Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

9. Бежит время, бежит…

Шестого ноября, накануне праздника, правление массива и партийная фракция передавали мыловаренному заводу и текстильной фабрике двести женщин.

В клубе было переполнено, играли два духовых оркестра, говорились речи, первая из женщин, взявших слово, расплакалась от волнения и, ничего не сказав, сошла с трибуны. Но ей так неистово аплодировали, и так что-то говорили подруги, и так кричали «просим!», «просим!», что она, вся красная, в сбившейся на одно ухо косыночке, все-таки вышла на трибуну во второй раз и сказала только, что она благодарит советскую власть от имени (тут она запуталась), что она будет хорошей производственницей и тем докажет. Что докажет, она опять не сказала, да уже не нужно было, потому что кто-то в зале крикнул «ура!», все подхватили, и Сидоров долго звонил в колокольчик, пока зал затих.

Антонина сидела в углу у запасного выхода, крепко сжав руки, ладонь ладонью, облизывала пересохшие губы и слушала, стараясь не проронить ни единого слова из всего того, что говорилось с трибуны.

Она хорошо знала каждую из выступающих, и не только ее самое, но и ее детей, и ее мужа, и всю ее жизнь. У каждой она не раз бывала дома, немало говорила с каждой из них, немало спорила, немало убеждала, немало просто отчитывала.

И теперь она чувствовала себя ответственной за все, что женщины говорили с трибуны, – тихонько поддакивала и кивала, если говорилось то, что, по ее мнению, следовало сказать, и морщилась, если слышала не то или не так сказанные слова.

Но каждой она неистово хлопала, на каждую смотрела ласковыми глазами и каждой, если та путалась, кричала с места: «Правильно!» – или что-нибудь такое, что могло поддержать ее.

Потом поднялся Сидоров и сказал, что в президиум непрерывно поступают записки с просьбами, чтобы выступила товарищ Скворцова.

– Товарищ Скворцова здесь? – спросил Сидоров.

Зал зашевелился, многие стали оглядываться.

Антонина поднялась и, шурша платьем, быстрой и легкой походкой, слегка подняв голову по своей привычке, пошла к сцене.

В зале зааплодировали – вначале как аплодируют обычно, потом громче, потом разразилась настоящая буря.

Антонина стояла у маленькой трибунки, сжав от волнения зубы, перебирая пальцами бахрому красной скатерти.

– Тебе слово, товарищ, – сказал Сидоров, когда аплодисменты наконец стихли.

– Товарищи! – мягко и негромко начала Антонина. – В решающем году пятилетки мы должны были дать промышленности миллион женщин, свободных от непроизводительного, рабского труда в домашнем хозяйстве. Нужно сказать, что наш массив, Нерыдаевка, ничего в тридцать первом году для этого не сделал, хотя бы просто потому, что только еще строился. Мы непростительно запоздали.

– План ясельных и очаговых мест по Ленинграду вас не предусматривал, – сказал кто-то толстым голосом из-за стола президиума.

– Да, – согласилась Антонина, – но нам следовало самим предусмотреть свои возможности и вытянуть весь комбинат раньше. Но не в этом дело. – Она обернулась к залу. – Наш комбинат, – говорила она, стараясь не очень вглядываться в лица (обилие слушающих пугало и смущало ее), – как видите, очень еще молод – ему всего десять месяцев от роду, но сделано уже сравнительно не очень мало.

В зале захлопали.

– Мы имеем сильный очаг, сильные ясли, – продолжала Антонина, – и можем гордиться хотя бы тем, что случаи инфекционных болезней, заразных болезней, у нас если и бывали, то никак не распространялись. Мы сейчас имеем неплохой патронаж, консультацию, наконец, развертываем сеть очагов примитивного типа, по корпусам, так как наш очаг основной уже никак не в состоянии охватить всех ребят…

В зале опять захлопали.

