Текст книги "Людовик IX Святой"
Автор книги: Жак ле Гофф
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 60 страниц)
Недостатки короля
Мало этого. Жуанвиль – не только единственный, кто доносит до нас живые и яркие детали, но и единственный, кто сообщает о недостатках короля. Он осмеливается делать это, исходя из двух тайных намерений, которые присутствуют в его «Мемуарах». Во-первых, это безусловное желание говорить «правду». Он с гордостью пишет о своих отношениях с королем: «Я, который никогда ему не лгал…» Он не хочет лгать ему и после его смерти. Во-вторых, как нам уже известно, его сочинение повествует не только о короле, но и о нем самом; это книга о них обоих, об их такой необычной, но бескорыстной и искренней дружбе. Жуанвиль не идеализирует своего друга, святость тут ни при чем. Даже великий святой не есть совершенство.
В чем же он упрекает Людовика? Сначала в том, что он не знает меры, как то подобает безупречному человеку, а король льстил себе желанием быть таковым. В отличие от хвастливого воина, который не может совладать со своим страхом, королю как безупречному человеку следовало бы, даже в ратном деле, владеть собой. А что он сделал при высадке в Египте? Ни с того ни с сего бросился в воду и, завидев сарацин, собрался напасть на них[866]866
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 89–91.
[Закрыть].
Жуанвиль не обвиняет короля открыто, но само его молчание – явный упрек пылкому, можно сказать, холерическому темпераменту. Сенешал довольствуется тем, что рисует его гнев, но в подтексте повествования чувствуется критика.
На пути из Египта в Акру после освобождения из плена король опять откровенничает с Жуанвилем.
Он также жаловался мне на графа Анжуйского, который был на его корабле, что тот всегда чуждается его. Однажды он спросил, что делает граф Анжуйский, и ему ответили, что он играет за столами[867]867
В триктрак.
[Закрыть] с монсеньером Готье де Немур ом. И он пошел туда, едва держась на ногах, ибо был болен, и схватил кости и столы и швырнул их в море; и он сильно разгневался на своего брата за то, что тот в столь юном возрасте пристрастился к игре в кости[868]868
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 220–221.
[Закрыть].
Без сомнения, благочестивый гнев, порожденный достойным похвалы отвращением, которое испытывал король к азартным играм и к забвению покаяния, но в этом же проявляется его неспособность владеть собой и крайности в поведении.
Не одобряет Жуанвиль и чересчур бурное выражение скорби Людовиком Святым при получении вести о смерти матери. Мы знаем, что в Средние века было нормой, если человек, будь он воин или король, при определенных обстоятельствах плакал при всех, однако во всем должно быть чувство меры[869]869
Ibid. Р. 331.
[Закрыть]. Порой ненависть короля к отдельным грехам заставляет его совершать такие акты правосудия, что они превращаются в акты беззакония. До патологии одержимый манией правосудия, он проявляет жесткость и даже жестокость, особенно вынося приговор богохульникам. Правда, он не исключает, что и с ним самим могут поступить так же: «Я бы предпочел быть заклейменным каленым железом, только бы искоренить все сквернословие из моего королевства». Не так уж трудно уловить лицемерие этого заявления. Людовик прекрасно знал, что такое не произойдет ни при каких обстоятельствах[870]870
Жуанвиль, который тоже терпеть не мог богохульства, более умерен: «В замке Жуанвиля всякий, произносящий имя дьявола, получает затрещину (bafe) или подзатыльник (paumelle)».
[Закрыть].
Жуанвиль был невольным свидетелем другого проявления немилости короля, когда они возвращались из крестового похода.
Мы увидели в море большой остров, который назывался Пантеннелей, и был населен сарацинами, подданными короля Сицилии и короля Туниса. Королева попросила короля послать туда три галеры и привезти детям фрукты; и король исполнил ее желание, повелев капитанам галер немедленно явиться к нему, когда корабль короля будет проходить мимо острова. Галеры причалили к острову в порту; и случилось, что, когда королевский корабль проходил мимо острова, о наших галерах не было никаких вестей.
Матросы начали перешептываться. Король велел позвать их и спросил, что они думают на этот счет; и матросы сказали, что, похоже, сарацины захватили людей и галеры. «Но мы советуем и предупреждаем вас, Сир, не надо их ждать; ибо вы находитесь между Сицилийским королевством и Тунисом, где вас не любят; прикажите нам плыть, и уже ночью вы будете вне опасности, ибо мы выведем вас из этого пролива». «Право же, – сказал король, – я и не подумаю оставить моих людей и не сделать всего от меня зависящего, чтобы спасти их из рук сарацин. И я приказываю повернуть назад, и мы на них нападем». И, услышав это, королева стала сильно печалиться и сказала: «Увы! Это все из-за меня». Пока королевский и прочие корабли разворачивались, мы увидели, что галеры отходят от острова. Матросы предстали перед королем, и он спросил их, в чем дело; и они ответили, что виноваты не они, а шестеро сыновей одного парижанина: они ели фрукты в саду, и матросы никак не могли заставить их вернуться на галеры и из-за них задержались. Тогда король повелел посадить виновных в шлюпку; и тут они взмолились: «Сир, ради Бога, простите нас за все, что мы натворили, только не отправляйте нас туда, где полно убийц и разбойников; мы больше не будем». Королева и все мы уговаривали короля не наказывать их, но король не желал никого слушать; их посадили в шлюпку и оставили там, пока мы были у берега. Жизнь их была в опасности, ибо, когда началось волнение на море, волны вздымались выше головы, и они забились на дно шлюпки от страха, что ветер унесет их в море.
