Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

13. Так семья не делается

Она проснулась оттого, что на нее смотрели, и сразу села в постели. Пал Палыч стоял в ногах кровати и, глядя на Антонину, медленно мохнатым полотенцем вытирал руки – палец за пальцем. Он был без пиджака – в подтяжках. Потом он швырнул полотенце, сел к ней, еще сонной и теплой, взял ее горячие сухие ладони в свои и что-то сказал ей такое, как говорил раньше, уже давно, когда вел ее по коридору родильного дома. Она засмеялась – он был мил и дорог ей в эту минуту, – охватила руками его сильную шею и, повиснув всей тяжестью на нем, рухнула спиной на подушки – это была старая, детская еще «штука»: так, давно-давно, она шалила с отцом. От него и пахло, как от покойного Никодима Петровича, – табачным дымом, сыроватым, вычищенным сукном, чистоплотной и порядочной старостью.

– Мне идти надо, Тонечка, – сказал Пал Палыч, – уже поздно – одиннадцатый час.

– Одиннадцатый час, – повторила она, не открывая глаз и не разжимая рук, – какое мне дело до часа, никуда вы не пойдете!

Он ласково усмехнулся и попытался выпрямиться, но она не пустила его.

– Ну, будет, не шали, – сказал он строго.

– Вы никуда сегодня не пойдете? – спросила она.

– Пойду.

– Вы сердитесь на меня?

Он кашлянул.

– Может быть, лучше не говорить об этом?

– Нет, лучше говорить. Я очень вас уважаю, привыкла к вам, но ведь вы мне как бы…

– Дедушка? – грустно спросил Пал Палыч.

– Не дедушка, – смутилась она, – а близкий человек, но…

– Не надо больше говорить, – попросил он.

– Ну, ладно, – согласилась она, – отвернитесь, я буду одеваться…

Но Пал Палыч не позволил ей вставать и принес чаю в постель, потом раздвинул шторы, надел пиджак и сел на стул у постели. Она, морща нос, пила чай и исподлобья поглядывала на Пал Палыча. Потом спросила:

– А что, если мне не ходить на работу?

– Как? – не понял он.

– Не ходить – и все, – сказала она, – жить на ваши деньги. Я устала. Не пойду сегодня и вообще не буду ходить. Буду дома хозяйничать, а?

– Я бы очень этого хотел, – сказал он серьезно и ласково. – Я был бы просто рад. Эта работа… – добавил он и, не кончив, махнул рукой.

– Что?

– Так… не люблю…

Он поцеловал Антонину в щеку, вышел, вернулся в пальто и сказал:

– А насчет денег ты, Тоня, не беспокойся – проживем.

Она молчала.

В этот день она не пошла на работу, не пошла и на следующий. Теперь она подолгу лежала в постели – ей было приятно лениться, – расчесывала волосы, полировала ногти, смотрелась в зеркало или бесцельно ходила из комнаты в комнату, болтала с Капой, ругалась с нянькой, играла с Федей и чувствовала, что играет не как следует играть – играла неискренне, думая о другом. Федя понимал это, нервничал, злился, плакал, она бранила его за капризы и вдруг сама плакала. Мальчик обнимал ее, отрывал ее ладони от лица, целовал в глаза – ей казалось, что только он все понимает, – она прижимала его к себе и плакала вместе с ним, доводя его иногда до истерики.

Пал Палыч был к ней внимателен, баловал ее, всячески ей угождал, любовался всем в ней – даже ее злостью, потакал ее капризам, если ей случалось капризничать, и все же она не любила и чем дальше, тем меньше, так ей казалось, уважала его.

Теперь она понимала, чего в нем не было и что было в Сидорове, в Жене, в Заксе, в Семе Щупаке. В Пал Палыче не было жадности к жизни, к делу, к работе. Он жил бессмысленно – только для нее и для Феди, он был счастлив только подле нее и тем самым был жалок ей. «Но чего же мне надо? – думала она, вспоминая Скворцова и свою жизнь с ним. – Ведь вот тоже было плохо, тоже мне не нравилось, – а он не сидел подле меня, он не глядел на меня с восторгом, как этот, он не разглаживал утюгом мои платья, не носил мои туфли в починку, не поил меня чаем по утрам в постели – у него была своя, посторонняя для меня жизнь, свои дела, свои радости и неизвестные мне, свои, тоже неизвестные мне, печали, своя как-никак работа. И мне тоже было плохо… Что же мне нужно?»

