Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

22. Я ее дядя!

Барабуха вспомнил, что к Скворцову приходила Антонина, только на третий день вечером.

– Что ж ты, сука, молчал? – бледнея от злости и медленно подходя к Барабухе, спросил Скворцов.

– Позабылся…

– Дурак!..

К удивлению Барабухи, Скворцов не ударил его, а только отшвырнул прочь от вешалки, накинул пальто и исчез.

Антонины не было дома.

Скворцов пошел через час и опять не застал. Барабуха сидел на своем стуле у двери и с опаской поглядывал на бегающего по комнате Скворцова. Потом Скворцов налил себе коньяку, выпил, сплюнул и лег на диван. Барабухе очень хотелось коньяку, но он боялся попросить.

– Может, уже вернулись, – сказал он, надеясь, что Скворцов уйдет, а ему удастся тем временем украсть рюмку коньяку.

Скворцов молчал.

Только на четвертый раз он застал Антонину. Дверь опять отворил Пюльканем.

– Дома?

– Дома.

Скворцов повесил пальто, пригладил волосы и постучал в кухню. Ответа не было. Он постучал еще и прислушался, но ничего не услышал, кроме шагов Пюльканема. Тогда он распахнул дверь и вошел.

На плите, застланной тонким бобриковым одеялом, одетая, лежала Антонина. Глаза ее внимательно смотрели на Скворцова.

– Здравствуйте, – тихо сказал Скворцов.

Она не ответила.

Он подошел к ней и взял ее руку. Рука была суха, шершава и горяча.

– Заболели? – спросил он.

Антонина молчала. Он наклонился над нею. От нее веяло жаром. Губы ее пересохли, лицо горело. Вдруг она громко и отчетливо попросила пить. Он обернулся, чтоб посмотреть, где чашки, и испуганно присвистнул: кухня была совершенно пуста. Под светом лампочки без абажура сверкал кафель. Чашка стояла на полу, на книгах, застланных чистой салфеткой. Пол был подметен, но не до конца. Веник лежал на полу посередине кухни. На венике сидела кошка и мылась.

– Пить, – сказала Антонина, – пить, папа!

Скворцов налил воды из крана, но испугался и попросил у Пюльканема кипяченой.

– Нету, – крикнул Пюльканем через дверь.

– Сволочь, – буркнул Скворцов.

Несколько секунд он постоял в кухне в нерешительности, не зная, что делать. Потом завернул Антонину в одеяло, застегнул одеяло английской булавкой и поднял Антонину на руки. Она была тяжела, и он запыхался, пока нес ее по лестнице. Дома он положил ее на диван, достал из шифоньера чистое постельное белье и постучал в стену старухе соседке. Пьяный Барабуха сидел на своем стуле у двери.

– Пойдешь за доктором, – приказал Скворцов, – моментально.

– Можно, – согласился Барабуха.

Пока старуха раздевала и укладывала Антонину, Скворцов еще раз сбегал в ее комнату и в охапке принес все оставшиеся вещи.

Доктор пришел в четвертом часу ночи. Антонина лежала тихая, с расчесанными косами, укрытая шелковым великолепным одеялом. Возле нее в качалке дремала старуха Анна Ефимовна.

– Ну, что такое? – с неудовольствием спросил доктор.

Анна Ефимовна засуетилась. Доктор присел на край дивана и заговорил со Скворцовым, как с мужем больной. Это был маленький, впалогрудый человек с землистым лицом и злыми губами. Он глядел на Скворцова в упор и спрашивал. Потом он приступил к осмотру.

– Снимите с нее рубашку, – приказал доктор.

Скворцов не отвернулся даже после того, как Анна Ефимовна сердито замахала ему рукой. Он не хотел и не мог отвернуться. Он непременно должен был видеть.

Анна Ефимовна подоткнула под спину Антонины две подушки, загородила лампу коробкой от табака и заслонила Антонину своим телом.

Скворцов шагнул вбок, но опять ничего не увидел, потому что доктор со стетоскопом наклонился над Антониной.

Тогда он достал из шкафа коньяк и выпил.