– Но не в этом дело, – уже громко сказала Антонина, – не об этом мне хотелось говорить. Самое важное заключается, товарищи, в том, что наш комбинат сплотил вокруг себя ядро женщин, тогда еще домашних хозяек, а нынче уже производственниц, вначале на вопросах чисто бытовых, а затем и на вещах более сложных, разъяснил им, этим бывшим домашним хозяйкам, смысл многих и многих мероприятий советской власти и партии. Вначале эта группа только активно шила нам для комбината детское белье – это, конечно, тоже очень важно, это позволило нам в срок открыть комбинат и сэкономить немалые деньги. На эту экономию мы открыли консультацию, но не это наша гордость. Чем мы гордимся? Мы гордимся тем, что эта группа актива, эта группа общественниц первая стала заниматься в кружке текущей политики, а таким образом, естественно, из пассивного отряда…

В зале захлопали так, что Антонина несколько секунд не могла говорить.

– Назовите имена, – опять сказал толстый голос из президиума.

– Да их много, – сказала Антонина улыбаясь.

– Все равно – назовите.

– Ну, хорошо.

Она подумала недолго и стала называть одно имя за другим. Каждое имя зал встречал аплодисментами. Антонина все говорила и все улыбалась.

– Теперь я должна назвать другие имена, – сказала она, – если уж все получается так торжественно. Я хочу назвать имена людей, которые ночи недосыпали перед открытием комбината…

– Себя назови, – сказал толстый голос. В зале засмеялись и захлопали.

Она назвала Сидорова, Вишнякова, Закса, Щупака.

– А теперь я вот только хочу, – сказала она в заключение, и голос ее чуть заметно дрогнул, – я хочу поздравить всех тех, кто начал работать, и пожелать им всем… – она запнулась, – ну, счастья, что ли… И заверить их, что за своих ребят они могут быть спокойны.

В зале сделалось совсем тихо.

– А также, – все больше волнуясь, продолжала Антонина, – я хочу обратиться к тем, кто еще не в нашем активе. Приходите, товарищи женщины, к нам.

Потом правлению массива от имени парткома мыловаренного завода была вынесена благодарность. Потом благодарил председатель фабкома текстильной фабрики.

– Слово предоставляется секретарю районного комитета, – сказал Сидоров, и в зале так захлопали и закричали, что Антонина не расслышала фамилии, да и не нужно было – она уже поняла, кто этот человек.

Он встал. Тяжелой, но свободной походкой подошел к трибуне, аккуратно поправил смятую Антониной скатерть и своим толстым голосом сказал:

– Вот вы тут, товарищи, выносили благодарность и все такое, очень торжественно, красиво получилось. Но ведь, дорогие товарищи, дело не в этом. А? Как вы считаете?

Он полузакрыл глаза и, как бы прислушиваясь, наклонил свою большую, немолодую уже голову вперед. Было очень тихо.

– Мне лично кажется, дорогие товарищи с мыловаренного и с «Красного текстиля», что дело не в благодарностях. Благодарностями, как говорится, сыт не будешь. Верно? Дело в конкретной помощи. Вот мне с моими товарищами приходилось здесь бывать, на этом самом комбинате, когда он еще только создавался, и позже, перед началом работы, и когда комбинат уже работал…

«Когда же он приезжал, – подумала Антонина, – почему мне никто слова не сказал?..»

– Это, товарищи, чудо, говорю я, что сделали люди здесь, – продолжал секретарь, – замечательная вещь, и благодарностями здесь не отделаться.

В зале осторожно захлопали.

– Мы, большевики, не очень любим удивляться, но Нерыдаевка – дело удивительное. Сейчас трудное время, товарищи, а горсточка коммунистов и комсомольцев и непартийных большевиков, ни разу не жалуясь на трудности, работает, и любо-дорого глядеть…

Опять захлопали.

– Давайте, товарищи, похлопаем вместе, – сказал секретарь каким-то иным голосом и, повернувшись к столу, за которым сидело почти все правление массива – Закс, Щупак, Вишняков и Сивчук, начал сам хлопать, широко улыбаясь, но сейчас же принялся искать кого-то глазами в публике. Антонина поняла, что он ищет ее, но не вставала, вся красная, а, наоборот, спряталась за спиной сидящего перед ней пожарника.

Секретарь поднял руку. В зале стихли.

– Скворцовой не вижу, – сказал он, – не годится, товарищи! Где она там?

