Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

– Видим.

– Вот это и есть портал. А это машина для грома, она на завтра нужна. Дядя Коля, – вдруг крикнул Аркадий Осипович, – покажи моим дочкам гром.

– Гром так гром, – сказал дядя Коля и завозился в темноте.

– Только постепенно, – сказал Аркадий Осипович, – а то сразу оглушишь…

Гром не понравился.

– Вовсе все-таки не похож, – сказала Рая, – чувствуешь, что железо. Нет, природу не подменишь.

– И очень даже подменишь, – обиделся дядя Коля, – скажите, какие разборчивые!

Антонине стала жалко дядю Колю, и она сказала, что не очень непохоже.

– А вот пулеметная стрельба, – крикнул дядя Коля и поднял такой оглушительный треск, что девочки зажали уши руками. – Может, скажите, непохоже?

– Похоже.

– То-то, – произнес дядя Коля и исчез в темноте.

– Ну, дети, теперь ужинать, – сказал Аркадий Осипович, – уже поздно.

– Что ж делать? – шепотом спросила Рая у Антонины. – Думай скорей, Старосельская!

Артист опять шел впереди, ссутулившись и сунув руки в карманы.

– Пойдем, – решила Антонина, – все равно.

12. Ты в него влюблена

Когда они вышли из театра на улицу, Аркадий Осипович взял обеих девочек под руки и предложил:

– Хотите, ко мне зайдем? У меня сука ощенилась.

– Но уже поздно.

– Ничего.

Пока он открывал своим ключом дверь, Рая успела шепнуть Антонине, что просто некрасиво идти ночью в дом малознакомого человека.

– Ну и не ходи, – ответила Антонина.

Рая сделала большие глаза, потом поджала губы и сказала, что в таком случае нарочно пойдет.

В огромной комнате, заваленной книгами, пахло табаком, нафталином и собаками.

В камине пылали смолистые поленья, от их треска в комнате было очень уютно и весело. Языки огня отражались в стеклах портретов, плясали на позолоте рам, на лаке рояля, на дубовой отполированной панели, которой была отделана комната.

Дези долго зевала и потягивалась, царапая когтями паркет, и ни за что не хотела показать, где щенята.

– Опять в нотах устроилась, ведьма, – сказал Аркадий Осипович и, как был, в шубе и в шапке, полез под большой рояль. – Держите! – крикнул он оттуда. – Это, кажется, Клин, это Большая Вихнера, это Бологое, это Любавь, это Малая Винтера. Пять, правильно?

– Правильно, – кричала Рая, – ух, какие хорошие… Породистые, да? – спрашивала она, повалившись со щенятами на ковер. – Большие-пребольшие. И кобели, и сучки, – бормотала она, – это кобелек, это тоже кобелек, а уж это сучка… Ах ты моя милая… У нас тоже собака была, но простая сука, и вот она ощенилась, – кричала Рая так, точно все оглохли, – мама боялась отличить, какие кобельки, а какие сучки, а я, представьте, сразу отличала и ничуточки не ошибалась. Но потом наша собака так злилась, что ужас, молока у нее, кажется, не было.

– Нет, у моей Дези молока много, – с гордостью сказал артист, – смотрите, какие они все толстые…

– Это потому, что собаку хорошо кормите, а мой папа в то время был без работы, наша Кутька сырую картофельную кожуру лопала.

Все они – Аркадий Осипович, Рая и Антонина – сидели на ковре. Дези лакала из плошки, щенки тоненько скулили и кувыркались один через другого…

«Как бы я эту комнату прибрала, – с жадностью думала Антонина, – как бы я всю пыль вытерла, ковры вытрясла, книги сложила… Разве так можно жить? Ну, вдруг ему какая-нибудь книга понадобится, где он ее разыщет в этом беспорядке? А я бы ему каталог завела, как в библиотеке».

– Им блох надо непременно вычесывать, – все кричала Рая, – у вас есть частый гребешок, такой, которым вшей вычесывают? Вот если бы был, я бы их сейчас всех вычесала.

– Мармеладу хотите? – спросил Аркадий Осипович.

