, жестов, к которым обязывала его королевская функция и которые зачастую противоречили его монашескому идеалу. Такие действия, как «есть» и «спать», предполагают некую дисциплину тела, при которой его аскетический идеал вступает в противоречие с изысканностью питания, неотделимой от его статуса, и с привычкой сна мирянина, притом мирянина коронованного. Повелевать становилось особо деликатным делом, если Людовик Святой повелевал церковникам, перед которыми благоговел[1133]1133
  О знаках уважения, выказываемых Людовиком Святым клирикам, см.: Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 50–51, 53–54.


[Закрыть]. Верховая езда ломала обычный распорядок времени короля, отведенный для благочестия, монашеская практика которого, кажется, требовала оседлости и размеренности монастырской жизни[1134]1134
  О нарушениях, которые влекла за собой верховая езда, в благочестивой практике Людовика Святого см.: Ibid. Р. 34–35.


[Закрыть]. В отличие от У. Ч. Джордана полагаю, что Людовик Святой легко справлялся с этими затруднениями, однако некоторое напряжение присутствовало.

Второй тип – пассивные жесты. В том сильно иерархизированном мире, каким была средневековая Западная Европа, место в обществе и этическое качество человека осознавалось в равновесии между жестами, которыми он утверждал себя, навязывал свою волю, и жестами тех, кто ему подчинялся[1135]1135
  О крайностях, как, напр., о попавших в чистилище, которые уже не могли обрести заслуг, достигаемых покаянием и очищением, и жесты которых пассивны, см.: Le Goff J. Les gestes du Purgatoire // Mélanges offerts à Maurice de Gandillac. P., 1985. P. 457–464.


[Закрыть]. Итак, Людовик Святой, можно сказать, был позитивно пассивен в двух жизненных аспектах. В детстве, когда соответственно тому образу ребенка, который вырисовывается в системе ценностей Средневековья, он, своего рода никто, становящийся кем-то, только как можно быстрее расставаясь с детством, существует, лишь подчиняясь и выражая послушание; в то время он покорно позволяет лепить себя матери или учителю, пусть даже первая не очень-то ласкова[1136]1136
  Биографы наперебой рассказывают эпизод, когда Бланка Кастильская заявила, что она предпочла бы увидеть своего сына мертвым, чем совершившим смертный грех (Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 13), или когда король предпочитает, чтобы Французское королевство управлялось каким-нибудь шотландцем, чем его родным сыном, если он окажется плохим королем (Joinville. Histoire de Saint Louis / Ed. Corbett. P. 86–87).


[Закрыть], а второй не останавливается перед телесными наказаниями[1137]1137
  «Вышеупомянутый учитель, случалось, бил его, когда он плохо себя вел» (Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 18).


[Закрыть]. Но он покорен и Богу в своей благочестивой практике и в исканиях мученичества[1138]1138
  Hanp.: Ibid. «О его благочестии y тела Господа Нашего» (P. 39); Жуанвиль полагал, что само поведение Людовика Святого во время его первого крестового похода было эквивалентно мученичеству («И мне кажется, с ним поступили несправедливо, не причислив к сонму мучеников, ибо он испытал великие страдания в паломничестве крестового похода, длившегося шесть лет, в котором я был его спутником») (éd. Corbett. P. 84). И Гийом Шартрский: «После окончания сражения, прибытия на родину и славного завершения своего царствования Король должен был войти в Царство Небесное и получить там за свои труды несравненный венец мученика» (Guillaume de Chartres. De Vita et de Miraculis… P. 36).


[Закрыть].

