Текст книги "Людовик IX Святой"

Автор книги: Жак ле Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 60 страниц)

От автора

Около пятнадцати лет велась работа над этой книгой. За это долгое время я не раз получал неоценимую помощь. Прежде всего я весьма признателен Школе высших исследований по общественным наукам (ставшей в 1975 году преемницей VI секции Практической школы высших исследований), благодаря которой мне в течение 35 лет удавалось сочетать в междисциплинарном диалоге исследовательскую работу и преподавание. Я особенно обязан молодым французским и зарубежным исследователям и коллегам, принимавшим активное участие в работе моего семинара.

Благодарю всех, кто своей информацией и исследованиями обогатили эту работу, особенно Мари-Клэр и Пьера Гано, а также Колетт Рибокур, Филиппа Бюка и Жака Даларена. Горячая благодарность моим дорогим коллегам и друзьям Жан-Клоду Шмитту и Жаку Ревелю, которые, прочитав работу в рукописи, сделали критические замечания, исправления и предложения.

Жак Ревель провел в высшей степени скрупулезную работу с моим первым черновым вариантом текста. Время, затраченное им на эту работу, и понимание, проявленное в этом подлинном соавторстве, таковы, что их трудно выразить словами.

При считке корректуры я, как всегда, воспользовался компетентностью, усердием и трудолюбием моего замечательного секретаря Кристины Боннфуа. От всей души благодарю ее.

Обращаюсь со словами благодарности и к моему старому доброму другу Пьеру Нора, который нашел место для этой книги в своей престижной «Библиотеке историй». Должен назвать и тех, кто в издательстве «Галлимар» довел мою рукопись до надлежащего состояния: корректора Изабель Шатле и моего дорогого друга Луи Эврара. Работа над книгой приближалась к концу, когда нас постигло большое горе. Читая последние исправления и замечания Луи Эврара, я узнал о его преждевременной скоропостижной кончине. Мне хотелось бы отдать дань восхищения и любви этому человеку, человеку редкой цельности, твердых нравственных устоев и интеллектуальных принципов, человеку скромному и благородному, которому стольким обязаны авторы многих книг. Я признателен Николь Эврар, а также моей дочери Барбаре, составившей Указатель.

Не могу в связи с этим многолетним трудом не поблагодарить моих жену и детей. На протяжении долгих лет я много, наверное, слишком много рассказывал им о Людовике Святом. Едва ли, наслушавшись моих рассказов, они воспылали любовью к этому историческому герою. Благодарю их за терпение, поддержку и любовь.

Введение

Его благочестие, благочестие анахорета, не лишило его ни единой королевской добродетели. Рачительно хозяйствуя, он не стал менее щедрым. Он умело сочетал мудрую политику с непогрешимым правосудием, и, быть может, это единственный государь, который заслуживает и такой похвалы: он был трезвомыслящим и непреклонным в Совете, несгибаемым, но не безрассудным в сражении и так умел сострадать, словно всю жизнь его преследовали несчастья. Больших добродетелей человеку не дано.

Вольтер. Опыт о нравах. Гл. LVTII

Ханке

Тринадцатое столетие, которое порой называют «веком Людовика Святого», не так привлекает историков, как XII век с его бурной творческой энергией и век XIV, медленно погружающийся в великий кризис осени Средневековья[4]4
  Выражение «осень Средневековья» впервые в науке употребил голландский историк И. Хёйзинга, назвавший свою вышедшую в 1919 г. книгу «Осень Средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV вв. во Франции и Нидерландах» (впервые издана на русском языке в 1988 г.). В ней он утверждал, что XIV–XV вв. в Западной Европе вне Италии – это не Ренессанс, а особая эпоха завершения, отцветания, смерти и распада средневековой цивилизации, когда выработанные этой цивилизацией культурные формы теряют внутреннее содержание и превращаются в пустую видимость, причем эта видимость может быть яркой и прекрасной: таковы, например, придворная жизнь, особенно при Бургундском дворе, великая нидерландская живопись XV в. и т. II. Труд Хёйзинги вызвал огромный резонанс во всем мире, немалую критику и все же вошел в золотой фонд исторической науки. Выражение «осень Средневековья» приобрело не метафорический, а вполне терминологический смысл: позднее Средневековье, период XIV–XV вв. вне Италии. Во Франции книга Хёйзинги вышла в 1932 г. (переиздана в 1948 г.) под названием «Le declin du Moyen age» («Упадок Средних веков»). Новый перевод с точным названием сочинения – «L’automne du Moyen age» – появился в 1975 г. с предисловием самого Ж. Ле Гоффа.


[Закрыть]. Людовик IX (занимая место между дедом Филиппом Августом и внуком Филиппом Красивым, которых историки почтили большим вниманием) оказывается, как ни странно, «самым непознанным из великих королей средневековой Франции». В двух новейших работах, одна из которых написана американцем У. Ч. Джорданом, а другая – французом Ж. Ришаром, он одержим одной идеей – его непреодолимо влекло в крестовый поход, его манила Святая земля. Мне же Людовик Святой представляется фигурой более сложной; его 44-летнее правление знало столь различные периоды, а время его жизни было таким бурным, что едва ли к нему применимо понятие «апогея» Средневековья, каковым его порой величают.

