![](/files/books/160/oblozhka-knigi-nashi-znakomye-198089.jpg)
Текст книги "Наши знакомые"
Автор книги: Юрий Герман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)
– Видим.
– Вот это и есть портал. А это машина для грома, она на завтра нужна. Дядя Коля, – вдруг крикнул Аркадий Осипович, – покажи моим дочкам гром.
– Гром так гром, – сказал дядя Коля и завозился в темноте.
– Только постепенно, – сказал Аркадий Осипович, – а то сразу оглушишь…
Гром не понравился.
– Вовсе все-таки не похож, – сказала Рая, – чувствуешь, что железо. Нет, природу не подменишь.
– И очень даже подменишь, – обиделся дядя Коля, – скажите, какие разборчивые!
Антонине стала жалко дядю Колю, и она сказала, что не очень непохоже.
– А вот пулеметная стрельба, – крикнул дядя Коля и поднял такой оглушительный треск, что девочки зажали уши руками. – Может, скажите, непохоже?
– Похоже.
– То-то, – произнес дядя Коля и исчез в темноте.
– Ну, дети, теперь ужинать, – сказал Аркадий Осипович, – уже поздно.
– Что ж делать? – шепотом спросила Рая у Антонины. – Думай скорей, Старосельская!
Артист опять шел впереди, ссутулившись и сунув руки в карманы.
– Пойдем, – решила Антонина, – все равно.
12. Ты в него влюблена
Когда они вышли из театра на улицу, Аркадий Осипович взял обеих девочек под руки и предложил:
– Хотите, ко мне зайдем? У меня сука ощенилась.
– Но уже поздно.
– Ничего.
Пока он открывал своим ключом дверь, Рая успела шепнуть Антонине, что просто некрасиво идти ночью в дом малознакомого человека.
– Ну и не ходи, – ответила Антонина.
Рая сделала большие глаза, потом поджала губы и сказала, что в таком случае нарочно пойдет.
В огромной комнате, заваленной книгами, пахло табаком, нафталином и собаками.
В камине пылали смолистые поленья, от их треска в комнате было очень уютно и весело. Языки огня отражались в стеклах портретов, плясали на позолоте рам, на лаке рояля, на дубовой отполированной панели, которой была отделана комната.
Дези долго зевала и потягивалась, царапая когтями паркет, и ни за что не хотела показать, где щенята.
– Опять в нотах устроилась, ведьма, – сказал Аркадий Осипович и, как был, в шубе и в шапке, полез под большой рояль. – Держите! – крикнул он оттуда. – Это, кажется, Клин, это Большая Вихнера, это Бологое, это Любавь, это Малая Винтера. Пять, правильно?
– Правильно, – кричала Рая, – ух, какие хорошие… Породистые, да? – спрашивала она, повалившись со щенятами на ковер. – Большие-пребольшие. И кобели, и сучки, – бормотала она, – это кобелек, это тоже кобелек, а уж это сучка… Ах ты моя милая… У нас тоже собака была, но простая сука, и вот она ощенилась, – кричала Рая так, точно все оглохли, – мама боялась отличить, какие кобельки, а какие сучки, а я, представьте, сразу отличала и ничуточки не ошибалась. Но потом наша собака так злилась, что ужас, молока у нее, кажется, не было.
– Нет, у моей Дези молока много, – с гордостью сказал артист, – смотрите, какие они все толстые…
– Это потому, что собаку хорошо кормите, а мой папа в то время был без работы, наша Кутька сырую картофельную кожуру лопала.
Все они – Аркадий Осипович, Рая и Антонина – сидели на ковре. Дези лакала из плошки, щенки тоненько скулили и кувыркались один через другого…
«Как бы я эту комнату прибрала, – с жадностью думала Антонина, – как бы я всю пыль вытерла, ковры вытрясла, книги сложила… Разве так можно жить? Ну, вдруг ему какая-нибудь книга понадобится, где он ее разыщет в этом беспорядке? А я бы ему каталог завела, как в библиотеке».
– Им блох надо непременно вычесывать, – все кричала Рая, – у вас есть частый гребешок, такой, которым вшей вычесывают? Вот если бы был, я бы их сейчас всех вычесала.