Антонина еще пригнулась, но в зале, как давеча, стали оборачиваться со смехом и шутками, и сейчас же сосед ее, какой-то командир, незнакомый ей, крикнул: «Здесь Скворцова, прячется!» Все засмеялись, а командир взял ее за локоть и почти силой приподнял, и ей пришлось встать, уже ничего нельзя было поделать, и пришлось идти по всему зрительному залу, идти под аплодисменты. Аплодировали уже по-особенному – три раза, пауза и опять три раза. Она все шла, шла по проходу, и сцена была, ей казалось, все так же далеко, как и прежде, и возле прохода сплошь были смеющиеся, аплодирующие люди. Она стала подниматься на сцену, но оступилась и чуть не упала – ей кто-то подал руку, и она очутилась лицом к лицу с секретарем райкома.

– Иди, садись туда, – сказал он ей и кивнул головой в сторону стола президиума, – иди, сядь там.

Она села, задыхаясь, и закрыла лицо руками, чтобы решительно никто не видел, какая она красная, – так и слушала всю речь секретаря райкома. Он опять говорил о благодарностях и кончил тем, что предложил и фабрике и заводу найти денег на постройку второй очереди детского комбината.

– Вот это и будет настоящей благодарностью, – сказал он в заключение, – правильно, товарищи?

– Правильно! – загудели в зале.

Загремел «Интернационал», Антонина ушла за кулисы. Там ее нашла Женя.

– Я не понимаю, – говорила Антонина ночью, сидя с ногами у Жени на кровати (Сидорова не было), – я просто не понимаю. Ведь ничего еще не сделано, почему это все?

– Что «все»?

– Ну, все.

– Общо и туманно, матушка, – сказала Женя.

– Но ведь сегодня мне аплодировали?

– Да.

– За что?

– За дело.

– Ну за какое, скажи на милость?

– За хорошее. За твой комбинат.

– Почему за мой? Если на то пошло, то Сидорова, и твоего, и вообще всякого там куда больше, чем моего.

– Да.

– Ну?

– Милочка моя, поживешь – поймешь, – сказала Женя. – Ведь с этой твоей точки зрения ты и вообще ни при чем. Если бы не я и если бы не Сидоров, ты бы до сих пор, может быть, паслась со своим Пал Палычем…

– Это положим!

– Сейчас тебе кажется, что положим, – люди лихо скоро забывают. Дело не в этом. Ведь пойми, Тоська, не столько сегодня тебе аплодировали, сколько нашему времени. Поняла?

– Нет.

– Ну, на тебе проще. Аплодировали той силе, которая даже из таких, как ты, из арьергарда, извлекает скрытую их суть, отличный их смысл и обращает этот смысл на пользу трудящимся. Понимаешь? Ну и, естественно, на твою пользу. Ведь вот ты дома кашу варила, и плакала, и злилась, а мало таких еще, ты думаешь? Дай срок, твои крестницы, двести штук, себя покажут. Понимаешь? Вот тебе секретарь аплодировал – думаешь, он тебя не знает? Отлично знает. Вот для тебя новостью оказалось, что он на твоем комбинате был три или четыре раза, а он был. И хлопал тебе не только за то, что ты сделала, а за то, что ты еще можешь. За то, что у тебя впереди черт знает еще сколько всего. И когда он хлопал, я, знаешь, о чем думала?

– О чем?

– О том, Тося, – Женя серьезно взглянула на Антонину, – о том, милая, что эти аплодисменты относятся немного и ко мне.

– Да, – тоже серьезно сказала Антонина, – правда.

– И к Сидорову.

– Да.

– И к Заксу.

– Да.

– Может, немного и к Семе Щупаку.

– Да.

– И к Альтусу. – Женя улыбнулась. – Помнишь, когда тебе очень хотелось оказаться несчастной, а он тебя взял да и не посадил. И вообще наговорил разных неприятностей… было такое дело?

– Было.

– Значит, он имеет некоторые права на сегодняшние аплодисменты?

– Ну, имеет.

– Не ну, а просто – имеет или не имеет?

– Имеет.

– Вот теперь и посуди сама, – сказала Женя опять серьезно, – нас вон сколько – пять человек. Уж не так и много тебе аплодировали, если разделить на всех.

Она помолчала.

– А главное, что ты должна понять, – сказала она, – это то, что и не в нас дело. А в другом. В чем, не скажу, сама додумайся. Теперь иди, мне почитать хочется. И не очень огорчайся – все-таки на твою долю осталось. Могло ведь случиться совсем наоборот, – например, сначала выговор, потом еще выговор, а потом увольнение.

– Нет, – твердо сказала Антонина, – этого не могло быть.