Впрочем, не ХIII век является предметом данного исследования. Разумеется, мы с ним встретимся, ибо Людовик жил именно в то столетие, и из него сотканы его жизнь и деяния. Но в данной книге речь идет прежде всего о человеке, а о времени его жизни лишь постольку, поскольку оно позволяет пролить свет на этого человека. Моя тема – не «царствование Людовика Святого», не «Людовик Святой и его королевство», не «Людовик Святой и христианский мир» и не «Людовик Святой и его время», хотя мне приходится касаться и этих тем. Если рассуждения о святом короле порой заставляют меня вдаваться в детали и углубляться в различные сферы, то лишь потому, что в христианском мире Западной Европы он вместе с императором Фридрихом II был самым выдающимся политическим деятелем кульминационного ХIII века. Но если Фридрих II, в котором видят ныне одного из провозвестников государства Нового времени, остается обворожительным маргиналом на окраине культуры Средиземноморья[5]5
  Император Фридрих II Штауфен многими своими качествами – широкой образованностью, веротерпимостью, глубокими познаниями о различных культурах: исламской, греческой и других – производил неизгладимое впечатление не только на позднейших историков, но и на современников. Он еще при жизни получил прозвище «Stupor mundi», которое в отечественной исторической науке обычно переводится как «Чудо мира», но точнее было бы сказать «Ошеломление мира». Будучи не только императором но и, по наследственному праву, королем Неаполитанским и Сицилийским, он установил на Сицилии государственный строй, резко отличавшийся от современных ему в Западной Европе. На Сицилии существовали единое королевское правосудие, развитая налоговая и финансовая система, централизованная администрация, полицейские структуры, постоянная армия и т. II. Вся власть практически была сосредоточена в руках монарха (на Сицилии – совершенно невероятный для феодального Средневековья факт – было запрещено ношение оружия лицам, не состоящим на королевской службе). Историки XIX – начала XX в. объявили Фридриха II правителем, значительно опередившим свой век и более напоминающим не средневековых монархов, а тиранов времен Ренессанса или даже государей эпохи абсолютизма. Многие современные исследователи отнеслись к такой оценке с сомнением и утверждают, что Фридрих – явный маргинал по отношению к западноевропейской средневековой цивилизации, что, управляя Сицилией, он использовал традиции власти, утвердившейся на острове со времен византийского и арабского владычества (Сицилия принадлежала Римской империи и ее наследнице – Византии до 827 года, арабам – до периода 1061–1072 гг.).


[Закрыть], то Людовик IX занимает центральное место и в географическом, и в хронологическом, и в идеологическом отношении среди великих людей христианского мира XIII века. Отсюда – идея написать его биографию. Однако все не так просто.

Когда я решил (не сразу – на то потребовалось более десяти лет) составить вопросник о великом человеке средневековой Западной Европы и ответить на него жанром биографии, я представлял, как нелегка будет для меня эта задача, а учитывая то, в каком ключе я до сих пор занимался историей, что она может быть неразрешимой. Я не ошибся в том, что задача будет не из легких, но заблуждался по части ее неразрешимости.

Предвкушение мною трудностей на первый взгляд может показаться парадоксальным. За последние годы опубликовано великое множество биографий, ибо этот жанр вошел в моду; можно подумать, что речь идет о пустячном деле: собери документы (что, как правило, вполне возможно) да еще мало-мальски владей пером. Чувство неудовлетворенности, которое вселяли в меня эти сочинения, отличавшиеся неуместным психологизмом (или чересчур фамильярничающие с понятием ментальности, дабы играть на экзотике прошлого, не давая ему достоверного объяснения и не подходя к нему критически), голословные, поверхностные, зачастую анекдотические, заставило меня задуматься об особенностях жанра исторической биографии и о предъявляемых к нему требованиях. Таким образом, я не без содрогания понял: историческая биография – один из самых сложных жанров исторической науки.

Зато, полагая, что зашел в тупик, я вновь обдумал почти все важные проблемы вопросника и историописания, с какими мне до тех пор приходилось иметь дело. Разумеется, я убедился в том, что биография – совершенно особый жанр исторической науки. Но он требовал не только методов, присущих научной практике, как то: постановки проблемы, поиска и критики источников, их трактовки на достаточно длительном временном отрезке, дабы выявить диалектику континуитета и изменений, и собственно написание, чтобы пустить в ход искусство толкования, и осмысление реальной цели (то есть прежде всего дистанцированно) изучаемого вопроса. Ныне биография сталкивает историка с ключевыми (но классическими) проблемами его ремесла, в чем-то особенно острыми и сложными, причем делая это в регистре, о котором мы уже почти забыли.

Ибо в середине XX века историческая биография перестала существовать (что было особенно заметно в направлении, порожденном школой Анналов), за несколькими блестящими исключениями. Историки до какой-то степени отдали этот жанр на откуп романистам, своим давнишним конкурентам в данной области. Это констатировал М. Блок (не с презрением, какое он мог испытывать к этой историографической форме, а, напротив, с сожалением), вероятно, ощущая, что биография, как и политическая история, еще не готова откликнуться на новые процессы в сфере исторической мысли и практики. Относительно определения, данного в XX века Фюстелем де Куланжем, одним из отцов новой исторической науки («История – наука о человеческих обществах»), он заметил: «Пожалуй, тут чрезмерно сужается роль индивида в истории»[6]6
  Школа «Анналов» получила свое название от основанного в 1929 г. французскими историками М. Блоком и Л. Февром журнала «Анналы экономической и социальной истории» (этот журнал, издающийся и сейчас, неоднократно менял название, но слово «Анналы» сохранялось). Историки Школы «Анналов» (Ж. Ле Гофф является активным приверженцем этой Школы, членом редколлегии журнала «Анналы» с 1969 г.) выступили, с одной стороны, против концентрации внимания ученых на как бы самодовлеющих и саморазвивающихся социальных, экономических и политических структурах в ущерб человеку как активному участнику исторического процесса, с другой – против исключительного интереса к событийной, в первую очередь политической истории, к «великим» людям. М. Блок, Л. Февр и их последователи призвали к изучению взглядов, представлений, ментальности (именно в Школе «Анналов» возникло это понятие) людей, их повседневной жизни, при этом – всех людей, в том числе неграмотного большинства, не оставившего следов в письменной истории (о Школе «Анналов» см.: Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М., 1993). Однако еще М. Блок предостерегал против того, чтобы за исследованием массовых представлений не потерять отдельную личность (в процессе развития данной Школы эти опасения, увы, нередко подтверждались). Именно этими обстоятельствами и продиктованы вышеприведенные слова одного из основателей Школы «Анналов». Полностью высказывание М. Блока, в котором он полемизирует с патриархом французской исторической науки, исследователем, в первую очередь, аграрных отношений в раннесредневековой Европе Н. Д. Фюстелем де Куланжем, гласит: «“История – не скопление всевозможных фактов, свершившихся в прошлом. Она – наука о человеческих обществах”. (Это цитата из Фюстеля де Куланжа. – Примеч. ред.) Но, пожалуй, тут чрезмерно сужается роль индивидуума в истории: “человек в обществе” и “общества” – это два понятия, не вполне эквивалентные» (Цит. по: Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1973. С. 114). Надо отметить, что эти слова Фюстель де Куланж произнес в 1862 г., но опубликованы они были впервые лишь в 1901 г.