– Мармеладу хотите? – спросил Аркадий Осипович.
– Хотим, – сказала Рая.
Пока Аркадий Осипович ходил за мармеладом, подруги чуть не рассорились. Рая сказала, что ей очень неприятно, так как она, видимо, портит Антонине настроение своим присутствием.
– С ума сошла?
– Ум ни при чем. Я ясно видела, что ты хочешь меня спровадить…
– Как спровадить?
– Конечно. Ты в него влюблена, а я тебе мешаю строить куры.
В соседней комнате послышались шаги. Рая быстро схватила с ковра щенка и, тормоша его, зашипела:
– Ладно, ладно, Старосельская, будут у меня свои секреты, скажу я тебе, фигу с маком!
Аркадий Осипович принес большой ящик отличного мармелада и две толстые книги. «Дон-Кихота» он подарил Антонине, «Гулливера» – Рае. Антонина попросила, чтобы он написал что-нибудь на книге.
– Что ж вам написать?
– Ну что-нибудь.
Аркадий Осипович написал:
«На память обидчивой Тоне Старосельской».
И Рае:
«На память веселой Рае Зверевой».
– Уж вовсе я не такая веселая, – сказала Рая, – напрасно вы думаете.
– Вы грустная?
– Скорее – да.
– Ну, ничего, – сказал артист, – я могу зачеркнуть «веселой» и написать «грустной».
– Пожалуйста.
– Только уж вам придется всегда быть грустной…
– Вы все шутите, – сказала Рая и встала с ковра.
Вместо «веселой» Аркадий Осипович написал «печальной» и с поклоном подал Рае книжку.
– Ну, теперь пошли!
– А щенята как же?
– Дези сама снесет, ей это только удовольствие.
– Вы один живете? – вдруг спросила Антонина.
– Один.
– А где же ваша жена?
– У меня нет жены.
– Совсем нет?
– Была, – весело сказал артист, – а потом взяла и ушла.
– Куда ушла?
– Туда, – сказал артист и махнул рукой, – вышла из дому, села на извозчика и уехала в ту сторону.
– Где же она сейчас?
– Бог ее знает, – щурясь от табачного дыма, сказал артист, – исчезла.
– Как же вы не знаете, – жестко спросила Антонина, – разве так бывает, чтобы жена ушла, а муж даже и не знал – куда?
– Видно, бывает.
– А вы ее любили? – краснея, спросила Антонина.
Аркадий Осипович посмотрел на ее поднятое к нему взволнованное лицо, вынул изо рта папиросу и, стряхивая пепел на ковер, медленно сказал:
– Любопытны же вы, однако.
– Любопытна.
– Ну вот, смотрите, любопытная!
Взяв Антонину за плечо своей большой и белой рукой, он подпел ее к овальному, в простой дубовой раме портрету, изображавшему во весь рост молодую, очень красивую женщину с гордым лицом и холодноватыми глазами.
– Красивая, – тихо сказала Антонина.
– Красивая, – согласился Аркадий Осипович.
– А как ее звали? – чувствуя, что сейчас расплачется, спросила Антонина.
– Наташей.
– Красивое имя. А фамилия?
– Подите вы, – улыбнулся артист, – ну зачем вам ее фамилия?
– Просто так, – задыхаясь от нового, никогда еще не испытанного чувства, сказала Антонина, – интересно.
– Ну, Шевцова.
Он секунду помолчал.
– А знаете, – вдруг добавил он, – вы на нее похожи. Право, похожи…
– Разве?
– Совершенно серьезно. А может быть, и не похожи, – поглядывая то на портрет, то на Антонину, говорил он, – может быть, между вами только что-то общее есть… А может быть, мне только кажется. Мне часто теперь кажется, – улыбнулся он, – очень часто. В трамвае или на улице… Ну-ка, покажитесь как следует.
Он повернул Антонину лицом к свету, но она спокойно сняла его руку со своего плеча и пошла к камину.
– Уголь выпал, смотрите…
На ее счастье, из камина действительно вывалился уголек и, отскочив от медного листа, тлел на паркете.
