Текст книги "Людовик IX Святой"
Автор книги: Жак ле Гофф
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 60 страниц)
Надо, наконец, задаться вопросом, насколько Людовик Святой осознавал свое «я». Здесь уместно вспомнить о различии, проводимом М. Моссом между «чувством “я”» и понятием индивидуума.
Если Людовик обладал «чувством “я”», значит ли это, что он мыслил как «индивидуум»? Ничего подобного.
Таким образом, не имея ясного представления об индивидууме, отправляться на поиски Людовика Святого как индивидуума, о чем у К. Байнум нет и речи, было бы просто химерой. Единственный Людовик Святой, до которого мы могли бы добраться, – это или образец святого короля для Церкви конца XIII века, или образец короля в представлении монахов нищенствующих орденов, в представлении монахов Сен-Дени, или благочестивого рыцаря.
Суждение Ж. К. Шмитта еще более многопланово. Обратившись к истокам того, что он называет историографическим «вымыслом» «открытия индивидуума», которое он приписывает немецкой школе, основанной в конце XIX века Я. Буркхардтом и О. фон Гирке, он опровергает существование в Средние века понятия индивидуума в современном понимании этого слова, впрочем, полном двусмысленностей, и не признает, что запоздалое появление понятия личности оказывается крайне противоречивым, ибо «сначала, вовсе не возвышая индивидуальное сознание, оно имеет тенденцию растворить субъект в божественности, образом которой является, и в человечестве, участь которого разделяет». Однако в духе святого Августина в XI веке средневековые клирики пережили непредвиденную перемену этого противоречия христианской личности. «Парадоксально, но отмена “я” предполагает углубление индивидуального сознания».
Мне кажется, это понятие объясняет внутреннее напряжение, которое У. Джордан открыл, как ему представлялось, в Людовике Святом, тогда как король, я думаю, не переболел им, а гармонично преодолел. Своей верой в Бога Людовик Святой превратил личные слабости в личную силу, и в его поведении нравственность и политика стали нерасторжимы. Его личность формировалась, сообразуя его как индивидуума с тем, что ему казалось божественной волей.
Наконец Ж. К. Шмитт полагает, что надо пускаться на поиски того, что соответствует некоему процессу, еще подспудному, генезиса индивидуума не только, как это делает К. Байнум, в перспективе истории спиритуалитета, но и конвергентными путями, начиная с XII–XIII веков, от расцвета автобиографии, от интериоризации нравственной жизни, от трансформации интеллектуальных методов, благодаря чему «авторитеты» уступили место «доводам» и мутациям эмоциональности и духовности, особенно ощутимым в сфере любви и смерти[898]898
Schmitt J.-CL. La «découverte de l’individu»: Une fiction histoiriographique? // La Fabrique, la Figure et la Feinte: Fictions et statut des fictions en psychologie / Ed. P. Mengal, F. Parot. P., 1984. P. 213–236.
Ж. К. Шмитт ссылается, в частности, на Я. Буркхардта:
Burckhardt J. La Civilisation en Italie au temps de la Renaissance (1860). P., 1885;
Gierke O. V. Deutsches Genossenschaftrecht (1891);
Dumont L. Essais sur l’individualisme: Une perspective anthropologique sur l’idéologie moderne. P., 1983;
Radding Ch. M. A World Made by Men: Cognition and Society. 400—1200. Chapel Hill, 1985.
[Закрыть].
Казус Людовика Святого
Теперь, когда я ознакомил читателей с тезисами этих историков, можно обратиться и к Людовику Святому как индивидууму, каким он мне представляется по источникам, созданным, чтобы погрузить его в модели и общие места. Его биографии выливаются в автобиографию короля, написанную им самим, его внутренняя жизнь – в личность, его речения – в индивидуума, выражающего свои личные суждения, его эмоции и поведение перед лицом смерти – в уникального христианского короля, который, как я полагаю, вырисовывается не в вымысле, не в иллюзии, а в исторической реальности.
Но если понятие индивидуума в ХIII веке действительно отличается от того же понятия после Французской революции, если в нем действительно утверждается, особенно с XII века, я, тождественное внутреннему человеку, которого оживляют поиск интенции грешника и практика индивидуальной исповеди, и если индивидуум действительно не существует вне общности, членом которой он является или, скорее, с которой он пребывает в постоянной диалектической связи между «я» и группой, то не менее верно и то, что «я» проявляется все сильнее и что индивидуумы в XIII веке представляли собой смесь я, внутреннего человека и индивидуума в более современном смысле этого слова.