[Закрыть].

Ныне, когда история, как и другие общественные науки, переживает период усиленной критической ревизии своих основ, происходящий на фоне всеобщей мутации обществ Запада, мне представляется, что биография начала высвобождаться из пут, в которых ее держали ложные проблемы. Она могла бы даже стать несравненным наблюдательным пунктом, пунктом плодотворного размышления об условностях и перспективах ремесла историка, о пределах его возможностей, о необходимых ему новых дефинициях.

Вот почему, выступая с этой книгой и оговаривая, что же я попытался сделать, мне следует показать и то, чем ныне не должна быть историческая биография. Ибо именно эти «не» заставили меня в этой особенно сложной сфере вновь прибегнуть к моим методам исторического исследования, а здесь они предстают видоизмененными нагляднее, чем где бы то ни было.

В силу моих профессиональных особенностей я привык иметь дело с глобальной историей, и потому меня сразу поразило то, что биография превращает своего героя (в этом я согласен с II. Тубером) в «глобализующий» объект, вокруг которого организуется все поле исследования. Ибо какой предмет больше и лучше, чем герой, кристаллизует вокруг себя все свое окружение и все сферы, которые выкраивает историк из поля исторического знания? Людовик Святой оставил след и в экономике, и в обществе, и в политике, и в религии, и в культуре; он участвовал во всех этих областях, осмысляя их особым образом, который историк должен проанализировать и объяснить, – пусть даже поиск интегрального сознания того или иного индивидуума останется «утопическим поиском». И правда, более чем для какого-либо иного предмета исторического исследования, в данном случае надо уметь учитывать пробелы, лакуны, коими полнятся документы, подавляя в себе желание восстановить то, что скрывается за молчанием Людовика Святого или за умолчаниями о нем, за прерывистостью и разъемами, разрывающими видимость цельности жизни. Но биография – не просто собрание всего, что можно и должно знать о каком-либо персонаже.

Если персонаж «глобализует» таким образом некую сумму разнохарактерных явлений, то вовсе не потому, что он более «конкретен» по сравнению с прочими объектами историка. К примеру, не зря отказались от ложного противопоставления «ложного конкретного» биографии и «ложного абстрактного» политической истории. Но биографический жанр более других исторических жанров нацелен на то, чтобы произвести «впечатление реальности». Именно это сближает его с жанром романа. Это «впечатление реальности» создается не только стилем, не только тем, как историк пишет. Историк должен уметь благодаря знанию источников и времени жизни его персонажа придать самим документам с помощью «соответствующего демонтажа» «впечатление реальности», в достоверность которой можно поверить. Или, проще говоря, очистить эти документы, чтобы они смогли явить то, что создает убедительную картину исторической реальности. Мы увидим, что Людовику Святому повезло с одним незаурядным свидетелем, Жуанвилем, который зачастую нашептывает историку: «О да! Вот он, вот «подлинный» Людовик Святой!» И все же историк должен оставаться начеку.

В общем, он решает покориться главному средству убеждения: убедительности документального материала, который диктует ему перспективы и границы его вопросника. Этим он отличается от романиста, даже если этот последний занимается сбором информации о достоверности того, что думает описать. И вот оказывается, что Людовик Святой (как и Франциск Ассизский) – герой ХIII века, о котором нам больше всего известно из первых рук, ибо он – король, ибо он – святой. История повествовала в основном о великих и долгое время интересовалась ими только как индивидуумами. Это особенно верно для Средних веков. Но кажущиеся преимущества досье Людовика Святого изрядно умеряются сомнениями историка по части надежности этих источников, ибо они более остальных способны если не оболгать, то, по крайней мере, представить вымышленного, призрачного Людовика Святого.

Первое соображение касается качества и задач, стоявших перед старинными биографами Людовика; ведь почти все они, во всяком случае самые крупные, были агиографами. Они не просто имели намерение превратить его в святого короля, – нет, они хотели создать короля и святого в духе идеалов тех идеологических групп, от лица которых они выступали. Таким образом, существует Людовик Святой новых нищенствующих монашеских орденов (доминиканцев и францисканцев) и Людовик Святой бенедиктинцев королевского аббатства Сен-Дени: для первых он был прежде всего святым нищенствующим монахом, а для вторых – образцом «национального» короля. Совсем иначе трактуют образ короля литературные источники. Это преимущественно жития (Vitae) святых, написанные на латинском языке. Ведь литература Средневековья делится на жанры, подчиняющиеся правилам. Агиографический жанр, даже если эволюция понятия святости в XI веке предоставила ему чуть больше свободы, все же полнится стереотипами. Не является ли Людовик Святой наших источников всего лишь набором общих мест? Я был обязан посвятить весь центральный раздел моего исследования оценке достоверности этих источников, изучению условий производства (production) памяти о Людовике Святом в ХIII – начале XIV века, не только используя классические методы критики источников, но и более радикально – как систематическое производство памяти. Мне пришлось задать вопрос: возможно ли добраться через эти источники до Людовика Святого, которого можно было бы назвать «подлинным», подлинно историческим?