В огромном, залитом светом люстр и устланном коврами вестибюле гостиницы Рая и Антонина вдруг почувствовали, что плохо одеты и что на них поглядывают. Рая робко предложила идти домой, но Антонина сказала: «Пустяки» – и нарочно с вызовом поглядела на какую-то нарядную и накрашенную женщину…
В гардеробной великолепный седоусый старик с галунами так бережно снял с них плохонькие пальто, будто пальто этим не было цены. Узнав же, что Аркадий Осипович пришел вместе с девочками, старик в галунах даже растерялся и совершенно восторженно почистил Раю щеткой.
– Это от щенят, – сказала Рая, – я расстегнулась, вот они и перепачкали меня шерстью.
– Совершенно верно – от щенят-с, – в упоении бормотал седоусый, – именно от щенят-с, и именно шерстка-с. Молоденькая, так сказать, шерстка-с…
Быстро поднявшись по устланной красным сукном мраморной лестнице, Антонина и Рая сразу и ослепли и оглохли от медленной и громкой музыки, от блеска люстр и зеркал, от позолоты и шума голосов, от смеха, от обилия хорошо одетых людей, от звона бокалов, от запаха вина, пудры, кушаний, от танцующих пар, от скользящих официантов…
– Что же вы остановились, – сказал Аркадий Осипович, – пойдемте, не укусят.
Официанты, видимо, хорошо знали Аркадия Осиповича, так как все до одного кланялись ему, а кривоногий официант-старичок даже улыбнулся и крикнул, что прибыли трюфеля.
– И не введи нас во искушение, – улыбаясь, ответил артист, – беда мне с вами, Оглы.
– И мне с вами тоже, – с акцентом сказал официант, – всегда спрашиваете, чего нет, а когда есть, так «не введи во искушение». Пожалуйте сюда. Я вам столик подальше занял, чтоб не сердились, как вчера…
Он, быстро и ловко ступая кривыми ногами, зашагал меж столиков. Аркадий Осипович пропустил за ним девочек, а сам шел сзади, то и дело здороваясь. Антонина оглянулась: ей вдруг подумалось, что он может забыть о ней и о Рае и отстать, но он шел – красивый, в дорогом костюме, бледный, здороваясь движением головы и дымя на ходу папиросой.
Официант снял со стола карточку, на которой было написано «занято» и отодвинул стулья.
– Позвольте в кресло, – несколько покровительственно, но очень мягко и вежливо говорил он Антонине, – вам тут удобнее будет. А вы, барышня, может, на диван… Аркадий Осипович не любит лицом к залу сидеть, – тихо пояснил он, – всегда очень много приходится кланяться и некогда покушать. Ну и дамы… В лорнет всегда на него смотрят, а ему это очень неприятно. Пожалуйте, Аркадий Осипович! Я тут барышням рассказывал, как вас в лорнет смотрят…
Вслед за Аркадием Осиповичем шел толстый пожилой человек в пенсне, с бородкой, но без усов. Поклонившись Рае и Антонине, как старым знакомым, он спросил:
– Ну-с, Аркадий Осипович, что мы сегодня будем кушать? Что в театре? Как здоровьице?
«Боже, до чего он знаменитый! – почти с ужасом подумала Антонина. – Все его знают».
Пока артист разговаривал с метрдотелем, Рая сказала Антонине, что если Аркадий Осипович купит вина, то они ни в коем случае пить не будут.
– А ты все-таки, Зверева, дура, – вспомнила Антонина, – стала щенят разглядывать, какие кобельки, какие сучки. Я даже покраснела.
– А разве неприлично получилось? – заволновалась Зверева. – Я, право, не заметила.
– Эй, граждане, не шептаться! – крикнул Аркадий Осипович и протянул им карточку. – Выбирайте.
– Пля-де жур, – прочла Антонина и вспомнила сорти-де-баль.
Дальше шли названия совершенно непонятные и неслыханные, причем известным было только какое-то слагаемое кушанья, – например, с грибами, или с цветной капустой, или с пирожками, само же кушанье оставалось тайной.