Третья категория жестов, которую, думается, полезно вычленить у Людовика Святого, – это негативные жесты. В Средневековье, даже в ХIII веке, когда, вероятно, людям было предоставлено больше возможностей проявить себя (оазис между христианским учением о презрении к миру в эпоху Высокого Средневековья и христианским учением, воспитывавшим чувство страха последних столетий Средневековья[1139]1139
  Ж. Ле Гофф имеет здесь в виду идущее от раннего христианства до рубежа XII–XIII вв. учение о «презрении к миру», о том, что весь мир лежит во зле и только отвержение всего земного, плотского, уход из мира дают надежду на спасение. Итог этому учению подвел Иннокентий III в своем трактате «О презрении к миру». Что же касается «христианства страха», то здесь Ж. Ле Гофф намекает на исследование французского историка Ж. Делюмо «Страх на Западе (XIV–XVIII вв.): Осажденный град» (1978, есть весьма некачественный русский перевод: Делюжо Ж. Ужасы на Западе. М., 1994). Согласно Делюмо, изменение социальных и культурных условий существования в позднее Средневековье, а также во времена Возрождения и Просвещения (эти эпохи французский историк описывает далеко не такими светлыми, радостными и исполненными оптимизма, как считало большинство его предшественников) влечет за собой распространение чувства страха на Западе: страх перед дьяволом и перед голодом, перед войной и перед женщинами, перед евреями и перед эпидемиями и т. д. и т. п. Христианство этой эпохи – это религия не отвержения мира, а страха перед ним, перед адом, перед сатаной, перед вечным проклятием.


[Закрыть]), христианин обретал спасение воздержанием, тем, чего не совершал, сопротивлением (пусть и пассивным) сатане, а не позитивными актами и жестами. Некоторые упоминаемые биографами жесты – это жесты, которых Людовик Святой не совершал. Гийом де Сен-Патю, например, замечает:

Он избегал любых неподобающих игр и остерегался любых бесчестных и позорных поступков, он никого не оскорблял ни словом, ни делом, никогда никого не презирал и не обвинял, но очень мягко пенял совершавшим порой что-то такое, что могло его прогневить…. Он больше не пел мирских песен и не выносил, когда их пели его челядины[1140]1140
  Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 18–19.


[Закрыть]….

К биографиям, особенно изобилующим жестами Людовика Святого, относятся «История» Жуанвиля[1141]1141
  В ч. II, гл. IX я занимался образом Людовика Святого, созданным Жуанвилем. Ср.: Durlay Slattery М. Joinville’s Portrait of a King (докторская диссертация, выполненная в Институте средневековых исследований Монреальского университета, 1971).


[Закрыть] и «Житие» Гийома де Сен-Патю. В последнем нет конкретных образов и воспоминаний, встречающихся у других биографов, которые были вхожи к королю и в разном качестве были его приближенными. Но, вне всякого сомнения, именно на основе сведений, сообщенных окружением Людовика Святого, с одной стороны, и материалов процесса канонизации – с другой, возникает самый полный нормативный текст, лучшее «Зерцало святого короля».

Жесты святого короля

Исповедник королевы Маргариты говорит во введении о том, что не следует в своем сочинении порядку показаний свидетелей на процессе, «ходу времени», то есть хронологическому порядку, но «порядку достоинств» сообщаемых фактов, «порядку наиболее подобающего сочленения», то есть после двух глав о «детстве» и «возрастании» (неполноценный период жизни, который следует расценивать лишь как подготовку ко взрослой жизни) идет изложение достоинств согласно тематической иерархии. Здесь можно найти жесты короля-святого – от самых важных до самых незначительных. Во-первых, это жесты, соотносящиеся с богословскими достоинствами (главы III–V): «неколебимая вера», «надежда неугасимая», «пылкая любовь», которые управляли жестами веры, надежды и любви к ближнему. Далее – благочестивые занятия: «пламенное благочестие», «изучение Священного Писания», «благоговейное поклонение Богу» (главы VI–VIII), где говорится о жестах благочестия, чтении Библии и молитвах. Их сменяют следующие достоинства: «неугасимая любовь к ближним» (а это для Людовика Святого, не говоря о его привязанности к матери, Бланке Кастильской, и небрежном внимании, которое он, казалось, уделял Маргарите Прованской во всем, что не относилось к продолжению рода, означало жесты отца и старшего брата), «сострадание», «дела милосердные» (то есть милосердие), «безмерное смирение», «крепость терпения», «твердость покаяния», «прелесть помыслов», «святость воздержания» (главы IX–XVI); далее королевские достоинства: «правосудие», «простодушие», «великодушие» (главы ХVII–XIX) и, наконец, то, что было величайшей ценностью его жизни, – логичное завершение его святости, кульминационный пункт его жизни, – смерть в крестовом походе, равная мученичеству: «беспредельное постоянство и счастливая смерть».