– Хотим, – сказала Рая.

Пока Аркадий Осипович ходил за мармеладом, подруги чуть не рассорились. Рая сказала, что ей очень неприятно, так как она, видимо, портит Антонине настроение своим присутствием.

– С ума сошла?

– Ум ни при чем. Я ясно видела, что ты хочешь меня спровадить…

– Как спровадить?

– Конечно. Ты в него влюблена, а я тебе мешаю строить куры.

В соседней комнате послышались шаги. Рая быстро схватила с ковра щенка и, тормоша его, зашипела:

– Ладно, ладно, Старосельская, будут у меня свои секреты, скажу я тебе, фигу с маком!

Аркадий Осипович принес большой ящик отличного мармелада и две толстые книги. «Дон-Кихота» он подарил Антонине, «Гулливера» – Рае. Антонина попросила, чтобы он написал что-нибудь на книге.

– Что ж вам написать?

– Ну что-нибудь.

Аркадий Осипович написал:

«На память обидчивой Тоне Старосельской».

И Рае:

«На память веселой Рае Зверевой».

– Уж вовсе я не такая веселая, – сказала Рая, – напрасно вы думаете.

– Вы грустная?

– Скорее – да.

– Ну, ничего, – сказал артист, – я могу зачеркнуть «веселой» и написать «грустной».

– Пожалуйста.

– Только уж вам придется всегда быть грустной…

– Вы все шутите, – сказала Рая и встала с ковра.

Вместо «веселой» Аркадий Осипович написал «печальной» и с поклоном подал Рае книжку.

– Ну, теперь пошли!

– А щенята как же?

– Дези сама снесет, ей это только удовольствие.

– Вы один живете? – вдруг спросила Антонина.

– Один.

– А где же ваша жена?

– У меня нет жены.

– Совсем нет?

– Была, – весело сказал артист, – а потом взяла и ушла.

– Куда ушла?

– Туда, – сказал артист и махнул рукой, – вышла из дому, села на извозчика и уехала в ту сторону.

– Где же она сейчас?

– Бог ее знает, – щурясь от табачного дыма, сказал артист, – исчезла.

– Как же вы не знаете, – жестко спросила Антонина, – разве так бывает, чтобы жена ушла, а муж даже и не знал – куда?

– Видно, бывает.

– А вы ее любили? – краснея, спросила Антонина.

Аркадий Осипович посмотрел на ее поднятое к нему взволнованное лицо, вынул изо рта папиросу и, стряхивая пепел на ковер, медленно сказал:

– Любопытны же вы, однако.

– Любопытна.

– Ну вот, смотрите, любопытная!

Взяв Антонину за плечо своей большой и белой рукой, он подпел ее к овальному, в простой дубовой раме портрету, изображавшему во весь рост молодую, очень красивую женщину с гордым лицом и холодноватыми глазами.

– Красивая, – тихо сказала Антонина.

– Красивая, – согласился Аркадий Осипович.

– А как ее звали? – чувствуя, что сейчас расплачется, спросила Антонина.

– Наташей.

– Красивое имя. А фамилия?

– Подите вы, – улыбнулся артист, – ну зачем вам ее фамилия?

– Просто так, – задыхаясь от нового, никогда еще не испытанного чувства, сказала Антонина, – интересно.

– Ну, Шевцова.

Он секунду помолчал.

– А знаете, – вдруг добавил он, – вы на нее похожи. Право, похожи…

– Разве?

– Совершенно серьезно. А может быть, и не похожи, – поглядывая то на портрет, то на Антонину, говорил он, – может быть, между вами только что-то общее есть… А может быть, мне только кажется. Мне часто теперь кажется, – улыбнулся он, – очень часто. В трамвае или на улице… Ну-ка, покажитесь как следует.

Он повернул Антонину лицом к свету, но она спокойно сняла его руку со своего плеча и пошла к камину.

– Уголь выпал, смотрите…

На ее счастье, из камина действительно вывалился уголек и, отскочив от медного листа, тлел на паркете.