Сам характер этих житий и служил оправданием моего начинания, и таил в себе новую опасность для него. Агиографическое житие – это история, пусть даже повествование строится вокруг проявлений добродетелей и благочестия, и содержит, как правило отдельно, каталог чудес. Я мог бы, перейдя от агиографической биографии ХIII века к исторической биографии конца XIX века, верифицировать ложное противопоставление, которое не так давно пытались реанимировать, между повествовательной историей и историей «структуралистской», которую некогда называли социологической, а еще раньше – институциональной[7]7
  Ж. Ле Гофф полемизирует с распространившимися с середины XX в. различными структуралистскими теориями, в данном случае в исторической науке, поставившими во главу угла изучение взаимодействия разных элементов тех или иных структур в противовес вниманию к изменениям этих структур и элементов во времени, интерес к большим системам, а не к людям, эти системы образующим. При подобном подходе фактически исключается неповторимое событие, составлявшее главный предмет изучения в прежней событийной, повествовательной истории. В рамках Школы «Анналов» такой подход декларировал Ф. Бродель, главный редактор «Анналов» в 1958–1970 гг. Для него определяющими исторический процесс являлись почти неподвижные, медленно изменяющиеся структуры – географические, экономические, ментальные, тогда как, по его словам, «событие – это пена на волне истории». Ж. Ле Гофф усматривает в «структуралистской» истории наследие исторических школ первой половины XX в., сосредотачивавших внимание на социальных структурах, и XIX в., озабоченных описанием институтов – государственных, юридических, политических и др.


[Закрыть]. Но ведь вся история повествовательна, ибо, по определению, развиваясь во времени, в последовательности, она не может не быть связана с повествованием. Но это еще не все. Прежде всего повествование, вопреки тому, что о нем думает большинство (даже историков), не есть нечто спонтанное. Оно – результат целой серии интеллектуальных и научных операций, весь смысл которых в том, чтобы создать зримую кар тину в подтверждение реальности. Оно заключает в себе интерпретацию, а это, в свою очередь, таит в себе серьезную опасность. Ж.-К. Пассерон предупреждал об опасности, которую представляет «любому намерению создать биографию чрезмерное усердие придать ей органический смысл и логичность». Так называемая «биографическая утопия» не только таит опасность внушить, что в исторической биографии «все исполнено смысла» без разбора и критики; быть может, еще большая опасность таится в создании иллюзии того, что она аутентично воссоздает жизнь. Ведь жизнь, а тем более жизнь персонажа, облеченного властью, как в политической, так и в символической реальности, жизнь короля, да притом еще святого, может быть неверно истолкована как предопределенная его функцией и в конечном счете – его совершенством. Не прибавим ли мы к моделям, вдохновлявшим агиографов, еще одну, порожденную исторической риторикой, которую Д. Леви определил как единство «упорядоченной хронологии, цельной и сложившейся личности, действий не по инерции и решений без колебаний»?

Я всячески старался уйти от надуманной логики этой «биографической иллюзии», отвергнутой II. Бурдье. В условиях ХIII века Людовик Святой не шел навстречу своей судьбе святого короля неуклонно, согласно моделям, господствовавшим в его время. Он строил себя и свою эпоху в той же мере, как она строила его. И этот процесс состоял из случайностей, сомнений и выбора. Напрасное желание – представить себе биографию (да и любое историческое явление) иначе, чем через известный нам процесс ее развития. История не ведает сослагательного наклонения. Но надо сознавать, что во многих случаях Людовик Святой, пусть даже сам он полагал, что историей движет Провидение, мог бы действовать иначе. У христианина есть множество способов отреагировать на вызовы Провидения, всецело ему повинуясь. Я попытался показать, что Людовик все больше отваживался принимать одно за другим неожиданные решения. И я то и дело обрываю путеводную нить его биографии и пытаюсь заниматься проблемами, встававшими перед ним на разных этапах его жизни. Попробовал я выявить и трудности, ожидающие историка, задумавшего восстановить эти жизненные моменты. Королевский дуэт, уникальный в истории Франции, который король долгое время являл вместе с матерью, Бланкой Кастильской, не позволяет историку датировать «приход к власти Людовика IX», как это делается в случае Людовика XIV[8]8
  Людовик XIV стал королем Франции в неполных пять лет. В его малолетство регентшей была объявлена его мать, королева Франции Анна Австрийская, однако на деле государством управлял кардинал Джулио Мазарини, правивший фактически и после того, как тринадцатилетний Людовик XIV был в 1651 г. объявлен совершеннолетним (строгих законов о совершеннолетии не существовало), и регентство формально прекратилось. Мазарини умер 9 марта 1661 г., и уже на следующий день король созвал министров и объявил, что он упразднил должность первого министра и отныне всеми делами королевства будет распоряжаться лично; поэтому 10 марта 1661 г. может считаться начальной датой реального царствования Людовика XIV.


[Закрыть]. Получив известие о монгольском нашествии на Центральную Европу, тяжело заболев и оказавшись на грани смерти, выйдя на свободу из мусульманского плена в Египте, возвратившись через шесть лет пребывания в Святой земле в родное королевство, Людовик должен был осуществлять выбор. Он должен был принимать решения, которые в их непредсказуемости создавали персонаж, ставший в конце концов Людовиком Святым. А ведь я упомянул далеко не все важные события, потребовавшие от него решений, чреватых последствиями. Именно в будничности отправления своей королевской функции и в созидании, незримом, неосознанном и полном сомнений созидании своей святости, существование Людовика Святого становится жизнью, которую может попытаться описать биограф.

