Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Она приезжала в гостиницу голодная, усталая, с телом легким, обожженным солнцем и исцарапанным, высыпала из туфель песок, ела персики тайком от Альтуса: у нее болел от них живот, она объедалась, и он не позволял ей, – ложилась на маленький диван и засыпала сразу, в одну секунду. Спала до возвращения Альтуса – спала во что бы то ни стало, даже если не хотелось: грустно было просыпаться без него.

Он входил, и она сквозь сон слышала его шаги, поскрипывание его сапог и ремней, ровный свист – он всегда посвистывал на ходу, – слышала, как он переодевается, чувствовала, как он смотрит на нее, и вдруг открывала глаза в ту самую секунду, когда он меньше всего ожидал.

– Я люблю вас, гражданка, – сказал он ей однажды в такую минуту.

– Меня нельзя не любить, – ответила она строго. – Еще бы ты меня не любил!

Он сел возле нее и долго ее разглядывал, словно видел в первый раз. Погодя спросил:

– Опять персики ела? Сколько можно!

За обедом он сказал ей, что его на работе дразнят.

– Почему?

– Говорят, от меня духами пахнет. Черт знает что такое.

– И пахнет! – сказала она, помолчав. – Это я нарочно все твои кофточки надушила.

– Кофточки?

– Ага!

– Я, между прочим, кофточек не ношу. И зачем ты их надушила?

– Так!

На ее лице проявилось упрямое выражение.

– Собственница! – сказала он. – Правильно?

– Ага! – подтвердила Антонина. – Но если тебе неприятно, я не буду.

– Нет, мне приятно.

– А вы не врете?

– Нет, мы не врем!

– Врете. И я завтра все ваши гимнастерки, кителя и ремешки проветрю. Пусть пахнет порохом и железом, так у вас полагается? И табаком!

– Дурачок! Я же тебя люблю! – сказал он со своей мгновенной, мелькающей усмешкой.

В этот день он несколько раз говорил ей об этом. И каждый раз она думала в ответ: «Еще бы! Еще бы! Еще бы!». Но молчала и только хитро на него поглядывала матовыми, без блеска, зрачками.

Часов в шесть его вызвали по телефону, он ушел и через несколько минут позвонил:

– Собирайся! В восемь двадцать уходит теплоход, мы едем в Одессу. Мне сейчас некогда, я буду ждать тебя на пристани. Вернее, около. Там, где большая белая скамейка.

«Где большая белая скамейка»! Легко ему так говорить! А если кругом полно больших белых скамеек, тогда как? И все друг друга разыскивают, плачут дети, играет оркестр, кого-то провожая, особым ходом проводят клетчатых интуристов, пионеры играют на горнах и барабанят в свои барабаны, трещат лебедки, снуют какие-то тележки со звонками? Господи, что это за манера являться почти тогда, когда начинают сволакивать трап?

И самое главное, он пришел как ни в чем не бывало.

Пришел посвистывая, с портфельчиком, неожиданно штатский, в сером просторном костюме, с плащом на руке, с кульком огромных, почти прозрачных слив.

– Можно сойти с ума! – сказала Антонина. – «Белая скамейка»! Все скамейки же белые! Бежим!

«Украина» дала еще один гудок. Провожающие уже начали махать платками. С борта тоже махали. Горничная в наколке привела их в каюту, здесь были два дивана, на столе стояли цветы в хрустальной вазочке, за открытым иллюминатором плескалось море.

– Так живут миллионеры в кино! – сказала Антонина, – Леша, мы миллионеры, да?

– Некоторым образом! – сказал он, оглядывая каюту.

Как она любила это его плутоватое, мальчишеское, ужасно легкомысленное выражение лица.

– Некоторым образом, – повторил Альтус, – потому что у меня лично шесть рублей. Не успел получить деньги, вот какая штука. У тебя что-нибудь есть?

– Мало! – ответила она испуганно. – Но это ничего, Леша. Нас ведь не высадят на необитаемый остров? За билеты заплачено?

– Некоторым образом, – в третий раз сказал Альтус – Впрочем, наплевать. Тут у меня в портфеле есть булка и банка леща в томате.

«Украина» отвалила. В великолепном ресторане, где пассажиры ели семгу, икру, куропаток и какие-то там фрикасе, Альтус заказал две рисовые каши и порцию хлеба. Официант не без удивления на него посмотрел, он ему подмигнул и объяснил:

– Мы диетики, дорогой товарищ! Нам больше ничего нельзя.