Людовик Святой – это святой король, более «личностный», чем его предшественники[899]899
Р. Фольц дал прекрасный анализ различий между «Поучениями» Людовика Святого и руководством, написанным в XI веке венгерским святым королем Ииггваном для его сына: Folz R. Les Saints Rois du Moyen Age…
[Закрыть]. В «Зерцале государей», посвященном Людовику, францисканец Жильбер из Турне включает в безличностный портрет идеального короля, подсказанный Второзаконием, личностную главу, историческую в смысле событийности, о пребывании Людовика в египетском плену. В литературном жанре примера, излюбленном жанре XIII века, анекдоте, проникнувшем в проповеди, которые так любил Людовик Святой, наблюдается тенденция к предпочтению современных фактов, порожденных «нашим временем» (nostris temporibus), «подлинных», а не сведенных к моделям или общим местам, о которых проповедник или его источник могли скорее сказать «я видел» (vidî), «я слышал» (audivi), чем «я читал» (legi)[900]900
Brémont Cl. Le Goff J., Schmitt J.-Cl. L’Exemplum…
[Закрыть]. Именно так и делает, говоря о Людовике Святом, Жуанвиль. Он признает, что обязан другому, Роберту Клермонскому, например, рассказом о смерти его отца, при которой сам он не мог присутствовать, или тому, что нашел в одном сочинении на французском языке, о котором нам ничего не известно.
Да будет ведомо всем, что я поместил здесь немало сведений о нашем святом короле, которого я видел и слышал, и немало сведений, найденных мною в одном сочинении на французском языке, и я записал их в этой книге. И я напоминаю вам об этом, чтобы будущие слушатели этой книги твердо верили, что упомянутую книгу я действительно видел и слышал; а о прочем, что здесь записано, я не скажу наверное, что оно правдиво, ибо я этого не видел и не слышал[901]901
Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 413.
[Закрыть].
Он обращается с Людовиком Святым как с великим святым, своим современником[902]902
Франциск Ассизский умер в 1226 году, когда Людовик еще ребенком стал королем. Он был канонизирован в 1228 году, за 69 лет до канонизации короля.
[Закрыть], ощущая его порой очень близким человеком, несмотря на разницу характеров, статуса и жизни.
Такая борьба между индивидуумом и моделью наблюдается и вокруг святого Франциска Ассизского. И правда, было доказано, что, начиная с портрета, нарисованного вскоре после его смерти, и с довольно-таки импровизированных свидетельств, совершается переход к портрету, из которого убираются неповторимые черты и идет поиск сходства с моделями[903]903
Веет F. de. La Conversion de saint François selon Thomas de Celano. P., 1963. P. 240–243.
[Закрыть]. Это становится заметно, если сравнить первое «Житие» святого («Vita prima»), написанное Фомой Челанским в 1229 году, через три года после смерти Франциска, со вторым, написанным им же в 1246 году («Vita secunda»), повинуясь эволюции ордена и создавая портрет Франциска согласно моделям. В «Vita prima» он выведен как «человек, ни на кого не похожий» (vir dissimilens omnibus: I, 57, 19). В «Vita secunda» он описывается как «во всем избегающий неповторимости» (singularitatem in omnibus fugiens: II, 14, 4). Церковь, давление которой все больше ощущалось в ордене, вынудила Фому Челанского привести Франциска в соответствие с традиционными моделями. Такое же давление было оказано и на Людовика, но он, главным образом благодаря Жуанвилю, иногда выходит за установленные рамки: живость индивидуума рушит гармонию модели идеального короля, каким он предстает, – эпоха допускает эти проявления, эти первые шаги индивидуума в более близком к современному смысле.
Отдельные виды документов, отдельные свойства выражения позволяют мне критически отнестись к тезисам тех, кто отрицает возможность существования индивидуума в ХIII веке. Таковы, например, литературные источники на народном языке, в которых отчетливо появляется не я-moi, а я-je[904]904
Во французском языке слово «je» означает действующее, активное «я», тогда как «moi» – «я» воспринимающее.