– Мало ли чего в жизни не случается, – сказала Женя, – подожди, и тебя еще за что-нибудь взгреют – заохаешь.

– Нет, не заохаю.

– Ишь ты!

– Да, не заохаю.

Антонина встала. Женя улыбалась, глядя на нее.

– Только ты не сердись на меня, – сказала она, – не сердись, Тосик, я ведь любя. Просто иногда подумывай о том, что тебе повезло. Могло быть иначе – длиннее, труднее, скучнее, да и просто могло ничего не быть. Понимаешь? Мало ли таких, как ты, еще и по сей день тоскуют и мечутся, ворчат и ругаются в кухнях. Квалификация – «домашняя хозяйка»!

– Да, теперь я это понимаю, – сказала Антонина. – Совсем понимаю…

– Ну вот и хорошо. Кстати, ты давно мне говорила о своем долге, помнишь? О том, что наступит такой день, когда ты мне все сразу отдашь? И мне, и Сидорову, и всем нам.

– Да, да, помню… Но я уже…

– Нет, миленькая моя киса, вовсе еще не «уже». И не сегодняшний день, и не завтрашний. Ты еще только начинаешься, а отдашь, когда я тебе велю.

– Хорошо.

– Обиделась…

– Нет.

– Не обижайся, Тоська, ты давно уже все отдала и даже не заметила, как и когда. Я шучу. Ну, иди, иди, мне читать нужно…

10. С Новым счастьем!

– Шли бы вы! – сказала ей дежурная по комбинату, толстенькая Дуся. – Право, ей-богу, шли бы, Новый год на носу.

Но она еще разбиралась с делами, морща переносицу, как Женя, щелкала на счетах. Не сходилась детская питательная мука, эти семнадцать килограммов совсем ее замучили. Звук костяшек напомнил ей почему-то Пал Палыча, и она подумала о том, что он нынче делает, как и где будет встречать Новый год, и на мгновение ей стало жалко его. Тут вдруг отыскались шестнадцать килограммов – накладная приклеилась к другому счету. Не хватало только одного килограмма.

– Антонина Никодимовна! – сказала Дуся. – Ну просто даже удивительно. Двадцать минут двенадцатого.

Не торопясь, Антонина вышла.

Идти было приятно: весь день немножко таяло, а сейчас хватил легкий морозец – низкий снег покрылся настом, и было хорошо проламывать каблуками этот наст, чувствовать холодок забирающегося в туфли снега и слушать нежный, едва уловимый звонкий хруст.

Она медленно поднялась по лестнице, лениво позвонила и, спрятав по своей манере подбородок в воротник накинутого на плечи пальто, стала постукивать подошвами, чтобы согрелись ноги.

Никто не отворял, хотя за дверьми и слышалась возня, приглушенный смех и даже ясно раздался голос Жени: «Это несносно, вы ставите его в глупое положение!»

«Кого это „его“»? – с досадой подумала Антонина и позвонила длинно, сердито еще раз. Опять в передней завозились, и опять никто не открыл. Тогда она постучала кулаками, крикнула: «Слышу, слышу, открывайте, довольно!» Тотчас же к двери кто-то подошел изнутри. Она нетерпеливо дернула ручку, в передней сказали спокойно: «Да, сейчас!» – и дверь отворилась.

В первую секунду она не узнала Альтуса, так он загорел и так парадно выглядел в новой, щегольской гимнастерке, тщательно выбритый, гладко причесанный, но вдруг поняла – Альтус! – и почувствовала, что страшно, катастрофически краснеет, и не оттого, что увидела Альтуса, а оттого, что поняла скрытый смысл всего давешнего шума и смеха в передней.

– Здравствуйте! – сказал Альтус, серьезно и пристально глядя на нее и протягивая ей руку.

– Здравствуйте! – ответила она и почувствовала, какая у него сухая, горячая, крепкая ладонь.

Сбросив пальто и тщетно стараясь побороть внезапно сковавшую ее робость (ей очень хотелось убежать к себе), Антонина вошла в столовую. Знакомый моряк Родион Мефодьевич был тоже здесь, и с ним еще был высокий светловолосый, с яркими искрами в зрачках военный летчик, который назвал себя Устименко и тоже сильно пожал Антонине руку. Тут, в столовой, все было нарядно – и раздвинутый стол, и Женя, и Закс в новом костюме, и даже Сидоров, успевший побриться и, конечно, порезавшийся, с кусочками наклеенной на подбородок бумаги.