В огромном, залитом светом люстр и устланном коврами вестибюле гостиницы Рая и Антонина вдруг почувствовали, что плохо одеты и что на них поглядывают. Рая робко предложила идти домой, но Антонина сказала: «Пустяки» – и нарочно с вызовом поглядела на какую-то нарядную и накрашенную женщину…

В гардеробной великолепный седоусый старик с галунами так бережно снял с них плохонькие пальто, будто пальто этим не было цены. Узнав же, что Аркадий Осипович пришел вместе с девочками, старик в галунах даже растерялся и совершенно восторженно почистил Раю щеткой.

– Это от щенят, – сказала Рая, – я расстегнулась, вот они и перепачкали меня шерстью.

– Совершенно верно – от щенят-с, – в упоении бормотал седоусый, – именно от щенят-с, и именно шерстка-с. Молоденькая, так сказать, шерстка-с…

Быстро поднявшись по устланной красным сукном мраморной лестнице, Антонина и Рая сразу и ослепли и оглохли от медленной и громкой музыки, от блеска люстр и зеркал, от позолоты и шума голосов, от смеха, от обилия хорошо одетых людей, от звона бокалов, от запаха вина, пудры, кушаний, от танцующих пар, от скользящих официантов…

– Что же вы остановились, – сказал Аркадий Осипович, – пойдемте, не укусят.

Официанты, видимо, хорошо знали Аркадия Осиповича, так как все до одного кланялись ему, а кривоногий официант-старичок даже улыбнулся и крикнул, что прибыли трюфеля.

– И не введи нас во искушение, – улыбаясь, ответил артист, – беда мне с вами, Оглы.

– И мне с вами тоже, – с акцентом сказал официант, – всегда спрашиваете, чего нет, а когда есть, так «не введи во искушение». Пожалуйте сюда. Я вам столик подальше занял, чтоб не сердились, как вчера…

Он, быстро и ловко ступая кривыми ногами, зашагал меж столиков. Аркадий Осипович пропустил за ним девочек, а сам шел сзади, то и дело здороваясь. Антонина оглянулась: ей вдруг подумалось, что он может забыть о ней и о Рае и отстать, но он шел – красивый, в дорогом костюме, бледный, здороваясь движением головы и дымя на ходу папиросой.

Официант снял со стола карточку, на которой было написано «занято» и отодвинул стулья.

– Позвольте в кресло, – несколько покровительственно, но очень мягко и вежливо говорил он Антонине, – вам тут удобнее будет. А вы, барышня, может, на диван… Аркадий Осипович не любит лицом к залу сидеть, – тихо пояснил он, – всегда очень много приходится кланяться и некогда покушать. Ну и дамы… В лорнет всегда на него смотрят, а ему это очень неприятно. Пожалуйте, Аркадий Осипович! Я тут барышням рассказывал, как вас в лорнет смотрят…

Вслед за Аркадием Осиповичем шел толстый пожилой человек в пенсне, с бородкой, но без усов. Поклонившись Рае и Антонине, как старым знакомым, он спросил:

– Ну-с, Аркадий Осипович, что мы сегодня будем кушать? Что в театре? Как здоровьице?

«Боже, до чего он знаменитый! – почти с ужасом подумала Антонина. – Все его знают».

Пока артист разговаривал с метрдотелем, Рая сказала Антонине, что если Аркадий Осипович купит вина, то они ни в коем случае пить не будут.

– А ты все-таки, Зверева, дура, – вспомнила Антонина, – стала щенят разглядывать, какие кобельки, какие сучки. Я даже покраснела.

– А разве неприлично получилось? – заволновалась Зверева. – Я, право, не заметила.

– Эй, граждане, не шептаться! – крикнул Аркадий Осипович и протянул им карточку. – Выбирайте.

– Пля-де жур, – прочла Антонина и вспомнила сорти-де-баль.

Дальше шли названия совершенно непонятные и неслыханные, причем известным было только какое-то слагаемое кушанья, – например, с грибами, или с цветной капустой, или с пирожками, само же кушанье оставалось тайной.