– Папа, – тихо позвала Антонина, – папа, пить…

У нее оказалось крупозное воспаление легких. Пока доктор писал рецепт и распоряжался об уходе за ней, она тихо просила:

– Пить, пить, пить!

Анна Ефимовна всхлипнула и напоила ее теплой водой из стакана. Доктор встал. Скворцов вынул из бумажника пять рублей и протянул доктору.

Доктор скривил губы и сказал, что за ночной визит он берет десять.

– А я плачу пять, – строго сказал Скворцов, – или совсем ничего не плачу.

Доктор презрительно улыбнулся, взял деньги и ушел не попрощавшись. Анна Ефимовна стояла возле дивана красная и злая. Скворцов, улыбаясь, смотрел на нее.

– Принципиальный ты, Леня, – сказала старуха, – страшно даже на тебя глядеть. Была б я твоей матерью…

Она всхлипнула, как давеча, и, отвернувшись к Антонине, укрыла ее одеялом до подбородка.

Барабуха дремал у двери. Скворцов разбудил его и велел проваливать.

– Можно, – сказал Барабуха и лениво поднялся.

Скворцов запер за ним двери и постелил себе на полу, за шкафом. Улегшись, он закурил, но Анна Ефимовна прогнала его курить на кухню. Он покорно вышел.

– А говорите – принципиальный, – сказал он, – не знаете вы меня, Анна Ефимовна.

– И не хочу знать, – ответила старуха.

– Напрасно. Я человек неплохой.

Старуха молчала.

Засыпая, он слышал, как Антонина просила пить, и ему казалось, что он лежит в лесу, и птицы кричат над ним:

– Пить, пить, пить!..

На следующий день Скворцов позвал другого врача. Врач сказал, что положение серьезно. Антонина посерела, нос у нее заострился, веки стали темными, почти коричневыми, губы потрескались. До самого вечера она бредила. Скворцов не пошел в порт.

Вечером температура резко упала.

Анна Ефимовна обрадовалась, но врач стал еще серьезнее, чем был, и послал Барабуху к себе домой с запиской. Барабуха долго не возвращался. Врач считал пульс Антонины и заметно нервничал. Анна Ефимовна вдруг в голос заплакала и ушла в кухню.

– Чего вы? – огрызнулся Скворцов.

Она с ненавистью поглядела на него, но промолчала.

Позвонили. Он впустил Барабуху, матерно обругал его за опоздание и отнес врачу шприц и камфару.

В комнате было тихо, полутемно и душно. Врач сидел у дивана.

– Ну как? – спросил Скворцов.

– Плохо, – ответил врач и коснулся руки Скворцова пальцем, – надо быть готовым.

Скворцов опять ушел в кухню. Там Барабуха жевал хлеб.

– Что? – спросил он и кивнул на дверь.

– Надо быть готовым! – ответил Скворцов и, вздохнув, стал жарить себе яичницу с сыром и ветчиной.

– Молодая такая, и вот… – вздохнул Барабуха.

– Анна Ефимовна, вы опять перец куда-то запихали! – рассердился Скворцов.

Она подала ему перечницу и ушла к Антонине.

– Так как сделаемся с тем клиентом в отношении марафета? – спросил Барабуха. – Человек ожидает, неудобно.

– Цена – прежняя, – нюхая яичницу, ответил Скворцов.

– Они желали бы…

– А у меня нынче не такое настроение, чтобы торговаться! – огрызнулся Скворцов. – И проваливай отсюда, хватит кислород портить…

Утром Антонина открыла глаза и посмотрела в потолок. Там, наверху, было чисто и голубовато, как снег. Это так утомило ее, что она глубоко вздохнула и опять забылась.

Потом все оказалось залитым солнцем.

– Папа, – позвала она.

Над ней наклонилась незнакомая старуха.

– Ковер купили, – слабо сказала Антонина и потрогала ковер на стене ладонью.

Наступил вечер.

Она проснулась и увидела горящую спиртовку. Над спиртовкой что-то сверкало, а еще выше клубился пар. Потом спиртовку заслонила чья-то спина.