Она жила грустно, вяло, распущенно. Ей все было не для чего, все бессмысленно, впустую. Она начала много есть, изобретала какие-то сложные кушанья, острые, жирные – с перцем, с гвоздикой, с лавровым листом, за обедом выпивала рюмку водки, потом спала до вечера, просыпалась потная, разбитая, с болью в спине и подолгу пила чай, потирая распухшее лицо и мелко позевывая – трудно было прийти в себя.

Пал Палыч поглядывал на нее из-под очков с беспокойством и робостью. Ему не нравилось все это: он видел, что вялость и распущенность поселились в Антонине не глубоко, и это страшило его; он видел, что пламя, которое он угадывал по ее глазам, по-прежнему бушует в ней, быть может, с еще большей силой, чем прежде; он видел, что какая-то скрытая и от него, и, по всей вероятности, от нее самой работа происходит в ее душе, боялся этого и молчал, поминутно ожидая катастрофы.

Опять наступила зима.

В первый же зимний, свежий и розовый вечер к ней постучали. Она отворила сонная, в туфлях на босу ногу, в халате, распахнувшемся на груди, и тотчас отпрянула от двери. Вошел Капилицын в легкой, короткой, с большим воротником шубе, в пестром заграничном шарфе, в мягкой серой шляпе с черной лентой. Снимая перчатки и стряхивая со шляпы снег, он что-то говорил ей – покровительственно и весело.

– Раздеваться надо в коридоре, – сухо сказала она.

Он засмеялся и вышел, потом подтащил кресло к печке, в которой лениво тлели уголья, удобно уселся, вытянув ноги и, оглядев Антонину, мягко спросил:

– Довольны?

Она молчала. Капилицын поскреб ногтями сухую щеку, еще поглядел на Антонину и сказал:

– Красивая, бестия!! Ах, какая красивая.

Антонина стояла, привычно скрестив на груди руки, еще сонная, чувствуя, что происходит что-то не то, и не зная, как воспротивиться этому «чему-то».

– Видно, много спите, матушка, – говорил Капилицын и посмеивался, белые, мелкие зубы его блестели, – и кушаете много, да? Но в общем довольны? – спрашивал он, быстро и мягко меняя позы в кресле – он грел то одно колено перед угольями, то другое. – Довольны, да? Счастливы?

– А вам какое дело? – грубо спросила она.

Капилицын сделал удивленное лицо, наклонился и посмотрел на нее снизу вверх.

– Чего же вы сердитесь? – спросил он. – Я ведь всерьез и доброжелательно.

– Знаю я вас, доброжелателей, – сказала она, взяла платье, висевшее на спинке стула, и ушла к Феде одеваться.

Когда она вернулась, Капилицын сидел в том же кресле, перекинув ноги через подлокотник, и курил из красивого янтарного мундштука. Уже совсем стемнело. Антонина спустила шторы и села за стол. Капилицын молча на нее смотрел.

– Ну что? – спросил он.

– Скучно, – просто ответила она.

Он подошел к ней сбоку, лениво погладил ее по голове – по пышным, плохо причесанным волосам – и, вздохнув, сказал:

– Мне тоже скучно.

Он прошелся по комнате, потом предложил:

– Давайте любить друг друга.

Ей показалось, что она ослышалась.

– Что? – спросил он смеясь, – напугал? Почему бы нам и не любить друг друга? Почему? У меня скоро отпуск – на целый месяц. Вы что-нибудь скажете Пал Палычу – он отпустит вас. Сядем в вагон, в купе на двоих, и поедем. Далеко, – протяжно сказал он, – далеко-далеко. Отопление будет щелкать, в вагоне тепло, уютно. Вы любите ездить?

– Не знаю, – сказала Антонина, – я мало ездила.

– А я много, я до черта много ездил… Я всю Россию исколесил. Что вы так смотрите? – спросил он. – Чего уставились?

– Я только сейчас поняла, – спокойно ответила она, – что вы мне предлагаете…

– Ну? – спросил он быстро и деловито.

Она не выдержала и улыбнулась.

– Вы – чудак, – сказала она.

Капилицын тоже улыбнулся.

