Текст книги "Наши знакомые"
Автор книги: Юрий Герман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)
В вестибюле друг против друга стояли два человека. Их освещали матовые лампы, оба они были в сером, мужчина страдальчески морщил свое изглоданное лицо и все собирался что-то сказать, но только махал рукой и сплевывал в огромную урну, стоящую, как памяник, на пьедестале. Женщина дергала намотанную на шею лисицу за хвост и непрерывно трещала, в чем-то оправдываясь и заглядывая в глаза мужчине хитро и лживо.
Они шли разводиться.
Антонина была хорошей хозяйкой.
Вид всякого беспорядка вызывал в ней острое желание немедленно его ликвидировать.
И непременно самой.
Если ей случалось видеть пустую квартиру, она тотчас же в уме прикидывала, как тут можно расставить вещи.
Несмотря на застенчивость, она нередко останавливала ломовиков:
– Полено уронили.
Но она почти ничего не знала, кроме своей комнаты и парикмахерской.
Брились люди. Иногда приходили два приятеля и, усевшись на кресла рядом, переговаривались друг с другом.
– Но ведь так же нельзя, – говорил один, – ведь это же безобразие.
И, отстранив ее руку, позабыв о том, что лицо намылено, орал:
– За такое горючее их, подлецов, сажать надо!..
Она понимала, что горючее плохое. Но ей до этого не было ровно никакого дела – горючее было горючим, оно существовало вне того мира, в котором жила она. И, вытирая ватой бритву, она спокойно ждала, пока клиент перестанет горячиться, но ждала, конечно, в том случае, если не было очереди. Если же очередь была, Антонина сухо говорила: «Извините», и клиент, сконфузившись и подставляя намыленную щеку, умолкал. Ведь не могла она позволить, чтобы очередь задерживалась из-за нее.
Иногда разговоры клиентов оказывались понятными и близкими ей, несмотря на огромную разницу масштабов той жизни, которой жили клиенты и она сама.
Тогда ей становилось грустно.
Конечно же она бывала в учреждениях, относила какие-то бумажки, платила гербовые сборы, даже писала заявления. Но это было не то. Она не понимала этих учреждений.
Зачем они существуют? Где их начало и где их конец?
А тут вдруг она поняла, и мало того, что просто поняла, – увидела, как безобразно плохо организовано это учреждение.
Да нет, оно, конечно, еще не было и организовано.
Просто-напросто пустая квартира, в которой надобно все расставить по своим местам.
Ведь вот рождаются дети…
Она даже махнула рукой от необычайного возбуждения, от радостного и острого сознания того, что она понимает, что она совсем понимает, все до конца, до самой последней капельки.
Хозяйственный пыл, рвение проснулись в ней. Ей хотелось делать, совершать поступки, у нее горело лицо от желания работать – ах, сколько бы она сделала сейчас!
С жаром, которого Пал Палыч в ней и не подозревал, она вдруг взяла его под руку и быстро принялась говорить ему, как украсила бы она эту «отметочную», детскую комнату.
– Обои синие, – звонко говорила она, – правда? Самые лучшие обои – синие, да? Потолок белый, ровный, и в хорошую погоду всегда окна открыты. И большие занавески, знаешь, такие легкие, но накрахмаленные, да? От потолка и до самого пола, чтобы их ветер выносил на середину комнаты, – мне очень нравится, когда ветер раскачивает занавески, – весь город слышно, как он гремит. И потом витрины, как в амбулаториях, но только не про плохое, не про болезни, а про хорошее и красивое витрины, да? Как пеленать, как подгузник класть, как компресс на животик положить… Ведь вот, как рожаешь, ничего это не известно. И пусть даже… – Антонина вдруг засмеялась: – Пусть даже клизмочка будет показана, как клизмочку ставить. Я с Федей так намучилась. Но красивые витрины, красивые. Диван большой, да? И еще по стенкам фотографические карточки самых здоровых ребятишек, которых только тут отметили, что они родились, верно? А портрет только один. Большой, огромный. Беленького Ленина, кудрявого, знаешь? Там, где он еще маленький. Потому что это он сказал, что дети – цветы жизни, да? Или не он?
