Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

– А почему же вы не учитесь? – спросила Антонина.

– Какое это имеет значение? Ни вам об этом не интересно знать, ни мне рассказывать…

– Почему не интересно? Интересно. Мне, например, еще интересно знать – целуетесь вы с Валентиной или нет?

Володя молчал.

– Вы не будете больше с ней целоваться! Слышите? И сегодня вы скажете ей, что все кончено.

– Зачем это вам? – спросил он.

– Так мне хочется.

– Неправда! – печально возразил он. – Ничего вам не хочется. Просто вы расшалились, и как-то зло расшалились…

«А он неглупый! – подумала Антонина. – Неглупый и славный парень. Он не такой, как они все!»

Станция была маленькая – один только дощатый перрон и будка вроде папиросного ларька. В будке сидел кассир в форменной фуражке.

У будки их ждали Валя, Игорь и Жуся.

Антонина с удовольствием смотрела на Володю: он шел медленно, оглядывался по сторонам и все время обращался к Игорю и Жусе, а не к Вале. Валя напевала и ни с кем не разговаривала. Жуся жаловалась, что у нее полные туфли песку и что она не может идти.

В двухэтажной даче с балконом, выходившим на залив, их ждал ужин, но они не стали ужинать, а уселись играть в карты.

– Пусть папа с мамой приедут, – сказала Валя, – неловко без них ужинать.

Она была бледна и потирала лоб. Антонина спросила, что с ней. Валя пожаловалась на головную боль и ушла наверх.

Играли вчетвером.

Володя чувствовал себя неловко, проигрывал и неестественно улыбался. Игорь свистал и один раз так подмигнул Володе в сторону ушедшей Вали, что Володя покраснел.

– Володя, пойдите и посмотрите, что с ней, – сказала Жуся, – неловко ведь вышло.

– И я, – вызвалась Антонина.

Вдвоем они поднялись по темной лестнице и долго ощупью искали дверь.

Валя лежала на диване под окном и плакала. Антонине стало стыдно, она повернулась и ушла вниз. Ни Жуси, ни Игоря в столовой не было. На столе коптила лампа. Антонина подвернула фитиль и ушла в сад. За деревьями – высоко, точно по небу, – прошел поезд, завыл, откликнулось эхо… Когда грохот стих, она пошла по аллее вперед, дошла до забора, села на скамейку и, вздохнув, подумала, что если она сейчас уйдет, то все, пожалуй, будут только рады. Рад будет и Володя – он такой добрый и так улыбается… Вероятно, ему очень неловко.

«Дрянная я, – грустно думала она, – и дрянная, и злая. Зачем мне все это понадобилось? Для чего? И Валя мучится, и самой нехорошо…»

Хлопнула калитка. По темной аллее кто-то шел и курил папиросу. Опять хлопнула калитка, и раздраженный женский голос сказал, что просыпались груши.

«Наверно, доктор», – решила Антонина.

За ужином Володя сидел с Валей, шлепал комаров на своей сильной шее и смотрел в тарелку. Жуся, истомленная и расстроенная, лениво, но много ела. Игорь ей подкладывал и плутовато переглядывался с доктором. Валина мать ушла наверх, не дожидаясь чая. Доктор взял гитару и запел тенорком: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». Игорь попросил хоровую.

– «Из-за острова на стрежень…» – запел доктор.

– «Выплывают…» – подхватил Игорь.

– Дым коромыслом! – закричал доктор. – Давайте водку пить, молодежь.

Он швырнул гитару, снял пиджак и принялся разливать водку. Подвыпив, он обнял Антонину и стал ей жаловаться.

– Я последний извозчик Берлина, – говорил доктор, – понимаете? Работаю на всю эту прорву, как лошадь, водку пью, как лошадь, ем, как лошадь. Отчаяние полное. Жду катастроф и потрясений. Коллеги считают меня жуликом и грозятся разоблачить. А какой я жулик? Я последний извозчик Берлина. Выпьем за потрясения, милочка, идет?