– Бывает! – согласился официант. Это был тертый человек, такого не проведешь, он повидал на своем веку всяких диетиков.

И все-таки оба они чувствовали себя совершенно счастливыми. Сверкая нарядными огнями, покойно и надежно дыша машинами, послушный своему командиру, похаживающему на мостике, теплой, мглистой, душной ночью шел теплоход в неведомую Антонине Одессу. Невидимое отсюда, с палубы, где-то глубоко и таинственно плескалось море – ее море. «Мое море!» – думала она так же, как давеча думала о земле. И земля, ее земля, уже готовилась ко сну, там, далеко, где волны шипя взбегали на прибрежные камни…

– Я же ничего о тебе не знаю, – ночью в каюте сказала Антонина Альтусу. – Подумай-ка, Алеша. Совсем ничего. Ты был женат? Или, может быть, ты и сейчас женат? Ведь ты…

Она помедлила:

– Ты совершенно взрослый!

– Чтобы не сказать – старый! – невесело усмехнулся Альтус.

– Ты женат?

– Да. На тебе.

– А раньше?

– Раньше, давно, я был женат на другой женщине.

– Ты… любил ее?

Альтус помолчал, ковыряя проволочкой свою трубку.

– Теперь… не знаю.

– А раньше?

Это слово «раньше» вдруг прилипло к ней.

– Раньше ты ее здорово любил, да?

Он взглянул на Антонину и промолчал. Ей захотелось ударить его, или даже укусить, или в крайнем случае сломать его трубку, которой он дорожил, – единственная вещь, которую он боялся потерять. И так как за эти дни она привыкла ничего от Альтуса не скрывать, то сказала ему об этом. Он рассеянно улыбнулся.

– Пустяки!

– Что пустяки?

– Все пустяки, – с коротким вздохом сказал он. – Главное, что мы отыскались.

Антонина не поняла.

– Главное то, что я вас отыскал. Понимаете, гражданочка? Ведь людей миллионы, и мы могли потеряться.

Его легкие волосы свесились на лоб, глаза смотрели печально, а в пальцах он вертел пепельницу.

– Все-таки мне важно, любил ли ты ее? – не своим, злым голосом спросила Антонина. – Ну хотя бы как меня? Или больше? Или меньше? Как?

– Мы никогда не будем говорить о том, что миновало, – спокойно ответил он. – Не следует ничего предавать. И жалкие слова нам с тобой тоже не нужны. Твои заблуждения, мои неурядицы! В сущности, мы сами во всем виноваты. Я полюбил тебя такой, какая ты есть, почему – не знаю. Когда-то ты сказала – муж, жених, переписка, помнишь? Этих всех слов я не понимаю. Мне важно одно – любовь. Можно зарегистрировать свой брак, и он окажется ложью. Можно пробыть с человеком один час, и притом на людях, можно не сказать с этим человеком ни единого слова и всегда думать, что потерял единственное свое счастье.

Он глядел на нее, прямо в ее покорные, преданные глаза, – и он говорил мягко, не торопясь, все еще вертя пепельницу. Она слушала долго, напряженно, всем своим существом. Он говорил о непременных, длительных, трудных расставаниях, о нелегкой жизни, которая их ждет, о том, что сам измотан, не умеет быть веселым, обходительным, тем, которых называют симпатичными. Брови его хмурились, жесткая черточка («Морщина!» – удивилась Антонина) легла возле рта.

– Ты, если что, прости меня! – неумело попросил он. – Я могу и невнимательным оказаться, но, понимаешь ли, Туся, когда жизнь задает такие иногда чертовские головоломки, о которых ты и понятия не имеешь, приходится все свое внимание, да что внимание – всего себя на эту головоломку проклятую целиком бросить. Не решишь – труд многих людей погибнет, сами люди погибнут, неисчислимые беды обрушатся. И ходишь, словно блаженный или чумной. Простишь?

Молча она взяла его сухую большую руку и поцеловала.

– Это как понять? – спросил он. – Архиерей я?

– Нет, я люблю! – шепотом произнесла она. – Я люблю, и не надо мне ничего объяснять. Лучше я тебе одну простую вещь объясню сама: мне до партии далеко, я еще совсем никто, но что вы все – я это понимаю. Уж ты мне поверь, Леша, понимаю. Никаких трагедий в моей жизни не было, лгать не хочу, но самой ж и з н и не было. Понимаешь ты это?