Но сенешал, который, несмотря ни на что, с трудом заставляет себя осудить своего венценосного друга, делает вывод:
Порой, напротив, казалось, король забывал о неподкупности, которую поставил за правило себе и своим приближенным. После высадки в Провансе он дожидался в Пере, когда ему приведут лошадей, чтобы возвратиться во Францию. Прибыл аббат Клюни и подарил двух роскошных скакунов – ему и королеве. На другой день он явился с несколькими просьбами, и король «слушал его очень внимательно и очень долго». Тогда Жуанвиль сказал королю: «Если позволите, я хотел бы спросить вас: не потому ли так благосклонно вы слушали аббата Клюни, что он подарил вам вчера двух лошадей?» Людовик поразмыслил и ответил утвердительно. Тогда Жуанвиль преподал еще один урок королю:
«Сир, советую вам предупредить всех ваших придворных советников, чтобы, по приезде во Францию они ничего не принимали от тех, кто к вам обращается по делу; ибо, будьте уверены, поступив так, они будут охотнее и внимательнее выслушивать тех, кто им дает, так же, как вы поступили с аббатом Клюни». Тогда король созвал весь свой совет и немедленно передал им мои слова; и они сказали, что я дал ему добрый совет[872]872
Ibid. P. 358–361.
[Закрыть].
Эта невыдуманная история, вероятно, была обработана честным Жуанвилем, переполненным счастьем, что он может показать, как его дружба с королем позволяла ему порой прочитать мораль Людовику, и похвалить его, а заодно и себя. Удобный повод подчеркнуть, что нет в мире совершенства, а для нас – повод оценить, как это соотносится с Людовиком Святым, имевшим свои слабости: не исключено, что это – «подлинный» портрет. Совет Жуанвиля отзовется в «великом ордонансе» 1254 года, изданном через несколько недель. Если проявить гиперкритичносгь, то можно было бы задаться вопросом, уж не ордонанс ли подсказал тщеславному Жуанвилю этот ретроспективный анекдот, а не наоборот, но, думается, такая ложь погубила бы дело Жуанвиля. Он мог приукрасить, быть может, слегка исказить в свою пользу, но выдумать – никогда.
Более серьезная вина короля, с точки зрения сенешала, – его равнодушие к супруге. Жуанвиль относился к королеве Маргарите почти с таким же обожанием и любовью, как и к королю. Зато, вероятно, в его сердце не было места для королевы-матери. Он показывает ее недоброе отношение к невестке и явно не одобряет чрезмерное сыновнее послушание Людовика Бланке Кастильской. Ему хотелось бы, чтобы король был так же тверд по отношению к матери, как и к другим членам своего семейства, своего окружения, к прелатам и баронам. Вероятно, он ревнует к этой любви короля к матери, но его ревность не омрачает их отношений.
Королева, которую он уважает, была восхитительна в тяжелейший момент крестового похода, когда родила Жана Тристана. Героическая женщина, она скорее приказала бы себя обезглавить преданному рыцарю, чтобы не попасть в руки сарацин[873]873
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 216–219.
[Закрыть]. Королева проявила великодушие и благородство, скорбя по своей ужасной и не любимой свекрови, когда узнала о ее смерти[874]874
Ibid. P. 330–333.
[Закрыть]. Правда, как она объяснила Жуанвилю, она оплакивала не покойную королеву, а горе короля. И благочестивая королева Маргарита не забыла возблагодарить Бога, спасшего королевский флот от гибели во время шторма на обратном пути. Разве не повелела она по совету Жуанвиля изготовить в Париже, выполняя обет, серебряный корабль, который добрый сенешал должен был доставить в Сен-Никола-дю-Пор, величественную церковь, куда совершались паломничества к святому, покровителю моряков?[875]875
Ibid. P. 347.
[Закрыть]
В 1253 году королева родила в Святой земле третьего ребенка – на этот раз девочку, которую нарекли именем бабки со стороны отца – Бланкой; такое имя уже было дано первому ребенку королевской четы, рожденному в 1240 году и умершему во младенчестве. Спустя некоторое время после родов Маргарита отправилась к королю в Сайду (Сидон). Жуанвиль вышел ей навстречу.