Выпили.

– Эта молодежь мне не нравится, – нюхая хлеб, заговорил доктор, – очень не нравится. Дрянь молодежь.

– Почему? – спросила Антонина.

– Утверждаю – дрянь. Вот Жуська. Ну препохабнейшая баба. Или Игорь… Дрянь, дрянь и дрянь. Эй вы, потешные, – крикнул доктор, – давайте устраивать безобразие… Валька, не гримасничать!

В конце концов он так напился, что Игорь и Володя унесли его наверх на руках.

Спать легли уже под утро.

На следующий день ловили рыбу, катались на лодке, загорали. Доктор был угрюм, за обедом пил много водки и вздыхал. Володя по-прежнему старался не встречаться глазами с Антониной. Жуся все время ела и переглядывалась с Игорем. Валя ходила торжествующая и еще более некрасивая, чем всегда.

Вечером Антонина собралась домой.

Валя попрощалась с ней сухо и даже не пригласила заходить. Володя сказал, что он мог бы ей помочь устроиться на работу.

– Помогите, – согласилась Антонина.

– Хорошо. Дайте мне номер вашего телефона.

– У меня нет телефона.

– Тогда адрес.

Она сказала. Он записал и, пряча книжку в карман, обещал все организовать в ближайшие дни.

В вагоне она думала о том, что сердиться или обижаться не стоит. Все так и должно быть. Сама виновата. Не стоило затевать: не так у них все благополучно, как ей казалось. Володя не учится и не будет учиться – он сам сказал. Игорь тоже. Всем им скучно, даже доктору. Последний извозчик Берлина. Но ведь и она не учится и вряд ли будет учиться…

Поезд летел мимо обгорелых сосен. Сверкал залив. В вагоне пели и смеялись.

«Почему последний извозчик Берлина?» – вдруг вспомнила и удивилась она.

18. Куда-нибудь уборщицей

Шла осень.

Чище, прозрачнее и холоднее стал воздух. По ночам подмораживало. Во двор возили дрова. Пюльканем выстирал и заштопал шерстяные английские носки.

Лето она прожила странно, как во сне: ходила в библиотеку – на бульварчик, брала книги и дома лежа читала. Ела хлеб, запивала его сладкой водой, жарила картошку на постном масле, варила пшенную размазню… Читала все, – и чем меньше книга походила на ее жизнь, тем больше она ей нравилась. Мечтала о том, что живет в лесу, что ночью буря, валятся сосны, воют голодные волки, что на стене висит автоматическое ружье, что вот она сорвала его, настежь распахнула крепкую дубовую дверь, что ветер ворвался в комнату, потушил лампу – стало на секундочку тихо… Блеснули за деревьями волчьи глаза. И она стреляет – раз, третий, пятый. Закрыла дверь, легла на шкуры у огня, и вновь воет ветер, вновь стучит дождь в стекла. Иногда ей грезилось, что она скачет на лошади по лесу, что ветви царапают ее лицо, что с лошади хлопьями валится пена, что перед ней поток, лошадь прыгает и, фыркая, поднимается по высокому-высокому склону. Вот поднялись: обрыв, зеленая большая вода, солнце заходит, кричат птицы, и лошадь зло мотает головой…

Подолгу, лежа на кровати, она думала об Аркадии Осиповиче. Ей представлялось, что она с ним едет на корабле. Вздуваются паруса – серебряные, легкие, корабль кренится, как яхта в Финском заливе, матрос смотрит в сверкающую под лучами солнца подзорную трубу. Тихо. Плещет волна. Пахнет смолой, как в лодке. Аркадий Осипович говорит что-то – едва слышно. И вдруг ей становится жарко, томно, почти больно. Она ждет с закрытыми глазами, подложив руку под голову, и слушает. Может быть, он наклонится к ней? Может быть, запахнет табаком, мехом, духами? Может быть, она еще услышит его голос – мягкий и ленивый? Кровь все сильнее стучит в ее висках, все сильнее она сжимает руки в кулаки, так что ногти впиваются в ладони. «Ах, Аркадий Осипович, – думает она укоризненно и грустно, – Аркадий Осипович». И вновь плещет волна, серебрится огромный, в полнеба, парус, звонит колокол, спускается ночь. «Огни, – шепчет она, – сколько огней!»