– Не понимаю я, – краснея от напряжения и оттого, что на нее смотрели метрдотель, Аркадий Осипович и официант, шипела Рая. – Ну что это такое, ты понимаешь, Старосельская? Крокетки, сальми из дичи, хашиоз-еф-поше, молодка берси, ньеки по-итальянски, беф-бризе.

– Что же вы, девочки, – улыбаясь, спросил артист, – выбрали?

– Ничего мы не выбрали, – совсем сконфузившись, сказала Рая, – мы не понимаем…

– Ах вы, чудак народ, – засмеялся Аркадий Осипович, – ну, давайте сюда, вместе выберем. Что, ньеки, да? Ньеки – это из теста такая запеканка, верно, Оглы?

– Верно, – сказал официант, – с сыром тесто.

– А берси? Жареная курица, верно, Оглы?

– Курица, так точно, – подтвердил Оглы, – можно сделать с цветной капустой. Или рис подать…

– Нет, не надо, – решил артист, – знаете что, Валентин Михайлович? Дайте нам три нареза.

– А что такое «нареза»? – спросила Рая.

– Нарез, барышня, кушанье, в котором все есть, – пояснил Оглы, – и курица, и ветчина, и ростбиф, и бифштекс… В холодном виде будет.

Девочки переглянулись. Им обеим понравилось то, что в нарезе есть все.

– Но в холодном виде, – тихонько сказала Рая.

– А зачем нам горячее?..

Пока официант хлопотал с ужином, Аркадий Осипович вертел в пальцах зеленый красивый бокал и, глядя, как отражается в стекле свет от люстр, едва слышно насвистывал «Не осенний мелкий дождичек». Антонине опять показалось, что ему скучно с ними, что если бы не они, то он подсел бы к своим знакомым и так же смеялся бы, как те. Она съежилась и опустила голову. Ей стало холодно, шум ресторана отодвинулся куда-то далеко, она слышала только тихий свист Аркадия Осиповича да вздохи томящейся Раи.

– Так, – вдруг сказал артист и стукнул бокалом о стол. – Что вы приуныли? Скучно со мной?

Антонина подняла голову и не узнала Аркадия Осиповича – до того он изменился за эти несколько минут. Бледный, постаревший, он точно обмяк в своем кресле, только глаза его блестели по-прежнему – молодо и насмешливо.

– Разваливаюсь, – будто отвечая на безмолвный вопрос Антонины, сказал он, – устал. День ничего и вечер ничего, а как ночь наступает, как подумаю о своей квартире, о том, что снова не спать…

Он не кончил, махнул рукой и отвернулся.

– А вы к доктору пойдите, – сказала Антонина, – папу один доктор лечил очень хороший – Дорн, вот к нему.

– Это у Чехова Дорн.

– Что?

– Я сказал, что у Чехова есть врач Дорн. В одной пьесе. Он и пьесу кончает: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился». А потом занавес.

– Я не понимаю, – робко сказала Антонина.

Аркадий Осипович молчал.

– Пустяки, – неожиданно сказал он и громко поздоровался с компанией людей, которая рассаживалась за соседним столиком.

– Кто это? – спросила Рая.

– Актеры.

Их было пять человек. Один, очень толстый, с бабьим лицом, в железных очках и с трубкой, садясь, все махал Аркадию Осиповичу рукой. Другой – помоложе – что-то не по-русски сказал, и все засмеялись и закивали головами. Аркадий Осипович тоже улыбнулся. Самый высокий из пришедших – длинноносый, с белыми волосами – был очень странно одет и никак не мог найти себе удобное место. Официант долго усаживал его, но так и не усадил – он вдруг рассердился и ушел. Все опять засмеялись.

– Обиделся, – сказала Рая.

Официант принес никелированное ведро со льдом. Во льду стояли две бутылки вина, Рая посмотрела на Антонину и опустила глаза.

– Ешьте икру! – велел девочкам Аркадий Осипович. – Вот эдак! На поджаренный хлеб масла, а потом икры, да побольше.

Чужой официант в эту секунду положил перед артистом записку. Аркадий Осипович прочитал и сказал неожиданно жестким, почти железным голосом:

– Ответа не будет!

Сложил записку вроде бы конвертиком, с удовольствием разорвал на четыре части и выругался:

– Скотина!