Д. Леви справедливо утверждает, что «биография конституирует… идеальное место для верификации промежуточного (и тем не менее важного) характера свободы, которым располагают действующие лица, а также для наблюдения за тем, как конкретно функционируют нормативные системы, исполненные противоречий». Я старался оценить границы власти, которой обладал Людовик Святой в силу природы и пластичности монархических институтов середины ХIII века, дать оценку величавому престижу священной королевской власти, еще далеко не абсолютной и строго сосредоточенной на способности исцелять; борьбе короля со временем и пространством, а также с экономикой, хотя даже само это слово было ему неведомо. Я не пытался скрыть противоречия, которыми полнятся личность и жизнь Людовика: противоречия между его склонностью к плотским удовольствиям и его представлениями об обуздании плоти и чревоугодия, противоречия между «веселым» благочестием нищенствующих монахов и строгой аскетической практикой монашеской традиции[9]9
  Ж. Ле Гофф подчеркивает здесь противостояние между двумя формами благочестия: традициями монашеского благочестия, сложившимися на Западе по меньшей мере в V–VI вв., и благочестием возникших как раз в ХIII в. нищенствующих орденов, в первую очередь францисканцев. Если прежние монахи стремились уйти от мира, лежащего во зле, отринуть его несовершенство и путем суровой аскезы заботиться в первую очередь о личном спасении, то новые, отказываясь вначале вообще от монастырской жизни, шли в города, на улицы, к людям и проповедью и личным примером стремились спасти этот мир, который признавали прекрасным творением Божьим. Нищенствующие братья (в современных европейских языках, в частности во французском, разделяются «moins» – традиционные монахи, собственно монахи, и «freres» – «братья», монахи нищенствующие), хотя и вели образ жизни в чем-то более аскетический, нежели члены традиционных монашеских орденов (они отказывались от любой собственности, даже коллективной, наличествовавшей у традиционных монахов, не имели ни крова, ни обуви – отсюда прозвище «босоногие братья», из одежды у них была одна ряса, они странствовали, живя только за счет подаяний и т. II.), отрицали мрачный характер прежнего благочестия. Святого Франциска Ассизского даже прозвали «joculator Dei» («жонглер Божий» (лат.)). Он и его последователи получили или сами дали себе название жонглеров (странствующих актеров той эпохи, сочетавших исполнение песен, иногда ими же и сочиненных, с акробатикой и тому подобными цирковыми трюками) за особенности францисканской проповеди. Они обращались к народу, как правило, не с церковной кафедры, а в местах скопления людей, употребляли в проповеди язык простонародья, широко применяли поэзию на местных диалектах, в которой религиозные образы сочетались с фольклорными лирическими формами и которую они сами активно сочиняли. Проповеди нищенствующих монахов изобиловали шутками, «примерами» – и все это для того, чтобы облегчить людям понимание проповеди, а следовательно, обеспечить их спасение.


[Закрыть], противоречия между подобающей королю роскошью и скромностью суверена, желанием которого было вести себя если не как самый смиренный из мирян, то, по крайней мере, как смиренный христианин, противоречия между королем, который заявляет: «Нет никого, кто любил бы жизнь так, как я», – и который зачастую идет на смерть, постоянно думает о смерти и о мертвых; противоречия между королем, который все более становится королем Франции и в то же время желает стать королем всего христианского мира.

Правда, проблема неопределенностей и противоречий жизни, встающая при попытке создания исторической биографии, модифицируется в случае Людовика Святого особыми характеристиками. Почти все современные ему биографы свидетельствуют в пользу некоего перелома, даже разрыва в его жизни – до и после крестового похода. До 1254 года мы имеем дело с обычным боголюбивым королем, ничем не отличающимся от любого короля-христианина. После этой даты перед нами – кающийся, эсхатологический суверен, готовящий себя и своих подданных к вечному спасению и с этой целью насаждающий религиозно-нравственный порядок в своем королевстве и одновременно мечтающий стать королем-Христом. Такое изображение жизни и царствования Людовика IX подчинено агиографической модели с ее поиском в житиях святых момента «обращения» и одновременно – модели библейской царской власти, превращая Людовика Святого в нового Иосию, царствование которого в Ветхом Завете состоит из двух частей – до и после нового обретения и нового воплощения Пятикнижия. Я сам выдвинул гипотезу, которая может подкрепить это положение о переломе 1254 года: я придаю огромное значение встрече Людовика, возвратившегося в тот год из Святой земли и высадившегося в Провансе, с одним францисканцем, проповедовавшим милленаристские идеи (призывавшим к осуществлению на земле непреходящих справедливости и мира по образу и подобию рая)[10]10
  Милленаристские (см. Предметный указатель – «милленаризм») идеи базируются, в сущности, на нескольких фразах из Апокалипсиса. После явления Антихриста и его пленения все праведники, Антихристу не подчинившиеся, воскреснут («это – первое воскресение», Апок. 20: 5) и «будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет» (Апок. 20: 6); после этого наступит последняя битва между Господом и сатаной, окончательная победа Бога, второе воскресение, Страшный суд, за которым последует окончательное вознаграждение праведников и наказание грешников. Тысячелетнее Царство Божие, в котором ортодоксальная Церковь предпочитала видеть аллегорическое описание рая, где пребывают праведники между первым и вторым воскресением, милленаристы понимали как некое идеальное состояние природы и общества (изобилие, мир, справедливость и т. II.), причем одни сторонники этих учений проповедовали скорое наступление этого Царства, а другие – радикальные – настаивали на возможности установить это Тысячелетнее Царство с Божьей помощью, но собственными усилиями, используя и насильственные средства. В описываемое в «Людовике Святом» время – в ХIII в. – милленаристские идеи получили сильную поддержку в популярном учении аббата из Калабрии Иоахима Флорского. Иоахим в своих писаниях «Согласование Ветхого и Нового Заветов» и «Комментарий к Апокалипсису» развивал пронизанную идеями возрождения и обновления систему последовательного развития истории: эпоха Бога Отца, Ветхого Завета и подчинения людей Богу как рабов господину (от сотворения мира до Христа); эпоха Бога Сына, Нового Завета и подчинения людей Богу как детей отцу (от Христа до 1260 г., через 70 лет после написания указанных трудов, когда должно наступить преображение мира, его обновление – (renovatio), и с этого времени – эпоха Святого Духа, Вечного Евангелия, являющегося высшей формой откровения и взаимной любви. Последователи калабрийского мистика – иоахимиты – считали «вечным евангелием» писания самого Иоахима. В XIV в. появилось сочинение с тем же названием, но основатель учения, видимо, полагал, что Вечное Евангелие должно быть не писаным текстом, а прямым сверхчувственным познанием истины. В писаниях Иоахима упоминается некий «dux novus» («новый вождь» (лат.)), который обновит христианское учение. Это вроде бы будет новый, совершенный Папа Римский, но возможно истолкование слова «вождь» и как коронованного светского владыки – не исключено (но и никак не доказано), что Людовик IX примерял эту роль на себя.