Вдруг ей казалось, что она ученая и что она что-то открыла. Вот пребольшой зал. Она стоит на возвышении. Очень тихо. За ее спиной черная доска. На ней черное платье. В ее руке – мел. Она пишет на доске, и все смотрят затаив дыхание.

– Знак Зодиака, – говорит она, – есть куб апостроф плюс жидкое состояние знак Зорро. Не так ли?

Тихо-тихо.

Затем все начинают аплодировать.

Ее несут на руках.

И Аркадий Осипович идет толпе навстречу.

Опять море под солнцем, парус в полнеба, колокол печально звонит, пахнет смолой, и тихая-тихая музыка – одни только скрипки.

Потом она вставала, расковыривала ложкой корку на размазне и стоя ела.

На дворе за ней увязался хилый, продрогший и мокрый котенок. Она взяла его на руки и принесла домой. Котенок кричал, извивался в ее руках и легонько царапался, а когда она посадила его на кровать, он жалко и нелепо принялся тыкаться мордочкой в одеяло. «Есть хочет», – решила Антонина и побежала в лавку за молоком.

Лакать котенок еще не умел. Пришлось делать ему соску. Потом он вдруг стал пачкать. Антонина безмолвно убирала за ним, а когда убирать надоело, подмешала к молоку капель Боткина.

На следующий день она устроила ему ватную постель, ящик с песком и взялась за воспитание. Котенок кричал, пачкал по прежнему и все время лез на колени.

Она опять напоила его каплями Боткина.

Котенок вылечился, но в своей ватной коробке ни за что не хотел сидеть. Ему было холодно.

Следовало затопить.

Она спустилась в подвал за дровами.

В подвале лежали разбитая кровать, несколько кирпичей и огромная крысоловка. Ни одного полена не осталось с прошлого года.

Тогда она положила котенка в старое кашне и привязала кашне к спине. Теперь нельзя было опираться спиной – иначе задавишь котенка. Так, лежа на животе, с котенком за спиной, – она прочитала всего «Обломова» и весь «Обрыв». Иногда котенок копошился за ее спиною. Она быстро отвязывала кашне и тащила котенка к ящику с песком. Там она говорила ему те слова, которые говорят маленьким детям в таких случаях. Котенок смотрел на нее желтыми глазами и, вероятно, силился понять, чего от него хотят.

Иногда она пела ему подряд все песенки, которые знала. И котенок засыпал.

Иногда от скуки одевала его в смешное платье со сборками и с лентами, напяливала ему чепчик… Котенок терпеливо и покорно переносил все.

Он отъелся, шерсть на нем стала гладкой и красивой, больше не нужно было привязывать его к спине, но еще долго ему доставляло удовольствие сидеть на спине у Антонины.

В честь собаки Аркадия Осиповича она назвала котенка Дези.

В середине ноября она пошла к доктору Дорну на прием. Ждать пришлось недолго. Доктор сидел в кабинете спиной к дверям и писал в большой книге.

– Садитесь, – сказал он не оборачиваясь.

Она села и огляделась: кожаная мебель, шкафы с книгами, картины в золотых рамах. Потом она вспомнила отца, последний визит Дорна – так подробно, как будто это было вчера.

– Год рождения девяносто шестой, – сказал Дорн, продолжая писать.

