Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

7. А работы все нет

На лестнице она встретила Скворцова. Он был в штатском – в меховой, особого, невиданного фасона куртке, в мягкой шляпе, в красивых остроносых туфлях «джимми», в серых замшевых перчатках. Он нес большой плоский чемодан и курил не папиросу, а сигарету, как в заграничной кинокартине. И весь он был – не совсем, но немного – из кинокартины.

– Здравствуйте, Тоненькая!

– Почему это – Тоненькая?

– Похудели на лицо сильно. С работенкой не налаживается?

Она промолчала. Ей не хотелось, чтобы он выражал ей свое сочувствие. Но он сразу же забыл, о чем спрашивал, и, поставив чемодан на ступеньку лестницы, стал рассказывать, что только нынче утром пришел из загранплавания.

– Потеха была с таможенничками, – говорил он, надменно и неприятно улыбаясь, – погоняли мы их, чертей. Пробный флакончик душков заграничных нарочно разбили – вот они и давай шуровать. Смешно, честное слово…

– А за границей интересно было? – спросила Антонина.

– Нормальненько. Конечно, вы бы там совершенно глазенки вытаращили, а мы – народишко привычный. Приоделся, конечно, кое-как, – добавил он и небрежно расстегнул куртку. – Вот костюмчик купил расхожий в городишечке в одном. Бостончик.

– Почему же расхожий? – возразила Антонина. – Это выходной костюм, очень хороший.

– Каждому свое. Для кого парад, для кого – будни.

Его наглые светлые глаза с пристальным любопытством бегали по лицу Антонины.

– Развлекаешься?! – спросил он вдруг, перейдя на «ты».

– Это как же? – почему-то робко осведомилась Антонина. Ее смущали и обижали наглые глаза и небрежный тон Скворцова.

– А так же. В отношении танго и всякого прочего. На вечеринки захаживаешь?

– Нет.

– Почему ж так?

– А куда ходить?

– Ну, мало ли, – усмехаясь, ответил он, – куда пойти найдется. Вы девица ничего себе, можно сказать красивая, – как же вам некуда ходить…

– А вот некуда, – сухо промолвила Антонина.

– Найдем место! – опять усмехнувшись и точно упирая на какой-то особый, только ему известный, смысл своих слов, сказал моряк. – За местом дело не станет… Я вот к тебе зайду на днях, поговорим…

Он поднял свой чемодан, поправил шляпу и пошел вверх по лестнице.

«Попка и попка, – зло подумала Антонина, – вещи купил дорогие, а вырядился, словно попка».

Нехорошо было у нее на душе. Разговор со Скворцовым словно прилип, хоть отмывайся. И день ждал – неприятный, унылый, тоскливый.

Опять искать работу.

Первый магазин, в который она вошла, был колбасный «Гауф и К°».

Сам Гауф в белом фартуке и в кожаных манжетах стоял за прилавком. Он был худощав, мал ростом и ленив в движениях. Его печальные глаза смотрели тускло и, пожалуй, тупо. Перед ним на прилавке исходил паром стакан с крепким, почти черным чаем.

– Здравствуйте, – сказала Антонина.

Гауф кивнул головой.

– Может быть; у вас есть какая-нибудь работа?

– Нет, – вяло ответил Гауф.

– И не будет?

– Нет, – так же вяло сказал Гауф.

Антонина молчала, потупившись и разглядывая каменный, посыпанный мокрыми опилками пол. Она слышала, как посапывает Гауф, как скрежещут на улице трамваи, как бьется ее собственное сердце.

– Я могу работать уборщицей, – наконец сказала она, – убирать, мыть…

– Не надо.

– Может быть, вашим знакомым…

– Не надо.

Она подняла голову и посмотрела горячими, злыми глазами в лицо торговцу. Он равнодушно встретил ее взгляд и отошел в угол.

Антонина повернулась, чтобы уходить.

– Подождите, – крикнул Гауф, – я заверну вам обрезков…

Задыхаясь от стыда и злобы, она выскочила на улицу. Милостыню! Ей – милостыню! Не родился еще тот человек, из рук которого она примет подаяние…

Господи, что же делать?

Чтобы никто не видел ее стыда, она вошла в ворота огромного серого дома и постояла там бледная, но как будто бы спокойная.