[Закрыть], – братом Гуго де Динем. Но так ли уж отличается набожный король реликвий Страстей Христовых, приобретенных в 1239 году, суверен, назначающий в 1247 году ревизоров для исправления правонарушений, от законодателя, короля «великого ордонанса» конца 1254 года, насаждающего нравственный порядок в своем королевстве? Впрочем, описывая жизнь Людовика Святого, историк может хотя бы в чем-то избежать излишней надуманности благодаря тому, что его биографы, по обыкновению ученых и интеллектуалов ХIII века, обращались к трем типам аргументов, которые в их взаимном переплетении не допускают какой бы то ни было надуманности. Существуют авторитеты: Священное Писание и Отцы Церкви, что позволяет его биографам использовать библейские модели. Далее – доводы, порожденные методами новой схоластики. Наконец, третий тип – примеры (exemple), назидательные анекдоты, рассадники уймы общих мест; в примерах бурлит фантазия рассказчика, приводя в смятение строгость двух первых типов доказательства.

Главная проблема здесь в том, что, хотя источники не говорят об этом эксплицитно, создается впечатление, что давно, еще в ранней юности, Людовик IX, далекий от честолюбивого замысла стать святым, уже был как бы «запрограммирован» матерью и советниками и что сам он с юных лет планировал стать воплощением идеала христианского короля. С тех пор его жизнь стала добровольной и страстной реализацией этого плана. В отличие от У. Ч. Джордана, который (не без таланта и прилежания) видит в Людовике Святом короля, разрывающегося между королевским долгом и благочестием в духе нищенствующих орденов, я полагаю, что Людовик Святой с тем более незаурядным мастерством, что оно было доведено до автоматизма, ничтоже сумняшеся, соединил умозрительно и на практике политику и религию, реализм и мораль. Вы не раз убедитесь в этом, читая мою книгу.

Эта целеустремленность не лишает его биографию, в ее линейности, сомнений, затруднений, сожалений и противоречий в их согласованности с королевской правотой, о которой Исидор Севильский некогда сказал, что слово «царь» происходит от «справедливого правления» (rех a recte regendo)[11]11
  Чрезвычайная популярность энциклопедии Исидора Севильского «Этимологии, или Начала» объясняется особенностями средневекового мышления. Согласно воззрениям эпохи, слово не есть лишь набор звуков, но отражение самой сути обозначаемого им предмета или явления. Чтобы познать суть феномена, надо выяснить происхождение слова, его обозначающего (при том, что этимологии могли быть совершенно фантастическими). Поэтому, если слово «царь» этимологически выводится из словосочетания «справедливое правление», то справедливость входит в самую суть понятия царской (королевской) власти, и несправедливый государь как бы и не государь в полной мере.


[Закрыть]. Людовик избежал драматических коллизий, но это вечное стремление стать воплощением идеала короля вносит в его биографию некую загадочность, от которой до сих пор захватывает дух. А впрочем, разве иные сведения не подносят нам зеркало, в котором образ святого короля причудливо искажен?

В работе над биографией Людовика Святого мне удалось избежать непреодолимых трудностей потому, что я быстро справился с еще одной сложной проблемой: с мнимым противоречием между индивидуумом и обществом, несостоятельность которого доказал II. Бурдье. Индивидуум существует лишь в переплетении многообразных общественных отношений, и именно это многообразие позволяет ему реализоваться. Знание общества необходимо, чтобы увидеть, как формируется и живет индивидуум. В моих предыдущих трудах я занимался изучением двух новых социальных групп, появившихся в ХIII веке: купцов, что вывело меня на проблему взаимодействия экономики и нравственности, – проблему, с которой столкнулся и Людовик Святой; и университетских преподавателей, которых я раньше называл «интеллектуалами»[12]12
  Имеется в виду вышедшая в 1957 г. книга Ж. Ле Гоффа «Интеллектуалы Средневековья» (рус. пер. 1998 г.). Ср. также ч. III., гл. II, примеч. 6.