– Ну, не надо, не надо, – сказал он, – но поужинать со мной вы пойдете?

– Пойду.

– Тогда одевайтесь.

Пока она выбирала в шкафу платье, он обнял ее и поцеловал несколько раз в лицо.

– Я вас побью, – сказала она, высвободившись, – ведь это просто противно.

Он привез ее в тот же ресторан, в котором она ужинала несколько лет назад с Аркадием Осиповичем. Теперь тут поубавилось народу и было значительно больше иностранцев, чем тогда. Как только они вошли в зал, ей стало грустно, и она принялась вспоминать обо всем прошедшем с той нежностью и теплотою в душе, которая рождается только тогда, когда думаешь именно о прошедшем.

– Вино будем пить? – спросил Капилицын.

– Ну конечно, – ответила она, думая об Аркадии Осиповиче и о Рае, – конечно, будем, и много…

По-прежнему тут стояли круглые столики – поменьше и побольше, так же светло горели люстры, так же свежо и весело пахло, так же танцевали – точно она была тут вчера, а не много лет назад.

Подошел метрдотель. Ей стало смешно и обидно при мысли о том, что Пал Палыч тоже так подходил и почтительно ждал, кока посетители выберут кушанье, и так же, вероятно, организовывал хлопоты и суету – чтобы тащили маленький столик, чтобы вдруг кто-то куда-то побежал или испуганно и быстро сказал: «Слушаюсь!»

Потом Капилицын ей что-то длинно и весело рассказывал, а она кивала головой, нарочно улыбаясь, и не слушала, думала о своем; под грустную музыку ей приятно было думать о том, что все ее несчастья из-за безнадежной любви к Аркадию Осиповичу, что из-за него так сложилась ее судьба, что если бы он… «Ах, вздор, – вдруг решила она и выпила большую рюмку водки, – вздор, вздор».

Ей сделалось тепло и легко, она с удовольствием слушала и не понимала Капилицына, с удовольствием ела, с удовольствием пила вкусное подогретое вино. Капилицын сказал, что она пьяница, она засмеялась и предложила танцевать. Он удивленно поглядел на нее и согласился. Он танцевал умело, с ним было покойно и весело, иногда потухал свет, и по залу начинал шарить луч прожектора, она смеялась и щурилась, когда луч попадал ей в глаза, или вовсе закрывала глаза и танцевала в красной, веселой тьме, среди шарканья подошв, запаха горячих женских тел и духов.

После каждого танца Капилицын почтительно целовал ее руку и пропускал вперед; ей было весело, просто и легко.

– Вы знаете, – говорил он, – все-таки женщина – это замечательно… Вот ведь за границей мужчина приглашает женщину в ресторан, и ничего ему от женщины не надо – решительно ничего, ему просто приятно ее общество, понимаете, ему приятна ее красота…

Антонина побледнела и откинулась назад в кресле.

– Что вы? – спросил он.

Она не ответила.

По проходу, меж столиков, неторопливо и устало шел Аркадий Осипович.

– Что с вами? – опять спросил Капилицын.

Аркадий Осипович был уже совсем близко. Вот он поравнялся со столиком, за которым она сидела, вот он миновал его. Антонина не выдержала и окликнула. Он оглянулся, морщась, как от головной боли. Она сделала ему знак рукой и замерла, ожидая. Он подошел к ее креслу.

– Не помните? – спросила Антонина.

– Помню, – ответил он спокойно и поцеловал ее руку. Потом улыбнулся. – Помню, как же! Ах, как вы выросли.

Официант ловко подкатил под него кресло, но он не садился и все смотрел на Антонину.

– И похорошели, похорошели, – медленно, любующимся голосом говорил он, – совсем взрослая…

Взглянув на Капилицына, он попросил познакомить его с ним и, только познакомившись, сел.

– Это ваш муж? – спросил он ласково.

– Нет, – ответила она и слегка покраснела.

Ему принесли ужин, он ел медленно ж неохотно и так же неохотно пил.

– А вы замужем? – вдруг спросил он.

– Да, – сказала она, – у меня уже сын.

Аркадий Осипович смотрел на нее серьезно, без улыбки. Капилицын сидел отвернувшись, курил.