О, с каким жаром она принялась бы своими хорошими руками за переделку всего этого пыльного учреждения!
Но Пал Палыч усмехнулся.
– Попробуй, – сказал он, – попытайся.
И сразу исчезли синие обои, занавески, которые ветер выносил на середину комнаты, карточки самых здоровых детей. Ей опять стало все равно. Ведь из нее могла выйти и плохая хозяйка, в конце концов.
12. Сверчок на печи
Под вечер в комнату Пал Палыча постучали. Антонина крикнула: «Войдите!» – и удивилась: вошел незнакомый, хорошо одетый человек.
– Вам кого?
Человек смотрел на нее и молчал.
– Кого вам нужно? – спросила Антонина.
– Готовится пир, – сказал человек, – чудеса! Пал Палыч Швырятых здесь живет?
– Да, тут. Он сейчас.
– Тогда разрешите, я сниму пальто.
Антонина помолчала, потом взяла скатерть с кресла и принялась ее расстилать на большом столе. Незнакомец разделся и ходил по комнате, зябко потирая руки. Потом подошел к подоконнику и, подняв на свет одну из винных бутылок, сказал:
– Ну кто же сейчас херес покупает? Ведь дрянь! Ай-яй-яй, Пал Палычу изменил его великолепный вкус. Послушайте, что это за пир?
– Пал Палыч женится, – сказала Антонина и с вызовом поглядела на незнакомца, – вы разве не знали?
– Не знал. На ком же он женится? Уж не вы ли невеста?
Антонина не успела ответить – вошел Пал Палыч. Увидев незнакомца, он неприятно улыбнулся и, пожимая его руку, сказал:
– Вовремя. Я женюсь.
И обратился к Антонине:
– Познакомьтесь – Борис Сергеевич Капилицын, старый мой клиент, почетный гость! Садитесь, Борис Сергеевич.
Капилицын сел.
– Останется, – шепнул Пал Палыч Антонине, – теперь не уйдет.
Гость действительно расположился, как у себя дома.
Видя, что хозяева заняты и не обращают на него внимания, он улегся на диван, вынул газету и, лениво зевнув, принялся за чтение. Но, проходя возле дивана, Антонина каждый раз встречалась глазами с Капилицыным. Он глядел на нее без улыбки – внимательно и спокойно. Потом сказал:
– Удивительная красота! Вот везет старому черту!
Антонина покраснела, ей показалось, что сейчас Пал Палыч обозлится и закричит на Капилицына, но Пал Палыч молчал. Она обернулась к нему. Он улыбался – спокойно, с достоинством. Глаз его не было видно.
К десяти часам она пошла в свою комнату переодеваться. Федя уже спал. Она наклонилась над его постелькой, привычно попробовала губами лобик, нет ли жару, и поцеловала мальчика в щеку. Села перед зеркалом и напудрилась большой, подаренной Пал Палычем пуховкой. Потом запела любимый романс из середины:
Но если счастие случайно
Блеснет в лучах твоих очей…
Одевшись, она легла и лежала долго, ни о чем не думая, вздыхала, покусывала губы.
Когда она вышла, комната Пал Палыча уже была полна народу. Недоставало только Жени и Сидорова. Их подождали с полчаса. Антонина была оживлена, глаза ее блестели, она смеялась, острила и часто украдкой пожимала руку Пал Палычу. Жени все не было. Несколько раз ей казалось, что стучат, она бросалась по коридору в кухню и распахивала дверь на темную сырую лестницу. Никого не было.
– Нет, я ошиблась, – говорила она, входя в комнату, – просто ветер.
Ей казалось, что на нее уже смотрят с сожалением. «Ну что же, – думала она, покусывая губы, – пренебрегли? Для чего же тогда все это? Зачем?»
В темном коридоре она постояла у вешалки, потом топнула ногой и, вернувшись в комнату, велела садиться за стол. Пал Палыч вопросительно на нее посмотрел.