Апофеоз: жесты святой смерти

В последней, XX, главе Гийом де Сен-Патю описал жесты смерти короля и христианина Людовика Святого, смерти, постигшей его у берегов Туниса, – это апофеоз жестов.

Почти три недели он был болен и в самом начале болезни, хотя состояние его было весьма тяжелым, он, лежа в постели, произносил заутрени и все прочие часы вместе с одним из капелланов. И, более того, месса и другие канонические часы громко пелись в его шатре, и одна тихая месса совершалась при нем ежедневно. Перед его ложем по повелению святого короля был укреплен крест, чтобы он мог его видеть, и он часто смотрел на него и, взглянув на него, молитвенно складывал руки и каждое утро, еще до еды, велел подносить к нему крест и целовал его с великим благоговением и великой любовью. Он часто возносил благодарения Богу, своему Создателю, за свою болезнь и весьма часто читал Pater Noster и Miserere и Credo. С тех пор как король заболел и болезнь, от которой он умер, уложила его в постель, он, как всегда, что-то неслышно говорил, произнося, вероятно, псалмы и молитвы и, то и дело смахивая слезы с глаз, возносил хвалу и благодарность Богу. Во время болезни он часто исповедался брату Жоффруа де Болье из ордена проповедников. И более того, во время болезни святой король просил тела Иисуса Христа и неоднократно ему причащался. Однажды, готовясь причаститься к телу Иисуса Христа и увидев в своем покое принесшего его, святой король, несмотря на болезнь и слабость, вскочил с постели, но стоявшие рядом тут же набросили на него мантию. Святой король долго оставался склоненным в молитве, и только после этого причастился тела Иисуса Христа и сделал это коленопреклоненным, в позе великого благоговения. Он не смог сам снова лечь в постель, и окружавшие уложили его. Святой король попросил соборовать его, а после соборования потерял дар речи.

Перед кончиной он четыре дня не мог говорить, но был в здравой памяти и воздевал сложенные руки к небу, порой бия себя в грудь, и узнавал людей, как можно было судить по знакам, подаваемым им, и он ел и пил, впрочем, мало, и делал знаки рукой, как правило, или чтобы от чего-то отказаться или о чем-то попросить.

Ему становилось все хуже, и он говорил очень тихо, но, когда все пели псалмы, блаженный король шевелил губами.

В воскресенье, в день накануне его смерти, брат Жоффруа де Болье принес ему тело Иисуса и, войдя в покой, где лежал король, увидел его на коленях на земле рядом с ложем с молитвенно сложенными руками[1142]1142
  Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 153–155.


[Закрыть]….

Жесты молящегося и причащающегося больного сменяются знаками, которые он подает мимикой и глазами, движениями рук. Жесты христианина, прикованного к постели, но встающего, несмотря на страшную слабость, при виде тела его Господа. Жесты умирающего, который уже не может говорить и молча подает знаки. До самой агонии Людовик выражает свою веру всеми оставшимися ему средствами языка жестов.

Жесты благочестия

В христианской системе жесты должны быть выражением, продолжением движений сердца, достоинств внутреннего человека. Поэтому Людовик Святой не мог «таить в сердце» свое благочестие, но «выставлял его напоказ множеством недвусмысленных знаков»[1143]1143
  В данном случае я уделяю внимание только жестам, упомянутым в шестой, самой пространной, из двадцати глав этого «Жития», посвященной «пламенному благочестию» Людовика IX. Она занимает двадцать из ста сорока трех страниц издания Делаборда, не считая тринадцати страниц введения.


[Закрыть]. Жесты – это знаки, то есть в августинском смысле термина signum, символы. Таким образом, их должно понимать как основной элемент великой средневековой символической системы.