И когда я вернулся к королю, который был в своей часовне, он спросил, все ли в порядке с королевой и детьми; и я ответил, что да. И он сказал мне: «Я так и знал, что, уйдя от меня, вы пошли встречать королеву; и поэтому я повелел повременить с проповедью до вашего возвращения». И я напоминаю вам об этом потому, что я уже пять лет был при нем, но он никогда еще не говорил ни о королеве, ни о детях, насколько мне известно, ни со мной, ни с другими; и это, как мне кажется, дурная манера быть чужим своей жене и детям[876]876
Ibid. P. 326–327.
[Закрыть].
На этот раз Жуанвиль не может удержаться от упрека и не находит извинений поведению короля. Пять лет не говорить со своими придворными о королеве, которая, будучи беременной, собрала деньги, чтобы заплатить выкуп за него, за войско и детей, из которых трое родились за морем! Какой странный человек, какой святой безумец!
Впрочем, так вполне могла думать королева, робеющая в присутствии своего венценосного супруга. И это, несомненно, самое озадачивающее и самое смущающее откровение Жуанвиля о Людовике Святом.
Во время того самого шторма королева пришла в покой короля на корабле, но он прогнал ее, потому что помещение грозило затопить, и там спали только коннетабль Жиль ле Брен и Жуанвиль. Последний спросил у королевы, что ее привело. Она ответила, «что пришла поговорить с королем, чтобы он дал обет Богу или его святым совершить какое-нибудь паломничество, чтобы Господь избавил нас от этой напасти». Именно тогда Жуанвиль посоветовал ей дать обет паломничества в Сен-Никола-де-Варанжевиль (Сен-Никола-дю-Пор). Но королева не согласилась на это: «Сенешал, воистину, я бы охотно это сделала; но король такой своенравный (divers); если он узнает, что я дала обет без его ведома, он никогда меня не отпустит»[877]877
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 346–347.
[Закрыть]. Что значит divers? Это непростое слово. Н. де Вайи перевела его как своеобразный (bizarre). Ведь говорят о ребенке divers, капризный, непредсказуемый. В «Романе о Розе» говорится, что женщина diverse и muable (donna mobile!). Следовало бы попытаться уяснить значение этого эпитета превосходного источника: Жуанвиль, присвоив слова королевы, окончательно развенчивает неповторимого Людовика Святого…
Сон Жуанвиля
Отношения между Людовиком Святым и Жуанвилем завершились, по свидетельству сенешала, удивительным эпизодом, сублимацией сна.
Этот сон – второй по счету, в котором сенешалу явился Людовик. Первым был сон о крови, приснившийся ему накануне того дня, когда Людовик Святой стал крестоносцем во второй раз[878]878
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 397–399.
[Закрыть].
Я отправился в Париж и приехал вечером накануне дня Богородицы в марте, и ни королева и никто другой не могли сказать, зачем король позвал меня. И вот случилось, по воле Божией, что под утро я заснул; и мне привиделся во сне король, стоявший на коленях перед алтарем; и будто бы множество прелатов в церковном облачении переодевают его в алую сорочку из реймсской саржи.
Второй сон Жуанвиль увидел, когда все было кончено. Людовик Святой умер. Он был официально признан святым. Жуанвиль свидетельствовал на процессе канонизации. Его свидетельство было сохранено, и проповедник торжественной церемонии в Сен-Дени в 1298 году указал Филиппу Красивому и всем присутствовавшим на него, семидесятичетырехлетнего старца.
Но Жуанвиль несчастен. Во-первых, его терзают угрызения совести. Он не последовал за королем в Тунис. Он отказался (да еще вспылив) сопровождать его. Жуанвиль ответил ему, что во время первого крестового похода, когда он был за морем, сержанты французского короля и короля Наваррского «разорили и довели до нищеты его людей» и что на сей раз ему хотелось бы остаться, «чтобы помогать своему народу и защищать его». Если бы он выступил в крестовый поход, то прогневил бы Бога, «который отдал свое тело во спасение своего народа». Итак, в этом тоже косвенная, но понятная и суровая критика короля, который не страшится бросить свой народ «на произвол судьбы». Но ныне Жуанвиля терзали угрызения совести. Разве святой король заслужил это предательство, эту неверность с его стороны? Не оттого ли он умер, что Жуанвиль лишил его своей дружбы? Что же тогда осталось ему, Жану де Жуанвилю, смысл жизни которого состоял в этой дружбе с королем? Если он потерял эту дружбу (а если так, то навсегда), то кто он теперь?
И Жуанвиль несчастен еще и потому, что ныне правящий король, внук Людовика, который начал щедро раздаривать мощи своего святого деда, этот король, который не любит Жуанвиля и пренебрегает им, забыл о нем и ничего ему не подарил. Хранить реликвию в своем сердце – разве этого достаточно? В ту эпоху, когда для христианина сверхъестественное нуждается в материальной подпитке, Жуанвилю необходимо вещественное напоминание о святом друге.