– Не понимаю я, – краснея от напряжения и оттого, что на нее смотрели метрдотель, Аркадий Осипович и официант, шипела Рая. – Ну что это такое, ты понимаешь, Старосельская? Крокетки, сальми из дичи, хашиоз-еф-поше, молодка берси, ньеки по-итальянски, беф-бризе.
– Что же вы, девочки, – улыбаясь, спросил артист, – выбрали?
– Ничего мы не выбрали, – совсем сконфузившись, сказала Рая, – мы не понимаем…
– Ах вы, чудак народ, – засмеялся Аркадий Осипович, – ну, давайте сюда, вместе выберем. Что, ньеки, да? Ньеки – это из теста такая запеканка, верно, Оглы?
– Верно, – сказал официант, – с сыром тесто.
– А берси? Жареная курица, верно, Оглы?
– Курица, так точно, – подтвердил Оглы, – можно сделать с цветной капустой. Или рис подать…
– Нет, не надо, – решил артист, – знаете что, Валентин Михайлович? Дайте нам три нареза.
– А что такое «нареза»? – спросила Рая.
– Нарез, барышня, кушанье, в котором все есть, – пояснил Оглы, – и курица, и ветчина, и ростбиф, и бифштекс… В холодном виде будет.
Девочки переглянулись. Им обеим понравилось то, что в нарезе есть все.
– Но в холодном виде, – тихонько сказала Рая.
– А зачем нам горячее?..
Пока официант хлопотал с ужином, Аркадий Осипович вертел в пальцах зеленый красивый бокал и, глядя, как отражается в стекле свет от люстр, едва слышно насвистывал «Не осенний мелкий дождичек». Антонине опять показалось, что ему скучно с ними, что если бы не они, то он подсел бы к своим знакомым и так же смеялся бы, как те. Она съежилась и опустила голову. Ей стало холодно, шум ресторана отодвинулся куда-то далеко, она слышала только тихий свист Аркадия Осиповича да вздохи томящейся Раи.
– Так, – вдруг сказал артист и стукнул бокалом о стол. – Что вы приуныли? Скучно со мной?
Антонина подняла голову и не узнала Аркадия Осиповича – до того он изменился за эти несколько минут. Бледный, постаревший, он точно обмяк в своем кресле, только глаза его блестели по-прежнему – молодо и насмешливо.
– Разваливаюсь, – будто отвечая на безмолвный вопрос Антонины, сказал он, – устал. День ничего и вечер ничего, а как ночь наступает, как подумаю о своей квартире, о том, что снова не спать…
Он не кончил, махнул рукой и отвернулся.
– А вы к доктору пойдите, – сказала Антонина, – папу один доктор лечил очень хороший – Дорн, вот к нему.
– Это у Чехова Дорн.
– Что?
– Я сказал, что у Чехова есть врач Дорн. В одной пьесе. Он и пьесу кончает: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился». А потом занавес.
– Я не понимаю, – робко сказала Антонина.
Аркадий Осипович молчал.
– Пустяки, – неожиданно сказал он и громко поздоровался с компанией людей, которая рассаживалась за соседним столиком.
– Кто это? – спросила Рая.
– Актеры.
Их было пять человек. Один, очень толстый, с бабьим лицом, в железных очках и с трубкой, садясь, все махал Аркадию Осиповичу рукой. Другой – помоложе – что-то не по-русски сказал, и все засмеялись и закивали головами. Аркадий Осипович тоже улыбнулся. Самый высокий из пришедших – длинноносый, с белыми волосами – был очень странно одет и никак не мог найти себе удобное место. Официант долго усаживал его, но так и не усадил – он вдруг рассердился и ушел. Все опять засмеялись.
– Обиделся, – сказала Рая.
Официант принес никелированное ведро со льдом. Во льду стояли две бутылки вина, Рая посмотрела на Антонину и опустила глаза.
– Ешьте икру! – велел девочкам Аркадий Осипович. – Вот эдак! На поджаренный хлеб масла, а потом икры, да побольше.
Чужой официант в эту секунду положил перед артистом записку. Аркадий Осипович прочитал и сказал неожиданно жестким, почти железным голосом:
– Ответа не будет!