Антонина посмотрела на его седую, стриженную ежиком голову и тихонько вздохнула. Он сидел так же, как тогда, только сейчас за большим письменным столом, а тогда – за ломберным, И пиджак на нем такой же. Может быть, тот же. Может быть, тот же самый.

Доктор дописал, захлопнул книгу и, тяжело опершись на подлокотники кресла, поднялся. Антонина тоже встала. Дорн не узнал ее. Она ожидала этого и потому решила прийти просто пациенткой.

– Здоровехоньки, – говорил Дорн, не глядя на нее, – вот разве мышьяку вам дать… И питаться надо получше. А? Как вы считаете?

– Да, – тихо согласилась Антонина.

Ей было холодно стоять перед ним голой до пояса и стыдно, что у нее высокая, как у взрослой, грудь. Она сутулилась и вздрагивала.

– Одевайтесь, – наконец сказал он.

Потом он подал ей рецепт.

– Доктор, вы не помните меня? – спросила она.

Он вопросительно поднял брови.

– Старосельский Никодим Петрович, – сказала Антонина, – он умер. Это мой папа.

– Старосельский, – как бы обрадовавшись, повторил доктор, но она видела по его глазам, что он ровно ничего не помнит.

– От жабы умер. Такой, – говорила она, – с усиками, не помните? Ночью умер.

– Да, да, да, – бормотал доктор, – но позвольте, позвольте – вы…

– Я его дочь…

– Помню, помню… Как же… На кухне мы с вами разговаривали. «Григория разбойника убили», – улыбнувшись, вспомнил доктор, – как же. Все помню. Ведь это в прошлом году было?

– Нет, в этом.

– Даже в этом. Подите, как недавно. А вы уже совсем взрослой стали. Небось уж и замуж вышли!

– Нет, – сурово ответила Антонина.

– Работаете?

– Нет, не работаю.

– Как же вы живете? Я помню, мы что-то с вами тогда говорили о службе.

Антонина молчала.

Доктор опять поднял брови, потом нахмурился, потом недовольно засопел.

– Пришли бы попросту, – сердито сказал он, – а то комедию ломать, больной представляться. Ну зачем это вам, скажите на милость?

Он прошелся по кабинету, зажег лампу на столе и спросил:

– Куда же вас деть?

– Не знаю, – тихо сказала Антонина, – уборщицей куда-нибудь.

– Ну уж и уборщицей.

– Я больше ничего не умею.

Он присел к столу и что-то написал, потом сунул в конверт, открыл свою большую книгу, поискал там и написал на конверте адрес. Протянув письмо Антонине, он раздельно сказал:

– Человек этот – изрядный… чудак. Может быть, прохвост. В свое время я ему… я его вылечил, и он должен меня помнить. Будете работать в парикмахерской. Завтра же идите туда. Передайте привет и письмо. Устраивает?

– Устраивает, – вся просияв, сказала Антонина.

– Рая не ждите, поняли?

– Поняла.

– Торгуйтесь.

– Хорошо.

– И не стойте вот этак, когда с ним будете говорить. Слышите?

– Слышу.

– Грубо говорите, напористо.

– Хорошо.

– Но и работать надо как следует.

– Работать, доктор, я умею, – сияя все больше и больше, сказала Антонина, – что-что, а работать… Лишь бы только работа была…

– В меру, в меру, – перебил Дорн, – себя жалейте. На чужую мошну ведь. Ну, идите. Если чем смогу…

Он поклонился и протянул ей руку.

Она быстро переложила в правую руку из левой три рубля и хотела незаметно, как делывал отец, передать Дорну деньги, но он рассердился и не взял.

– Но, доктор, – сконфуженно начала она.

– Идите, идите! – закричал Дорн.