[Закрыть], выработка литературной субъективности, показатель более общей субъективности. Жуанвиль и его Людовик Святой попадают в ряд именно таких текстов[905]905
Zink М. La Subjectivité littéraire…
[Закрыть]. Это же относится и к новому в судебной практике. Именно при Людовике Святом старая процедура обвинения, согласно которой виновный преследовался, только если у него имелся обвинитель, заменяется новой инквизиторской процедурой, при которой компетентный суд, церковный или светский, ищет средства законного обвинения подозреваемого. Отныне самым изысканным доказательством станет признание, в случае надобности – под пыткой. Инквизиторский пыл Церкви, ведомой желанием не упустить ни одного еретика, а также осудить только виновных, отделяя ересь от всего, что ею не является, привел к обращению с подозреваемым и обвиняемым как с индивидуумом. Юридические концепции тяготеют ко все большему разделению личного и общественного. В этом проявляется главное отличие, как это видно на примере короля у Жильбера из Турне в его «Зерцале государей», посвященном Людовику Святому. Частное граничит с особым, становится атрибутом индивидуума, по крайней мере, конкретных, самых могущественных индивидуумов[906]906
Ouriliac P., Gazzaniga J.-L. Histoire du droit privé français de l’an mil au Code civil. P., 1985.
[Закрыть]. Добавим к этому возрождение завещания, где каждый завещатель выступает как личность.
И, несомненно, главное – новая география загробного мира и модификация вследствие этого верований и практики, связанных со смертью, лучше всего способствуют утверждению индивидуума. Господь будет решать в самый момент смерти, предстоит ли покойному пройти через чистилище, через это новое место загробного мира, отныне имеющее собственную территорию, ибо чистилище будет существовать лишь до конца времен, и Господь не будет больше ожидать Страшного суда, чтобы отправить умершего в ад или в рай; он должен сразу определить место пребывания для его души, в отдельных случаях временное. Момент, который становится решающим для вечного спасения или проклятия, – это самый момент смерти, смерти индивидуума[907]907
Le Goff J. La Naissance du Purgatoire…
[Закрыть]. Но я не вполне согласен с А. Я. Гуревичем, который полагает, что вера в чистилище оторвала индивидуума от общности в целом[908]908
Gourevic A. Conscience individuelle et image de l’au-delà au Moyen Âge… Я предложил в том же номере «Анналов» (Р. 255) развить этот тезис.
[Закрыть]. Сокращение срока пребывания в чистилище зависело от помощи, оказываемой близкими умершего, пребывающего в чистилище, молитвами, мессами и подаяниями. Таким образом, образуются новые связи между живыми и мертвыми и усиливается значение, наряду с кровной семьей, семей духовных или искусственных: монашеских орденов, братств и т. д. Между индивидуумом и группами, с которыми он связан, устанавливается новое равновесие. Именно в таком равновесии протекала жизнь Людовика Святого.
Совесть
Лучшее слово, характеризующее одновременное пробуждение «я-moi» и «я-je», есть, несомненно, совесть[909]909
Chenu M.-D. L’Eveil de la conscience dans la civilisation médiévale…;
Strayer J. R. La conscience du roi // Mélanges R. Aubenas. Montpellier, 1974;
Brown E. A. R. Taxation and Morality in the XlIIth and XIVth Centuries: Conscience and Political Power and the Kings of France // French Historical Studies. 1973. Vol. 8. P. 1—28.
[Закрыть]. Испытание совести, дела совести стали реальностями ХIII века. Не раз обращалось внимание на то, как, осуществляя свою власть, например посылая ревизоров, французские короли ХIII–XIV веков прислушивались к своей совести и хотели быть в ладу с нею, и она, эта совесть, должна была обеспечить им личное спасение и спасение их народа. И в этом снова смыкаются индивидуум и общность. Изо всех этих королей самой больной совестью обладал Людовик Святой.
Такое давление индивидуума на модель, на то, что Фома Челанский называл в связи с Франциском Ассизским forma, в смысле «литейной формы», испытывают и агиографы, иногда поддающиеся этому, которые знали короля (а его исповедник Жоффруа де Болье знал его и как приближенный, и как доверенное лицо «внутреннего человека») и которые слышали о нем от его близких, – это случай Гийома де Сен-Патю, исповедника королевы, обращавшегося к досье канонизации и к содержащимся в нем свидетельствам.