– Ох, как шикарно! – сказала Антонина для того, чтобы что-нибудь сказать, и услышала, как за ее спиной в комнату вошел Альтус.

– Он таких вин привез, просто ужас, – сказала Женя запыхавшимся голосом и крикнула: – Сема!

Сема явился в фартуке, взятом у Поли, – он жарил на кухне котлеты. Он кивнул Антонине и, выслушав Женю, опять ушел. Женя уставилась на Антонину.

– Ты что же, матушка, – с ужасом в голосе сказала она, – совсем спятила? Так замарашкой и за стол сядешь? Сейчас же переодеваться! Двадцать минут в твоем распоряжении.

Антонина покорно повернулась и, опустив глаза, чтобы не покраснеть еще раз (Альтус стоял за ее спиною), пошла к себе. В своей комнате она открыла шкаф и стала думать, что бы надеть, но надевать было совсем нечего, ни одного стоящего платья у нее не было. Ей сделалось грустно – переодеться уже хотелось, из столовой слышались веселые, возбужденные голоса, там все были нарядны, даже Сидоров надел воротничок и повязал галстук, а ей оказалось совсем нечего надеть. Тогда она приоткрыла дверь и позвала Женю. Женя застала ее совершенно убитой – она стояла у шкафа в белье, тоненькая, бледная, с блестящими глазами, и молчала.

– Ну, что такое? – спросила Женя и подошла ближе. – Что ты, Тосенька?

– Мне нечего надеть, – сказала Антонина шепотом.

– То есть как «нечего»?

– Ну, по-русски говорю – нечего, – уже зло сказала Антонина.

– Совсем нечего?

– Совсем. Что есть – в стирке, а остальное… – она безнадежно махнула рукой и отвернулась.

– Это просто бог знает что, – сказала Женя и обозлилась. – Твои штучки! – крикнула она. – Твоя распродажа дурацкая.

Антонина молчала.

– Это подло, – сказала Женя плачущим голосом, – это не по-товарищески – не подумать о встрече Нового года.

Антонина все молчала, отвернувшись и царапая ногтем дверцу шкафа.

– Тоська! – сказала Женя. – Нашла!

И умчалась.

Через минуту она прибежала с электрическим утюгом в одной руке и с чем-то белым, огромным – в другой.

– Это мое самое любименькое, летнее, – нежно и торопливо говорила она. – Тоська, ты не думай, оно длинное, и, главное, его выпустить можно, только скорее, скорее, – на ножницы, пори, видишь, тут рюши, воланы, оно чудесное платьице, я тебе сейчас светлые чулки принесу.

Она вновь умчалась и вбежала со словами о том, что осталось только девять минут. Антонина быстро и ловко, закусив нижнюю губу, распарывала подол платья.

– Утюг уже горячий, – тараторила Женя, – давай ногу, я тебе чулок надену. Давай другую ногу. Где у тебя светлые туфли?

– В правом нижнем ящике.

– Ничего тут нет.

– Ну, значит, в левом.

– В левом, в левом, в левом… Господи, где левый и где правый..

– Да ну, вот правый…

– Да, да…

Надев на Антонину туфли, она потащила ее вместе с платьем к столу, и, пока Антонина приметывала подол, Женя уже гладила рукава.

– Ах ты, дуся моя, – говорила она, поправляя на ней рюши и воланы, – если бы ты только знала, как к тебе это идет! И ничего, что летнее, мужики – дураки, они не понимают. Ну-ка, я тебе здесь еще прихвачу, чуть широковато. Волосы пока поправь на левом виске. И брови причеши – они у тебя торчат. Ну как, ловко? – спрашивала она, в последний раз обдергивая платье. – Не тянет нигде? Ну-ка, руку подыми! Если бы мне такие руки, как у тебя! Теперь опусти! Теперь пройдись. Очень хорошо, отлично, просто сказка. Ну, я побежала, а ты сейчас же приходи, моментально. Еще зайди ко мне, надушись, только не «Душистым горошком», а «Совушкой», – нехорошо, если мы обе будем одинаково пахнуть. Утюг выключи, не забудь! – крикнула она уже из передней.