Когда она вышла от Дорна, уже совсем стемнело. Ей хотелось петь. Она бежала по улице и пела. У витрины гастрономического магазина она остановилась и загадала: если первым выйдет мужчина – истратить трешку, если женщина – сберечь. Кроме трешки, у нее было еще полтора рубля. Вышла женщина. Антонина вздохнула и пошла дальше, но у следующего магазина не выдержала и опять загадала – наоборот. Вышла женщина. На все три рубля Антонина купила колбасы, карамели, булку, баранок, молока, селедку и маленькую плитку шоколада. Дома на кровати спал котенок. Антонина подула ему в нос, переоделась и разожгла керосинку. Котенок мурлыкал и терся об ее ноги.

19. Мальчик, воды!

Перед тем как отворить дверь в парикмахерскую, Антонина постояла на деревянном, скрипучем от мороза крыльце и из-под заиндевевших ресниц поглядела вокруг.

Вокруг было пусто, голо, морозно.

За невысоким забором чернели остовы кораблей, баржи, подъемный кран. Влево и вправо шла улица, по улице свистела поземка. По мосту через замерзшую реку лениво тянулся товарный поезд.

Она вздохнула, аккуратно счистила с валенок снег, сначала о скобу, вбитую в крыльцо, потом веничком, и отворила дверь. Немолодой толстый и лысый парикмахер сказал Антонине, что Петра Андреевича еще нет, и велел подождать.

– Посиди у печки да дровец подкинь, – сказал он ей, как старой знакомой, – холодина какая, ужас… А еще только ноябрь.

Не торопясь, она разделась, повесила пальто, сунула в рукав серенький шерстяной платок и, еще потоптавшись, чтоб не намокли валенки, пошла к печке.

Парикмахер кашлял и читал газету. Тоненько звенели стекла, и время от времени грохотала жесть.

– Того и гляди, унесет вывеску, – спокойно сказал парикмахер.

Антонина накинула пальто и вышла. Большая крашенная голубой краской вывеска колебалась от ветра. Одна петля была оторвана напрочь.

Пришлось вернуться за табуреткой и молотком. Она вколотила новую петлю из согнутого гвоздя, подышала на озябшие руки и принялась закручивать проволоку.

Потом она затопила печку наново, выгребла из поддувала золу, прибила гвоздиком отставший от пола железный лист и подмела мастерскую. Парикмахер не выражал никакого удивления – будто так и следовало.

Наконец явился Петр Андреевич. У него был такой вид, будто он всегда был очень толстым, а нынче вдруг ужасно похудел. Щеки, подбородок, шея – все изобиловало лишней кожей. На самом же деле Петр Андреевич вовсе не худел. Он всегда был таков. Лишняя эта кожа причиняла ему много хлопот, раздражала его, и не так давно он думал даже об оперативном удалении лишнего на шее и на подбородке, но под влиянием доктора Дорна решил отпустить бороду – побольше и попышнее. Борода хоть и скрыла лишнюю кожу, но придала Петру Андреевичу бандитское выражение, от которого он спасся очками из простых стекол. Большие очки действительно спасли его: он вдруг стал походить на ученого-аскета и полусумасшедшего. Надев очки и продумав как следует свой облик, он решил, что и говорить следует иначе – отрывистее и оригинальнее.

Прочитав письмо Дорна, он молча осмотрел Антонину и ушел за перегородку, туда, где шипел примус. Потом он позвал ее.

За перегородкой горела двенадцатилинейная лампа, лежали горкой чистые салфетки, поблескивало цинковое корыто. Когда она вошла, Петр Андреевич наливал себе в стакан кипяток из чайника. Стакан вдруг лопнул. Петр Андреевич выругался и поставил чайник опять на примус.

– Надо было ложечку в стакан положить, – сказала Антонина.

– Почему?

– Тогда стакан бы не лопнул.

– «Бы» это вроде «авось», – сказал Петр Андреевич. – Я могу вам платить не много. Двадцать один рубль.

– Хорошо.

– Являться надо к девяти часам.

– Хорошо.

– Будете стирать белье, мыть мастерскую, подавать воду, подметать, ездить по поручениям, как ученица.