Но даже в их изображении Людовик Святой порой расходится с моделью. Во-первых, потому что святой должен также бороться с самим собой и с дьяволом, – на земле никто, даже святой, не совершенен, и его не следует все время идеализировать. Но, самое главное, эти свидетельства не могут ускользнуть от непосредственного представления, которое они имеют о личности их героя. Как бы то ни было, жизненный опыт заставляет их порой изображать не типичного, не идеального, а реального короля.
Вот личная черта, свидетельствующая о сопротивлении святого короля соблазну. Людовик скрупулезно соблюдал запреты Церкви по части сексуальных супружеских отношений. Но иногда ему приходилось бороться. Изображать святого, преодолевающего соблазн плоти, общее место агиографии, и стереотипным образом этой победы (в частности, начиная с «Жития святого Бенедикта» Григория Великого) было тушение плотского огня огнем жгучей крапивы, в которой катался святой. Но у Жоффруа де Болье общее место превращается во вполне реальное поведение.
Если в эти дни воздержания ему случалось по какой-то причине посещать свою супругу королеву и оставаться с нею, а порой, общаясь с нею, ощущать, ибо слаб человек, необузданное влечение плоти, то он начинал ходить взад и вперед по комнате (per cameram deambulans), пока взбунтовавшаяся плоть не успокаивалась[910]910
Geoffroy de Beaulieu. Vita… P. 7.
[Закрыть].
Ну как усомниться в реальности изображаемого Людовика, который меряет шагами супружескую спальню?
Иногда осуждение, выраженное исповедником-агиографом, вызвано чрезмерным благочестием. У Людовика появилась привычка ночного бдения по образу и подобию монашеского. Среди ночи он поднимался, чтобы пойти и послушать заутреню, затем молился, встав на колени у постели, – Хороший пример индивидуальной молитвы наедине с самим собой. Но он поднимался утром слишком рано, в приму.
Поскольку эти бдения могли ослабить и серьезно подорвать его физическое здоровье и особенно сказаться на голове, он в конце концов стал поступать по совету и примеру некоторых достойных доверия лиц (из его окружения) и стал вставать утром на час (позже), что позволило ему слушать почти сразу после заутрени мессы и часослов[911]911
Ibid. P 13.
[Закрыть].
Вот замечание относительно власяницы, которую он носил во время адвента и поста и четырех вигилий Пресвятой Девы:[912]912
Адвент – Рождественский пост; вигилии – кануны праздников. Здесь имеются в виду кануны Рождества, Рождества Богородицы, Сретения и Успения.
[Закрыть]
И еще относительно поста: к строгим постам по пятницам и исключающим мясное и скоромное по средам он пожелал добавить еще один пост по понедельникам, «но по причине его физической слабости от него отказались по совету пользовавшихся доверием лиц (из его окружения)»[914]914
Ibid.
[Закрыть].
Эффект реальности может также порождаться не отклонением от модели, но какой-то конкретной деталью, которая, как кажется, не могла быть ни выдумана, ни заимствована из какого-либо источника, но подсказана жизнью.
Порой исповедник-агиограф вносит деталь, известную только ему, пусть даже он приводит ее, чтобы еще больше превознести образ, которая вновь живо воссоздает очень личное поведение короля:
Гийом де Сен-Патю сообщает о его привычке быть со всеми на вы, в том числе и с челядью[916]916
Guillaume de Saint-Pathus. Vie… P. 19.
[Закрыть]. Отказ от традиционного ты, превращавшего всех, к кому он обращался, в безликую массу, говорит о его внимании к достоинству индивидуума, большее уважение к которому выражалось вежливым вы.
Король, говорящий по-французски
Впечатление, что мы становимся еще ближе к «подлинному» Людовику Святому и даже слышим его, усиливается тем, что в некоторых источниках его биографии он говорит по-французски.
Вообще, именно при Людовике IX совершается решительный прогресс в сфере французского языка. Число грамот, составленных на французском языке, резко возрастает. Когда в 1247 году Людовик разослал своих ревизоров, первые жалобы, направленные королю, были еще написаны по-латыни, а в конце его правления – уже по-французски. Когда король около 1270 года собственноручно писал «Поучения» сыну и дочери, он делал это, как отмечает Гийом из Нанжи[917]917
Guillaume de Nangis. Vie de Saint Louis… P. 456: «Manu sua in gallico scripserat».