– Больше не будем ждать, – сказала она не то Пал Палычу, не то гостям, – уже двенадцатый час. Садитесь, пожалуйста!
Первым сел Капилицын. Стулья задвигались.
Как только все сели, поднялся Егудкин, празднично одетый, и попросил слова.
– Просим! – крикнул Пал Палыч.
– В трактате Берахот, – молвил Егудкин, – сказано: «Новобрачные, как люди, занятые исполнением заповедей, свободны от шема, от тефиллы и от тефиллин». Так пусть же новобрачные сегодня не будут ухаживать за гостями. Пусть себе едят, и пьют, и веселятся, ни о чем не заботясь. Каждый из нас сам будет ухаживать за собой… Правильно? И пусть их жизнь будет так же легка и приятна, как сегодняшний вечер…
Он взглянул в рюмку, поморщился и выпил.
Сразу же стало шумно и весело, замелькали над столом тарелки с закусками, сверкнуло вино, застучали ножи.
Леонтий Матвеевич из скромности чокнулся рюмкой, но выпил из стакана. Закусив селедкой, он немедленно принялся ухаживать за Марьей Филипповной, что-то ей поминутно передавал, солил, перчил, резал, наливал…
– Форшмак знаменитый, – говорил он через стол Антонине, – очень хороший форшмак, прекрасный.
Антонина кивала головой и предлагала грибов, или пирога, или килек.
– Кушайте! – кричала она порою. – Пал Палыч, ну что же это такое, право? Никто ничего не ест! Мотя, вы хрену возьмите, заливное надо непременно с хреном есть… Товарищ Щупак! Что вы смотрите? Почему у вас тарелка пустая?
Пал Палыч был совершенно счастлив. В черном своем костюме, спокойный, улыбающийся, любезный и весь словно бы открытый (обычная сдержанность покинула его в этот вечер), он то старательно и подолгу упрашивал всех есть, то откупоривал пиво, то ладонью пробовал, не слишком ли тепла водка, то резал еще пироги, то менял тарелки…
Пьяненький Мотя Геликов беспрерывно ухаживал за Капой, но порою смотрел на Антонину жалкими глазами.
– Ну чего вы, – смеялась Капа, – чего? Все равно, не полюбит… Вы лучше на меня так посмотрите…
– И никак я не смотрю, – обижался Геликов, – просто-напросто отвлеченно любуюсь.
После первых минут искусственного оживления Антонине сделалось нестерпимо скучно, почти тоскливо. Сидя рядом с Пал Палычем, она неприязненно глядела на раскрасневшиеся лица гостей, на мелькающие в воздухе рюмки и графины, слушала шутки, басок Леонтия Матвеевича, смех Капы и чувствовала, что злится. «Зачем я их всех назвала, – раздраженно думала она, – нужны они мне!»
Когда все немного опьянели, встал Капилицын. Он был трезв, чуть улыбался и держал в высоко поднятой руке хрустальный бокал с вином. Перед тем как начать говорить, он пригладил розовой ладонью и без того лоснящиеся волосы, потушил окурок и лениво оглядел всех сидящих за столом.
– Товарищи, – сказал он негромко, – товарищи, Пал Палыча Швырятых я знаю давно. Пал Палыч был известен мне как отличный, честнейший и… – Капилицын разыскал глазами Пал Палыча и приветливо улыбнулся ему, – и… как скромнейший человек… Мы очень, очень давно знакомы друг с другом, и я нынче искренне радуюсь, что Пал Палыч наконец обзавелся семьей, что у него есть ребенок, потому что ведь ребенок много значит в семейной жизни… рад и за жену Пал Палыча. Мой друг Швырятых – человек редких душевных качеств, а главное, – Капилицын говорил все медленнее и медленнее и все душевнее улыбался, – а главное, человек надежнейший, человек, за которым можно чувствовать себя как за каменной стеной. Разумеется, мы, живущие в эпоху великих свершений, упований и грандиознейшего в истории земного шара эксперимента, разумеется, мы должны мыслить масштабно, но есть ведь и счастье домашнего очага, то счастье, о котором так прекрасно писал наш милый Чарльз Диккенс. «Сверчок на печи», добрые друзья, неизменность тихого счастья. Чем и кто это нам заменит. Так вот, позвольте мне искренне поздравить молодую жену, обретшую в эпоху великих потрясений свое истинное счастье, своего избранника и свой очаг…
Осторожно, чтобы не расплескать, он поднес бокал к губам, выпил до дна, обвел смеющимся взглядом всех сидящих за столом и швырнул бокал об пол.