Когда Антонина наконец окончательно оделась и вышла в столовую, было уже без минуты двенадцать и все стояли вокруг стола со стаканами в руках. Она остановилась у двери, не зная, куда сесть, потому что свободный стул был только возле Альтуса, а ей было неловко с Альтусом, но Женя закричала: «Тоська, вот там, рядом с Лешей!» – и она подошла к столу и нерешительно взялась за спинку. Альтус тотчас же к ней повернулся и протянул стакан с темным, маслянистым вином. В эту минуту отчаянно затрещал будильник, и все стали чокаться.

– С Новым годом! – крикнула Женя, – До конца, пейте вино до конца!

Антонина пила и чувствовала, что вино необычайно вкусное, кисловато-терпкое и крепкое.

– До конца, до конца, – сказал рядом Альтус, и она услышала и поняла, что все уже выпили и смотрят на нее.

– Уф, – вздохнула она и стукнула стаканом об стол, – как вкусно.

Она стала есть какую-то закуску, тотчас же отодвинула ее от себя и подвинула другую, но поленилась есть и первый раз взглянула на Альтуса открыто – на его темное лицо и светлые, совсем выгоревшие волосы. Он почувствовал ее взгляд и повернулся к ней, вежливо улыбаясь.

– Вам что-нибудь нужно? – спросил он.

– Нет, – сказала она спокойно, – ничего не нужно.

И деловито съела большую котлету.

– За учителя! – сказала Антонина. – За милого моего учителя.

И, обратившись к военному моряку, объяснила:

– Он мою малограмотность ликвидирует, этот человек. Закс его фамилия.

– А вы и учитесь? – спросил Родион Мефодьевич.

– Обязательно! – хмелея от выпитого вина, ответила Антонина. – Непременно. Иначе меня с работы выгонят, понятно? А человек должен работать…

Родион Мефодьевич почему-то грустно взглянул на Антонину, а его сосед, летчик, произнес с мягким украинским акцентом:

– Вы на кого учиться собираетесь?

– На врача!

– У меня сын тоже на врача собирается! – сказал летчик, и Антонина заметила в голосе его милую нотку гордости. – Хорошее дело докторское, замечательное. Я, случилось, упал, думал – гроб, а доктора ваши починили.

– Какие же мои, – смеясь, сказала Антонина. – Я еще никакой не доктор, я только собираюсь и, наверное, провалюсь.

– Нет, вы доктор! – настойчиво возразил летчик. – Вы именно что доктор. Верно, Родион Мефодьевич?

Ответа Степанова Антонина не расслышала, потому что началось в то время застолье, когда каждый говорит сам по себе и в ответах не очень нуждается. Закс принес из передней гитару и запел:

 
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…
 

Но гитару у него отобрали, и Родион Мефодьевич, легко перебирая струны, щурясь на Женю, начал:

 
Вот мчится тройка почтовая
По Волге-матушке зимой…
 

– Славно как! – сказала Антонина как бы сама себе, но в то же время и Альтусу. – Удивительно славно!

– Да, люди хорошие, – спокойно ответил он. – Это старые мои дружки – и Устименко, и Степанов…

– Какой-то другой мир…

– Что? – не понял он.

Но тотчас же согласился:

– Да, вы правы, это другой мир.

– Вы о чем? – спросила она.

– А вы?

Он взглянул на нее в упор, таким взглядом, как много лет назад на Гороховой, и ей сделалось как-то особенно весело, словно она съезжала на салазках с горы.

– Вы же знаете, о чем я, – сказала Антонина. – Но того мира больше нет. Есть только этот…

– Если бы! – с грустной усмешкой произнес Альтус. – Каждому, который живет в этом мире, кажется, что того больше нет. А он, к сожалению, есть.

– И вы с ним имеете дело?

– Имею. Черт бы его подрал! – довольно грубо сказал он.

– Знаете что? – предложила Антонина. – Давайте не говорить про грустное, про подлое и вообще про дрянь. Давайте говорить про хорошее.

И засмеялась.

– Что вы?

– Ничего. Вино уж очень пьяное. Так и подкашивает, – старательно выговорила она, – так и кружит голову. Наверное, это вино очень дорогое?

Альтус внимательно смотрел на Антонину, немного исподлобья – вежливо и сочувственно.

– Да, – согласился он, – это чрезвычайно дорогое вино. Мне его подарили.