– Послушайте, – позвала Антонина.

Подошел Скворцов и сел на диван. Она узнала его, улыбнулась, вздохнула. Он нагнулся к ней и спросил, что случилось, зачем она приходила к нему тогда, не произошло ли несчастье.

– Да… нет… все равно, – ответила она, силясь вспомнить.

И уснула.

Скворцов взял номер журнала «Мир приключений», с воем зевнул и стал разглядывать картинки. Ночью Антонина проснулась, попросила напиться. Он протянул ей чашку с питьем и сказал строго:

– Я твой жених, никуда тебе, любушка, от меня не деться, объясни, что случилось. Я должен быть в курсе, сама понимаешь.

Антонина сморщила лоб, коротко вздохнув, рассказала про клуб, про то, как ей было там хорошо, про деньги.

– Кто ж это деньги в наружном кармане носит, – проворчал он. – Тоже, голова. Ну ладно, поправляйся.

– Спасибо вам! – засыпая, прошептала она.

– Еще «спасибо»… – сказал он, почти растроганный.

И отправился спать.

Когда наутро Ярофеич и стриженая Лена Сергеева вошли и кухню, Скворцов, поставив ногу на табурет, чистил ваксой ботинок.

– Старосельская здесь живет? – спросила Лена.

– Нет, не здесь.

– А нам сказали, здесь, – недовольно проворчал Ярофеич.

Скворцов снял ногу с табурета и остановился в выжидающей позе.

– А может, вы знаете, где она живет, – спросила Лена, – нам ее очень нужно.

– По делу?

– Да.

– В данное время она находится здесь, – сказал Скворцов, – но она больна и видеть ее нельзя.

– Чем больна?

– Крупозным воспалением легких.

Ярофеич переглянулся с Леной.

– А вы не из клуба? – спросил Скворцов.

– Из клуба.

– По поводу денег?

– Нет.

– Деньги для вас приготовлены, – холодно сказал Скворцов, – вы можете их получить.

– Мы пришли не за деньгами.

– А за чем же?

– Нам нужно ее видеть.

– Я же вам сказал, что нельзя.

– Простите, – вдруг вмешалась Лена, – а вы, собственно, кто?

– Кто, я?

– Да.

– Я ее дядя-я, – неприятно улыбаясь, сказал Скворцов. – Она просила меня передать вам деньги. Напишите мне расписку.

– Я не могу взять деньги, – сказал Ярофеич, – они списаны.

– Это ее не касается.

– Странный какой-то разговор, – раздраженно сказала Лена, – ведь мы вам объясняем, что деньги списаны.

– Списаны или не списаны, это все равно. Она просила меня возвратить вам казенные деньги. Будьте добры, напишите расписку.

– Что же делать? – спросил Ярофеич.

– Переведем деньги как добровольный взнос, – сказала Лена, – пиши, если ей это так важно.

Ярофеич написал, что от т. Старосельской получено в виде добровольного взноса сорок рублей. Скворцов прочел и вернул расписку.

– Не годится, – сказал он, – ваше дело, как проводить, а ее – вернуть казенные деньги. Напишите, что вами получены деньги, выданные под отчет т. Старосельской, – сорок рублей.

Ярофеич улыбнулся и написал.

Скворцов отсчитал сорок рублей и протянул их Лене, Ярофеич тем временем писал Антонине еще записку.

Когда они ушли, Скворцов развернул записку и прочел ее с начала до конца два раза. В записке было написано, что инцидент давно исчерпан, что Антонину ждут в клубе и что Ярофеич может ее устроить помощником библиотекаря на жалованье в тридцать семь рублей тридцать копеек. Дальше говорилось, что ее будут ждать еще неделю, что приходить ей вовсе не обязательно, но что хоть письменное согласие она должна прислать. Работы бояться нечего – библиотекарь человек славный, быстро подучит. Записка кончалась так:

«Выяснилось, что все наши ребята к тебе отлично относятся, и, когда история с Гартман всплыла наружу, было устроено, даже не по моей инициативе, общекружковое собрание. Ваш руковод выступил с речью. Группу Гартман высадили из клуба, ее саму вывели из ревизионной комиссии. В общем, все хорошо. Мы тебя заждались, а Костя-художник совсем иссох. Выздоравливай. Не понимаю, почему ты суешь нам деньги во что бы то ни стало».