Во-первых, они соотносятся с пространством, где находится король. Здесь, как мы видели, выделяются два больших разряда: когда король находится в «отеле» («en l’ostel») или в пути, когда «едет верхом» («il chevauchait»). В первом случае Людовик строит свою благочестивую практику по образу и подобию монахов, и это вело его к пению часов то в покоях, то в капелле или молельне («он вернулся в свой покой», «когда пришло время благому королю отойти ко сну»). Его самый значимый богоугодный жест – коленопреклонение («он то и дело вставал на колени»), но, самое главное, он при этом никогда не сидел (только на земле) («находясь в церкви или в капелле, он всегда стоял, или выпрямившись, или на коленях на земле или на полу, или прислонившись к скамье перед ним и сидел на земле, не подложив под себя подушки, но только постелив коврик»). В данном случае (ибо жест зависит и от человеческого окружения, собеседников и зрителей) король никогда не остается один. Его окружают капелланы, они всегда «перед ним», и в его благочестии его всегда сопровождает, как дублер, какой-либо церковник, он совершает каждый благочестивый жест «вместе с одним из своих капелланов». Путешествуя верхом, он пытается достичь состояния оседлости, гораздо более подобающего богоугодным жестам.

К этим двум крупным разрядам следует присовокупить и третий. У Людовика IX слабое здоровье, и аскетизм ему противопоказан. В те дни, когда «король был болен», когда «лежал в постели», его покои превращались в часовню. Жесты сводились к слову, и «когда от слабости он не мог говорить», за него это делал церковник: «При нем был еще один клирик, певший псалмы вместо него»[1144]1144
  Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 32–52.


[Закрыть].

Прочая религиозная практика – это слушание проповеди, причастие, поклонение кресту и прочим реликвиям, проявление почитания клириков. Любовь к проповедям сопровождалась двумя видами жестов: «сидеть на земле», смиренно слушая, и так же смиренно он иногда «дважды в день преодолевал пешком четверть лье, чтобы послушать проповедь»[1145]1145
  Ibid. Р. 38–39.


[Закрыть]. Жесты причастия (не столь частые у короля, обычно причащавшегося шесть раз в год, на Пасху, Троицу, Успение Девы Марии, в день Всех Святых, на Рождество и Сретение) – это «весьма большое благочестие». «Перед этим он мыл руки и лицо и снимал шаперон и куаф»; шел на хоры церкви, «и до самого алтаря продвигался на коленях» и перед алтарем «он читал Confiteor («Исповедуюсь»), молитвенно сложив руки и то и дело вздыхая и рыдая»[1146]1146
  Ibid. Р. 39.


[Закрыть].

Его поклонение Кресту, особенно в Страстную пятницу, выражалось в посещении «ближайших к нему» церквей. Он шел туда и слушал мессу «босым», а затем, чтобы поклониться Кресту, он снимал мантию и куаф и на коленях, с непокрытой головой направлялся к Кресту, который он «целовал» и, наконец, «распростирался на земле в виде креста, и так он делал каждый раз, как целовал его, и полагают, что при этом он лил слезы»[1147]1147
  Ibid. Р. 40. См. ил. 11.


[Закрыть].

Одновременно с поклонением реликвиям появляются и другие жесты, жесты процессий и несения на плечах реликвий: «И в этой процессии блаженный король нес на своих плечах, вместе с епископами, вышеупомянутые реликвии». В таких случаях король отправлял религиозные обряды не только перед капелланами или несколькими клириками, но перед «духовенством Парижа и народом»[1148]1148
  Ibid. Р. 42.


[Закрыть]. Это жесты публичного благочестия. Наконец, в его жестах перед лицом клириков и особенно монахов ясно вырисовывались некоторые ценности: они объяснялись положением в пространстве, восхищенным созерцанием, подражанием.

Король приглашал своих капелланов за стол, «более высокий, чем стол блаженного короля, или, по крайней мере, такой же», и «упомянутый святой король вставал» перед своими «безупречными людьми»[1149]1149
  Ibid. Р. 50.