– Понимаю! – с тихой лаской в голосе ответил он.

– Не было, как нет еще этой самой жизни в тех, кто не понимает того, что понемножку я начала понимать. Вот и все.

– Ну и хорошо, ну и добро! Кстати, помнишь, чье это слово?

– Какое?

– Добро. Родиона Мефодьевича Степанова, моряка моего.

На рассвете они вышли прогуляться на какую-то тихую, пустынную пристань. Пассажиры на «Украине» спали, матрос у трапа обозвал Антонину и Альтуса полуношниками.

– Мне бы ваше путешествующее положение, – сказал он, сладко и уютно позевывая, – я бы, уважаемые, насквозь весь рейс спал.

Где-то высоко, в белом свете прожектора, суровый голос повелевал:

– Вира помалу! Сказано помалу, а ты что? Вира помалу.

Антонина поежилась: неприятно, тяжело вспомнился Скворцов. Альтус о чем-то думал, негромко посвистывая. Вообще он часто нынче задумывался, словно отсутствуя.

Днем, когда они сидели на палубе в шезлонгах и смотрели, как кувыркаются дельфины, Альтус вдруг заговорил:

– Эмилио Мола, франкистский генерал, хитрая и умная гадина, в открытую объявил, что на Мадрид двинутся четыре колонны мятежников, но правительственный центр будет взят пятой колонной, которая уже находится в городе.

– Ты о чем это? – испуганно спросила Антонина.

– О том, что не умеют там справляться с такими пакостями…

– Ну?

– Вот и все.

В Сухуме Антонине очень захотелось съесть шашлык. Альтус соврал, что шашлыков он вообще не любит. Заказали один шашлык и одну бутылку боржома. Когда Антонина расправилась с мясом, Альтус вздохнул:

– Бывают еще шашлыки по-карски, с косточкой…

В Сочи он получил телеграфный перевод и, покуда «Украина» стояла у пристани, успел сам, на свой страх, купить Антонине пальто.

– Вы подумайте! – говорила Антонина, крутясь в каюте перед зеркалом. – Он меня уже одевает…

– Как куклу! – сказал Альтус.

– Так и живут миллионеры. Соскочил с парохода – бух – купил пальто. А в нем нельзя пойти обедать, Лешенька?

Обед заказали роскошный, с многими переменами и с пломбиром. Дошлый официант спросил:

– Кончилась диета, да? Поправились? Очень вас поздравляю, от всей души!

– Вот погоди, – говорил Альтус за обедом, – погоди, Туся, я еще тебе шубу справлю. Теплую, легкую…

– Из шиншиллей?

– Из чего?

– Это я в книжке читала. И сорти-де-баль тоже… Знаешь, у меня заячий палантин был, давно-давно…

И она рассказала ему про свой палантин и про трамвайный скандал. Он хохотал почти до слез, тряс головой, опять закатывался. А она говорила, медленно улыбаясь:

– Теперь хорошо смеяться, а тогда вовсе не до смеху было.

Теплоход вновь уходил от берегов в море. Было прохладно, быстрые облака бежали по небу. Потом наползли тучи. Антонина сидела в шезлонге, кутаясь в новое пальто, смотрела на бегущие волны, на далекий смутный берег. Альтус сказал деловым тоном:

– Нет, Туся, шубу мне в Одессе не поднять. В Одессе мы тебе купим свитер. Ладно?

– А ты все время сидел и считал в голове, да? – спросила Антонина.

– Немножко посчитал, – сконфузился он. – Но это ничего. Мы попозже купим, зато хорошую.

И добавил:

– Понимаешь, у меня никогда не бывает денег. Не пойму почему. Получаю порядочно, водки не пью, а как-то все глупо. Нет, не за миллионера ты замуж вышла, Туся!

– А разве я вышла замуж?

– Вышла.

Он взял ее руку в свои ладони и опять надолго задумался.

13. Меня некуда больше тащить!

– Насчет трех тысяч ты и думать забудь! – сказал Вишняков Щупаку. – Три тысячи! Смешно, право слово, смешно! У меня завтраки идут – омлетов одних две тысячи, яичниц с колбасой, с ветчиной – до трех. Что ж, я из пол-яйца омлет рабочему человеку подам?

Сема сидел мрачный, насупившийся.

– Вот так! – подтвердил Николай Терентьевич. – Вот, брат Семен, такие дела.