– Да, сколько же времени прошло, – заговорил Аркадий Осипович. – Много! Очень много, очень. Я постарел. И устал, устал… – Он дотронулся ладонью до лба, и жест этот вдруг показался Антонине неестественным. Она отвела глаза, чтобы не видеть, – ей стало почти до слез обидно, – но он наклонился к ней и сказал, что думал о ней часто и подолгу.

– Да? – спросила она.

Он понял, что с ней что-то произошло, и обратился к Капилицыну с пустым и учтивым вопросом. Она слушала их разговор и украдкой поглядывала на Аркадия Осиповича. Он постарел, но не изменился. Он так же курил, так же пил вино, так же барабанил по бокалу. Она спросила, вернулась ли к нему Наташа. Он ответил, что не вернулась, и развел руками.

– А где ваша подруга Рая? – в свою очередь спросил он и добавил: – Видите, как я все помню.

Она поняла, что ему неинтересно знать, где Рая, и что спросил он только для того, чтобы продемонстрировать, как он все помнит, даже имя ее подруги, и не ответила; он не заметил этого и спросил, чем она занимается и как сложилась ее жизнь в смысле профессии.

– В смысле профессии? – усмехнулась она. – В смысле профессии я мужняя жена. Тоже бывает. А где ваш Бройтигам?

– Бройтигам отбыл за границу, пришлось закрывать свою лавочку. Новые времена, новые песни. Вообще-то, прошу прощения, гадина он препорядочная…

– А какие же новые песни?

– То есть как это «какие»? Например, нэп приказывает долго жить…

– Ах, это…

После ужина Аркадий Осипович поднялся и опять поцеловал Антонине руку.

– Вы давно в Ленинграде? – спросила она на прощание.

– Нет, неделю, – ответил он и записал ее адрес. – Это судьба, – говорил он, уже стоя, – правда?

– Не знаю.

Аркадий Осипович поклонился Капилицыну и ушел.

– Кто он? – спросил Капилицын, глядя в спину Аркадия Осиповича. – Я знаю его лицо.

– Это артист, – ответила Антонина, – я думала, что люблю его.

– Вы любите меня, а не его, – сказал Капилицын и налил ей вина.

Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась – с усталым и покорным выражением. Он смотрел на нее долго и жадно.

– Вы мне нравитесь, – сказал он, – я не уступлю вас этому артисту. Понимаете?

– Меня нельзя уступить или не уступить, – ответила она, все так же улыбаясь, – я сама по себе.

– Нет, вас уже переехали.

– Как переехали? – не поняла она, но вдруг поежилась и перестала улыбаться, ей сделалось страшно. – Как переехали? – во второй раз спросила она.

– Это все равно как, – важно, что переехали. Для меня, по крайней мере. Пейте, – почти грубо заключил он, – и пойдем потанцуем.

Она вернулась домой в четвертом часу утра. Пал Палыч не спал – отворил на первый же звонок. Она вошла и, как была – одетая, опустилась на кровать. Стараясь не глядеть на ее растерянное и пьяное лицо, на ее губы с размазанной помадой, он снял боты, шляпу, велел ей встать, снял с нее шубу, раздел и уложил в постель. Ночью ее тошнило. Пал Палыч пытался помочь, она злобно отталкивала его руку. До утра он просидел подле кровати, на стуле, поглаживая усы и прислушиваясь к ее неровному дыханию. Когда же начало светать, он прибрал комнату так, чтобы Антонина не заметила, что было с ней ночью, проветрил как следует, умылся и, оставив ей записку, уехал на массив.

Весь день она пролежала в постели – старалась не открывать глаз, не разговаривать, думала только об одном, как это могло случиться. Ей было жарко в постели – она то сбрасывала с себя одеяло и оставалась под одной простыней, то вдруг ей делалось холодно – она опять укрывалась и все еще дрожала. Пришел Федя, стал что-то рассказывать; она слушала его, лежа на спине, бледная, скованная, стыдно было протянуть руки, взять сына к себе.

– Ты что – больная? – спросил мальчик своим громким, звонким голосом.

Она молчала.

– Ты больная, мама?

– Да, у меня голова болит, – сказала она, отворачиваясь к стене, – поди с няней поиграй.

Федя не уходил – она чувствовала его взгляд.

– Ну ладно, – сказал он наконец, – я уж пойду.

Но все-таки продолжал стоять.