– То есть, значит, дешевое. Бесплатное!

– Дорогое! – сурово повторил он. – Бесценное. – И сказал через стол: – Родион! Вот Антонина Никодимовна считает, что это вино – дешевое…

Степанов зажал ладонью струны гитары и покачал головой.

– Ничего я не понимаю! – воскликнула Антонина. – Ну ничегошеньки.

А Степанов уже пел:

 
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой…
 

– Послушайте, – сказала Антонина, – что вы делаете там в вечных ваших командировках?

– Работаю! – ответил Альтус.

– А какая у вас работа?

– Разная.

– Выпьем за разную работу!

– Выпьем.

– Вот вы пьете и не пьянеете, а я совершенно пьяная.

Она взяла бутылку и налила ему и себе.

Родион Мефодьевич пел сильно и печально:

 
Тяжелый панцирь – дар царя —
Стал гибели его виною,
И в бурны волны Иртыша
Он погрузил на дно героя…
 

Сема, Закс, Женя, Сидоров, Устименко подтягивали. Было жаль Ермака, и в то же время Антонина испытывала счастье.

– Буду пить! – упрямо сказала она. – Мне прекрасно. А вам… Вам?

И вновь взялась за бутылку.

– Тоська! – крикнула Женя. – Знай меру!

Но Антонина ничего не слышала, кроме песни:

 
Вдали чуть слышно гром гремел,
Но Ермака уже не стало…
 

– И вам тоже приходится бывать в переделках? – спросила она Альтуса и, не дождавшись ответа, воскликнула: – Какие удивительные слова здесь, в песне: «И мы не праздно в мире жили!» Самое главное – жить не праздно, да?

Он молча кивнул.

– Вы не праздно! – сказала она, глядя ему в глаза. – Все, которые здесь, – не праздно! И это самое прекрасное!

Потом она велела ему повести ее – пройтись. Он покорно и вежливо согласился. В передней Альтус разыскал ее пальто и накинул на плечи. Потом надел свою шинель.

– Теперь платок! – Наслаждаясь своей властью над ним, этой кратковременной и чудесной властью, она строго велела: – Ах, да на сундуке вон там, какой вы, право, бестолковый. Неужели не видите?

– Этот?

– Нет, не этот! – крикнула она, хотя платок был именно «этот», а другой был Жени. – Вот, рядом, серый! Вы растяпа! – с наслаждением произнесла она. – И у вас руки как крюки! Просто невыносимо!

И пошла вперед, тяжело дыша. Возле дома он взял ее под руку. Все было чисто и бело кругом – снежный наст, заиндевелые, легкие ветви молодых деревьев, искры на снегу.

– Не надо меня под руку! – сказала она. – Под руку совсем уж ни при чем…

– Но вы поскользнетесь!

– Ах, вот что! – сказала она. – Тут, оказывается, забота о человеке.

– Обязательно! – подтвердил Альтус.

Она остановилась и засмеялась, закинув голову. Он смотрел ей в глаза и улыбался. Какие у него твердые губы, наверное, у этого человека. И рука какая сильная.

– Если бы от меня не пахло вином, – сказала Антонина, – то я показала бы вам наш комбинат. «И мы не праздно в мире жили!» Понимаете?

И опять засмеялась. Он все смотрел на нее непонятным взглядом. Какие-то тени бежали по его смуглым щекам.

– Удивительно хорошо! – сказала она со вздохом.

– Да, хорошо.

– Вы правду говорите?

– А зачем же мне говорить вам неправду?

– Тогда пойдем дальше!

Страшась того, что происходило в ней первый раз в ее жизни, она взяла Альтуса за кончики пальцев и повела за собой – немного сзади.

– Это наш массив, – говорила она, – видите? Вот это столовая. А вон там, далеко, мой комбинат.

Теперь остановился Альтус, но она все тянула его за пальцы и болтала без умолку.

– Не надо, – сказал он, – не говорите столько.

И, взяв ее под руку, медленно пошел назад.

– Да, да, – сказала она, – я знаю, что не надо.

– Вы очень пьяны? – спросил он.

– Нет, – живо и быстро сказала она, – вы же видите, я уже трезвею…

Она улыбнулась ему робко и прямо.

– Что-то происходит, – сказала она, – да?