Обрезки!

Она представила себе маленький сверток – такой, как дают старухам по субботам, – и в сверточке кружки разной колбасы: краковской, фаршированной, ливерной, кровяной… Там есть даже полсосиски и те концы колбас, которые завязаны веревочкой… копченой веревочкой.

Аккуратный маленький пакетик из желтой бумаги…

Шел крупный, липкий снег.

Приближалась весна.

Извозчики кричали рыхлыми, точно из ваты, голосами.

Снег налипал на подошвы.

Все кругом было желтовато-белым – деревья, дома, люди, ломовики.

Тающий снег брызгался, в нем разъезжались ноги, идти было неловко и трудно.

Во всех магазинах отвечали одинаково на одинаковые вопросы Антонины:

– Нет.

А если она спрашивала, не предвидится ли работы в будущем, то пожимали плечами и говорили:

– В будущем, гражданка, неизвестно, что будет…

Она заходила в колбасные лавки и в ювелирные магазины, в конфекционы и в бакалейные, в рестораны и в кафе – всюду. Иногда на нее щурились и, поразмыслив, говорили:

– Нет… Не подойдете…

Иногда на ее вопрос даже не оборачивались. Иногда ее подолгу расспрашивали. Иногда вздыхали. Иногда посмеивались. Но конец был один и тот же:

– Нет… Идите на биржу, даром время теряете.

В маленьком ресторанчике близ Сенной хозяин сидел в завешенной коврами тихой и теплой комнатке, щелкал на счетах и сосал короткую черную сигару. Он был уже сед, его, точно вылинявшие, глаза смотрели умно и неласково: толстые сизые губы под щетинистыми усами улыбались.

– Нет, я вас не возьму, – сказал он, – у меня, знаете, такое заведение, что из вас через три дня верченую котлетку сделают. Идите-ка подобру-поздорову. Вот обедом накормить могу. Желаете?

– Не надо, – грубо ответила Антонина, – я сыта…

– Ну и хорошо, что сыты, – сказал он, – и совсем превосходно, что грубить умеете. Это первое дело для красивой девушки. Засим до свиданья – занят.

Он поклонился низко и вежливо, не вставая из-за стола, и обмакнул перо в чернила.

– До свиданья, – весело сказала Антонина.

– До свиданья, – улыбнулся он и покачал головой: – Красавицей вырастете, ежели удержитесь… Красавицей! Ну, идите, идите. Когда есть будет нечего – накормлю… А главное, – добавил он многозначительно, подняв перо кверху, – а главное, не обращайте внимания.

– На что не обращать внимания?

– На все. Ходите легче. Поняли?

– Нет, – созналась она, – не поняла.

– А нет – так и не надо!

«Чудак, – улыбаясь, думала Антонина, – и что он такое говорил?»

Но ей стало как-то проще. Она больше не забегала в ворота, чтобы скрыть от прохожих стыд, ей больше не казалось, что все видят, как ее оскорбили, да и можно ли было ее оскорбить? Теперь она равнодушно входила в лавку и, дерзко спросив, нет ли работы, с нелепой и злой радостью выслушивала ответ.

Перед сном она посчитала деньги.

Несмотря на тщательнейшую экономию, несмотря на то, что она больше не покупала ни варенья, ни сушек, ни даже белого хлеба, несмотря на то, что ради сбережения дров она топила свою плиту раз в три дня и отогревалась только в постели – под всеми одеялами и шубами, несмотря на то, что вынула из корзины старые, уже выброшенные чулки и заштопала их, чтобы не тратиться на новые, которые стоили всего семьдесят копеек, – несмотря на все это, у нее осталось двадцать восемь рублей с мелочью. А истратив эти двадцать восемь, она должна была жить на пенсию в одиннадцать рублей…

Ей долго не спалось.

Стараясь надышать под одеяло, чтобы скорей согреться, она думала о том, как привести в порядок свое выцветшее, короткое и вытертое пальто… Вата в пальто сбилась, подкладка протерлась, какие-то дрянные лошадиные волосы то и дело вылезали наружу.