[Закрыть], по-французски. Точно так же он заказал монаху Примату французскую версию «Хроник» Сен-Дени. Если на смертном одре он вспомнил латынь, язык отцов, то в жизнь проводил родной французский язык[918]918
Batany J. L’amère maternité du français médiéval // Langue française. 1982. Mai. № 54. P. 37.
[Закрыть], и когда он явил на своей могиле в Сен-Дени чудо обретения дара речи, то исцелившийся заговорил на французском языке Иль-де-Франса, несмотря на то, что был родом из Бургундии[919]919
Точно так же королева Маргарита около 1270 года писала письма на латинском, а впоследствии на французском языке: Sivery G. Marguerite de Provence…
[Закрыть]. Первый французский король, речь которого мы слышим, изъяснялся по-французски[920]920
O’Cnnelll D. Les Propos de Saint Louis…
[Закрыть].
Портрет короля
История портрета позволяет нам определить решающий момент в возникновении внимания к индивидууму. Людовик Святой – лишь предыстория этого вопроса[921]921
Вот работы, к которым я обращался по вопросу иконографии святого:
Le Breton G. Essai iconographique sur Saint Louis. P., 1880;
Longnon A. Documents parisiens sur l’iconographie de Saint Louis. P., 1882;
Mâle E. La vie de Saint Louis dans l’art français au commencement du XIVe siècle // Mélanges Bertaux. P., 1924. P. 193–204;
Van Мое E. Un vrai portrait de Saint Louis. P., 1940;
Auzas P. M. Essai d’un répertoire iconographique de Saint Louis // Septième centenaire… P. 3–56.
Наиболее интересными мне представляются следующие два исследования: Lilich М. Р. An Early Image of Saint Louis // Gazette des beauxarts. 1970–1971. P. 251–256 и Erlande-Brandenburg A. Le tombeau de Saint Louis…
[Закрыть].
Р. Рехт недавно напомнил[922]922
Recht R. Le portrait et le principe de réalité dans la sculpture: Philippe le Bel et l’image royale // Europàische Kunst um 1300. Bd. 6. P. 189–201 (XXVe Congrès international d’histoire de l’art Wien, 1984);
там же можно ознакомиться с другими статьями на тему портрета. Р. Рехт использует работу:
Siebert F. Der Mensch um Dreizehnhundert im Spiegel deutscher Quellen: Studien über Geisteshandlung und Geistesentwicklung. Berlin, 1931 (Historische Studien. Bd. CCVI), ценное исследование для изучения зарождения индивидуума в ХIII веке.
О начале истории портрета см.:
Francastel P. et G. Le Portrait Cinquante siècles d’humanisme en peinture. P., 1969;
Castelnuovo E. Portrait et société dans la peinture italienne. P., 1993;
Giard J.-B. L’illusion du portrait // Bulletin de la Bibliothèque nationale. 1978. P. 29–34;
Schramm P. E. Die deutschen Kaiser und Kônige in Bildem ihrer Zeit, 751–1152: 2 vol. Leipzig, B., 1928;
Ladner G. B. Papstbildnisse des Altertums und des Mittelalters. Cità di Vaticano, 1970. Bd. II;
Bonne J.-Cl. L’image de soi au Moyen Âge (IXe – ХIIе siècle): Raban Maur et Godefroy de Saint-Victor // D ritratto e la memoria/ Ed. Br. Gentili, Ph. Morel, Cl. Cieri Via. 1993. P. 37–60.
[Закрыть], что реализм – своего рода код. Термин, который кажется ему наиболее подходящим для определения этого интереса к миру и «реальным» существам, – это «принцип реальности», который он определяет как «признание миром искусства реального мира». Он правомерно считает, что этот принцип «неизбежно оказывается принципом индивидуации», как это проявляется в скульптуре «рубежа ХIII–XIV веков». Надгробная скульптура – главная сфера, где наблюдается этот принцип, а «попытка портрета», успехи поисков ХIII века именно по части физиогномики впервые проявляются как раз в 1320–1330 годы. Эти исследования были инспирированы трактатом, авторство которого приписывалось Аристотелю, и сочинением одного из ученых при дворе Фридриха II Гогенштауфена Майкла Скота, посвященном астрологии, но в котором имеется раздел по физиогномике, в частности, исследование индивидуального выражения лица. Этот интерес усиливается во второй половине ХIII века вместе со схоластикой, например в «De animalibus» («О животных») Альберта Великого и в «De physiognomonia», авторство которого приписывается святому Фоме Аквинскому. Но надгробные скульптуры остаются идеализированными портретами, как свидетельствуют лежащие фигуры Сен-Дени, изваянные при перестановке королевских надгробий в 1263–1264 годах, начатой по инициативе Людовика Святого и его советника аббата Матье Вандомского.