Прочитав записку до конца во второй раз, Скворцов мелко ее изорвал и бросил клочки в помойное ведро. Потом он дочистил ботинки, вымыл со щеткой руки и, тонко засвистав, постучал в свою комнату.

Антонина одетая лежала на диване с книгой в руке. Ноги ее были покрыты теплым пледом. Она очень похудела за время болезни, но была красивой по-прежнему, только рот стал больше, да немного ввалились глаза.

Пока Скворцов вытирал за шифоньером руки, она спросила, с кем он разговаривал в кухне.

– А разве было слышно? – быстро спросил он.

– Конечно, было слышно, что с кем-то разговариваете.

– Да, разговаривал. Тут из твоего клуба приходили.

Антонина села.

– Кто?

– Не знаю. Какой-то лысый, в очках.

– Ну?

– Насчет денег.

Скворцов сказал, что в клубе целая история, Гартман, или как ее…

– Гартман, – нетерпеливо подтвердила Антонина.

– Гартман через ревизионную комиссию стала действовать. Они тоже чего-то рассердились.

– Кто они?

– Да вот лысый этот.

– Ну?

– Что – ну? Я его спровадил.

Скворцов поглядел на Антонину и усмехнулся.

– Взял с него расписку.

– Какую?

– В том, что он деньги получил сполна.

– А как же деньги?

– Я заплатил.

Антонина молчала. Скворцов поправил перед зеркалом галстук, манжеты, обдернул пиджак и сел в качалку. Антонина не сводила с него глаз.

– Вы заплатили свои деньги?

– Свои.

Он вынул из жилетного кармана расписку и бросил ее на диван.

– Да, это Ярофеич писал, – тихо сказала Антонина, – он сам приходил.

Скворцов медленно покачивался в качалке и курил.

– И больше ничего? – спросила Антонина. – И передать ничего не просил?

– Сказал, что тебя исключили из кружка.

– Меня?

– Тебя.

– Но за что же?

– Не знаю. За деньги, наверное.

Несколько секунд Антонина сидела молча, не двигаясь. Потом вдруг губы ее задрожали, она закрыла лицо ладонями и повалилась ничком на подушку. Она плакала, а Скворцов ходил по комнате и говорил:

– Ничего. Без них жили и жить будем. На такие дела надо смотреть просто. Ведь главное – что получилось? Я этому лысому-то говорю: «За что же исключать, если деньги возвращены?» А он отвечает: «Возвращены, товарищ, да поздно». Поздно ему, черту. Как так может быть поздно?

Антонина вдруг села на диване, вытерла ладонью слезы и подозрительно спросила:

– А почему он сюда не пришел?

– Почему? – спокойно усмехнулся Скворцов. – Потому что мне его пускать было не для чего. Я сразу узнал, что из клуба. А раз из клуба – значит, за деньгами. Ну, поскольку у тебя денег нет, а у меня есть – разговор короткий. Получите – и ауф видерзейн.

– И ничего больше не сказал? – спросила Антонина.

– Ничего.

– И не сказал, чтобы я зашла?

– Нет.

– Взял деньги и ушел?

– Да.

Антонина легла, повернулась лицом к стене и укрылась с головой пледом.

Скворцов вышел в кухню и сказал Анне Ефимовне, что, если на Тонино имя будут письма, ей не передавать, так велел доктор.

– Волнует ее, – добавил он, – незачем.

На другой день вечером он зашел к Ярофеичу в клуб и передал на словах, что его племянница работать в клубе не будет, так как немедленно по выздоровлении уедет в деревню на отдых.

Ярофеич попросил передать ей письмо, которое тут же и написал.

Скворцов изорвал и это письмо.

Ужинал он в ресторане и всем приказывал пить за Антонину.

Все пили.

23. Мы поженимся!