– А если меня в психиатрическое отделение заберут от этих ваших дел? – не поднимая головы, спросил Сема. – Тогда как?

– Передачку передадим.

Они сидели в конторке пищеблока комбината. Впрочем, Вишняков слово «пищеблок» не признавал никогда. Это слово, по его утверждению, напоминало ему «вырвиглаз» или даже «кабыздох». Ругательство, а не слово: пищеблок!

– Окончательно, как договоримся? – спросил Сема.

– Десять тысяч штук яичек. И сыры дай ты мне, человек – божья ошибка, качественные. Везешь преснятину, ни вкуса в ней, ни запаха, за что только люди деньги платят. Ты сам-то, когда товар получаешь, – нюхаешь его?

– Побойтесь бога, Николай Терентьевич, – попросил Щупак. – Я же не только пищевые продукты получаю. Я и гвозди, и цемент, и кирпич, и железо… Все нюхать – так что же это получится?

– Ну, железо можно и не нюхать, – снисходительно разрешил Вишняков, – а что касается моего товара – это попросил бы, товарищ Щупак.

Подавальщица Нюся принесла в конторку на подносе зразы с гречневой кашей и с луком и клюквенный мусс. Было часов семь вечера, Сема с утра ничего еще не ел. По рассеянности он начал с мусса.

– Куда прешь? – крикнул Вишняков. – Это же сладкое!

– Да? – удивился Сема.

Зразы он съел в одно мгновение и вновь принялся за мусс, но ел его с хлебом.

– Как рыба, понравилась? – спросил Вишняков.

– Ничего рыбешка, спасибо.

– Вот надрывайся для вас, – вздохнул Николай Терентьевич, – лопайся. Скушали вы, товарищ Щупак, зразы из говядины с гречневой кашей и с луком. А не рыбу!

– Ах, да кому все это интересно! – отмахнулся Сема.

Молчали долго. Сема доел весь хлеб и попил воды из графина.

– О десяти тысячах яиц и думать нечего! – сказал он совсем мрачно. – Меня уже в приемную к товарищу Разгонову не пускают.

– А ты сошлись на фарфоровый завод! – посоветовал Вишняков. – И на мебельную фабрику. Контингент каков! Так и скажи – контингент!

Сема возразил в том смысле, что Разгонова контингентами не прошибешь. И тут же ввернул насчет печенки.

– И печенки не будет? – страшно шевеля усами, спросил Вишняков. – Вы что, ополоумели, товарищи снабженцы? Фирменное блюдо, имеет феноменальный успех, подаем в нашем соусе, а они…

– Разгонов печенку не даст, – железным голосом сказал Сема. – Гусей можно взять мороженых, полупотрошеных…

– Этих гусей сам Разгонов пускай кушает. Ясно?

Сема еще повздыхал и поднялся.

– Не забудьте уплатить Нюсе за то, что скушали! – ядовито сказал Николай Терентьевич. – Очень много сейчас рассеянных стало, за последний отрезок времени.

Щупак побагровел, но промолчал. Вишняков мстил за полупотрошеных гусей. Ну что ж, его дело! Болеет человек за свой пищеблок, правильно болеет. Но как же ему, Семе, жить? Вот сейчас будет ужасающее объяснение с Сивчуком из-за фановых труб, а что Сема может поделать, если не обеспечили, вернее, надули с транспортом? Еще раз написать в «Ленинградскую правду» свои надоевшие всем «Горькие заметки»?

В коридорчике он столкнулся с Пал Палычем. Тот шел, постукивая тростью, как слепец, очки его блестели, широкое, с нашитыми карманами вытертое пальто посверкивало капельками дождя.

– Здравствуйте! – сказал Сема.

– Приветствую вас! – словно не узнавая Щупака, ответил Пал Палыч.

Дверь в конторку открылась и захлопнулась, Сема еще раз вздохнул – и по поводу своих неприятностей, и из-за Пал Палыча: очень уж тот постарел и словно усох за это время.

А Пал Палыч, не снимая пальто, сел перед столиком Вишнякова, где тот расположился составлять завтрашнее меню, поставил палку между колен, уперся в набалдашник крепким, гладко выбритым подбородком и спросил:

– Ну как, Николай Терентьевич? Крутится машина?

– Помаленьку крутится.