На помощь пришел великий вестник с неба, информатор свыше, сон.
Я хотел бы еще после этого сказать о нашем святом короле то, что послужит к его чести, каким я увидел его во сне: знайте же, что мне привиделось во сне, что он стоит перед моей часовней в Жуанвиле; и он был, как мне показалось, на редкость весел и беспечен: и мне тоже стало легко, оттого что я увидел его в моем замке, и я сказал ему: «Сир, когда вы уедете отсюда, я дам вам приют в моем доме, в том, что в моей деревне Шевийон». И он, смеясь, ответил мне и сказал: «Сир Жуанвиль, видит Бог, я вовсе не собираюсь так быстро уйти отсюда».
Проснувшись, я задумался; и мне показалось, что так было угодно Богу и ему, чтобы я дал ему приют в моей часовне, и я так и сделал; ибо я воздвиг алтарь во имя Бога и в честь него там, где его всегда будут восхвалять; и для этого я назначил вечную ренту. И я рассказал об этом монсеньеру королю Людовику, унаследовавшему его имя; и мне кажется, что он поступил бы по воле Божией и по воле нашего святого короля, если бы раздобыл реликвии подлинного святого тела и послал бы их в упомянутую часовню Святого Лаврентия в Жуанвиле, чтобы пришедшие к его алтарю испытали бы большее благоговение[879]879
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 411–413.
[Закрыть].
Еще есть надежда, что новый король Людовик X (Сварливый), быть может, пожалует ему, Жуанвилю, подлинные мощи.
Но главное достигнуто. Людовик Святой, появившись у Жуанвиля, в его замке, таким веселым и сказав ему: «Я вовсе не собираюсь так быстро уйти отсюда», вселил в него уверенность, что их дружба не умерла и что если она нужна королю, то значит он простил его и они, возможно, снова станут друзьями.
Воздвигнув этот алтарь у себя, в своей часовне, Жуанвиль обрел святого короля, обрел всецело и навсегда, ибо назначил для его культа вечную решу. Именно в этом замке, в этом символическом для него месте, Людовик Святой будет жить вечно. Сенешал не сказал только, что за неимением мощей он собирался завершить это предание святого короля вечности, воздвигнув статую в его алтаре или рядом с ним. Образ короля должен был навсегда стать его воплощением, его двойником[880]880
О значении «образов» для людей Средневековья см.:
Wright J. L’Image médiévale: Naissance et développement (VIe – XVe siècles). P., 1989;
Schmitt J.-Cl. L’historien et les images aujourd’hui // Xoana. 1993. № 1. P. 131–137.
[Закрыть]. Свидетельство Жуанвиля завершается воображаемым памятником.
Глава десятая
Людовик Святой между моделью и индивидуумом
История и индивидуум. – Рубеж ХII–XIII веков. – «Я». – Казус Людовика Святого. – Совесть. – Король, говорящий по-французски. – Портрет короля.
Значит ли это, что сотворенная память Людовика Святого обрекает нас, захоти мы приблизиться к Людовику Святому как индивидууму, отбросить досье общих мест агиографии и сведений, находящихся в распоряжении клерикального и официального окружения монарха, и предпочесть им незаурядное свидетельство, раскрывающее, по крайней мере, некоторые стороны «подлинного» Людовика Святого, свидетельство Жуанвиля?
Все не так просто. В сущности, надо задаться вопросом, были ли общество, к которому принадлежал святой король, ментальные приемы биографов и свидетелей, принимавших участие в процессе канонизации, чувствительность эпохи и способы запоминания безучастны к индивидууму (включая и того, кто стоял на вершине общества), или же, напротив, не считалась ли индивидуальная личность одним из способов восприятия, определения и объяснения самого себя и другого и, в частности, героев биографий, житий.
История и индивидуум
Историки обладают раздражающей привычкой усматривать в многочисленных исторических периодах появление или становление индивидуума. Это назойливое утверждение привело к тому, что поиски появления индивидуума в истории дискредитировали себя. Тем не менее речь идет о реально существующей проблеме, требующей множества точных и тонких исследований. Ограничимся для начала двумя-тремя предложениями, подсказанными опытом и здравым смыслом.
Как большинству исторических феноменов большой длительности (dans la longue durée), становлению индивидуума предшествовала сложная и переменчивая эволюция. В каждую данную эпоху, в каждом конкретном обществе нашему представлению об индивидууме соответствует нечто особое[881]881
Э. Вебер (Weber Е. Н. La Personne humaine au ХIIIe siècle. P., 1991. P. 496, note 6) точно так же говорит об «истории, которую всколыхнуло понятие “личность”». Я обхожу это понятие, ибо в Средневековье оно кажется мне ограниченным сферой философии и теологии. Не надо поддаваться искушению вторгнуться в общую ментальность понятий, остающихся в границах мира теологов. Полагаю, что, как правило, мир схоластической теологии XII века не объясняет ментальный инструментарий великого множества мирян и даже клириков того времени. Несомненно, распространяется лишь политическая мысль Фомы Аквинского (но после Людовика Святого), да еще некоторые формы «рационального» мышления.