[Закрыть]. Эти последние занимались подготовкой кадров с высшим образованием для церковных учреждений, а также, в чем я не так уверен, – для светских властей. Кроме того, они выдвинули третью власть – власть институционализованного ведения (studium), занявшую место рядом с властью церковной (sacerdotium) и властью государевой (regnum). С интеллектуалами, этой новой властью, Людовик общался мало. Наконец, я занимался изучением членов более многочисленного общества, обретавшегося в новом месте загробного мира; оно было открыто как раз в ХIII веке: мертвые в чистилище и их отношения с живыми[13]13
  Ж. Ле Гофф ссылается на свою работу «Рождение чистилища», вышедшую в свет в 1981 г. В ней он утверждает, что на рубеже XII – ХIII вв. в сознании средневековых людей происходят существенные перемены, связанные с усложнением жизни, с подъемом городов, с распространением представлений о трехчленной структуре общества («молящиеся» – «воюющие» – «трудящиеся»), с развитием схоластики. Это приводит к тому, что бинарные схемы («сильный – слабый», «жизнь – смерть», «ад – рай») сменяются троичными, и это-то – на богословском уровне – приводит к появлению учения о чистилище, то есть таком месте загробного мира, где души умерших могут очиститься от грехов (если эти грехи, конечно, не слишком тяжкие) еще до Страшного суда; сроки пребывания в чистилище могут быть сокращены за счет заупокойных месс и молитв. Отечественный историк А.Я. Гуревич убедительно оспорил эту теорию Ж. Ле Гоффа (см., напр.: Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. 2-е изд. М., 1984. С. 328–334) и показал, что троичность характерна для самых архаических форм культуры, что троичное деление общества отмечается уже у древних скандинавов (и, весьма вероятно, у древних германцев), что представления об особом месте в ином мире, где души грешников очищаются от грехов путем временных мук, существуют еще в VI–VIII вв. (слово «чистилище» действительно отсутствует, но наличествует выражение «очистительный огонь») в народных верованиях, которые действительно получают теологическое оформление не ранее ХII в. Таким образом, по мнению А. Я. Гуревича, в указанное время происходит не «рождение чистилища», но лишь принятие этого детища «народной» религии «высокой» культурой богословов. И – главное методологическое возражение А. Я. Гуревича – «установление какой-либо зависимости между трансформацией социально-экономического строя и преобразованием традиционных бинарных структур сознания в троичные (будь то богословская схема “ад – чистилище – рай” или “социологическая” схема “молящиеся – воины – труженики”) внушает сомнения» (Там же. С. 332).


[Закрыть]. Ибо Людовик Святой не порывал со смертью, мертвыми и загробным миром. Таким образом, социальный пейзаж, в котором жил святой король, был мне неплохо знаком. Мне даже удалось выявить то, что на его жизненном пути было и обычного и необыкновенного, ибо вместе с ним я поднимался на вершину политической власти и возносился в рай.

Я восходил к индивидууму, вернее, мне следовало бы задать себе вопрос: возможно ли такое восхождение? Ибо личная проблема усложнялась, упираясь в общий вопрос. Людовик Святой жил в то время, когда, по мнению некоторых историков, можно говорить лишь о появлении, изобретении индивидуума. Я буду непрестанно обсуждать его в этой книге. Но крайне важно уже сейчас напомнить, что Людовик жил в столетие, в первые годы которого появилось испытание совести (введенное каноном IV Латеранского собора 1215 года об обязательной для всех христиан ежегодной исповеди), а в последние – портрет в изобразительном искусстве. Был ли Людовик индивидуумом? И в каком смысле? Используя спорное различие, проведенное М. Моссом между «чувством “я”» и «понятием индивидуума»[14]14
  В 1938 году знаменитый французский этнолог и социолог М. Мосс опубликовал работу «Об одной категории человеческого духа: понятие личности, понятие “я”». В ней он настаивает на том, что, в отличие от вечного, присущего человеку во все времена «чувства “я”», то есть ощущения того, что физически один человек отличается от другого, представления об индивидуальном «я», о неповторимой индивидуальности каждого человека, о неисчерпаемости человеческого «я», о психологической и философской категории «я», тем более о культе этого индивидуального «я» существовали далеко не всегда. В архаике, как правило, наличествует понятие персонажа, роли, функции, выполняемой индивидуумом в социальной жизни, в Древнем Риме появляется понятие «личность» («персона») как правовое – субъект права, в христианстве «персона» – лицо Троицы, а также метафизическая сущность: единство бессмертной души и смертного тела. «Что же касается собственно категории “я”, обозначающей психологическое существо, то она, согласно Моссу, появляется в европейском мире лишь в конце XVIII в. в результате огромных социальных и интеллектуальных сдвигов» (Гофман А.Б. Социальная антропология Марселя Мосса // Мосс М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М., 1996. С. 337).


[Закрыть], полагаю, что Людовик обладал первым, но даже не подозревал о втором. Во всяком случае, он, вне всякого сомнения, был первым королем Франции, который возвел такую личную черту, как совесть, в королевское достоинство.

Наконец, в биографическом вопроснике я вновь вышел на одну из основных проблем, стоящих перед историком, – проблему времени[15]15
  Ж. Ле Гофф посвятил ряд своих наиболее известных работ проблеме восприятия времени в Средние века. Среди них: «Средневековье: время Церкви и время купца» (1960) и «Время труда в период “кризиса” XIV века: от времени средневекового к времени современности» (1963); эти работы вошли в сборник: Le Goff J. Pour un autre Moyen age: Temps, travail et culture en Occident P., 1977 (рус. пер.: Ле Гофф Ж. Другое Средневековье: Время, труд и культура Запада. Екатеринбург, 2000).