«Если кожей обшить по краям, – думала Антонина, – такой не очень толстой или даже тоненькой кожей. Рукава, воротник, борт и петли, пожалуй, можно – ничего получится. Но только как же я обошью? Это очень трудно, это на машине надо, а у меня машины вовсе нет, да ведь тут еще специальная машина нужна… с толстой иголкой… А может быть, руками?»

Тотчас же она представила себе, как она идет по улице в таком отделанном кожей пальто и в серой пуховой шапочке с помпоном, в перчатках, тоже серых, и в высоких, настоящих фетровых ботах…

«И не холодно, – вздрогнув от радости, подумала она, – и ни капельки не холодно, ну ничуть; мороз, снег блестит, извозчики кричат, и я иду, ботами щелк да щелк, и даже нос не потираю, так мне тепло…»

Ей было самой непонятно, почему вдруг, если обшить пальто кожей, станет тепло, но в холодной комнате, в постели, пахнущей чем-то вроде мороза, так хорошо думалось о теплом пальто, что Антонина не останавливала себя.

«А что, если не кожей? – внезапно подумала она. – А что, если воротник сделать ну хоть бы из барашка, тогда ту материю, что на воротнике, можно на обшлага пустить и так придумать обшлага, чтобы они клапанами заходили на локти, получится красиво, пожалуй…» И утром, ругая себя всеми худыми словами, она поехала на толкучку…

8. Шьется великолепный палантин

Такого воротника, какой ей хотелось купить, она не нашла, но, возвращаясь, она столкнулась с торговцем, который продавал белые заячьи шкурки.

Шкурки были связаны в пачки по дюжине, по полторы и по шесть штук – для детских шубок.

– Почем? – спросила Антонина.

– Рубль и двадцать, – весело сказал торговец и раскинул веером пачку шкурок. – Хорош товар, мягкий, теплый, выделано на пять с плюсом.

– Уж и с плюсом, – усомнилась Антонина, – за такую цену бобра можно купить…

– Купите.

– Куплю.

– Молодая и скупая, – сказал торговец, – нехорошо, муж любить не будет.

– Будет, – вспыхнув, ответила Антонина, – вот если деньгами начну бросаться, тогда не будет…

Торговец ободрал с усов и бороды иней, поплясал на месте, тряхнув шкурками, и, сделав отчаянное лицо, крикнул:

– Рубль! Выбирай пачку.

– Мне нужно на воротник.

– На воротник? На воротник, хозяйка, не покупай, бери на палантин… Очень красивый палантин получится.

– А сколько же нужно на палантин? – робко спросила Антонина.

– Тебе четыре шкурки нужно. Выбирай!

Возвращаясь домой со шкурками в руке, она увидела афишу, на которой жирными буквами было напечатано имя того артиста… Спектакль с его участием шел завтра.

Дома она долго подбирала шкурки, потом лезвием безопасной бритвы отрезала лапки и крепкой шелковой ниткой сшила шкурки одну с другой…

Незаметно наступил вечер.

Антонина зажгла электричество, поела, опустила пониже лампу и опять принялась за работу…

Легкая заячья шерсть как пух разлеталась по всей комнате, налезала в волосы, цеплялась к скатерти, к одеялу, к занавескам.

Когда палантин был почти готов, она заметила, что сшила шкурки чуть кривовато. Пришлось пороть и сшивать наново…

Постучал Пюльканем.

– Можно! – крикнула Антонина и отгрызла кусочек сахару.

– Добрый вечер, – сказал Пюльканем, – работаете?

– Добрый вечер, – ответила она, не поднимая головы, – работаю.

– Разрешите присесть?

– Садитесь.

Он сел, заложил ногу за ногу, погладил тремя пальцами бородку и рассказал, что сегодня у него в кооперативе приказчик Фетов попытался уворовать девять фунтов русско-американского сыра.

– Поймали?

– Поймали, – не торопясь, ответил Пюльканем, – пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой. Это вы из чего шьете – из зайца?

– Да.

– Мы слишком бедны для того, чтобы покупать дешевые вещи, – произнес Пюльканем. – Быть может, у вас совсем нет денег?

– Есть.

– Но отчего же вы не топите?

– Топлю, – сказала Антонина и встряхнула палантин, – топлю, вчера топила, а сегодня некогда – вот шью.