Можно ли в образах, слывущих старинными, то есть современными Людовику Святому, увидеть его подлинное лицо?
Изучение иконографического досье Людовика Святого привело меня к тому же выводу, что и А. Эрланд-Бранденбурга: «Нам не известен ни один достоверный портрет Людовика Святого». На миниатюре в одной морализованной Библии[923]923
Католическая Церковь категорически запрещала мирянам читать Библию, причем этот запрет особенно касался переводов Писания на народные языки. Взамен этого в конце XII–XIV в. распространяются пересказы Библии, в особенности на французском языке. Эти пересказы сопровождались более или менее обширными комментариями наставительного характера, и указанные тексты именовались «историческими» или «морализованными» Библиями.
[Закрыть] король изображен сидящим, черты его лица условны; миниатюра была выполнена в Париже и датируется специалистами около 1235 года (то есть когда Людовику IX было лет двадцать). Этот документ интересен тем, что в нем симметрично, на одном уровне, изображены Бланка Кастильская и Людовик IX, и, думается, это прекрасно характеризует странный королевский дуэт, какой они в общем-то образовали. Оба с коронами на головах сидят на троне, и на первый взгляд изображение создает впечатление равенства, соправления. Но если вглядеться пристальнее, то оказывается, что Людовик Святой сидит на настоящем троне, а его мать – на чем-то вроде курульного кресла того типа, которое получило название «трона Дагоберта». Если сравнить эти седалища с изображенными на печатях французских королей, то кресло Бланки напоминает троны, на которых сидят французские короли на их печатях величества, а трон Людовика – более «современный». Но главное – если ноги королевы-матери скрыты за складками длинного платья, то ноги Людовика видны, и они покоятся на красном ковре, символе королевской власти; и если у Бланки мантия подбита горностаем, а в руках ничего нет, то Людовик держит инсигнии королевской власти: в правой руке – скипетр, увенчанный цветком лилии (отличительный символ королей Франции), а в левой – небольшой шар, который придает ему (но в ограниченном размере) символическую власть типа императорской, верховной власти[924]924
Эта миниатюра содержится в фолио 8 рукописи 240 Библиотеки Пирпонта Моргана в Нью-Йорке. См. ил. 5.
[Закрыть]. Такими и были отношения Людовика с матерью – экстраординарный случай королевского дуэта. За фасадом равенства скрывается неравенство в пользу юного короля, который всегда был единственным обладателем атрибутов верховной королевской власти. Во Французском королевстве не было диархии. Если усматривать в этом реализм, то это институциональный реализм – изображение королевской функции и отношений, реально существующих между королем и его матерью.
Другое изображение совсем иного характера. Это рисунок пером на пергаменте, раскрашенный сепией; он, вероятно, выполнен в ХVII веке парижским копиистом для провансальского ученого Фабри де Пейреска и представляет собой фрагмент одной из росписей парижской Святой капеллы начала XIV века. Несомненно, эти росписи вдохновили на создание еще одного цикла фресок, посвященных Людовику Святому, выполненных между 1304 и 1320 годами в церкви кордельеров (клариссинок) в Лурсине по заказу Бланки, дочери Людовика Святого, той самой Бланки, которая повелела Гийому де Сен-Патю написать житие ее отца[925]925
Каталог выставки «Людовик Святой», организованной в Сент-Шапели в мае – августе 1960 года под общим руководством Архивов Франции, № 117. Д. Констебл уделил внимание символизму бороды в Средневековье в пространном предисловии к изданию: Burchard de Bellevaux. Apologia de barbis / Éd. R.B.C. Huygens: Corpus Christianorum: Continuatio Mediaevalis. Tumhout, 1985. Vol. 62 и в статье: Констебл Д. Бороды в истории. Символы, моды, восприятие // Одиссей. Человек в истории. Картина мира в народном и ученом сознании. М., 1994. С. 165–181. См. ил. 8 и изображения бородатого Людовика на ил. 7 и 15.