[Закрыть]. Если ограничиться рамками западноевропейской культуры, то индивидуум типа Сократа, выступающий в древнегреческой философии, христианин, наделенный индивидуальной душой, человек эпохи Возрождения, воодушевленный своей virtii[882]882
Итальянское слово «virtu» («мужество», «доблесть», «превосходные качества», а также «добродетель») в эпоху Ренессанса приобрело значение особого свойства человеческого духа – наличия доблести, силы, умения, употребляясь при этом в превосходной степени и с определенной долей гуманистической учености. Данное слово не обладало во времена Возрождения моральным (в общепринятом значении) смыслом, и наделенными этим качеством считались и знаменитые мыслители прошлого и настоящего, и художники, и тираны, подобные Чезаре Борджа.
[Закрыть], герои Руссо или романтиков, – это не просто различимые типы индивидуумов, но различно и само вложенное в них понятие индивидуума; в частности, совершенно различны их связи с обществом, в котором они живут. Одна модель индивидуума в античном городе и совсем иная в Граде Божием Августина, в Телемском аббатстве Рабле или в Утопии Томаса Мора, в Женеве Кальвина, в Пор-Рояле[883]883
Пор-Рояль – аббатство в Шеврезе близ Парижа, женская бенедиктинская обитель, основанная в 1204 г. В 1634 г. при этом аббатстве возникла община людей, не приносивших формальных обетов, но живших по монашеским нормам жизни, практиковавших аскезу, покаяние, тяжкий физический труд. Пор-Рояль был центром янсенизма – течения во французском и нидерландском католицизме, близкого в некоторой степени к протестантизму и названного по имени основателя – голландского теолога Корнелия Янсена. Обостренное чувство личной греховности, готовность к мученичеству, противостояние королевскому деспотизму (Людовик XIV считал янсенистов личными врагами) и безнравственной политике и практике главных своих оппонентов – иезуитов – делало данное течение привлекательным для людей с чуткой совестью и сильным интеллектом. Физики Б. Паскаль и А. Арно, логик П. Николь, педагог К. Лансло были членами общины Пор-Рояля, к ней тяготел великий драматург Ж. Расин. Янсенисты, глубоко озабоченные проблемой греха и искупления, выступали против мягкой исповедальной практики иезуитов, требовали публичного покаяния, а также длительных и унизительных аскетических упражнений для грешников.
[Закрыть] или в Обществе Иисуса, будь то реальные или вымышленные общества, и каждый раз это специфическая, отличная от других модель.
Тем не менее можно по-настоящему говорить об индивидууме и индивидуализме в западноевропейском обществе только в современный период, а точкой отсчета времени существования феномена, появлению которого предшествовала длительная, разветвленная и зачастую подспудная подготовка, могут служить американская Конституция и Французская революция. Но, несомненно, издавна вокруг разных понятий индивидуума наблюдались более или менее продолжительные, более или менее сильные и более или менее стойкие проявления индивидуализма, который временами ослабевал или даже исчезал. Если и существует прерывистая и многообразная история, то это именно история места и понятия индивидуума.
Но обнаруживаются также некоторые отделы производства истории, именно для того и предназначенные, чтобы закрепить память об индивидууме, которые неоспоримо знаменуют собой больший интерес к нему, более явное его утверждение: таковы автобиография и портрет. Многие, и порой достаточно авторитетные, историки в последнее время высказывали мнение, что период, предшествующий жизни Людовика Святого или даже совпадающий с нею, был одним из таких моментов выдвижения индивидуума.
Историк права и церковных институтов англичанин У. Ульман в работе «Индивидуум и общество в Средние века» считает, что начало развития средневекового понятия индивидуума, как такового, в направлении понятия индивидуум-гражданин следует искать в глубинах Средневековья, пусть даже это понятие окончательно сложилось в конце XVIII века. Индивидуум не мог появиться в средневековом христианском обществе по причине противоречия между двумя основополагающими представлениями: о превосходстве закона и об обществе как о живом организме. Первое предполагает образ иерархического общества, основанного на неравенстве, в котором индивидуум является подвластным и должен повиноваться стоящему над ним, отправляющему закон. Закон большинства, согласно которому все индивидуумы равны, отсутствовал, зато была sanior pars, самое «здоровое» меньшинство, меньшинство «лучших», которые заявляли о себе по крайней мере как о «добрых». Индивидуум был всего лишь субъектом (subjectus, «подвластный»). И У. Ульман подчеркивает, что это, между прочим, и придает такой безличностный, на наш взгляд, характер средневековой историографии[884]884
Ullman W. The Individual and Society in the Middle Ages. Baltomore, 1966. P. 45.