– Вероятно, – серьезно сказал он.

И вдруг, легко и спокойно наклонившись, дотронулся щекою до ее волос на виске.

– Заиндевели, – сказал он, – совсем белые.

– Правда? – спросила она, точно речь шла о другом.

– Разумеется.

Они долго ходили по аллейкам молодого парка. Потом сидели на скамеечке и опять ходили, изредка переговариваясь, больше молча. Альтус все на нее поглядывал.

– Что вы смотрите? – спросила она.

– Я?

– Вы! А кто же еще другой?

– Вы же сами давеча сказали, будто что-то происходит, – неуверенно произнес он. – Или уже все миновало?

– Нет! – тревожно и беспокойно сказала она. – Нет. Но только пойдемте, знаете, пожалуйста, теперь пойдемте…

– Разумеется, – поспешно и виновато согласился Альтус. – Вы, наверное, застыли на морозе…

Молча они прошли несколько шагов, потом он остановился, чтобы закурить. Его шинель была расстегнута, искры летели на сукно гимнастерки.

– Осторожнее, – посоветовала Антонина. – Потушите, прогорит…

Они дошли до парадной и поднялись на две ступеньки.

– Ну вот, – сказал Альтус, – я пойду.

– Уже?

– Да, пора.

– Но ваши товарищи еще сидят у Сидоровых.

– Ничего, они большие мальчики, доберутся сами.

Она молчала. Он сделался опять холодновато-вежливым, только в глазах его появилось что-то растерянное.

– Ну, до свиданья! – сказала Антонина. – А то, может быть, зайдете, выпьете еще чаю…

– Нет, пора, рано вставать завтра.

– И мне.

– А вам-то зачем?

– Наш комбинат работает без выходных.

– Вот видите, – думая о чем-то своем, сказал он. – Следовательно, и вам пора спать.

– Да, – сказала она. – И мне.

Он пожал ее руку, застегнул шинель на крючки, коротко вздохнул и ушел. А она вовсе не ложилась спать в эту ночь. Вернувшись домой, долго и азартно играла в дурака с Родионом Мефодьевичем, Щупаком, Заксом, пила чай, особенно как-то смеялась, а потом ушла к себе и до восьми часов проходила по комнате, кутаясь в платок и старательно собираясь с мыслями. Потом надела старенькое платье и пошла на комбинат.

Было еще совсем темно и очень неуютно: крупными хлопьями косо летел снег, белые деревья нахохлились, менялся ветер, делалось сыро и мозгло. Почти у самого комбината она увидела высокую фигуру, запорошенную снегом. Человек вышел из-за угла и направился ей навстречу – нетвердо, точно бы приседая. В это время рядом – на мыловаренном – низко и глухо, словно предупреждая об опасности, завыл гудок. Антонине стало страшно, она узнала человека, это был Пал Палыч – пьяный, с тростью. Он протянул ей руку, но она своей не дала.

– Что вы? – дрогнувшим голосом спросила она.

– С Новым годом, Тонечка, – сказал он ровно и сдержанно, – с новым счастьем. Помните, как мы с вами встречали Новый год?

– Не помню, – ответила она, – пустите меня, мне идти нужно.

Вновь завыл гудок, но теперь на другом заводе. По тротуарам массива быстро шли люди, порою хлопали парадные. Гудок все выл – тревожно, как казалось ей.

– Пустите, – повторила она, – мне вас страшно.

Он смотрел на нее, склонив голову набок. Даже за обшлагами его пальто был снег.

– Вы меня тогда пожалели, – сказал он, – помните, когда я напился? Я в жалость не верю, она мне смешна, никто меня в жизни не жалел. Но теперь пожалейте вы еще раз…

– Это противно, – сказала она, – зачем вы тут ходите?

Гудок все выл.

– Не можете пожалеть? – спросил он.

– Я себя жалею, – сказала она, – неужели вы не понимаете? – В ее голосе послышались слезы. – Оставьте меня в покое, я вас прошу. Оставьте! – воскликнула она. – Мне не нужно вас помнить, я не люблю вас. Зачем вы тут? Мне страшно, что вы тут. Не смейте сюда приходить, – внезапно успокоившись, почти грозно сказала она, – я запрещаю вам. Ходит тут, бродит с палкой! «Пожалеть»! Чтобы вы опять избили меня? Нет, хватит…