[Закрыть]. На рисунке – голова Людовика Святого (фрагмент сцены омовения ног бедных). Этот рисунок, выполненный для монахов нищенствующих орденов по повелению дочери, не желавшей расставаться с образом отца, которого она помнила; и в то время, когда появлялись первые реалистические портреты великих людей, это изображение, без сомнения, сохраняет реальные черты Людовика Святого, запечатленного в позе, выражающей смирение, – кающийся бородач после возвращения из своего первого крестового похода.
Эти два старинных рисунка, как мне кажется, многое говорят о месте Людовика Святого на пути, ведущем к появлению собственно индивидуального портрета. Рисунок Пейреска напоминает о той «пробе портрета» на рубеже ХIII–XIV веков, на которую указывал Р. Рехт. На миниатюре из морализованной Библии мы видим портрет короля, выполненный в традиции символического и стереотипного идеализированного портрета, хотя он и адаптирован к вполне реальному и особому положению власти[926]926
Р. Рехт (Ор. cit Р. 190) благополучно определяет, каково было состояние портрета около 1300 года: «В то время существовали две концепции изображения короля: одна вносила в произведение общий принцип идеализации (ретроспективный портрет), другая имела тенденцию внести наблюдение ad vivum».
[Закрыть].
В позднее Средневековье была предпринята попытка отождествить с Людовиком модель одной статуи, хранящейся в церкви Мэнвиля в Эре и датируемой самым началом XIV века[927]927
Deschamps P. A propos de la statue de Saint Louis à Mainneville (Eure) // Bulletin monumental. 1969. P. 35–40.
[Закрыть]. В настоящее время можно утверждать, что это статуя не Людовика Святого, а его внука Филиппа Красивого. Впрочем, ничего удивительного, ибо церковь стоит во фьефе Ангеррана де Мариньи, влиятельного советника Филиппа Красивого. Тем не менее такая путаница свидетельствует о давно возникшем ощущении, что Людовик Святой жил в эпоху, когда начали появляться индивидуальные портреты. Это объясняется и тем, что Людовик Святой, как и Филипп Красивый, славился красотой, которой отличались последние прямые потомки Капетингов, что, несомненно, способствовало превращению идеализированного изваяния в реалистическую статую. Фигура Людовика Святого, поставленная в начале XIV века на гробнице в Сен-Дени, была символической: король, без бороды, в мантии, украшенной цветами лилии, держит три гвоздя Страстей Христовых и крест, – несомненно, изображение реликвии Истинного креста из Сент-Шапели. Здесь символика французской монархии сливается с символикой поклонения Страстям Христа, кресту и реликвиям[928]928
Wright G. S. The Tomb of Saint Louis // Journal of the Warburg and Courtauld Institute. 1971. Vol. XXXIV. P. 65–82.
[Закрыть].
По наблюдению А. Эрланд-Бранденбурга, нам не только не известен ни один подлинный портрет Людовика Святого, но и «ни один хронист не потрудился описать нам его черты». В одном «Житии» святого короля, предназначенном отчасти для чтения в монастыре, отчасти – для проповедей и написанном незадолго до канонизации, содержится интересный эскиз облика короля[929]929
Beati Ludovici vita, partim ad lectiones, partim ad sacrum sermonem parata // Recueil des historiens… T. ХХIII. P. 167–176.
[Закрыть].
Статью он превосходил всех, как ростом, так и плечистостью, красота его тела гармонировала с его пропорциями, голова была кругла, как и положено вместилищу мудрости, в его спокойном и светлом лице было что-то ангельское, его голубиный взор излучал милость, лицо светилось белизной, ранняя седина его волос (и бороды) была признаком внутренней зрелости и предвещала почтенную мудрость в старости. Быть может, излишне хвалить все это, ибо это лишь украшение внешнего человека. Внутренние качества были порождены его святостью, вот их-то и следует почитать. Именно за это прежде всего любили короля, и один только облик его вселял в душу радость.