– Кто это – скотина? – поинтересовалась Рая. Она всегда обо всем, спрашивала, такая уж у нее была привычка.

– Некий иностранный подданный, по фамилии Бройтигам, – медленно прихлебывая нарзан, ответил Аркадий Осипович. – Концессионер, директор-распорядитель, спекулянт и международный жулик. Отто Вильгельмович. Занимается скупкой жира, кишок, рогов, копыт, устраивает комбинации с альбумином и, на досуге, устраивает турне русских артистов за границу. Замучил меня всякими предложениями. Вы понимаете?

Он разговаривал с ними, как с равными, и это было так прекрасно, что Антонина даже задохнулась от счастья. Его враг был и ее врагом – этот отвратительный Бройтигам, – вот он сидел один за большим круглым столом и ел один, пил один, и курил сигару один, – тот самый Бройтигам, который даже не приехал на похороны Никодима Петровича, тот самый Отто Вильгельмович, на которого папа работал и который даже не поинтересовался, как живет дочка его умершего служащего. «Ответа не будет!» – великолепно сказано. «И я так скажу когда-нибудь! – думала Антонина. – Непременно скажу: не будет ответа!»

– Налить вам вина, девочки? – спросил Аркадий Осипович.

– Ответа не будет! – неожиданно для себя вслух произнесла Антонина и сконфуженно поправилась: – Пожалуйста. Простите, это я нечаянно…

– Что ж, пить так пить! – произнесла Рая. – Где-то я слышала – пей за столом, а не за столбом.

Все было очень вкусно, Аркадий Осипович рассказывал веселые и смешные истории, печально и красиво играла музыка, порою электричество гасло, и тогда зал и столики освещались прожекторами или особым, повешенным на потолке зеркальным шаром, который отражал и разбрасывал пятнами направленный на него луч прожектора.

– Смотри, звезды, – вдруг крикнула Рая.

– Где?

– Да на потолке.

Стеклянный потолок действительно был покрыт маленькими электрическими звездами.

– Вот оригинально, – сказала Рая? – правда, оригинально, Аркадий Осипович.

– Ничего.

– Не ничего, а именно оригинально, – заспорила Рая, – очень оригинально и очень красиво.

Они выпили по три рюмки вина и как-то сразу опьянели. Все показалось им простым и легким. Если бы их сейчас пригласили танцевать, они непременно отправились бы и показали себя как следует.

– А что? – говорила Рая. – Вон та, в лиловом, видишь как танцует? Как корова на льду. И все с ужимками. Наша Чапурная – и та лучше.

– Лучше, – согласилась Антонина. Ей стало грустно.

«Наташа Шевцова, – думала она, – он любит ее до сих пор. Она красивая, а я нет. Она умная, а я нет. Он любит ее, а не меня. И все. Наташу. А я Тоня. Шевцову. А я Старосельская. Я Тоня Старосельская, а она Наташа Шевцова. И все. Вот какой он грустный, хороший и усталый. Он, наверное, о ней думает. И вина он много выпил, не надо ему столько пить. Какой красивый у него галстук – скромный, красивый. И как он красиво пьет, ест мало. Совсем мало ест. Сам большой, много работает, а ест мало. И любит Наташу Шевцову».

– Послушайте, Аркадий Осипович, – неожиданно для себя сказала она и положила на рукав его пиджака свою смуглую руку, – не надо так задумываться!

– Я и не задумываюсь, – точно проснувшись, сказал он, – так просто…

– Неправда, задумались…

– Ну, задумался, – грустно согласился он.

– Вот и не надо, – блеснув глазами, сказала Антонина, – не надо, не надо. Вернется к вам Наташа Шевцова и будет вас любить как… – она запнулась, – как надо, и все будет очень хорошо…

– А я не хочу, чтобы она ко мне возвращалась.

– Неправда, хотите!

– Так ведь оттого, что я хочу, она не вернется?

– Непременно, обязательно вернется. И все будет очень хорошо.

Несколько секунд он молча смотрел на Антонину злыми глазами, потом вдруг наклонился и быстро поцеловал ее руку, точно клюнул. Она отвернулась.