[Закрыть]. Сначала в форме множественной, форме разнообразия времен, с которой мы встречаемся, как я полагаю, ныне, когда, пройдя фазу господствовавшего в Западной Европе единого времени механических часов и часиков, время разлетелось вдребезги, чему виной кризис наших обществ и кризис общественных наук. Людовик Святой жил в эпоху, предшествующую становлению единого времени, и с ним он пытался справиться как государь. В XIII веке было не одно время, а много времен короля. Общаясь с другими людьми, суверен контактировал с великим множеством времен, и хотя его контакты диктовались условиями эпохи, они порой бывали из ряда вон выходящими: время власти обладало особыми временными ритмами, будь то распорядок дня, поездки, осуществление власти. Король мог в какой-то степени судить о времени (по количеству сгоревших свечей, глядя на циферблат солнечных часов, слыша звон колоколов или следя за литургическим календарем). Но работа над биографией заставила меня обратить особое внимание на время, которое было мне непривычно: время жизни, которое для короля и его историка не совпадало со временем его царствования. Предоставленное индивидууму, да не просто индивидууму, а королю, это измерение времени биологического (пусть даже Людовик IX, став королем в 12 лет, почти всю жизнь находился на престоле), социального – «от колыбели до могилы», по выражению этнографов, открывает новые перспективы хронологии и периодизации. Это единица измерения времени, прежде всего политического, более горячего, если это время, как в случае Людовика, династическое, время, которое невозможно предвидеть в его начале и конце, но именно оно всегда и везде с королем, и только с королем как индивидуумом. Социолог Ж.-К. Шамборедон настаивал на сопряженности времени биографии и времени истории. Я уделил внимание тому, как развивались отдельные периоды и как шла эволюция в целом при жизни Людовика Святого в связи с разными временными конъюнктурами ХIII века: экономическими, социальными, политическими, интеллектуальными и религиозными. Людовик Святой был живым свидетелем конца великого экономического подъема, конца личной зависимости крестьян и становления городской буржуазии, строительства феодального государства нового типа, триумфа схоластики и утверждения благочестия нищенствующих орденов. Ритм этих великих событий кроил и перекраивал юность, зрелость и старость короля, этапы его жизни до и после болезни в 1244 году, до и после возвращения из крестового похода в 1254 году. Этот ритм то пронзал его жизнь, то был созвучен ей, то служил ей помехой. Казалось, он то подстегивает историю, то натягивает ее удила.

В заключение я бы удовольствовался тремя замечаниями. Прежде всего, не следует забывать, что изрядная часть знаний и привычек людей, будь то индивидуумы или группы, закладывается в детстве и юности, когда сильно влияние старших – родителей, учителей, стариков, с которыми больше считаются в том мире, где, в отличие от письменных обществ, память более могущественна, а старость обладает авторитетом. Поэтому отсчет времени жизни этих людей начинался еще до рождения. Вот почему в справедливое замечание М. Блока о том, что «люди больше походят на свое время, чем на своих отцов», можно внести уточнение: на свое время и время своих отцов. Людовик, родившийся в 1214 году, был первым королем Франции, заставшим в живых своего деда (Филиппа Августа), и потому во многом был человеком не XIII, а XII века.

Вторая особенность биографии Людовика Святого в том, что после смерти король был канонизирован. Вы увидите, какие трудности тормозили этот процесс. В результате между годами его смерти (1270) и канонизацией (1297) пролегло долгих 27 лет, на протяжении которых поборники его святости не давали ему, так сказать, умереть, дабы он не исчез из памяти современников и Папской курии. Этот период является своего рода приложением к жизни, и его нельзя не учитывать. Это был и период усиленной переработки его биографии.

Итак, я собираюсь предложить «тотальную» историю[16]16
  Понятие «тотальной» истории во французской исторической науке во многом навеяно идеями М. Мосса. Во-первых, это идея «тотальных социальных фактов», изучение которых Мосс считает высшей познавательной целью социологии. В методологическом плане это означает установку на исследование всех социальных фактов как целостных. Но Мосс также рассматривает «тотальные социальные факты» как своего рода онтологические образования, отличающиеся от иных социальных фактов: это явления, пронизывающие все стороны конкретной социальной системы, являющиеся фокусом этой системы, факты одновременно социальные, религиозные, эстетические, экономические и т. д. Эти факты приводят в движение все общество и все его институты или значительное их большинство. Целью же всех гуманитарных наук – не только социологии – Мосс считает познание «тотального человека» (из текстов Мосса не вполне ясно, считает ли он «тотального человека» «тотальным социальным фактом» или нет), то есть человека (и конкретного индивидуума, и человека как элемента общества) в единстве его биологических и социальных черт. Так что «тотальная» история здесь – это историческое описание феномена (или индивидуума) с учетом всех его параметров во взаимосвязи. Именно так Ж. Ле Гофф подходит к личности Людовика Святого, изучая в комплексе его жесты (биологическая составляющая), эмоции (психическая составляющая) и место в обществе (социальная составляющая), равно как и образ святого короля в сознании его современников. Само же понятие «тотальная история» введено, в рамках Школы «Анналов», Ф. Броделем. «Тотальная история», по его мнению, охватывает «все аспекты исторической действительности, от природных до культурных. Но поскольку разные аспекты жизни людей подчиняются разному течению времени, их надлежит исследовать в разных “регистрах”, на трех уровнях, выражающих три разные концепции времени, – время природно-географическое, время социальное и время индивидуальное» (Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». С. 115).


[Закрыть] Людовика Святого: сначала события его жизни, затем – анализ источников и, наконец, фундаментальные темы, помогающие раскрыть личность короля как самого по себе, так и в контексте эпохи.

Наконец, если, как полагает Борхес, человек не умирает окончательно, пока жив хотя бы один из знавших его людей, нам дано познакомиться, по крайней мере, с одним из знавших Людовика Святого и умершим позже остальных, – Жуанвилем, продиктовавшим свое несравненное свидетельство через тридцать с лишним лет после смерти Людовика; он на 47 лет пережил своего венценосного друга, умерев в 93 года. Итак, биография, которую я попытался изложить, завершается естественной смертью Людовика Святого – и ни шагом дальше. Ибо описывать жизнь Людовика Святого после его смерти, изучать историю исторического образа короля-святого – это захватывающий сюжет с иной проблематикой.