Только на третьи сутки Скворцов явился домой. Он был совершенно трезв, гладко причесан, выбрит, напудрен. Из карманов его отличного английского пальто торчали горлышки винных бутылок.

– Здравствуй, – сказал он и, подойдя к дивану, пожал Антонине руку.

– Что это вы такой парадный?

– Некрасиво?

– Нет, ничего.

Вошла Анна Ефимовна. Скворцов разделся, набил табаком трубочку и сел на диване у ног Антонины. Анна Ефимовна взяла с подоконника клюкву и ушла варить Антонине кисель. Скворцов проводил ее недовольным взглядом.

Антонина отложила в сторону книгу, которую читала, и принялась перебирать бахрому пледа. Потом она взглянула на Скворцова и покраснела.

– Так вот, Тоня, – заговорил он, – давай решать.

– Что решать? – еще больше покраснев, спросила она.

– Известно что.

– Я не знаю, о чем вы…

– Все о том те. Я уж и винца принес.

Он поднялся, вынул из карманов пальто две бутылки и поставил их на стол.

– Ну?

Она молчала, потупившись и завязывая узелки из бахромы.

– Ты одна, – начал Скворцов, – жить тебе не очень хорошо. Верно? Ну, думала, с клубом выйдет, место там получишь…

– Я не о клубе думала, – сказала Антонина, – я о месте как раз меньше всего думала.

– Все равно. Место, не место…

Скворцов говорил долго, спокойно и убедительно. Она смотрела на него. Он сидел у нее в ногах, широкоплечий, бледный, гладко причесанный. Глаза его поблескивали. Иногда он сжимал левую руку в кулак – не то с угрозой, не то от волнения. В правой он держал трубку. Пахло сладким дымом и чуть-чуть углями от самовара, кипящего на столе. Потом Скворцов встал и прошелся по комнате.

– Ты меня не обвиняй, – говорил он, – я в своем характере не виноват. Жизнь такая. С детства в море хожу. Ну и научился. Ты думаешь, Татьяна одна? – Он усмехнулся. – Сотни их было. Э, брат, что говорить. Мы народ грубый, за красоту или еще там за что меньше всего думаем. Есть баба – и ладно. А теперь я иначе стал думать. – Он искоса взглянул на Антонину – она все еще вязала узелки из бахромы. – Совсем иначе. Я бы с тобой… Иначе бы мы жили…

Опять вошла Анна Ефимовна. Скворцов засвистел и заходил по комнате. Потом, закрыв за старухой дверь на задвижку, он присел на диван и тихо попросил:

– Выходи за меня, Тоня?

Глаза у него блестели. Она молчала. Он оторвал ее руки от пледа и крепко сжал их, потом притянул ее к себе и поцеловал в сомкнутые губы.

– Но вы меня любите, – сказала она, – а я…

Она хотела сказать, что не любит его, хоть и хорошо к нему относится, что вряд ли удастся их жизнь, но подумала о своей пустой кухне, о парикмахерской, вспомнила окрик: «Мальчик, воды», вспомнила длинные, пустые вечера и ничего не сказала, только закусила губу.

– Чего ж тут молчать? – обиделся Скворцов, – Тут молчать, Тонечка, не приходится. Я для тебя старался, можно сказать, вытащил тебя из смертельных объятий, а ты помалкиваешь. Некрасиво, я считаю… Ну? Что же мы скажем?

– Как хотите… – шепотом сказала Антонина.

– Это разговор другой…

И, разлив вино, Скворцов позвал Анну Ефимовну. Старуха вошла, вытирая ладони о фартук. Скворцов зажег электричество и подал Анне Ефимовне и Антонине по бокалу.

– Выпьем, – сказал он каким-то особенным голосом, – выпьем, Анна Ефимовна, в честь Антонины Никодимовны Скворцовой.

Старуха всхлипнула, крепко обняла Тоню, поцеловала ее мокрыми губами в подбородок и неумело выпила вино.

– Дай же вам бог счастья, – сказала она и опять поцеловала Антонину, – жалко мне тебя, сироту. Молоденькая, а Леня принципиальный. Ты ей уступай, Леня, – обратилась она к нему, – девчонка ведь еще.