– Хорошо.

– Если шашни заведете – выгоню. Понятно?

Она кивнула головой.

– Да… Печку топить, сдавать волосы… Зеркала должны быть промыты и прочищены. Мрамор тоже. Снаружи магазин чтоб всегда имел приличный вид. Как звать-то?

– Антониной.

– Иди работай.

Она вышла из загородки и поглядела в заиндевевшее окно: ничего не было видно.

– Как ваше имя? – спросил толстый парикмахер.

Она ответила.

– А меня зовут Самуил Яковлевич, – сказал мастер, – Самуил Яковлевич Шапиро. Ни больше ни меньше. Быстро оденься и купи мне одну пачку папирос «Совет». Потом сходишь ко мне на квартиру за обедом. Ну, живо!

И опять зашелестел газетой.

Еще затемно она приезжала в мастерскую. Отворяла ставни, снимала с двери тяжелый немецкий замок, мыла полы, грела воду и принималась за стирку. Надо было выстирать две-три дюжины салфеток, выполоскать их, подсинить, подкрахмалить. Раз в неделю стирались и крахмалились халаты. Петр Андреевич требовал, чтобы белье непременно было «с шепотом». Потом она гладила развешанное с вечера белье. Потом топила печь, протирала зеркала, мрамор, грела воду для бритья, резала бумагу, чистила щипцы для завивки, ножницы, проветривала мастерскую.

К десяти часам приходил Шапиро.

Опухший, с почечными мешками под глазами, злой и охающий, садился не раздеваясь в кресло и начинал браниться.

– Слышишь, – говорил он, – эта стервятина целый вечер кричала на меня, что я выбрал себе такую профессию. Ей неудобно перед подругами, что ее отец парикмахер. Ну а если б я торговал на Обводном, лучше? Скажи, мне? Или я не даю ей жизни? Сатана. Я болен, видишь, я распух, так ей мало. Ну, зато я ей тоже сказал – мамаша упала в обморок.

И он подробно рассказывал, как мамаша упала в обморок.

Обо всем он говорил злобно, всем сулил несчастья, кашлял, плевался и каждый день скандалил с Петром Андреевичем.

Начиналось обычно едва тот входил.

– Безобразие, ей-богу, – говорил он, – неужели трудно раздеться?

– Трудно, – кашлял Шапиро.

– Пойдите разденьтесь.

– Бабе своей указывайте.

– Я не указываю, а я говорю, что нечего входить в калошах.

– Заплатите раньше жалованье, а потом будете за калоши говорить.

– Я ж вам дал под жалованье сорок рублей.

– Под жалованье? Мне сто шестьдесят причитается – где они?

– У меня нет. Я вчера уборщице заплатил.

– Уборщице можете, а мне не можете?

– Так уборщице двадцать один, а вам двести, – возмущался Петр Андреевич, – и у вас деньги есть, а у нее нет.

– Вам в моем кармане не считать…

– Говорю – нет денег.

– А где выручка?

– Не ваше дело. Я хозяин.

– Хозяин? – глумливо переспрашивал Шапиро.

– Хозяин.

– Срам вы, а не хозяин.

– Ищите себе другого.

– Хитрый какой! Отдайте раньше деньги.

– Отдам. Завтра.

– Сейчас.

– У меня нет сейчас.

У Антонины дрожали руки. Она знала, что Петр Андреевич сейчас начнет плакать и божиться, знала, что денег у него действительно нет, знала, что хоть он и жулик, но жулик особенный, несчастный, и жалела его.

Скандалили каждый день, и всегда случалось так, что начинал как будто Петр Андреевич, а виноват был на самом деле Шапиро. Шапиро орал и ругался с наслаждением, выискивал слова пообиднее, пооскорбительнее и, заметив, что задел за живое, искренне и подолгу наслаждался. Петр Андреевич только отругивался и всегда под конец ссоры становился жалким и уступал, если была хоть какая-нибудь возможность уступить.