«За Наташу поцеловал, – думала она, – за Наташу Шевцову».

Она ничего не видела – слезы застелили ей глаза.

«Автомобиль, – кусая губы, думала Антонина, – театр, артисты, сорти-де-баль, какая я глупая, какая ужасно глупая. Не надо мне ничего. Пусть он не будет артистом. Пусть он будет шарманщиком. Пусть он ничем не будет. Пусть он целый день ест и спит. Пусть… Я буду работать. Пусть умрет Наташа Шевцова».

С ужасом она поглядела на него – ей показалось, что она вслух пожелала смерти Наташе. Он что-то говорил, его губы шевелились, но она не слышала слов.

– Что вы говорите, Аркадий Осипович?

– Я говорю, что еду завтра.

– Уедете завтра, – повторила она, еще не понимая смысла этих слов, – уедете завтра… А как же я? Ведь я люблю вас.

Он не расслышал и нагнулся к ней.

– «Где небо южное так сине, – подпевала оркестру Рая, – где женщины как на картине…»

– Я люблю вас, – повторила Антонина, но он опять не расслышал.

– Что?

– Я сказала, – едва шевеля губами, промолвила она, – что очень жаль, раз вы уезжаете…

– Нет, вы не то сказали.

– То, – подтвердила она.

– «Она плясала с ним в таверне, – мурлыкала Рая, – для пьяной и разгульной черни манящее танго».

– Какое, какое? – спросил артист.

– Манящее, – сказала Рая. – А что? Очень просто – манящее. Как вам все не нравится, прямо удивительно.

Аркадий Осипович засмеялся, а Рая обиделась.

– Мне все нравится, – сказал он, – чего вы сердитесь? Ешьте лучше сладкое.

Сладкое было необыкновенным; сверху горячее, даже с поджаренной, хрустящей корочкой, а внутри мороженое.

– Ничего не понимаю, – волновалась Рая, – как это делается, Аркадий Осипович, вы не знаете?

– Не знаю.

Скрипя остроносыми лакированными туфлями, держа сигару в коротких пальцах, к ним вдруг подошел Бройтигам, одной головой поклонился девочкам и сказал Аркадию Осиповичу:

– Берлин, Гамбург, Дрезден, Мюнхен и Кельн, дорогой друг, это серьезное предложение. Есть возможность поездки и по Скандинавии…

– Оставьте меня, наконец, в покое.

Бройтигам улыбнулся и пошел к двери.

Пока Аркадий Осипович расплачивался, Рая, наклонившись к Антонининому уху и обдавая ее горячим дыханием, шептала:

– А я слышала, слышала, слышала, я все слышала. «Я люблю вас», – а он не слышал. Куры строила, куры строила, а я как будто бы пела, а на самом деле все слышала, как ты ему в любви признавалась. И не стыдно? Давай еще винца выпьем? – внезапно предложила она, – видишь, в бутылке осталось.

– Вижу.

– Выпьем?

– Неловко как-то.

– А чего неловко? – Она быстро разлила оставшееся вино в два бокала, чокнулась, выпила и допела: – «Где женщины как на картине, там Джо влюбился в Кло».

– Веселая барышня, – сказал официант.

– Живешь только один раз в жизни, – произнесла Рая, – выпейте с нами, дяденька.

Аркадий Осипович покачал головой и налил Оглы рюмку коньяку. Старик выпил, утерся рукой, как кошка лапой, поблагодарил и убежал.

Когда они вышли, у подъезда стоял большой синий автомобиль.

– Садитесь, – сказал артист и открыл дверцу.

Рая даже вскрикнула от восторга.

– Вот так номер, – бормотала она, усаживаясь, – вот это номер так номер!

Аркадий Осипович развез их обеих по домам и записал адрес Антонины.

Она долго стояла на улице, когда автомобиль уехал, и смотрела ему вслед, туда, где скрылся красный сигнал.

Дома она поставила розы в воду, легла в постель, укрылась с головой и прижала к губам, то место руки, которое поцеловал Аркадий Осипович.