Сложил записку вроде бы конвертиком, с удовольствием разорвал на четыре части и выругался:
– Скотина!
– Кто это – скотина? – поинтересовалась Рая. Она всегда обо всем, спрашивала, такая уж у нее была привычка.
– Некий иностранный подданный, по фамилии Бройтигам, – медленно прихлебывая нарзан, ответил Аркадий Осипович. – Концессионер, директор-распорядитель, спекулянт и международный жулик. Отто Вильгельмович. Занимается скупкой жира, кишок, рогов, копыт, устраивает комбинации с альбумином и, на досуге, устраивает турне русских артистов за границу. Замучил меня всякими предложениями. Вы понимаете?
Он разговаривал с ними, как с равными, и это было так прекрасно, что Антонина даже задохнулась от счастья. Его враг был и ее врагом – этот отвратительный Бройтигам, – вот он сидел один за большим круглым столом и ел один, пил один, и курил сигару один, – тот самый Бройтигам, который даже не приехал на похороны Никодима Петровича, тот самый Отто Вильгельмович, на которого папа работал и который даже не поинтересовался, как живет дочка его умершего служащего. «Ответа не будет!» – великолепно сказано. «И я так скажу когда-нибудь! – думала Антонина. – Непременно скажу: не будет ответа!»
– Налить вам вина, девочки? – спросил Аркадий Осипович.
– Ответа не будет! – неожиданно для себя вслух произнесла Антонина и сконфуженно поправилась: – Пожалуйста. Простите, это я нечаянно…
– Что ж, пить так пить! – произнесла Рая. – Где-то я слышала – пей за столом, а не за столбом.
Все было очень вкусно, Аркадий Осипович рассказывал веселые и смешные истории, печально и красиво играла музыка, порою электричество гасло, и тогда зал и столики освещались прожекторами или особым, повешенным на потолке зеркальным шаром, который отражал и разбрасывал пятнами направленный на него луч прожектора.
– Смотри, звезды, – вдруг крикнула Рая.
– Где?
– Да на потолке.
Стеклянный потолок действительно был покрыт маленькими электрическими звездами.
– Вот оригинально, – сказала Рая? – правда, оригинально, Аркадий Осипович.
– Ничего.
– Не ничего, а именно оригинально, – заспорила Рая, – очень оригинально и очень красиво.
Они выпили по три рюмки вина и как-то сразу опьянели. Все показалось им простым и легким. Если бы их сейчас пригласили танцевать, они непременно отправились бы и показали себя как следует.
– А что? – говорила Рая. – Вон та, в лиловом, видишь как танцует? Как корова на льду. И все с ужимками. Наша Чапурная – и та лучше.
– Лучше, – согласилась Антонина. Ей стало грустно.
«Наташа Шевцова, – думала она, – он любит ее до сих пор. Она красивая, а я нет. Она умная, а я нет. Он любит ее, а не меня. И все. Наташу. А я Тоня. Шевцову. А я Старосельская. Я Тоня Старосельская, а она Наташа Шевцова. И все. Вот какой он грустный, хороший и усталый. Он, наверное, о ней думает. И вина он много выпил, не надо ему столько пить. Какой красивый у него галстук – скромный, красивый. И как он красиво пьет, ест мало. Совсем мало ест. Сам большой, много работает, а ест мало. И любит Наташу Шевцову».
– Послушайте, Аркадий Осипович, – неожиданно для себя сказала она и положила на рукав его пиджака свою смуглую руку, – не надо так задумываться!
– Я и не задумываюсь, – точно проснувшись, сказал он, – так просто…
– Неправда, задумались…
– Ну, задумался, – грустно согласился он.
– Вот и не надо, – блеснув глазами, сказала Антонина, – не надо, не надо. Вернется к вам Наташа Шевцова и будет вас любить как… – она запнулась, – как надо, и все будет очень хорошо…
– А я не хочу, чтобы она ко мне возвращалась.
– Неправда, хотите!
– Так ведь оттого, что я хочу, она не вернется?
– Непременно, обязательно вернется. И все будет очень хорошо.