[Закрыть]. Людовик «весьма часто и запросто наведывался в церкви и в религиозные места», то есть в монастыри. Он жадно наблюдал за действиями и жестами монахов, в частности цистерцианцев Шаалиса. Во время омовения ног в субботу после вечерни он «с великим благоговением наблюдал за действиями упомянутых монахов». Он провожал аббата до дверей дортуара, чтобы лицезреть, как каждый монах перед сном получает святую воду: «Он с великим благоговением наблюдал за происходящим»[1150]1150
  Ibid. Р. 51.


[Закрыть]. Он подражал жестам монахов: «И получив, словно монах, святую воду от упомянутого аббата, он, склонив голову, выходил из монастыря и шел в свои дворец»[1151]1151
  Ibid.


[Закрыть].

Изысканность деталей языка жестов, приводимых здесь Гийомом де Сен-Патю, служит тому, чтобы вывести Людовика Святого мирянином, вплотную приблизившимся к поведению черных монахов и духовенства. Жесты – это код, позволяющий установить положение, статус, ценность христианина. Если еретик выдавал себя жестами[1152]1152
  О жестах еретика ср.: Schmitt J.-Cl. Gestus, gesticulatio. Contribution a l’étude du vocabulaire latin médiéval des gestes // La Lexicographie du latin médiéval et ses rapports avec les recherches actuelles sur la civilisation du Moyen Age. P., 1981. P. 386 et note 45;
  Le Roy Ladurie E. Montaillou, village occitan de 1294 à 1324. P., 1975. P. 200–219.


[Закрыть], то точно так же по жестам можно было узнать и набожного мирянина, святого.

Модели и личность

Выражается ли в конце XIII века жестами не только модель, но и личность? Информируют ли нас жесты, о которых сообщают биографы, только о модели королевской власти и святости или с их помощью можно приблизиться к индивидуальности Людовика Свято-го-человека?

Разумеется, изображая его, биографы сообразуются с моделями. Но, более того, – если верить словам Бонифация VIII (быть может, сказанное им не так уж невероятно, но все равно удивительно), его современники видели в нем не просто человека, а сверхчеловека[1153]1153
  «Et sicut nos in parte vidimus et per probata audivimus et scimus, vita ejus non fuit solum vita hominis, sed super hominem» («И как мы отчасти видели и отлично слышали и знали, жизнь его была жизнью не только человека, но сверхчеловека» (лат.). – Примеч. пер.) (Recueil des historiens… Т. ХХIII. P. 149); «Et hoc possumus secure asserere quod faciès sua benigna et plena gratiarum docebat eum esse supra hominem» («И можем с уверенностью сказать, что кроткое и осененное благодатью лицо его выражало то, что он сверхчеловек» (лат.). – Примеч. пер.) (Ibid. Р. 153). До сих пор такое словосочетание считалось уникальным в средневековой литературе. Вообще, Ж. К. Шмитт подсказал мне, что Яков Воррагинский использует в «Золотой легенде» (éd. Graesse. P. 449) применительно к Герману Осерскому следующую фразу: «super hominem siquidem fuit omne, quod gessit» («Ибо все, что он делал, было сверх сил человеческих» (лат.). – Примеч. пер.). Такое словосочетание не встречается в подлинном житии святого Германа Осерского, написанном Констанцием Лионским в V веке.
  Итак, словосочетание super hominem, кажется, относится к святым, совершившим те или иные чудеса, к словарю агиографии зрелого Средневековья. Но одно близкое этому словосочетание, примененное Данте к мистику XII века Ришару Сен-Викторскому, о котором говорится, что он был «нечеловек (piu che viro) в превысшей из наук» («Божественная комедия». Рай. X, ст. 132), наводит на мысль, что эта идея выходит за пределы сферы святости.


[Закрыть]. Значит ли это, что его личность ускользала от них? Жуанвиль, по мнению Гийома де Сен-Патю, выражает ту же мысль более традиционно: «Он не видел в жизни более гармоничного (atempré) человека, в нем воплотились все присущие человеку совершенства»[1154]1154
  Guillaume de Saint-Pathus. Vie de Saint Louis… P. 133.