– Развернулись вы, я гляжу. С размахом созидаете. Вроде конец Нерыдаевке. Интересно, какое ей новое название дадут, то есть в каком высоком смысле? Имени вождя или в другом смысле, например «Путь в светлый коммунизм»! А?

Вишняков неприязненно усмехнулся.

– Без вас, я предполагаю, Пал Палыч, окрестят. Ваши названия другого порядка – например, помню я, кабаре под названием «Ню», то есть голая. Ваше имечко.

– Было! – согласился Пал Палыч. – Было. Прогорели только довольно-таки быстро. Надо такие дела делать без робости, не конфузясь, а наши не потянули. «Ню» так «ню», а ежели юбочки и прочее, так какое же оно «ню»! Почти что ресторан для семейных, даже и с детьми…

Николай Терентьевич слушал хмуро, поигрывал пальцами на большом животе. Помолчав, Пал Палыч произнес соболезнующе:

– Жиреете вы здорово, дорогой товарищ Вишняков. Нехорошо это в вашем возрасте. Кондратием может обернуться.

– Вполне! – согласился Вишняков.

И, не желая оставаться в долгу, повздыхал по поводу здоровья Пал Палыча. Очень уж он похож на с древнейших времен в пирамиде сохранившуюся мумию. Пока лежит неподвижно в гробу, именуемом саркофаг, – крепкая вещь. Но пальчиком дотронулся – рассыпалась, и нет древнейшей мумии.

Оба посмеялись, даже добродушно.

Краснощекая Нюся принесла чай-пару, как любил Вишняков – с мелко наколотым сахаром, с сушками.

– Только для вас или вообще так подаете? – спросил Пал Палыч.

– Имеем в первом этаже чайную, – ответил Вишняков. – Рекомендую наведаться. Дали прибыли в прошлом месяце немного, сиротские слезы, двадцать с чем-то тысяч, но дело популярное. Газеты, журналы, шашки, очень чисто. Зашли бы…

Пал Палыч пожал плечами: нет, благодарствуйте, он в такие заведения не ходок. Он теперь, если сам для себя, а не по службе заходит в заведение, то чтобы шум был, содом и гоморра, горячительные напитки, ибо ресторан есть ресторан, для полного отдохновения. Вишняков согласился: оно, разумеется, так, но смотря для какого случая и в каком, разумеется, возрасте.

И вновь они замолчали, словно два боксера, отдыхающие перед следующим раундом. Вишняков нарезал себе в чай несколько ломтиков яблока, ловко бросил в рот, швырнул даже, крошечный кусочек сахару. Пал Палыч курил папиросу, вежливо и остренько улыбаясь. «И чего его черт принес? – лениво подумал Николай Терентьевич. – Меню надо составлять из расчета этих проклятых гусей, а он столбом столбеет. Рассольник, что ли, дать с потрохами и гуся сделать по-румынски – паприкаш? Так это кушанье неизвестное, может не пройти! И калькуляцию как на паприкаш составлять? Да, кстати, есть ли у нас еще молотый стручковый перец?»

– Как товарищ Сидоров с супругой поживают? – начал второй тур Пал Палыч.

– А хорошо поживают. Отлично.

– И Щупак отлично? И Закс?

– Превосходно оба поживают. Щупак же работает как снабженец выше всяких похвал. Завтра завезет мне десять тысяч яиц, не знаю даже, куда их девать. Печенка у нас в изобилии, почки, дичь имеем уцененную…

– Удивительно! – возразил Пал Палыч. – Мы по первой категории снабжаемся, и то яиц я два дня ни штуки не добился. А где печенку-то он берет?

– Разгонов, все Разгонов, бери – не хочу, такой человек замечательный!

Пал Палыч закурил еще папироску. Вишняков наслаждался маленькой победой. Ишь «по первой категории»! Тут, брат, рабочий жилмассив, сюда первая очередь идет, а не тебе в твою обираловку. Знаем ваши дела, не мальчики! Один бифштекс раз – и тот из челышка, не прожевать двадцатилетнему солдату.

– Пойти, что ли, к Разгонову? – вслух подумал Пал Палыч.

– А и пойдите! – сладострастно посоветовал Вишняков. – На нас сошлитесь, Пал Палыч. На Щупака.

– Впрочем, шут с ним! – отмахнулся Пал Палыч. – Это все мне ни к чему. На вокзале все сожрут, была бы водка да пиво.

– Значит, вы на вокзале нынче работаете?