Все молчали.
– Кому еще мадеры? – спросил Пал Палыч.
– Мне! – громко и зло сказал Закс. – Вот сюда! Я тоже хочу сказать тост…
В голосе Закса был вызов, но Капилицын не слышал. Он вообще был не из тех людей, которые слушают других. А сейчас, наклонившись, не спеша, он деловито обгладывал белыми мелкими зубами куриную ногу, мастерски запеченную в курнике.
Закс встал.
– Я, возможно, и не совсем понял речь вот этого товарища, – он вежливо кивнул в сторону Капилицьша, – да, собственно, я и не собираюсь ему возражать. Я тоже желаю счастья Пал Палычу и его жене. В этом я совершенно согласен с предыдущим оратором. Но вот по поводу счастья у домашнего очага в эпоху великих свершений, как выразился здесь товарищ, кушающий курицу, – тут позвольте мне усомниться.
– И мне! – крикнул Щупак. – Правильно, старик!
– Призыв к неизменности тихого счастья, – напряженно и по-прежнему зло говорил Закс, – есть, по существу своему, призыв к мещанскому образу жизни, к мещанскому, скучному и пошлому счастью. И именно потому, что мы живем в эпоху великих свершений, никто из нас не имеет права ориентироваться на вашего, товарищ, «сверчка». Не работая, жить неинтересно, и не было еще в истории, я утверждаю это, супругов, проживших счастливо без всякого дела… Разве что Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна.
– А что? – миролюбиво возразил Капилицын. – Неплохо старики прожили свою жизнь…
– Я не собираюсь спорить с вами, – вдруг покраснел Закс, – тут не место этому и не время. Если вам желательно, поговорим отдельно, хоть там вот – на диванчике. Я только хочу пожелать молодым счастливой жизни и счастливой работы.
– Я и работаю, – чужим голосом сказала Антонина, – в парикмахерской на Большом проспекте.
– Насколько я понимаю, – усмехнулся Капилицын, – ваш тост, товарищ Закс, за счастливую жизнь и за счастливую работу в парикмахерской. Верно?
– Верно, – вызывающе подтвердил Закс, – конечно, верно…
– Ну вот видите, даже «конечно, верно», – тускло улыбнулся жирными от еды губами Капилицын, – а раз верно, да еще «конечно, верно», то нельзя не выпить! Что ж! Ура!
Он поднял бокал и с видимым удовольствием выпил вино.
Пока он пил, Антонина смотрела на него и не слышала, как отворилась дверь и вошли Женя и Сидоров.
Сидоров был в белом свитере, Женя – в простом, свежем платье. Они оба опоздали из-за нее, из-за Жени, так говорила она, стоя перед Антониной.
– Пришлось дежурить в клинике, понимаете? До двенадцати часов. Сидоров, бедный, сидел и дремал внизу, в вестибюле, под часами.
– В какой клинике? – не поняла Антонина.
Женя назвала.
– Ах, боже мой, – вдруг обрадовалась Антонина, – ведь я там рожала. Ах, как давно это было! И сейчас там тоже рожают?
– Тоже, – улыбнулась Женя.
– Вы же моего сына не видели, – говорила Антонина, – пойдемте, я вам его покажу.
Она взяла Женю за руку и потащила ее в коридор. В коридоре, в темноте они обе разом остановились.
– Я рада, что вы приехали, – сказала Антонина, – у нас весело.