[Закрыть].

Прежде всего, мне кажется, что, когда мы видим Людовика Святого рядом с бедными, его жесты низводятся до их уровня и предстают более «подлинными». Так, когда он кормит слепых:

И если среди этих бедных был слепец или подслеповатый, то блаженный король клал ему кусок в миску и говорил ему, как взять его из миски: и более того – когда перед подслеповатым или незрячим лежала рыба, то блаженный король брал кусок рыбы и, своими руками тщательно выбрав из него кости, обмакивал его в подливу, а потом клал в рот больного[1155]1155
  Ibid. Р. 79–80.


[Закрыть].

Полагаю, что упомянутые или описанные его биографами жесты помогают нам приблизиться к Людовику Святому не только в соответствии моделям и в его образцовости, но и увидеть в нем историческую личность. Имеются, по крайней мере, три момента, укрепляющие мою уверенность в том, что жесты позволяют добраться до «подлинного» Людовика Святого.

Прежде всего, те из его биографов, которые его знали и общались с ним, старались убедить читателей или слушателей их биографии, что они действительно были близкими людьми, а порой и друзьями этого великого короля, этого незаурядного человека, этого святого. Испытываемые ими гордость или счастье (или то и другое) они хотели передать в живом образе короля, что в XIII веке, когда в искусство внедрялся «реализм» и вскоре должен был зародиться портрет, есть свидетельство того, что до «подлинного» Людовика рукой подать. Особенно на это претендовал Жуанвиль. Он описывает, как Людовик Святой подошел к нему сзади, когда он стоял у окна королевского нефа, и положил руки ему на голову; подумав, что это Филипп де Немур, Жуанвиль воскликнул: «Оставьте меня в покое, монсеньер Филипп»; вслед за тем рука короля скользнула по его лицу, и по изумруду на пальце он понял, кому принадлежал этот жест. В этом анекдоте нам является Людовик во всей простоте и фамильярности его языка жестов[1156]1156
  Joinville. Histoire de Saint Louis / Ed. Corbett. P. 172.
  Напомню интерпретацию этого эпизода в работе: Zink М. Joinville ne pleure pas…


[Закрыть].

Когда его биографы то и дело рисуют нам короля сидящим на земле, беседующим с приближенными у своего ложа, отправляющим правосудие в саду Парижского дворца или в Венсенне, слушающим проповедь, то мы улавливаем не только жесты, сообразные нормам смирения, что подчеркивал Бонифаций VIII[1157]1157
  «Sedebat enim quasi continue in terra super lectum…» (Ведь он почти всегда сидел на земле на коврике (лат). – Примеч. пер.) (Recueil des historiens… Т. ХХIII. P. 149).


[Закрыть], но и излюбленную позу Людовика Святого-человека.

Наконец, что немаловажно, не выражается ли личность Людовика Святого главным образом в его желании согласовать все эти жесты с христианской моделью? Повсюду, будь то в Египте или в Палестине, он заявляет, что должен проповедовать примером. Не доносят ли жесты Людовика Святого, описываемые его биографами как адекватные модели христианского языка жестов, то, что личность Людовика Святого идентифицируется с его старанием передать в жестах свои идеалы? Не сливаются ли в подаче историками живой король и его портрет?

Безупречный король

В своих речениях, как и в жестах, Людовик Святой хотел главным образом воплотить высочайший в его представлении идеал человека, идеал, который в ХIII веке шел на смену идеалов рыцаря и придворного, объединяя и умеряя их: идеал безупречного человека.

В Средние века, в то время, когда еще не вошло в обычай давать представителям династий порядковый номер, владетельным людям и особенно королям любили давать прозвища. В одной хронике менестреля графа Пуатье, составленной в 1293–1297 годах и содержащей генеалогию французских королей, Людовик (IX), его сын Филипп (III) и внук Филипп (IV) названы так: Людовик Безупречный, Филипп Смелый, Филипп Красивый[1158]1158
  Фрагмент генеалогии из этой хроники, хранящийся в Национальной библиотеке в Париже (ms. fr. 4961), был опубликован в: Recueil des historiens… Т. ХХIII. P. 146.