– Именно! – слегка смутился Пал Палыч. – Подвернулась должность. Не хлопотно – клиент быстрый, торопливый; оно, конечно, осложняет в смысле жалоб, а все же легче, чем здесь, и, конечно, доходнее.

– Опять капитальчик задумали сколотить?

И вновь оба немножко посмеялись – Вишняков пораскатистее, Пал Палыч негромко, прилично. Еще раз выиграл Николай Терентьевич.

И опять спросил Пал Палыч:

– Как Антонина Никодимовна? Уехала, слышно?

– Вроде бы уехала.

– Отдыхать? Природой наслаждаться?

– А почему бы, Пал Палыч, человеку не отдохнуть? Сами знаете, нелегко ей жизнь далась; и работа, и учение…

– Не нахожу, что так уж трудно. Впрочем, для прислуги сейчас все пути открыты.

– Для какой такой это прислуги? – выкатывая глаза, спросил Вишняков. – Хреновину вы порете, Пал Палыч!

– Почему же хреновину? Она у господ Сидоровых за прислугу управлялась, а те, ей в благодарность, направили Антонину Никодимовну управлять государством. Дело нетрудное, ибо каждая кухарка должна уметь управлять государством – так вы, партийцы, исповедуете и проповедуете. Или не так?

Вишняков все смотрел не отрываясь на Пал Палыча, на его иссохшее пергаментное лицо, на хрящеватые, торчащие уши, на очки, за которыми скрывались глаза. Все смотрел и посапывал, отыскивая ответ наиболее меткий, разящий наповал, окончательный. Но покуда он искал этот ответ, в нем что-то словно повернулось, и совершенно для себя неожиданно Вишняков пожалел Пал Палыча. Пожалел брезгливо, презрительно, а все-таки пожалел и не смог его срезать, а только фыркнул и пробурчал:

– Ничего-то вы не поняли и никогда, видать, не поймете. Впрочем, вы и раньше, в стародавние годы, ничего не понимали, кроме как в своем капитальце, да и с тем, благодаря вашему непониманию, сильно накололись.

– А вы, извините, Николай Терентьевич, много понимаете?

– Я? Все! – швыряя в рот еще кусочек сахару, ответил Вишняков. – Могу вас заверить, Пал Палыч, я лично все понимаю.

– И свою цель понимаете?

– Понимаю.

– И ради чего в тюрьме сидели?

– И это понимаю.

– А я не совсем, – с тихим смешком сказал Пал Палыч. – Вот вы, например, сидели в тюрьме, по этапу были также направлены, беды на вас и на ваше семейство сыпались, но чего же вы этим, лично вы, достигли?

– То есть как это?

– К чему пришли? Какое положение на общественной лестнице заняли? Возвысились, может быть, и на персональной машине разъезжаете? В начальство выскочили? Секретарей имеете и отдельную квартиру из шести комнат? Расскажите! Поделитесь с отстающим элементом!

Николай Терентьевич поставил чашку на стол, подумал, утерся платком и, понимая, что с точки зрения Пал Палыча проигрывает странную их игру, произнес:

– Я к чему хотел, к тому и пришел. Я теперь, благодаря революции, имею то, что называется смыслом жизни…

– Гм! – сказал Пал Палыч.

– Вот вам и «гм»! Специальность у меня и раньше была, но смысла в специальности я не видел и от этого тосковал, хотя искусство мое, как вам более чем кому-нибудь известно, многие ценители признавали, и были случаи, что даже слышал я «браво», а также вручались мне в благодарность империалы. Было это?

Пал Палыч молча кивнул.

– Но для чего? – крикнул Вишняков. – Зачем? Пропить? В то время как нынче я сам (он ударил себя кулачищем в грудь), сам! Кормлю не только что бывшую Нерыдаевку, но еще пять, а нынче уже семь заводов и фабрик; и люди, которые электромоторы строят, шкафы и диваны, чашки и сервизы вырабатывают, – трудовые люди! – через мои руки и мой мозг кормятся.

Он тяжело встал, оттолкнул ногой кресло, подошел к схеме, которая висела на стене, и, тыча в нее толстым пальцем, закричал:

– Вот линии, пунктиры, кружки, квадраты – это что? Это, Пал Палыч, дело моих товарищей и мое дело. Вот центр – я! Я! Вишняков Николай Терентьевич – кормилец и поилец всего района! Нескромно, скажете? А для чего я скромным должен быть, когда это и есть то, что называется смысл жизни. Вот к чему я пришел и вот для чего я в царской сволочной тюрьме имел честь сидеть. А что касается до квартиры, то мне достаточно жилплощади, секретари мне не нужны, на машине меня подвозит, если нужно. Вам это не понять, потому что главная ваша идея – это капиталец, а моя теперь – тесто!