– Похудели, – вздохнул Пюльканем, – очень похудели…

Антонина низко опустила голову и ладонями растянула на столе палантин. Мех красиво серебрился и был мягок, – она с удовольствием разглаживала его.

– А разрешите вас спросить, – кашляя, заговорил Пюльканем, – долго ли вы предполагаете ждать работу? – Он очень раскашлялся, побагровел и, сплюнув за свою дверь в свою плевательницу, опять уселся и опять, как давеча, погладил бородку тремя пальцами. – Бронхит, – промолвил он, – молочко надо пить с боржомом, вы боржом любите?

– Нет.

– Напрасно. В нем полезные ископаемые есть.

– Какие?

– Железо.

– И все-то вы врете, – сказала Антонина. – Какие такие полезные ископаемые? Вранье!

– Не в настроении?

– В настроении.

– А мне кажется, что не в настроении, – сказал Пюльканем и полошил свою пухлую ладонь на руку Антонине, – сердится девочка, так я думаю, – добавил он чрезвычайно противным, квакающим голосом, – сердится?

– Пустите руку, – лениво и брезгливо потребовала Антонина.

– И губки надула, – все тем же квакающим голосом говорил Пюльканем, – и глазки сердитые…

– Пусти, дурак! – блеснув глазами, сказала Антонина. – Пусти…

– Пусти, пусти, пусти, – бормотал Пюльканем и наклонился через стол, вытянув губы трубочкой и пытаясь схватить Антонину свободной рукой за плечо.

– Пусти!

– Один поцелуйчик!

– Да пусти же…

Ей стало так противно, что она ударила его кулаком по лицу.

Он качнулся и отступил.

Она опять ударила.

Тогда он боком, прикрыв голову ладонью, как щитком, отскочил, но зацепился за коврик и едва устоял на ногах.

Антонина опять подошла и еще раз ударила его…

Он взвизгнул и присел на корточки, но тотчас же отпрыгнул к своей двери, ударился об нее спиною и замер в ужасе, глядя на приближающуюся с линейкой в руке Антонину. Дверь открывалась в кухню, Пюльканем искал ручку, но, не оборачиваясь, не мог ее найти, а обернуться боялся, так как Антонина в любую секунду могла его ударить.

– Послушайте! – крикнул он, но не успел кончить, потому что она ударила его линейкой по щеке. – Послушайте! – во второй раз завизжал Пюльканем и рванулся на Антонину, но она осыпала его таким градом ударов по голове и по лицу, что он взвыл и, чтобы хоть как-нибудь спастись, побежал в угол за плиту, но линейка со свистом преградила ему путь. Закрывая лицо ладонями, он стал медленно пятиться назад к своей двери.

– Послушайте, – вдруг сказала Антонина, – послушайте, как вам не стыдно…

Пюльканем потер разбитое лицо рукой и робко кашлянул.

– Как вам не стыдно, – повторила Антонина, – как вам только не стыдно?.. Ах, боже, боже, был бы жив папа!

И, закинув голову назад, бессильно уронив руки, она вдруг так страшно и громко разрыдалась, что Пюльканем не выдержал и подошел к ней…

Она плакала, стоя посреди кухни, подняв кверху бледное, худенькое лицо и смешно растирая бока ладонями… Слезы одна за другой катились по ее щекам, каждый мускул лица дрожал, и все ее существо было полно такого страдания и горя, что Пюльканем почувствовал, как защекотало у него в носу и туман на мгновение застелил глаза.

Жуя ртом, не зная, что сказать, он обнял ее за плечи и осторожно повел к столу. Она двигалась покорно и горестно, закинув голову назад и по-прежнему плача.

– Сюда, – бормотал Пюльканем, – сюда, я вам сейчас водички дам перекипяченной… Ну будет вам, Антонина Никодимовна… Дать вам водички, скажите, дать? Ну скажите же, господи…

Она кивнула и, садясь, прижала руки к груди таким отчаянным и детским жестом, что Пюльканем вдруг совсем растрогался и, перебирая ногами на одном месте, принялся просить прощения.