Таков образ короля, утвердившийся очень давно, сразу после его кончины и канонизации. Это идеализированный образ, основанный на традиционной гармонии (особенно с ХII века) внутреннего и внешнего человека. Но он отчасти подкреплен реальными впечатлениями: тем, что говорит Жуанвиль о стати, а Салимбене Пармский – о голубином взоре. А седые волосы последних лет жизни – это волосы кающегося короля второй половины его царствования. Последняя черта – знамение эпохи: слова о радости, которую излучает лицо короля. Это король францисканцев с улыбчивым лицом, на котором написана не печаль, а радость.
Определенно, модель и реальность совпадали в Людовике, чему свидетельством его внешний облик. Подведем итог. В общем, уверенность в то, что добраться до «подлинного» Людовика Святого возможно, вселяет прежде всего давнее желание (желание его матери и воспитателей, а затем его собственное, подтвержденное монахами из его окружения и подкрепленное его образом, каким он виделся его современникам) реализовать, воплотить идеального христианского короля и то, что это, несомненно, удалось. Это он – идеальный король своих агиографов. В каком-то смысле, но несколько отличном от того, что вкладывал в него Л. Марен, говоря об абсолютном монархе ХVII века, «портрет короля – это король». Далекие от того, чтобы забыть о личности Людовика за общими местами, типичными при описании монархов, «Зерцала государей» и королевская агиография описывают Людовика Святого, которому хотелось быть живым воплощением общих мест. В этом глубокое своеобразие Людовика Святого и, как следствие, его биографии – редкий случай для великих исторических личностей, в том числе и для святых. С первых веков Средневековья до ХII века личность главных действующих лиц в истории ускользает от нас то в молчании, окутывающем их индивидуальность, то в поглощении этой индивидуальности навязываемой ей моделью. «История Людовика Святого» Жуанвиля, его приближенного, привносит в эти объективные, но своеобразные структуры личности короля анекдотическую деталь, придающую ему тот вид, который не спутать ни с каким другим. И наши документы, как агиографические, так и «реалистические», притягательностью или критическим запалом доносят до нас достаточно много, чтобы представить себе и нередко даже знать, в чем он расходится со своей моделью, – чаще всего эксцессами, нравственным рвением или темпераментом. То, насколько иные его современники, общаясь с ним или понаслышке, знали о нем, о его «недостатках» и еще при жизни критиковали его, – все это позволяет нам добавить третье измерение к постижению Людовика Святого. Он был при жизни и в свою эпоху противоречивой личностью; и потому он обрастает человеческой плотью, становится более «подлинным». Людовик Святой существовал, и с ним можно встретиться в документах. Наконец, реальность, присущая его образу, объясняется тем, что он жил в то время, когда пробуждался всеобщий интерес к индивидууму как таковому. Сообразно давнишней попытке христианского вероучения сконструировать и обрести «внутреннего человека» и соотнести внешние проявления действующих лиц с их внутренней сущностью, посредством адекватности слов, жестов[930]930
Schmitt J.-Cl. La Raison des gestes dans l’Occident médiéval…
[Закрыть] и отношения в движениях души и сердца, они все больше считались проявлениями выражения человеческой сущности. Знание индивидуумов, которое издавна достигалось тем, что принимались во внимание их предки, общественное положение и профессиональная функция, в то время оказалось ориентированным на анализ внешних индивидуальных признаков. Уже было открыто имя собственное как средство идентификации. Вот-вот должен был появиться «реалистический» портрет. Людовик Святой – первый французский король, средневековые изображения которого зримо являют индивидуальные черты, и, вероятно, была предпринята попытка создать его «похожие» портреты. Он человек того времени, когда королевская персона отождествлялась с инсигниями власти и символическими инструментами вроде печатей. Наступит XIV век, и появятся автографы, подписи и реалистические портреты французских королей. Но в эпоху Людовика Святого уникальность короля чаще всего обретала внешние формы. Вероятно, два противоречивых процесса действовали в противоположных направлениях: образ ни с кем не сравнимого короля, распространившийся быстро и широко, усиливал интерес к его личности, но, с другой стороны, становление государства, политической системы, имевшей тенденцию возвысить корону, жертвуя носившей ее персоной, затормозил появление индивидуального изображения короля. Используя терминологию Канторовича, напряжение между политическим телом короля и его естественным телом позволяло угадывать его особые черты, но в то же время мешало их полному утверждению[931]931
Kantorowicz E. H. Les Deux Corps du roi…
[Закрыть].