[Закрыть].
Рубеж ХII–XIII веков
Другое господствующее представление, ведущее начало от апостола Павла и воскрешенное в XII веке Иоанном Солсберийским в органической концепции общества, уподобляемого живому человеческому существу, члены которого должны повиноваться голове (или сердцу), привело к тому, что индивидуум исчез из общественных институтов, к которым он принадлежал: из общественного порядка или статуса (ordo, status), из прихода, корпорации и даже из зарождающегося государства.
Однако, как пишет У. Ульман, все то же превосходство закона, при участии прочих эволюционных моментов, способствовало превращению индивидуума-субъекта в индивидуума-гражданина. Он полагает, что в основе феодальной системы лежит «индивидуальный и личностный договор между сеньором и вассалом»[885]885
Ullman W. The Individual and Society… P. 73.
[Закрыть]. Ярчайшее выражение этой тенденции, призванной объединить первичность закона и представление об индивидууме, он усматривает в 39-й статье «Великой хартии вольностей» (1215), навязанной баронами королю Англии:
Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен вне закона, или изгнан, или каким бы то ни было способом обездолен иначе, как по законному приговору его пэров (judicium parium suorum) и по закону страны (per legem terme).
Такое толкование представляется мне спорным: вообще, надо констатировать, долгое и медленное развитие христианских стран Западной Европы к демократии шло в основном двумя путями. Английский путь был основан на гарантии прав индивидуума законом страны и судом пэров; французский – на основе утверждения закона государства, равного для всех, формулировка и отправление которого в монархическом государстве было прерогативой короля. Именно так поступил Людовик Святой по делу сира де Куси. Итак, «феодальную» систему можно считать или подталкивающей к защите индивидуума (случай Англии), или препятствующей этой защите, работающей на иерархическую систему, где равенство существует лишь в высшем привилегированном слое (случай Франции). Любая система может загнить; именно так и произошло в Средневековье: в первом случае из-за господства привилегированных; во втором – из-за государственной тирании, воцарившейся во Франции при Филиппе Красивом, а возможно, даже при Филиппе III, и, по крайней мере, часть знати могла прочитать это в отдельных актах Людовика IX.
Но вернемся к концепции У. Ульмана. Он выделяет третий путь появления понятия «индивидуум» в средневековой Западной Европе, которому дает название «гуманистический». Этот путь возник в результате конвергенции процессов развития в самых разных, но очень важных сферах: человеческой мысли, ментальности и поведения. В связи с этим он упоминает наряду с философско-теологической подготовкой аристотелизма также появление литературы на народном языке, развитие «натурализма» в пластических искусствах, гуманистическую мысль Данте, политическую философию Марсилия Падуанского, юридическую мысль Бартоло да Сассоферрато. Все это выводит нас за пределы эпохи Людовика Святого. Но зато его царствование приходится на кульминацию того периода, когда, согласно Ульману, индивидуум-субъект окончательно превращается в индивидуума-гражданина. «Историческая наука наконец признала, что для Западной Европы рубеж XII–XIII веков был периодом посева зерен будущего конституционного развития, равно как и периодом становления индивидуума»[886]886
Ullmann W. The Individual and Society… P. 69.
[Закрыть]. И, как это особенно заметно в литературе на народных языках, основательные изменения претерпевают ментальность и чувства, глубинная основа зарождения индивидуума:
Если в Высокое Средневековье тон литературе задавало выражение Memento mori («Помни о смерти»), то с конца XII века им стало Memento vivere («Помни о жизни»). Древний настрой на отказ и бегство от мира в вечность сменился радостью жизни[887]887
В тексте по-французски.
[Закрыть], оптимистичным призывом к способности человека превратить свою земную жизнь в сплошную радость[888]888
Ullmann W. The Individual and Society… P. 109.
[Закрыть].
Вспоминаются поразительные слова Людовика: «Тем не менее нет никого, кто любил бы жизнь так, как я», ибо и он не был обойден этим «нисхождением ценностей с небес на землю». Людовик Святой причастен и к этой индивидуализированной земной жизни, обретшей новую значимость, и к коллективным небесам, населенным святыми.
Другой английский историк, К. Моррис, идет еще дальше. Превратив греко-римскую античность в один из вероятных очагов понятия «индивидуум» и подчеркивая христианское происхождение этого понятия, он отводит Средневековью подлинное «открытие личности», о чем говорит и заглавие его книги[889]889
Morris С. The Discovery of the Individual, 1050–1200. L., 1972. К. Моррис опубликовал статью, представляющую собой дополнение к книге: Morris С. Individualism in Xllth Century Religion: Some Further Reflexions // Journal of Ecclesiastical History. 1980. Vol. 31. P. 195–206.