– И я рада. Я только сегодня очень устала, знаете? Как вы живете?
Антонина не ответила. Ей не хотелось говорить, что хорошо.
Федя спал, одеяло с него сползло, рубашка подкатилась к самому горлу.
– Совсем замерз, – сказала Антонина и с усилием вытащила его из кроватки, – ну совсем простыл мальчишка.
Улыбаясь, она поцеловала его в лоб, в переносицу, в пушистые ресницы.
– И не сажала его нянька, наверное, их какая, право! – говорила она. – Подождите, я сейчас.
Было слышно, как за ширмой Федя вдруг спросил:
– Умывальников начальник?
– Спи, спи, – тихо говорила Антонина, – спи, деточка.
Потом с сыном на руках она вышла из-за ширмы и села в кресло у камина. Угли еще тлели. Женя подкинула щепок и два полена, подула, дрова вспыхнули и мелко затрещали. В комнате было полутемно и тихо – смех и голоса из комнаты Пал Палыча едва доносились…
– Ну вот, – сказала Антонина, – посмотрите, хороший?
Женя нагнулась над мальчиком, завернутым в одеяло, и, улыбаясь, сказала:
– Очень. На вас похож.
– Правда?
– Правда. Ресницы совсем ваши. И лоб ваш. И нос.
– Нос как раз отцовский, – сказала Антонина, – это вы неверно. Вот рот – мой. – Она дотронулась пальцем до губ мальчика, потом показала свои, накрашенные, четко вырезанные. – Видите, одинаковые? Господи, что ж это я, – вдруг спохватилась Антонина, – ведь вы не ели ничего…
В комнате у Пал Палыча было шумно, накурено и, видимо, весело. Все чему-то смеялись, один толстый Щупак сидел с недовольным лицом. Антонина усадила Женю меж Пал Палычем и Сидоровым, налила ей вина, подвинула закусок и жаркого, выпила сама и подсела на диван к Заксу.
– Вы чего убежали?
– Так.
– Так только вороны каркают, – сказала она и засмеялась – ей хотелось выглядеть счастливой. – Ешьте! – крикнула она Жене. – Там жаркое вкусное, с грибами. Ну, чего же вы уединились? – спросила она опять у Закса.
Он молчал.
– Давайте я вас побрею, – вдруг предложила она, – хотите? Вон вы какой небритый. Пойдем в кухню, я вас там отлично побрею. Ведь я мастер, и хороший. А? Ко мне самые капризные клиенты ходят. То есть ходили, сейчас я мало в мужском зале работаю, больше в дамском. Хотите, побрею?
– Нет, спасибо, – улыбаясь, сказал Закс? – я боюсь.
– Почему?
– Вы пьяная.
– Вот уж неправда, – растерянно сказала Антонина, – это уж чистая неправда…
– Впрочем, и это неважно. Важно другое: вы на меня рассердились за мой тост и зарежете меня нарочно. Но ведь прав я, а не он. Ужасно это горько и, знаете, неразумно. Сколько полезных людей тратят свою жизнь только на домашний очаг, на все это липовое счастье, и, взрослея, старея, понимают, что жизнь-то прожита даром.
– Вы – партиец?. – спросила Антонина.
– Нет.
– А Женя?
– Женя – комсомолка.
– А что вы делаете на массиве?
– Я там заведую электричеством.
– И Сидоров над вами начальник?
– В общем, начальник.
– А Щупак ваш сердитый.
– Почему сердитый? Нисколько. Он отличный товарищ и работник очень хороший, куда лучше вашего этого… оратора…
– Почему же он мой? – удивилась Антонина. – Я его первый раз вижу. Вы же слышали, он, кажется, об этом и сам говорил. Мне он, кстати, тоже не нравится… А это правда, – оживившись, спросила она, – правда, что вы с двумя ребятишками живете, и стираете на них, и все делаете?… Правда?
– Правда.
– И вы… довольны?