– Ну Антонина Никодимовна, – говорил он, страшно теребя бороду, – ну я вас умоляю, ну Антонина Никодимовна, ну Тоня… Я ведь, право, не… Я не думал… Представьте себе… Ну Тоня, ну Тонечка, ну Антонина Никодимовна, ну я прошу вас, вот я на колени встану…

Кряхтя и хлюпая носом, Пюльканем опустился на колени и, взяв ее руки в свои, присел на корточки и наконец побежал к себе за «перекипяченной» водой…

Напоив Антонину, он отвел ее на кровать и сел возле. Она как-то сразу перестала плакать, вытерла, лицо о подушку и, улыбнувшись, все еще дрожащими губами тихо сказала:

– Вы не думайте, я не о том. Это что, это глупости…

– Так о чем же?

– Это глупости, глупости, – повторяла она, не слушая и вздрагивая всем телом, – это глупости, я не о том… Так тяжело мне вдруг стало, так тяжело… Пойдите умойтесь, – добавила она, – у вас все лицо, как у зебры, исполосовано. И на носу кровь… Смотрите-ка, сколько крови на носу… Вот у вас опять из носу капнуло. Ну, идите же!

Легонько толкнув его в спину, она повернулась к стене и закрыла глаза.

Когда Пюльканем возвратился, она, не оборачиваясь, таким голосом, будто разговор и не прерывался, попросила не сердиться.

– Ведь я не нарочно, – тихо, в подушку говорила она, – просто не нарочно, понимаете? Тогда зуб вам выбила нарочно, а сейчас нечаянно, совсем, совсем нечаянно, вы не думайте, что мне вас хотелось ударить, ведь я вас больно зашибла?

– Больно…

– Ну вот видите, – как в забытьи, ровным и печальным голосом говорила Антонина, – видите! Это так подошло, минуточка такая подошла, мне возьми да и покажись, что вы все мои несчастья. А ведь не вы?

– Не я.

– Знаю, знаю, что не вы, вот устала я очень, а тут так случилось…

Ему казалось, что она бредит. Он наклонился и посмотрел ей в лицо. Ее щеки порозовели, скошенный темный зрачок горячо блестел.

– Вам, может быть, нездоровится? – спросил он. – Я вам могу хинина дать…

– Не надо мне хинина, – тихо сказала она и вздохнула.

Потом Антонина закрыла глаза.

Пюльканем спокойно и ласково, как делывал это отец, гладил ей плечи.

– Бот спасибо, – совсем тихо сказала она, – вы точь-в-точь как папа, только он еще и песенку пел – знаете эту? «Слон, слон», а потом что-то вроде «у реки». Знаете?

– Нет, не знаю.

– А у вас дети есть?

– Есть.

– Мальчик или девочка?

– Девочка, Нюся.

– Большая?

– Так себе. На три года… Очень красивенькая, розовенькая, умненькая. И очень любит касторку. Всегда ложку облизывает…

Она задремала под его рассказ, и Пюльканем, заметив, что Антонина уснула, замолчал.

Он сидел около нее молча довольно долго – больше часа – и все поглаживал ей плечо.

Его лицо опухало.

Иногда он трогал то щеку, то затылок, то шею, то подбородок и испуганно отдергивал руку: пальцы не узнавали знакомые места, лоб стал иным, более выпуклым, но зато и кривоватым, левая щека отекла книзу, на виске что-то вздулось и на ощупь казалось слишком уж теплым…

Антонина спала так тихо, что Пюльканем даже нагнулся поближе к ее лицу – он не слышал ее дыхания…

Острое, горячее, худенькое ее плечо жгло ему ладонь. Он поднялся, потушил свет и, вернувшись, сел поудобнее, поближе к Антонине, и вновь принялся гладить…

Посапывая носом и с тоненьким звуком глотая сухой воздух, Пюльканем поглаживал ее плечи, спутанные мягкие волосы, ее худую руку…

Вдруг он нечаянно коснулся пальцами ее шеи и тотчас же отдернул руку, но вскоре опять дотронулся, и уже намеренно. Шея была горяча, слаба и так тонка, что он мог, пожалуй, обхватить ее своими пальцами… Где-то около горла нежно и равномерно бился пульс – он подержал ладонь и ладонью послушал трепетание жизни…

Ему стало жарко.