Несколько секунд он молча смотрел на Антонину злыми глазами, потом вдруг наклонился и быстро поцеловал ее руку, точно клюнул. Она отвернулась.
«За Наташу поцеловал, – думала она, – за Наташу Шевцову».
Она ничего не видела – слезы застелили ей глаза.
«Автомобиль, – кусая губы, думала Антонина, – театр, артисты, сорти-де-баль, какая я глупая, какая ужасно глупая. Не надо мне ничего. Пусть он не будет артистом. Пусть он будет шарманщиком. Пусть он ничем не будет. Пусть он целый день ест и спит. Пусть… Я буду работать. Пусть умрет Наташа Шевцова».
С ужасом она поглядела на него – ей показалось, что она вслух пожелала смерти Наташе. Он что-то говорил, его губы шевелились, но она не слышала слов.
– Что вы говорите, Аркадий Осипович?
– Я говорю, что еду завтра.
– Уедете завтра, – повторила она, еще не понимая смысла этих слов, – уедете завтра… А как же я? Ведь я люблю вас.
Он не расслышал и нагнулся к ней.
– «Где небо южное так сине, – подпевала оркестру Рая, – где женщины как на картине…»
– Я люблю вас, – повторила Антонина, но он опять не расслышал.
– Что?
– Я сказала, – едва шевеля губами, промолвила она, – что очень жаль, раз вы уезжаете…
– Нет, вы не то сказали.
– То, – подтвердила она.
– «Она плясала с ним в таверне, – мурлыкала Рая, – для пьяной и разгульной черни манящее танго».
– Какое, какое? – спросил артист.
– Манящее, – сказала Рая. – А что? Очень просто – манящее. Как вам все не нравится, прямо удивительно.
Аркадий Осипович засмеялся, а Рая обиделась.
– Мне все нравится, – сказал он, – чего вы сердитесь? Ешьте лучше сладкое.
Сладкое было необыкновенным; сверху горячее, даже с поджаренной, хрустящей корочкой, а внутри мороженое.
– Ничего не понимаю, – волновалась Рая, – как это делается, Аркадий Осипович, вы не знаете?
– Не знаю.
Скрипя остроносыми лакированными туфлями, держа сигару в коротких пальцах, к ним вдруг подошел Бройтигам, одной головой поклонился девочкам и сказал Аркадию Осиповичу:
– Берлин, Гамбург, Дрезден, Мюнхен и Кельн, дорогой друг, это серьезное предложение. Есть возможность поездки и по Скандинавии…
– Оставьте меня, наконец, в покое.
Бройтигам улыбнулся и пошел к двери.
Пока Аркадий Осипович расплачивался, Рая, наклонившись к Антонининому уху и обдавая ее горячим дыханием, шептала:
– А я слышала, слышала, слышала, я все слышала. «Я люблю вас», – а он не слышал. Куры строила, куры строила, а я как будто бы пела, а на самом деле все слышала, как ты ему в любви признавалась. И не стыдно? Давай еще винца выпьем? – внезапно предложила она, – видишь, в бутылке осталось.
– Вижу.
– Выпьем?
– Неловко как-то.
– А чего неловко? – Она быстро разлила оставшееся вино в два бокала, чокнулась, выпила и допела: – «Где женщины как на картине, там Джо влюбился в Кло».
– Веселая барышня, – сказал официант.
– Живешь только один раз в жизни, – произнесла Рая, – выпейте с нами, дяденька.
Аркадий Осипович покачал головой и налил Оглы рюмку коньяку. Старик выпил, утерся рукой, как кошка лапой, поблагодарил и убежал.
Когда они вышли, у подъезда стоял большой синий автомобиль.
– Садитесь, – сказал артист и открыл дверцу.
Рая даже вскрикнула от восторга.
– Вот так номер, – бормотала она, усаживаясь, – вот это номер так номер!
Аркадий Осипович развез их обеих по домам и записал адрес Антонины.
Она долго стояла на улице, когда автомобиль уехал, и смотрела ему вслед, туда, где скрылся красный сигнал.
Дома она поставила розы в воду, легла в постель, укрылась с головой и прижала к губам, то место руки, которое поцеловал Аркадий Осипович.