– Не беспокойтесь, мамаша, – строго сказал Скворцов, – я принципиальный там, где нужно, а где не нужно, я и не принципиальный.

Анна Ефимовна все плакала.

Когда она ушла, Скворцов сказал слышанную где-то фразу:

– Добрая старуха.

И сел на диван.

Но Антонина быстро встала, накинула на плечи плед и подошла к окну. Скворцов обнял ее за плечи и жадно поцеловал в шею.

– Мы скоро поженимся, – попросил он, – как только комнату найдем.

– Хорошо, – тихо согласилась она.

И он тотчас же начал поиски.

Ему удалось обменять кухню Антонины на хорошую комнату в небольшой квартире. Доплатил он немного. Комната была на Петроградской стороне, в огромном каменном доме с балкончиками и окнами без переплетов. Прежде чем обменять, он точно узнал, кто живет в квартире. Жильцы были пожилые люди – ничто не угрожало его спокойствию.

Два дня он ходил с Барабухой по магазинам и по рынкам – присматривался, подбирал обстановку, обои, портьеры, гардины. Изредка Барабуха пытался советовать. Тогда Скворцов поворачивался к нему и холодно говорил:

– Тебя-то, кажется, не спрашивают?

Барабуха смущался.

– Я так, – бормотал он, – может, вы не заметили.

На третий день Скворцов нанял ломовика, посадил рядом с ним Барабуху и велел ехать к Андреевскому рынку. Здесь был оставлен задаток. Ломовик и Барабуха, обливаясь потом, грузили на подводу отличный буфет черного дуба. Скворцов стоял поодаль в дорогом своем английском пальто, в шляпе, чуть сдвинутой на затылок, в модных башмаках, в замшевых серых перчатках, покуривал и покрикивал на ломовика и на Барабуху. Когда буфет погрузили, замотали рогожами и привязали веревками, Скворцов велел ехать на Садовую к мебельному магазину, матерно обругал за что-то Барабуху и вскочил на ходу в трамвай. В магазине был оставлен задаток за огромную – тоже черного дуба – кровать. Такие кровати Скворцов видел только в кинематографе на Западе. Почти квадратная, низкая, на квадратных тяжелых ножках, с высоким без всякой резьбы изголовьем, с волосяным валиком и великолепным матрацем, обтянутым тиком, кровать эта так понравилась Скворцову, что он, вопреки всем своим правилам, даже не попытался торговаться, а сразу оставил ее за собой. Хозяин, косоротый старик в тулупчике, скрипучим голосом посулил счастья молодожену и, как бы в подтверждение своих слов, с силою ударил по матрацу. Пружины ответили коротким, едва слышным гудением.

– Оркестр, – сказал хозяин и засмеялся.

Скворцов покрутил головой и тоже засмеялся.

С Садовой он приказал Барабухе ехать на Невский к Главному штабу.

Там погрузили круглый обеденный стол, шесть стульев, раму для ширмы, люстру с подвесками и две тумбы, – Скворцову хотелось, чтобы тумбы стояли по обеим сторонам замечательной кровати, как в кинематографе.

Кухонный стол, мягкое кресло и пепельница на ножке были куплены в мебельных рядах на Ситном рынке…

Когда приехали домой, уже наступал вечер. В комнате, только что оклеенной новыми обоями, курили два маляра. Скворцов осмотрел работу, велел еще повесить гардины и портьеры, расплатился и заговорил с полотером.

Барабуха и ломовик таскали снизу вещи. В комнате пахло клейстером, воском и сырым мочалом. За стеной играл граммофон.

– Ну, вот что, – сказал Скворцов Барабухе, – вы тут действуйте, а я пойду познакомлюсь с жильцами. Неудобно…

Объяснив, куда что ставить, он повесил пальто в наиболее безопасное место, обтер башмаки случившимся куском пакли и постучал в дверь, за которой играл граммофон.

– Войдите, – ответил спокойный и низкий голос. Он вошел.