Жуя губами, он наклонился к самому лицу Антонины и, воровато поцеловав ее в маленькое ухо, сейчас же отпрянул назад.

Так же, как в тот раз, когда выбила ему зубы, Антонина села на постели.

– Тонечка, – слабо зашептал он, – Антонина Никодимовна…

Не отвечая, она зажгла свет, зажмурилась, поправила платье и поднялась. Ее верхняя губа припухла, все лицо горело, но глаза были спокойны. Она даже не смотрела на Пюльканема. А он испугался. Впервые испугался так всерьез.

– Это сильнее меня, – нарочно жалобно сказал он. – Я понимаю, что мои поступки по отношению к вам дурны, но это зов, зов страсти…

И, что-то перепутав, он добавил:

– Это Пан меня зовет, понимаете, Тонечка?

Она молчала.

Тихонько, стараясь быть совсем незаметным, он ушел в свою комнату; в конце концов это могло кончиться плохо: если узнают на службе, то при первой же чистке соваппарата…

Через несколько минут Антонина, не постучав, вошла к нему и звонким голосом сказала:

– Вот что. Сейчас я заколочу вашу дверь гвоздями, а если вы все-таки заберетесь ко мне, то я пробью вам голову этим молотком. Вот этим!

И показала ему большой, очень красивый, блестящий молоток на длинной ручке.

– И, кроме того, напишу вашей жене, – добавила Антонина. – У меня есть ее адрес: Воронеж, Маркса, восемь. Так?

– Так! – кивнул Пюльканем. И втянул голову в плечи. А потом долго смотрел, как из двери с легким шорохом и треском вылез сначала один, потом другой, потом третий, четвертый, пятый гвоздь…

9. Следи за ней!

Дворничиха сидела на табуретке у двери и, болтая маленькой полной ногой в калоше, надетой прямо на чулок, рассказывала новости.

Рассказав все, что знала, Татьяна вызвалась помочь растопить плиту.

– Ничего, я сама…

– Где уж тебе…

Вдвоем они сидели на полу у потрескивающей, жарко горящей плиты и разговаривали. Дворничиха спрашивала про Пюльканема, Антонина отвечала.

– Хорошо, что хоть к тебе не лезет, – поправляя волосы, сказала дворничиха, – а я-то уж думала, ну будет ей, раз холостого вселяют. Не пьет?

– Как будто нет, – коротко улыбнувшись, сказала Антонина.

– А то гляжу – дверь у тебя забита этакими гвоздями, – пояснила дворничиха, – ну и подумала, нет ли чего?

– Сквозит.

– «Сквози-ит», – протянула дворничиха и, недоверчиво усмехнувшись, отвела глаза в сторону. – Скучно, поди, одной жить?

– Скучно.

– А ты себе музыканта заведи, – усмехнулась Татьяна.

– Какого музыканта?

– Который на музыке играет. Не знаешь?

– Не знаю.

– Ну и не знай на здоровье…

Несколько минут она молчала. Пляшущие языки огня отражались в ее зрачках. Потом, мягко потянувшись и лениво зевнув розовым ртом, она повернула голову к Антонине и внимательно оглядела ее лицо.

– Что вы смотрите?

– Да так, – значительно сказала дворничиха, – смотрю, какая ты есть… Тебе Ленька нравится? – вдруг спросила она.

– Какой Ленька?

– Скворцов.

– Ничего. Только мне кажется, что он злой.

– Злой?

– Да, злой, – торопливо повторила Антонина, – то есть, может быть, и не злой, а какой-то…

– Нет, он злой, – перебила Татьяна, непонятно и сладко улыбаясь мягкими губами, – он злой, холера, ох какой злой… – Она подбросила в плиту поленьев и, вытирая руки, еще раз сказала: – Он злой…

– А может быть, и не злой – просто сердитый? – робея и чего-то пугаясь, спросила Антонина. – Обиженный?..

– Откуда ж тебе знать про него, – по-прежнему улыбаясь, сказала дворничиха, – тебе, детка, в куклы надо играть, до Скворцова ты еще не достигла…

Она поднялась с полу, почистила юбку рукой, накинула на плечи платок и ушла – ловкая и быстрая.

Весь день Антонина возилась в кухне – прибирала, мыла тряпкой кафельные стены.