Тогда она быстро повернулась, схватила его пальцами за лямку от штанишек, привлекла к себе и посадила на кровать. Он тоненько засмеялся – она очень любила этот его заливистый смех, – обнял ее за шею и спрятал лицо в подушку рядом с ее разгоряченным, сразу раскрасневшимся лицом.

– Ну что? – спрашивала она. – Ну? Как ты там живешь?

Он молча косился на нее одним блестящим черным глазом.

– Ну, покажись же, – говорила она, силой поворачивая его лицом к себе, – ну, покажись! Покажи мордочку. О, да ты грязный, ты весь извозился, – говорила она, смеясь и целуя его то в одну щеку, то в другую, – где это ты так извозился? А? Говори сейчас же.

Федя молчал, глядел на нее с плутовским выражением.

– Говори.

Федя молчал.

– Ну, говори сейчас же!

Она совсем затормошила его, потом, босая, в одной сорочке вскочила с постели, накинула халат и побежала в ванную – мыть мальчика.

– Пойдем гулять, мама, – вдруг предложил он.

– Куда?

– Ну, все равно. И ты мне домино купишь!

Она долго причесывалась и одевалась, а он стоял подле и внимательно следил за каждым ее движением…

– Как ты долго, – сказал он с неудовольствием, – и со мной не разговариваешь. Ну, разговаривай же со мной!

Они вышли, когда уже совсем темнело. Улица была наполнена морозным хрустом, сигналами автомобилей, смехом. Федя крепче сжал ее руку.

В игрушечном магазине она купила домино и маленький телефон. Но телефон Феде не понравился.

Потом они пошли дальше.

– Куда мы идем? – спросил Федя. – Мне скучно так идти. Что мы все идем, идем…

Антонина не ответила.

Ей почему-то захотелось посмотреть на дом, в котором жил Капилицын. Они свернули в переулок. «Кажется, здесь», – неуверенно подумала она. Федя шел медленно. Ему надоело – он что-то обиженно бормотал. В переулке не было ни витрин, ни автомобилей, ни извозчиков. Они свернули направо, мимо дома с палисадником. Антонина взяла Федю на руки и пошла быстрее. Он оживился и заговорил звонким голосом. Она не слушала, стараясь отгадать дом издали. Наконец она нашла его – вот к этим воротам они подъехали ночью в автомобиле. Это был большой дом из светлого камня, с гладким, спокойным фасадом и окнами из цельных стекол. «Как это все произошло, – думала она, – как? Да, мы приехали – это я помню». Она точно помнила, как они остановились возле дома, как Капилицын открыл дверцу огромной, покойной машины и подал ей руку, как сосредоточенно он улыбался; она помнила даже, что перед шофером были небольшие часы и что она сказала шоферу: «До свиданья, товарищ». Потом был какой-то провал, потом они пили душистый чай у Капилицына, и наконец он стал ее обнимать. Его лицо налилось кровью, глаза стали бешеными. В руке у нее была чашка, она взяла и ударила его этой чашкой возле уха. Потом помогала ему умываться, а он говорил, что все это – «хамство» и он к таким шуткам не привык. У нее болела голова, ее тошнило. Ушла она пешком.

Сейчас ей вновь стало очень стыдно, она опять взяла сына на руки, прижала его к себе и быстро пошла домой.

Федя крепко держал ее рукой за шею и смотрел назад, возле уха раздавалось его мерное и деловитое сопение.

– Ты не спишь? – спросила она.

– Ты только не тряси, – сказал он, – вот няня не трясет.

– Ну, тогда иди пешком.

– Не пойду, – сказал он басом.

– Я устала.

Он молчал и сопел.

– У меня теперь калоша там осталась, – сказал он, когда они поднимались по своей лестнице.

– Где там?

– Она там упала, – сказал Федя, – в снег.

– Что же ты молчал?!

Федя вздохнул и пошел вперед по лестнице. Правой калоши на нем не было.

Им отворил Пал Палыч. Антонину поразила его бледность и особое, жадное выражение его глаз. Увидев Федю, он поднял его к потолку, потом посадил на плечо и рысью побежал с ним в комнату. Когда, раздевшись в коридоре, она вошла к себе, Пал Палыч сидел перед Федей на корточках, тер его руки своими ладонями и, улыбаясь дрожащей, жалкой улыбкой, говорил ему какие-то ласковые слова.