Навстречу ему поднялся очень высокий, широкоплечий, уже седой человек, в очках, в хорошем, но немодном костюме, в белой мягкой рубашке, повязанной, по-старинному, черным бантом, в меховых туфлях.

– Зашел познакомиться, – сказал Скворцов, – новый ваш сосед…

– Очень рад. Пал Палыч Швырятых.

Они пожали друг другу руки и сели.

– Слышал – молодожены, – улыбаясь в усы, сказал Пал Палыч, – ну что ж, веселее в квартире будет, дети пойдут, все такое…

– До детей еще далеко, – тоже улыбнулся Скворцов.

– Не говорите…

Помолчали.

– Вид у вас усталый, – сказал Пал Палыч, – захлопотались, поди, с переездом… Может быть, стаканчик чайку?

– Спасибо…

Пока Пал Палыч устраивал чай, Скворцов оглядел комнату. Она была хорошо, со вкусом обставлена. В большом, о три окна, фонаре стояли дорогие тропические цветы. «Купить разве и мне таких?» – подумал Скворцов. Потом он поглядел на Пал Палыча, на его сильную шею, на серебристые волосы, на большие белые руки и подивился – странный человек. «Сколько ему лет? – подумал Скворцов. – Сорок или шестьдесят? Сорок, пожалуй, – решил он, – поседел рано…»

За вкусным, очень крепким чаем Пал Палыч спрашивал, где Скворцов работает, работает ли его будущая жена, как решили венчаться – церковно или гражданским браком? Слушая, он все время улыбался, но глаза его за очками были холодны и безразличны, хоть и выражали внимание. Когда Скворцов сказал, что венчаться решено в церкви. Пал Палыч сокрушенно покачал головой.

– Не стоило бы.

– Почему?

– Смешно.

– Что смешно?

– Да вся эта процедура смешна. Поп, как ворона, каркает. Столик этот дурацкий – аналой-то. Венцы. «Прииди, прииди, от Ливана невеста». Смешно, право. Супруга настаивает?

– Нет, – смущенно сказал Скворцов.

– Неужели вы?

– Я.

Пал Палыч потрогал пальцами пышные усы и вдруг весело засмеялся. Скворцов заметил белые и ровные его зубы.

– Позвольте, – все еще смеясь, говорил Пал Палыч, – вы ведь советский моряк… Чудеса, право… И много у вас таких христиан?

– Я не очень христианин, – сухо сказал Скворцов, – но мне нравится венчание. Красиво и торжественно.

– Ах, вы про это… Да, если про это…

Он спокойно и с видимым удовольствием смотрел на Скворцова.

– Когда же думаете перебираться?

Скворцов ответил.

Постучал Барабуха, просунул в дверь голову и сказал, что ломовик требует денег.

Скворцов попрощался с Пал Палычем и вышел.

Настроение у него вдруг испортилось: так приятно начавшийся разговор кончился несколько обидно, Скворцов чувствовал себя униженным, почти в дураках, хоть ничего особенного и не случилось.

«Будет под боком такая сволочь жить», – подумал он и ни с того ни с сего накричал на Барабуху.

Когда он уходил из новой квартиры, за дверью Пал Палыча опять запел граммофон. Скворцов прислушался и узнал песенку Арлекина:

 
О, Коломбина,
Верный, нежный Арлекин
Здесь ждет один…
 

«Ну и жди», – подумал Скворцов.

На лестнице Барабуха попросил у него денег, пожаловался, что разваливаются ботинки.

– Сколько?

– Десятку надо, – жалобно сказал Барабуха, – у меня вовсе ни копейки нет.

Скворцов дал ему три рубля.

Барабуха покачал головой, злобно взглянул в спину Скворцову, но ничего не сказал.

С утра на следующий день Скворцов ездил по своим приятелям и собирал собственные вещи, оставленные за время болезни Антонины то у одного, то у другого. Только одну ночь за все время он ночевал дома, остальные – у приятелей. Так ему казалось красивее, и так больше подходило для будущей жены.

Потом он заехал в порт, покрутился на корабле, рассказал пару анекдотов и отправился на новую квартиру.