Постепенно она возненавидела Шапиро так, как в свое время ненавидела Пюльканема. Ей доставляло удовольствие видеть, как он скользит и падает в гололедицу, слышать, как он охает и стонет. У него украли меховую шапку – она с радостью рассказала об этом Петру Андреевичу, Он всегда жаловался на свою дочь, и ей нравилась эта девушка, хотя она ни разу ее не видела.

Когда Петр Андреевич и Шапиро скандалили, она пряталась за загородку и сидела там не высовываясь, притворяясь, что гладит или стирает.

Ей было страшно и мерзко.

«Почему они, – думала она, – какое им удовольствие? Неужели так всю жизнь? Ведь они уже старые!»

Скандал прекращался только с приходом клиента. Тогда Петр Андреевич особым, гортанным голосом требовал воду, и начинался рабочий день.

Воду подавать Антонине всегда было неприятно.

– Мальчик, воды! – кричал Петр Андреевич.

Этим он развлекал клиентов.

– Маленький цирк никогда не повредит! – соглашался Шапиро. И тоже кричал: – Мальчик, компресс!

Антонина злилась, красные пятна горели у нее на щеках. И только один раз какой-то пожилой краском с седыми висками заступился за нее.

– Это что, вы так острите? – спросил он Петра Андреевича.

– Привычка, знаете ли, – смиренным голосом ответил мастер. – Обыкновенно – мальчики, так я по старой привычке.

– Довольно паршивая у вас привычка! – жестко сказал военный. – Советую отвыкнуть.

– Так она же не обижается! – воскликнул Петр Андреевич. – Ты слышишь, Тоня?

Она промолчала, военный крякнул и ушел. Все осталось по-старому.

Работы было много. Не у мастеров, а у Антонины. Она подавала воду, убирала противную бумагу с мыльной пеной и с волосами, подметала, мыла кисточки, поливала из кувшина, когда мастер мыл клиенту голову, бегала за папиросами, за газетой, за обедом, покупала мыльный порошок, одеколон, хинную, вежеталь, жидкое мыло и делала еще уйму разных дел.

В обычные дни парикмахерская работала едва-едва. Гвоздем недели была суббота.

По субботам уже с утра шли очередью. К часу, к двум не хватало стульев. С пяти мастерская набивалась битком, делалось душно, с мастеров лил пот, не хватало салфеток, приходилось все время подстирывать и подглаживать.

В трамвае Антонина спала от усталости. Болела спина, ныли плечи, руки, колени. Резало глаза от копоти примуса. По ночам мерещились жадные лица распаренных баней клиентов, слышались грубые слова, казалось, вот-вот кто-то настигнет. Она просыпалась в поту, разбитая, измученная.

Работать было трудно.

Она не высыпалась, плохо ела. Деньги уходили на уплату долгов, на квартиру, на трамвай, приходилось ездить на двух – один конец стоил четырнадцать копеек. Пришлось купить новые туфли, дров, бидон для керосина.

В декабре Петр Андреевич сам, без ее просьб, прибавил ей еще десять рублей и велел, чтоб она сказала о прибавке Дорну.

Антонина пообещала и улыбнулась.

– Чего смеешься? – нахмурившись, спросил он. – Молода смеяться.

– Я так…

– «Так», – передразнил Петр Андреевич.

Случайно она узнала, почему у него не было денег. Оказалось, что все до копейки деньги Петр Андреевич вкладывал в изготовляющееся каким-то кустарным предприятием новое оборудование для парикмахерской.

Предприятие делало особые, давленые вывески, жалюзи для окон, тумбы под серый мрамор, гранило зеркала, приспосабливало люстры, перетягивало кресла – роскошные, дорогие, похожие на зубоврачебные. Даже мебель для ожидающих своей очереди посетителей делалась заново – особые, откидные, очень удобные шезлонги из парусины с подушками, набитыми морской травой.