– Ну, вот теперь будем обедать, – сказал он, обернувшись к Антонине, – а то я как-то все волновался…

– Почему? – сухо спросила она.

– Не знаю.

Он встал и, поправив очки, близко подошел к ней.

– Я думал, что вы ушли от меня, – сказал он и дотронулся до ее волос, – мне почему-то так показалось.

– Почему же вам так показалось? – спросила она и отвернулась.

– Не знаю, – говорил он, – не знаю, но я вошел в пустую комнату, все не убрано, даже постель не застлана, платья везде валяются, и мне показалось!.. Ну, я же не виноват – мне показалось, что вы, ушли от меня и никогда больше не вернетесь. Я напрасно вам это говорю, – сказал он, – не следует говорить о таких вещах.

Антонина молчала.

Он вдруг усмехнулся.

– Помните, – вдруг сказал он, – вы однажды упрекнули меня в том, что я жесток? Это было, когда я убрал вашу комнату после того, как родился Федя… Помните?

Она кивнула головой.

– Я не был жесток, – сказал он, – но вы жестоки всегда. Неужели так трудно сказать, что вы не уйдете от меня? Вы видите, как мне трудно, как ужасно мне трудно. Вот сейчас, ну, скажите мне… – Он протянул к ней руки. – Ну?

– Что сказать?

– Что вы не уйдете от меня.

– Может быть, сказать вам, что я вас люблю? – Глаза ее блеснули холодно и злобно. – Мы же договорились, Пал Палыч. Чего вы от меня хотите?

– Я хочу, чтобы вы не шлялись по ночам, – сказал он, бледнея и глядя ей в глаза с бешенством, – понятно? Я не желаю… Я… я не требую ничего… ничего. – Он часто дышал, лицо его совсем изменилось. – Вчера вы… я же все понимаю! – крикнул он и, заслышав шаги, повернулся спиной к дверям.

Вошла нянька с суповой миской в руках, поставила суп на стол, позвала Федю и ушла.

Антонина стояла посредине комнаты, сложив на груди руки, беспомощная, белая.

– Я не могу так жить, – наконец сказала она, – слышите, Пал Палыч?

Он вышел из фонаря.

– Чего же вам надо?

– Не знаю.

– А если бы вы любили меня?

– Не знаю, – почти крикнула она, – ничего не знаю!

– Я тоже не знаю, – грубо сказал он, – вы измучили меня.

– Я сама измучилась.

– «Измучилась», – передразнил он, – «измучилась»! Такие вот мученицы кончают знаете чем?

– Чем?

– Панелью, – крикнул он, – и еще… черт знает чем… – Он поправил очки и нарочно засмеялся. – Это смешно, – сказал он, – смешно. Ведь я же стар. Форменный цирк.

Потом он лег на диван лицом вниз и долго молчал. Антонина села за стол, налила себе супу, но есть не стала.

– Давайте разойдемся, – сказала она вяло, – все равно ничего не выйдет.

Он молчал.

Она подошла к нему, села на край дивана и обняла его за плечи.

– Пал Палыч!

Он повернулся к ней мятым, красным лицом и сказал:

– Прости меня, хорошо? Никто не виноват, никто. Что-то происходит, какая-то каша. Ты не виновата, и я не виноват. Да, Тоня?

– Да, – с тоской говорила она.

– Мы будем жить хорошо. – Он взял ее руки в свои, и глаза его под стеклами очков сделались жалкими и просящими. – Летом мы поедем на юг, поживем у моря. Я виноват, разумеется, но ведь я тоже устал. Муж не муж, черт ногу сломит. Ты не сердись на меня, Тоня. Я тебе, не таясь, свой расчет открою: пройдет еще пять лет, десять, я – выживу, я – перенесу, потому что знаю, для чего переносить. Ведь ты постареешь? А? Стукнет тебе, допустим, сорок. И увидишь доподлинно – кто тебя любит, кто, несмотря на весь этот цирк, тебе муж. Федя вырастет, будет школу кончать, потом университет или институт. Я – сгожусь, Я вам обоим нужен, а мне без вас никакой жизни нет…

– Зачем вы все это говорите? – уныло спросила она. – Разве вы не понимаете, что так семья не делается?