Ей очень хотелось, чтобы Рая Зверева не заметила, как трудно и бедно она стала жить, как запустила она свое жилье, как ей скучно и тяжело…

«А то еще жалеть начнет, – неприязненно думала она, – в школе расскажет, три рубля принесет от девочек!»

Днем опять забежала Татьяна.

– Я вот чего, – сказала она из двери, не входя в кухню, – я к тебе как к подружке. Дай до завтра сколько-нибудь денег. Скворцов пришел, водки ему надо. Дашь?

– Дам…

– Неужели дашь?

– Конечно, дам.

– А ведь он на тебе жениться хочет, – вдруг сказала Татьяна, – он тут все вокруг ходит… Пока что ко мне зашел. Пока не женился.

Чувствуя, что кровь прилила к щекам, Антонина отвернулась. Неизвестно почему, ей стало до того стыдно, что она чуть не заплакала.

– Сколько же вам денег? – отвернувшись и делая вид, что роется в сумочке, спросила Антонина. – Четыре рубля хватит?

– Хватит.

– Сейчас… Рубль… два… Вот четыре рубля.

– Ну, спасибо, – торопливо и тоже словно чего-то стыдясь, поблагодарила Татьяна, – куплю ему сейчас полный набор. Злому своему… Он ведь ко мне часто ходит, – вызывающе добавила она, – вот он мне чулки привез…

Быстрым движением она выхватила из-за пазухи маленький сверточек и развернула пару тонких шелковых чулок.

– Гляди, – торопливо говорила она, – гляди, какая вязка, ты глянь только, до чего красивая вещь, и крепость какая… Ну-ка, на ногу их надеть…

Быстро и ловко Татьяна села на пол, разулась и, подняв свою белую маленькую и мускулистую ногу, осторожно расправила шелковый чулок и сразу натянула его почти до бедра.

– Красиво? – спрашивала она, шевеля пальцами под чулком. – Красиво? Ты погляди – словно вода бежит… Верно, красиво, а? И нога совсем другая, словно не моя… Он, знаешь что… – она вдруг засмеялась, – он выпить захотел, а денег у него нет, и у меня нет ни копейки, и я придумала: пойду чулки продам, такие чулки враз купят, ну и будет чего выпить. Вышла – и жалко стало, – она опять засмеялась счастливым, громким смехом, – до того жалко стало, не могу продать и кончено. Тут и подумала, зайду к ней – к тебе, значит, попрошу… Не себе ведь, Леньке… Красивые чулки, правда?

– Красивые, – тихо сказала Антонина. – Эти и есть со стрелкой, да?

– Со стрелкой другие, эти не со стрелкой. Со стрелкой что! Эти лучше…

– Из какого же они города?

– А шут его знает из какого, – все еще улыбаясь, сказала Татьяна, – заграничные и заграничные… Знаешь что, – вдруг предложила она, – знаешь что, купи у меня чулки, а? Купи. Тебе я продам – не жалко. Купишь? Ты погляди какие…

– У меня денег мало…

– Да я возьму недорого, – перебила дворничиха, – мне главное, чтоб не в чужие руки. Купи… Потом отдашь, а?

– Когда же потом? – осторожно натягивая чулок на руку и любуясь его блеском, спросила Антонина. – Потом у меня и вовсе денег не будет…

– А хочешь, я тебе их подарю? – прищурившись, предложила Татьяна. – Возьму и подарю. Скворцов мне, а я тебе… На вот, возьми… Он мне еще привезет, – заторопилась она, – опять поедет и еще привезет, этот самый гражданин Скворцов. А тебе я подарю. Что, не мое право? – возбужденно и громко спросила она. – Может, не могу подарить? На, бери!

– Не надо, спасибо…

– «Спасибо» себе оставь. Бери…

– Чего же вы будете дарить, – негромко, но твердо сказала Антонина, – у меня есть чулки.

– Не возьмешь?

– Нет, спасибо, не возьму.

– Возьми, – приблизив свое лицо к лицу Антонины и обдавая ее горячим дыханием, попросила дворничиха, – возьми.