См. также кн.: Gourevitch A. La Naissance de l’individu au Moyen Age. P., 1995.
[Закрыть]. Его другая особенность в том, что он датирует появление этого феномена серединой XI века, ибо хронологические рамки его книги – с 1050 до 1200 года. Но эпоха становления этого понятия для него – ХII век, и, давая понять, что тогда еще не было слова, обозначающего индивидуума, так как термины individuum, individualis и singularis были четко ограничены понятийным языком логики, он не перестает говорить о «поисках себя», о том, что получило название христианского сократизма. Друг святого Бернарда бенедиктинец Гийом из Сен-Тьерри (1085–1148) заложил двойственную основу этого; его трактат посвящен «природе тела и души» («De natura corporis et animae»):
Среди греков был широко известен ответ Аполлона Дельфийского: «Человек, познай себя». И Соломон, или, вернее, Христос, сказал то же самое в Песни Песней (1: 7): «Если ты не знаешь этого… то иди себе» (Si te ignoras… egredere). Этот христианский сократизм по-разному послужил источником вдохновения и Абеляра, и святого Бернарда. Поиск «я» (moi) продолжался в интенсификации тайной исповеди, посредством которой делалась попытка выявить греховные намерения, вместо того чтобы просто наказать за объективный проступок. Регенсбургский монах Отлох из Сент-Эммерана (ум. ок. 1070), вдохновленный «Исповедью» святого Августина, положил начало автобиографии, и этот жанр получил продолжение у бенедиктинца с севера Франции Гвиберта Ножанского (ум. ок. 1123). Отлох искал «внутреннего человека», а Гвиберт столкнулся с «внутренней тайной»[890]890
Misch G. Geschichte der Autobiographie: 8 Bd. Frankfurt, 1949–1969;
Weinstraub K. J. The Value of the Individual: Self and Circumstance in Autobiography. Chicago, 1982;
Bagge S. The Autobiography of Abélard and Médiéval Individualism // Journal of Médiéval History. 1993. Vol. 19. P. 327–350. С. Багге предпринял исследование на тему «Индивидуум в европейской культуре».
[Закрыть].
Это «я» открывает поиск других «я». Двенадцатый век – век похвалы дружбе. Английский цистерцианец Элред из Рьево вновь открывает миру трактат «О дружбе» («De amicitia») Цицерона и завершает свой творческий путь книгой «Духовная дружба», написанной между 1150 и 1165 годами. Он утверждает, что «Бог есть дружба» и далее, что дружба – это и есть подлинная любовь. Святая любовь, мирская любовь, во всех ее переливах, как то содержится в наиболее комментируемой в XII веке книге Библии Песни Песней. Святой Бернард и Гийом из Сен-Тьерри воспевали любовь к Богу. Гийом утверждает: тот, кого ты ищешь, – он в твоей любви, он в тебе, и Гийом не просто желает созерцать Бога, он хочет его «осязать» и даже «целиком войти в него, в самое его сердце»[891]891
Предисловие К. Леонарди к изданию оригинала с переводом на итальянский язык: Guillaume de Saint-Thierry. La lettera d’Oro («Золотое послание»). Firenze, 1983. P. 25.
[Закрыть]. Мы уже знаем, что святой Бернард оплакивал своего брата так же безутешно, как и Людовик Святой оплакивал своих мать, брата и сестру. Между Жуанвилем и Людовиком Святым, в духе благочестия Людовика Святого, существовала такая преданная дружба и любовь двух индивидуумов, которая в XVI веке вылилась в модель Монтеня и Ла Боэси[892]892
Французский писатель, поэт, юрист, экономист, советник парламента в Бордо с 1553 г. Этьен де ла Боэси познакомился с Монтенем в 1557 г., и их дружба длилась до смерти Боэси. Переписка друзей свидетельствует об искренних чувствах, но все же не лишена определенной стилизации под переписку Цицерона и Аттика.
[Закрыть], «ибо он был мною, а я – им», в чем проявляется это очарование «внутренним человеком».
Наконец новый индивидуум расследует новые религиозные пути: культ Страстей Христовых, эсхатология, мистическая теология. Страсти Иисуса, новый Иерусалим, поиски Бога в дружбе и любви людей – все это станет религией Людовика Святого.
Российский медиевист А. Я. Гуревич тоже склонен считать, что индивидуум появился в XIII веке. Подчеркнув, что в Средневековье индивидуум поглощается коллективами, частью которых он является, как считалось в то время, когда бытовало выражение individuum est ineffabile («индивидуальное невыразимо»), он не был частью, но представлял собою все, универсум, историк заканчивает свою замечательную книгу «Категории средневековой культуры» главой: «В поисках человеческой личности»[893]893
Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972.
[Закрыть].