Паркет блестел, люстра была уже повешена, вещи расставлены. Горбун-обойщик обтягивал кретоном ширму.

– Здорово, хозяин, – сказал Скворцов.

– Здравствуйте, – негромко ответил обойщик и грустно посмотрел на Скворцова.

Скворцов прошелся по комнате, постучал ногтем по новым штепселям, потрогал, хорошо ли натянут шнур, засвистал и сел на кровать. Посидев на кровати, он сел в кресло, положил ногу на ногу и вынул из кармана газету, но читать не стал, а только смотрел в нее, ощупывая телом – каково сидеть в кресле, читая, допустим, газету.

Сидеть было удобно.

Скворцов пожалел, что еще не перевезен шифоньер и, следовательно, нельзя посмотреть на себя в зеркало, какой это имеет вид: кресло, газета и он – в кресле, в своей комнате…

– Ну как, хозяин, хороша комната? – спросил он у обойщика.

– Хорошая, – грустно сказал обойщик.

– И ширма подойдет?

– Почему же не подойдет?..

Он опять засвистел. Тотчас же ему пришло в голову, что хорошо бы, пожалуй, было, если бы и полотер, и обойщик, и маляры, и монтер – все они работали вместе по отделке его квартиры, – тогда бы это имело красивый вид…

Ему захотелось пройтись еще по каким-то другим комнатам так, чтобы открывалась одна дверь, потом другая, потом третья и дальше были бы еще двери, а затем лестница, крытая ковром.

– Эх, красота, черт возьми, – пробормотал он и досадливо прищелкнул пальцами.

Собственно, у него были еще деньги для того, чтобы достать себе вторую комнату и даже обставить ее не хуже, чем первую, но он боялся это сделать, так как вторая комната могла навести некоторых людей на подозрение, а рисковать, конечно, не стоило.

Ему сделалось грустно.

«Не будет у меня второй комнаты, – насвистывая, думал он, – никогда не будет. То есть вторая, может случиться, и будет. И третья будет. И кухня будет. А вот анфилады никогда не будет. Никогда я не пойду из двери в дверь по комнатам, по залам, по гостиным, по кабинетам…»

Он мысленно выругался и встал.

Ему нельзя было богатеть.

Конечно, он мог вкусно есть, мягко спать, это не запрещалось, потому что это можно было скрыть. Он мог купить себе даже обстановку, мог одеваться; он был бережлив – так по крайней мере о нем думали все. Обстановка, одежда – это все сбережения, но это не устраивало его.

Он хотел делать дело – большое и серьезное, с размахом, с риском, волнующим, но не очень опасным, такое дело, на которое стоило бы ставить и которое могло бы выиграть.

Но время было не то. Он понимал, что время не то, и боялся. Дальше контрабанды работа не шла. Это давало неплохие деньги, но заработок был незаконным, как воровство, это были ненастоящие деньги…

Он зависел от Барабухи.

Он зависел еще от каких-то ничтожных обстоятельств.

Он работал почти вором, и риск был тоже воровской, и судили бы его как вора – без уважения, с издевкой.

Раньше он мало думал обо всем этом.

Но теперь, перед женитьбой, он вдруг озлобился, затосковал, заныл.

Кровать, люстры, тумбы, буфет – это не устраивало его. Он где-то слышал о том, как специальные люди обставляют дома, виллы, замки. Ему хотелось такого. Ходить, приказывать, подписывать чеки…

Никогда не подписать ему чека.

Никогда не будут выслушивать его приказания.

Никогда…

Он остановился около сидящего на корточках обойщика и поглядел, как тот работает.

– Слабо натягиваете…

Обойщик поднял голову и с недоумением посмотрел на Скворцова.

– Как вы говорите?

– Я говорю, – раздраженно и медленно сказал Скворцов, – я говорю, что слабо натягиваешь. Сильней нужно…

– Хорошо, – сказал обойщик.

Скворцов пригладил волосы, надел шляпу и с раздражением оглядел комнату. Она показалась ему бедной, жалкой, дрянной. Нет, не этого ему хотелось.