[Закрыть].

Безупречному человеку присущи благоразумие, мудрость и чувство меры. Жуанвиль приводит в пример одного рыцаря, который не ведал страха, но не был безупречен, – герцога Гуго Бургундского[1159]1159
  Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 115–116, 200. Об определении безупречного человека и эволюции этого понятия, которое постепенно вытесняет в ХIII веке понятие мудрый (sage), ср.: Brucker Ch. Sage et sagesse au Moyen Âge (ХIIе et ХIIIе siècles). Genève, 1987, passim; ср. указатель терминов («безупречный человек»).


[Закрыть], и приписывает это суждение о Гуго Филиппу Августу, «ибо между preuhomme (бесстрашный) и preudomme (безупречный) огромная разница».

В 1244 году в Лионе император Фридрих II предложил Папе Иннокентию IV взять третейским судьей Людовика Святого, будучи уверенным в безупречности последнего: «И он был готов положиться на короля Франции, безупречного короля»[1160]1160
  Menestrel de Reims. P. 126.


[Закрыть]. Но король сам отстоял свое право на это. Как пишет Жуанвиль, Людовик признался Роберу де Сорбону:

Мэтр Робер, мне хотелось бы стяжать себе имя безупречного человека, если бы только я им был и продолжал бы им оставаться, ибо prud’homme[1161]1161
  Слово «prud’homme» имело, кроме общераспространенного морального смысла, еще и смысл политический (точнее, моральный и политический смыслы не различались). Прюдомами называли членов различных органов самоуправления, советников и экспертов, а также приглашаемых королем для совета лиц, наиболее известных в той или иной местности или сфере деятельности.


[Закрыть] – это так величественно и прекрасно, как ничто иное; когда произносишь эти слова, ощущаешь их вкус[1162]1162
  Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 16–19.


[Закрыть].

В безупречном человеке сочетаются «рыцарство» и «духовенство», развивая идеал Кретьена де Труа, да ещe fortitudo и sapientia, сила и мудрость. Безупречный человек – выражение эволюции нравственных ценностей рубежа ХII–ХIII веков. Это понятие характеризует того, «кто обладает нравственным авторитетом», кто «исполнен достоинств», и что можно было бы, как пишет Ш. Брюке, истолковать как «достойный человек», «благородный человек». Это своего рода средневековый эквивалент «порядочного человека» эпохи классицизма, – человек, который ведет себя в соответствии с «нравственными ценностями, имеющими религиозную коннотацию». Или же это «праведник», сравнимый с праведниками Ветхого Завета, которых освободил Иисус, сошедши в Лимб[1163]1163
  В своем credo Жуанвиль говорит о сотах, которые Самсон вырвал из пасти льва: «Под сотами, мягкими и полезными, следует понимать святых и безупречных людей, которых Господь спас из Ада» (Ibid. Р. 427).


[Закрыть].

Если говорить о воинах, то безупречный человек отличается от «рыцаря» и умеряет доблесть мудростью и набожностью, если же говорить о клириках, то он отличается от «бегина», страстного богомольца. Робер де Сорбон, хотя Жуанвиль называет его «безупречным человеком», отстаивал перед королем бегина в споре с сенешалом, к которому обратился король: «Сенешал, скажите, чем безупречный человек лучше бегина?»[1164]1164
  Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 217. Выражаю благодарность H. Берну, познакомившую меня с текстом неизданной проповеди Робера де Сорбона, которую она сопроводила весьма интересным комментарием: Bériou N. Robert de Sorbon: Le prud’homme et le béguin…


[Закрыть] И Людовик Святой обращается в веру безупречного человека. Так между воинственностью и ханжеством обретает место безупречный король. Но быть безупречным человеком не значит сидеть без дела. В это понятие входят борьба и мудрость.