Ему представляется, что в Средние века делается попытка утверждения скорее «личности», чем «индивидуума». Понятие persona, которое в Древнем Риме означало прежде всего театральную маску, преобразуется в сфере права в понятие личности. Но феодальная система долгое время мешала индивидууму обрести независимость. Для мыслителей он оставался частью универсума, типа и социальной реальности, он зависел от общности, к которой принадлежал. Наконец, наступает переломный ХIII век, когда обнаруживаются «симптомы, свидетельствующие о растущих притязаниях человеческой личности на признание».
Впоследствии А. Я. Гуревич пошел дальше, отнеся к Средневековью не только появление нравственной личности, но и собственно индивидуума. На примере рассказов о путешествиях в загробный мир он отстаивает гипотезу, что образ индивидуальной биографии, задуманный как «судьба души», и понятие человеческой личности, достигнутое в момент смерти в личном суде у изголовья умирающего, появились в христианском вероучении в VIII веке[894]894
Gurevic A. J. Conscience individuelle et image de l’au-delà au Moyen Age // Annales E.S.C. 1982. P. 255–275; репринт под заглавием: Perceptions of the Individual and the Hereafter, in the Middle Ages // Historical Anthropology of the Middle Ages. Polity Press, 1992. P. 65–89.
[Закрыть].
«Я»
Эти концепции были подвергнуты всесторонней критике. Прежде всего, американской исследовательницей К. Байнум, предложившей определить основное различие между индивидуумом (individuel), для которого, как мы видели, в Средневековье не было адекватного слова, и «я» (self), соответствие которому можно было бы отыскать в понятиях «душа» (anima), «самость» (seipsum) и «внутренний человек» (homo interior)[895]895
Вуnиm С. Did the Xllth Century Discover the Individual?…
По теме возникновения индивидуума в XII – ХIII веках см. также:
Benton J. Self and Society in Médiéval France: The Memoirs of Abbot Guibert of Nogent. N. Y., 1970; Idem. Individualism and Conformity in Médiéval Western Europe // Individualism and Conformity in Classical Islam / Ed. A. Banani, S. Vryonis Jr. Wiesbaden, 1977. P. 148–158;
Benton J. Consciousness of Self and Perceptions of «Personality» // Culture, Power and Personality in Médiéval France / Ed. Th. N. Bisson. L., 1991. P. 327–356, a также богатую идеями статью П. Брауна:
Brown P. Society and the Supematural: A Médiéval Change // Daedalus. Vol. 104, 1975 и два литературоведческих исследования:
Dronke P. Poetic Individuality in the Middle Ages. Oxford, 1970;
Hanning R. W. The Individual in Twelfth Century Romance. New Haven, 1977. В сентябре 1994 года в Институте св. Фомы Аквинского при Кёльнском университете состоялся коллоквиум на тему «Индивидуум и индивидуальность в Средние века».
[Закрыть]. По ее мнению, в Средние века, а именно после ХII века, индивидуум в смысле единичного и обособляемого (а также отдельного) от целой группы не признавался. В XII–XIII веках был обнаружен или открыт заново внутренний человек, «я». Но это «я» не существовало вне групп, частью которых было. Новшеством в эти века стала замена или дублирование старых унитарных, бинарных или троичных понятий общества множеством групп. Наряду с Церковью, христианским миром, мистическим телом Христа, клириками и мирянами, богатыми и бедными, родовитыми и безродными (popolo grasso/popolo minuto) и позднейшими троичными системами: три сословия (клирики, воины, работники, oratores, bellatores, laboratores) или великие, средние и малые (maiores, médiocres, minores)[896]896
Le Goff J. Le vocabulaire des catégories sociales chez saint François d’Assise et ses biographes au ХШе siècle // Ordres et classes: Colloque d’histoire sociale (Saint-Cloud, 1967). P.; La Haye, 1973. P. 93–123.
[Закрыть], развивались новые социальные и социопро-фессиональные типологии как внутри Церкви (монахи, каноники, белое духовенство, различные ордены)[897]897
Им посвящен анонимный трактат ХII века: Libellus de diversis ordinibus quae sunt in ecclesia («Книга о разных орденах, существующих в Церкви»).
[Закрыть], так и среди мирян, делившихся по «состояниям» (status), для которых, например, проповедники XIII века сочиняли специальные проповеди, адаптированные к их профессии или положению в обществе (это могли быть вдовы, женатые люди, молодежь или судьи, купцы, ремесленники, крестьяне, бедняки, прокаженные, пилигримы и т. д.). Эти состояния определялись в соответствии с моделями или типами, по мере развития общества. Приписываемая Абеляру автобиография «История бедствий» («Historia calamitatum»), которая, независимо от того, аутентичное это или поддельное сочинение XIII века, оказывается на деле «историей восхождения и падения одного типа человека – “философа”». Франциск Ассизский, который считается «индивидуумом, взбунтовавшимся против мира», стал «образцом для мира».