– В основном доволен. Я думаю, что работа спасает человека от всего. Я бы, наверное, не выдержал, лопнул бы, если бы не массив и не ощущение своей там, извините, полнейшей незаменимости. Знаете, очень ведь еще важно быть незаменимым… Тогда все можно перенести, все легко, все даже как-то само собой делается.
– Да, но стирать, обед варить, очереди, завтраки, уборка. Ведь с одним сколько дела, это ужас, а тут двое, да еще вы мужчина… Вы стирать-то хоть умеете?
– Чего ж там уметь, – сурово улыбнулся Закс, – уметь там нечего. Стираю, и все тут…
– Не «все тут», – рассердилась Антонина, – вот и видно, что не умеете. Погодите, я к вам приду, всему вас научу. Господи, – вдруг испугалась она, – а учиться? Ведь вы же студент, как же… Мне Пал Палыч рассказал, я точно не понимала, а на вас смотрю… Это же вовсе невозможно, чтобы так было – и учиться, и ребята… И денег у вас мало, да?
Закс молчал. Антонина смотрела на него горячими, почти нежными глазами. Он вдруг широко и ясно улыбнулся, закурил папиросу и тихо спросил:
– Что ж мне, по-вашему, их в детский дом отправить? Справлюсь, ничего.
– А я к вам все-таки приду, – погодя сказала она, – обязательно приду.
– Приходите, – опять улыбнулся Закс.
– Вы только не сердитесь, – сказала Антонина, – это, может быть, нехорошо, что я спрашиваю, но я не понимаю: это что, ваши дети?
– Да, мои.
Не торопясь, спокойно он рассказал ей, как от него в прошлом году ушла жена, как он не отдал ей детей.
– Но ведь она же мучается, – перебила Антонина, – ей же тяжело…
– Она искалечила бы их, – сказал Закс. – У нее вот такой муж, – он кивнул головой в сторону Капилицына, – такой же ферт и пошляк, с такими же даже рассуждениями, только еще похлеще, – знаете, «рви цветы, пока цветут», и так далее. А дети существуют, и я хочу, чтобы из них выросли люди.
– Такие же, как Безайс и Матвеев? – тихо спросила Антонина.
– А вы читали эту книгу?
Она кивнула. Он удивился:
– Как же тогда вы можете…
– Ладно, не стоит об этом, – перебила Антонина. – Мало ли что написано в книжках и что случается в жизни! Лучше скажите, вы свою жену и сейчас любите? То есть я хочу сказать – бывшую жену?
Закс ответил едва слышно:
– Не знаю. Наверное, люблю. Да ведь это совершенно все равно.
Они помолчали.
– Где вы живете? – спросила Антонина.
Закс в блокноте написал свой адрес и отдал листок Антонине.
– Странная у вас фамилия, – сказала она, вглядываясь в его крутую подпись, – Закс. Мы с Пал Палычем тоже сегодня в загсе были. Смешно, правда?
– Смешно! – вежливо, но невесело согласился он.
– А теперь яблоко мне дайте, кислого хочется.
Молча он принес ей тарелку с яблоками и опять сел в свой угол. Возле стола по-прежнему смеялись. Пал Палыч завел граммофон и, мягко шагая, подошел к Антонине. Она взяла его за руку и заставила сесть рядом с собой.
– Ну что? – спросил он ласково. – Устала?
– Устала, – покорно ответила она, – очень устала.
Ей вдруг показалось, что она устала от разговора с Заксом, от этих его детей, от спокойного и мягкого выражения его глаз.
Потом ее охватило раздражение: «Подумаешь, – говорила она себе, – подумаешь, радость! Надоело, надоело! Несчастье это, вот что. И воображаю, как он это белье стирает. А, да что тут…»
Она дотронулась ладонью до лба и встала. Голова кружилась.
– Давайте танцевать! – крикнула она. – Кто хочет?
Но никто не захотел. Она прошлась по комнате, выпила еще вина, отворила окно в фонаре и подышала свежим, сырым воздухом. Вдруг ее кто-то обнял. Она обернулась, думая, что это Пал Палыч. Это был Капилицын.