– Что? – даже слегка привстал Пал Палыч.

– То, что слышали: тесто! Я два магазина полуфабрикатов открыл, и еще один открою – на самом на Невском проспекте, – и дам туда готовое слоеное тесто на вес. И дрожжевое разных сортов, дабы хозяйка без мучений и лишних хлопот могла сама испечь по своему вкусу желаемый продукт. Я уже машины получил и это тесто дам, что бы мне ни вякали маловеры и нытики…

– А вы ведь сумасшедшенький! – с сочувственной улыбкой произнес Пал Палыч. – Это только для сумасшедшего главное может быть тесто!

– Да? Ну, а для вас что именно главное?

Пал Палыч промолчал.

– Нечего сказать? А я лично так рассуждаю, что для работающего человека всегда должна быть главной ближняя цель. И жизнь тогда поминутно имеет свой смысл. Насчет теста я, может быть, даже преувеличил, но его мне дать интересно, и нынешний день я час простоял, глядя, как это мое тесто хозяйки разбирают на домашнее печение. И сам инструктировал, чтобы не спартачили, хотя я и не кондитер. Вы же… вы же… при вашем знании, опыте вы могли бы во главе общественного питания находиться как крупнейший специалист, а вы что? В вокзальный ресторан драпанули, чтобы как потише?

Он махнул рукой и сел. Зачем весь этот крик? Все равно как об стенку горохом.

– Каждому свой смысл, – тихо и грустно промолвил Пал Палыч. – Вы революцию свершали…

– Не довелось, – буркнул Вишняков. – Из нашего брата действительно свершал ее товарищ Раков, геройски погибший, но предполагаю, что, будь он жив, помог бы мне в смысле, извините, теста, а ваше поведение – осудил бы!

Плеснул себе холодного чаю, выпил залпом и спросил сухо:

– Вы ко мне по делу или так? А то завели беседу попусту…

– Я вообще на массив зашел, к бывшей нашей домработнице Поле…

– Пошпионить маленько насчет Антонины Никодимовны? – усмехнулся Вишняков. – Бросьте вы это, Пал Палыч! Кончено тут, черепки не соберете.

– Оно так, оно кончено! – смиренно согласился Пал Палыч. – До Антонины Никодимовны рукой не достать. Хорошего бобра убила, из начальства, нашла-таки себе судьбу. Нам, конечно, не дотянуть. И я, заметьте, как в воду глядел: образование это для нее и деятельность там на комбинате единственно для чего нужны были – для того чтобы бобра убить, муженька себе отыскать с положением, с персональной машиной, с именем в ихних, партийных кругах. Будучи непролетарского происхождения, она…

– Послушайте, Пал Палыч, а не уйдете ли вы от меня? – почти что фистулой, да и то срывающейся, спросил Вишняков. – Насмердили вы изрядно, не проветришь! Давайте-ка вытряхивайтесь!

Пал Палыч еще раз улыбнулся, и теперь Вишняков увидел его глаза – светлые от ненависти. Тотчас же зрачки вновь исчезли за толстыми стеклами очков. Не говоря ни слова, Пал Палыч поднялся во весь свой крупный рост, слегка кивнул и, покашливая, затворил за собой дверь.

«Свинья!» – сердито подумал Вишняков и подвинул к себе поближе правой рукой счеты, а левой тетрадку для записи меню. Часы пробили девять, скоро должны были начать собираться повара для обсуждения завтрашнего дня. «Ну хорошо, – рассуждал он, стараясь сосредоточиться на проблеме проклятых полупотрошеных гусей. – Хорошо, отлично! С паприкашем им не справиться. Фаршированного дать, что ли? На французский манер, в фарш грибов, зелени! Да ведь Семка-подлец зелени не привезет! И телячьей печенки нет для фарша. Хотя…»

Он позвонил дежурному по базе Андрею Лукичу, знакомому старичку, и сладким до противности голосом повел беседу о погоде, о здоровье, о салицилке против ревматизма.

– Да ты, Николай Терентьевич, мне голову не крути, – сказал Лукич. – Для чего звонишь?