– Да не надо мне…

– Возьми, – еще настойчивее попросила Татьяна, – ну что тебе, жалко? А я б ему сказала, что чулки у тебя, а? Вот бы… Возьми… Пришла бы и сказала: «Ленечка, гражданин Скворцов, я чулочки-то подарила». – «Кому?» – «Ей!» – «А кто она такая?» – «Да Тоня ж ваша, Старосельская, сиротка». О, господи! – И, закрыв глаза рукой, Татьяна засмеялась таким тихим, неудержимым и веселым смехом, что Антонина тоже улыбнулась. Все еще смеясь, Татьяна говорила: – Ведь он, сукин сын, что? Он меня к тебе подослал следить. Видали, музыкант? Смотри, говорит, и чуть что – мне. А? Одним словом – следи.

– Как следить? – не поняла Антонина.

– Да так, чтоб кавалеров у тебя не было…

– Какое ж ему дело? – вспыхнула Антонина. – Кавалеры, не кавалеры…

– Уж, видать, дело… Но только я зашла, поговорила и думаю: нет, гражданин Скворцов, не выйдет ваша затея. Каждому свое. Не получить вам Тоню. Верно?

– Верно.

– Для вас, думаю, я, а Тоня, думаю, для других. Верно?

– Верно.

– И на подлость, думаю, не пойду ради вашей милости, гражданин Скворцов, хотя вы и музыкант. Бери чулки, – вдруг добавила она, – и не для себя, а для меня…

Уходя, Татьяна обернулась и, глядя прямо в глаза Антонине своими блестящими серыми глазами, громко спросила:

– Замуж за него не пойдешь?

– Не пойду.

– Так и передать?

– И передать.

– Ну, пока до свиданья.

– До свиданья, – тихо сказала Антонина и, подумав, крикнула вслед дворничихе: – Заходите, Татьяна…

Потом она поглядела на чулки и вдруг представила себя – как она будет выглядеть в платье с воротничком и с рукавчиками, в этих чулках, в лаковых туфлях и в белом заячьем палантине.

«Один раз надену, – думала она, – один разочек, только сегодня. Как будто бы даже они и не мои, как будто я их поносить взяла. И Райке скажу, что не мои. Да и не могла я их, в конце концов, не взять… Ну, что бы я сказала? А ей это нужно!»

Доканчивая уборку, она вспомнила Скворцова, каким попугаем он выглядел, когда встретился с ней на лестнице, и улыбнулась.

Замуж за Скворцова?

Это показалось ей таким диким, что она даже встряхнула головой и запела свою любимую песенку:

 
По улицам ходила
Большая крокодила…
 

Под эту песенку всегда хорошо работалось, и через несколько минут Антонина покончила с уборкой.

Вымывшись горячей водой с ног до головы в огромном цинковом корыте и повязав волосы махровым полотенцем, она забралась на кровать и выкроила из старой продранной юбки подкладку для палантина. Теперь осталось только пришить эту подкладку.

В комнате легко и приятно пахло мылом, глаженым бельем и чуть-чуть дымом от плиты. Мелкие аккуратные стежки ложились на подкладку, мех принял форму и стал походить на те настоящие, дорогие меха, которые она видела в витринах хороших магазинов.

«Как они называются, – вспоминала она, – как-то красиво: скунс, или выдра, или соболь, бобр! Бобровые меха… Скунсовые меха! Собольи меха!»

Ей доставляло удовольствие произносить про себя все эти названия, изредка посматривать на часы (не пора ли в театр), шить, откусывать нитку, напевать песенку…

Она была вымыта, сыта, в комнате хорошо пахло чистотой и берестой, скоро должна была прийти Рая Зверева, Пюльканем не приставал к ней, она могла думать только о хорошем…

«И пусть нет работы, – думала она, – завтра погорюю, а сегодня строго воспрещается. Сегодня в театр иду! В театр! И угощу Райку пирожным. Все равно! Ну, стол продам, без стола буду жить… Пюльканем… Строго воспрещается – Пюльканем! Мы пойдем в буфет, не в тот маленький, а в большой, в самый большой буфет, сядем за столик, и нам подадут два пирожных и чай в стаканах…»

Она с хрустом перекусила нитку и запела:

 
И всегда, всегда, всегда, всегда туман…
Огоньки далекие,
Улицы широкие…