– Красавица, – говорил он, – чудо что такое…
Из комнаты донесся взрыв хохота: Сивчук что-то рассказывал.
– Я в вас влюблен, – сказал Капилицын, – вы чудо.
– И вы чудо, – пьяным голосом сказала она, – верно?
– И я чудо. Вы зачем флиртовали на диване с этим дураком?
– Оставьте меня, – сказала она, – что вы обнимаетесь?… А то закричу.
Он отпустил ее и усмехнулся.
– Ваше место не здесь, – сказал он, – ваше место там.
– Где там?
– Вы ничего не понимаете, – говорил он, близко наклоняясь к ней, – вы пьяны… Да?
– Да, – сказала она и засмеялась.
– Вот слушайте.
Она взглянула на него.
– «Это ты, мой любимый, далекий мой друг, моя радость, голубка моя, – говорил Капилицын. – Ты пришла исцелить мой сердечный недуг, подкрепить и утешить меня…»
– Господи, что вы только бормочете! – сказала Антонина. – Нашли тоже утешительницу…
Он попытался схватить ее за плечо, но она выскользнула.
– Имейте в виду, Тонечка, – сказал ей погодя в коридоре Пал Палыч, – запомните, пожалуйста, что этот Капилицын – мужчина грязный и развратный…
– А мне-то что за дело?
– Уж больно вы с ним нынче рассуждаете и смеетесь…
– Что же, плакать прикажете?
Пожав плечом, она пошла к дивану. Рядом с Заксом теперь сидела Женя.
– Ну что же, так и не будем танцевать? – спросила Антонина. – Никто не хочет танцевать?
– Я не хочу, – тихо сказала Женя.
– Ну, вы-то, конечно, – сказала Антонина, – вы не танцуете, а может быть, другие?
– Я бы с удовольствием! – крикнул из фонаря Капилицын.
– И я, пожалуй, – сказал уже пьяный Мотя Теликов. – Капочка, потанцуем, да?
Танцевали до четырех часов утра. В комнате было душно, тесно, намусорено. Сивчук, Егудкин, Марья Филипповна и Щупак ушли в самом начале танцев. Антонина попрощалась с ними холодно, только спросила: «Уже уходите?» Даже не проводила до двери. Пал Палыч ей сказал об этом, она грубо ответила:
– Пускай убираются к черту, мне все равно. Мне, кроме вас, в конце концов, никого не нужно. Налезли, старые идиоты!
Глаза ее злобно блеснули.
Прощаясь, Женя спросила у нее, за что она сердится.
– Вовсе я не сержусь, просто весело, танцевала… За что же мне сердиться?…
– Ну, если не сердитесь, заходите. Мы переехали на массив…
– Нет, не приду, – вдруг сказала Антонина, – я не хочу к вам приходить.
– Почему?
– Ну, не хочу и не хочу. Вздор! Чепуха! Зачем я к вам буду ходить? Зачем?
Женя покраснела.
– Ну, как знаете, – сказала она.
– Вот так и знаю.
– Пойдем, Женька! – крикнул Сидоров из двери.
Женя неловко кивнула и пошла, но Антонина догнала ее, повернула к себе и поцеловала в губы.
– Какое-то последнее целование, – смеясь, сказала Женя. – То вы злитесь, то целуете, ничего нельзя понять.
Антонина отворила дверь.
– Идите! – велела она. – Теперь идите…
– Вот – гонит. Сумасшедшая, просто сумасшедшая, совсем сумасшедшая…
Вернувшись к себе в комнату, Антонина выпила еще вина, нахмурилась, неумело закурила чью-то недокуренную папиросу и села на разобранную Полиной постель. Не стуча, осторожно, в домашних туфлях вошел Пал Палыч.
– А вы уже и без стука? – кривя накрашенные губы, спросила Антонина. – Муж? Идите-ка, дорогой мой, баиньки, идите, милый. Я вас, может быть, когда-нибудь полюблю, но пока что еще не люблю. Спокойной ночи!