– Печенки телячьей нужно! – заявил Вишняков. – Сделай, друг! Гусями нас начальство задавило, а гусь идет плохо, в него у трудящихся неверие наблюдается. Кому грудка, а кому гузка. Фаршированный же проходит побыстрее. Там всегда припухлость можно создать, мясистость за счет фарша.

Лукич обещал посодействовать, Вишняков сахаринным голосом заключил:

– Ну, дай тебе господь, вызволил, век буду помнить…

– А и хитер ты, старый бес! – хихикнул Лукич. – Даже господа всуе поминаешь.

– Ты бы, Лукич, покрутился, как я с моими объектами, тогда узнал бы…

– Ежели тяжело – иди к нам в инструкторскую группу, давно приглашали…

– Ну, какой из меня инструктор…

А Пал Палыч в это самое время, постукивая тростью, входил в шумный вестибюль своего вокзального ресторана. Девушка в беретике надрывалась у телефона-автомата, какие-то молодые военные спорили – заходить или нет, гардеробщики ловко «в обязательном порядке» раздевали пассажиров.

– Позвольте пройти! – сурово и жестко говорил Пал Палыч, проталкиваясь в дверь. – Позвольте же!

Он был еще бледнее обычного, его подзнабливало, хотелось выпить водки и поговорить с каким-либо своим человеком. Но где отыщешь этого «своего»? Откуда его взять? Как с ним увидеться – с этим все понимающим, мудрым, сочувствующим «своим»?

Последнее время Пал Палыч стал методически и изрядно попивать, пил маленькими рюмками, не закусывая, сидя в своем служебном кабинете, бледнея все больше и больше. Сейчас старый дока официант, подхалим, выжига и хам, повиливая задом, принес Пал Палычу на подносе графинчик под салфеткой, солонку, тонко нарезанную луковицу и ломоть черного хлеба.

– С наступившей осенью вас! – сказал он, смахивая со стола.

– Как в зале?

– Курьерскому через двадцать минут отправление, – кривя по привычке рот, ответил Айбулатов. – Торопятся.

– Да, торопятся! – не слушая официанта, машинально повторил Пал Палыч. – Все торопимся.

Он выпил одну за другой четыре рюмки, пожевал ломтик лука и посоветовал:

– Ты бы, между прочим, поаккуратнее, Айбулатов! Воруй, да не заворовывайся. Давеча скорый уходит, а тебя со сдачей нету и нету. Добро бы с тридцатки, а то полную сотню унес за стакан чаю с пирожком…

– У него деньги несчитанные, у комиссара-то! – маслено улыбаясь, ответил Айбулатов. – Бумажник раскрыл – вот денег, ворох!

– А ты – бедный?

– Какой бы я ни был, Пал Палыч, но только человек человеку волк. С малолетства учен – бери, что плохо лежит. Сами знаете, наши автобиографии какие!

Пал Палыч выпил еще рюмку и спросил:

– Зось здесь?

– Кассу сдает.

– Вели ко мне зайти!

– Слушаюсь.

– И запеканки подай…

Чуть дрогнул пол – это тронулся курьерский. Пал Палыч приподнял тяжелую малиновую штору своего кабинетика – поглядел, как возвращаются провожающие. Налил еще рюмку и шепотом, сам себе, сказал:

– Да, так! Человек человеку волк! Так!

Зоя, пышногрудая, голосистая ругательница, вдова бывшего директора ресторана «Ша нуар», имевшая виды на Пал Палыча, тяжело села в кресло, заложила ногу за ногу и пожаловалась:

– Моченьки нету, Пал Палыч. Взял бы меня кто-нибудь замуж, я бы такой уют создала. Устаю ужасно.

Она налила запеканки, закусила балыком, дотронулась белой полной рукой до рукава Пал Палыча:

– И вы переутомлены.

– Давеча ворюга Айбулатов заявил, что человек человеку волк, – прохаживаясь по кабинету, говорил Пал Палыч. – Это он-то, сам первый волк! Но должен сознаться, и сам я стою на такой же точке зрения…

– Любопытно! – сказала Зоя.

– Да, на такой же. И вспоминаю. Году что-либо в двенадцатом объявился некто господин Сычев, или Сычугин, не имеет значения. Обещал неимущим огромные дивиденды и под эти дивиденды ужасно сироток всяких обокрал. Идея у него была такая: покупает он участок земли и штук дюжину черно-бурых лисиц…