Все это стоило очень дорого.

– Ничего, – говорил Петр Андреевич, – зато мы всем покажем. Извините! Мы не угол Невского и Садовой. Мы – окраина. Но мы не хуже. Шапиро – дурак. Он не понимает. А я понимаю. Мы тут панику наведем такую… Кресло с никелем, блеск, форс. Безумие. А! Ты как считаешь?

– Мне нравится, – говорила Антонина.

– Видишь! А он не понимает. Погоди, я тебя мастером выучу. Ты красивая. Подойдешь. Чепчик тебе наденем плоеный. Куафер. Вывеска – «Пьер». Серебром по мрамору. И я. Очки, все такое. Форс.

В белом своем халате, высокий, бородатый, всклокоченный, он походил на сумасшедшего. Но Антонине нравилось его слушать. Она понимала, что не стремление к наживе внушило ему всю эту затею, а что-то другое, лучшее, и ей было приятно, что он делится с нею – в конце концов, только уборщицей.

– Обязательное раздевание, – кричал он, – обязательное. Швейцар в галунах. Для салфеток посуда, как в больнице, видала – паровая?

– Видала.

– Вот. Массаж лица – машинкой. Электрическая сушка волос. Маникюр-салон. Хочешь на маникюршу учиться?

– Хочу, – говорила Антонина для того, чтобы не огорчать Петра Андреевича.

– Обязательно маникюр-салон. Белье – льняного блеска. Сияние. Никель. Ты чего улыбаешься? Никель везде должен быть. Прейскурант цен – черного мрамора. Видела? Сверху серебром – «Пьер». Восточный массаж. Паровая ванна лица. Педикюр… Никаких пьяных, тихо, чинно…

Но через два месяца после того, как Антонина поступила в парикмахерскую, вся мастерская вдруг стала собственностью Шапиро. Оказалось, что Петр Андреевич подписал под горячую руку какое-то обязательство и не выполнил его, Шапиро передал обязательство куда следует, заплатил Петру Андреевичу семьсот рублей и взял патент на свое имя.

Вечером, когда пьяный Петр Андреевич плакал за загородкой у примуса, пришел финансовый инспектор. Петр Андреевич, в профессорском своем халате, в очках, растрепанный, бухнулся перед ним на колени и заплакал навзрыд. Шапиро брил клиента и не оборачивался.

– Вот он зверь, – кричал Петр Андреевич, тыча пальцем в сторону Шапиро, – вот он мерзавец. У меня идея была. Я сам недоедал. Жена меня бросила. Сволочи все…

Инспектор поднял его, усадил и напоил водой. Вода лилась по бороде, по жилету и капала на пол.

Когда инспектор уходил, Шапиро обратился к нему с каким-то вопросом. Инспектор брезгливо покосился на него и ушел, не ответив. Шапиро пожал плечами.

Петр Андреевич устроился в кооперативной мастерской на Петроградской стороне. Шапиро нанял себе второго мастера – такого же толстого, как сам. Ничего не изменилось.

Как-то, после особенно утомительного дня, она сказала Шапиро, что хотела бы все-таки учиться делу.

– Какому делу?

– Стричь, брить… Что ж я… три месяца уже прошло.

– За учение платят деньги, – сказал Шапиро, – иначе не бывает.

– Сколько же?

– За триста рублей я тебя выучу на хорошего мастера.

– У меня нет таких денег.

– А каких у тебя есть?

Ей захотелось ударить его по розовой плеши, но она сдержалась и сказала, что у нее вообще денег нет. Шапиро свистнул, попробовал бритву об ноготь и опять принялся править.

– Так как же, Самуил Яковлевич? – сдерживая злобу, спросила Антонина.

– Надо подумать.

– Что ж тут думать, господи!

– Тебе, конечно, нечего думать. Не твоя забота.

Тем и кончилось.