Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

20. Можно же жить!

Иногда вечером к ней заходил дворник. Она не знала, зачем он это делает, и терялась каждый раз, когда слышала его продолжительный, точно сердитый звонок.

– Доброго вечера, – говорил он и садился на табурет у двери. – Как поживаешь?

– Ничего.

Он сидел, положив ладони на острые колени, и подолгу молчал. Хоть бы он был пьян. Но он был трезв, с расчесанной бородой, в ботинках, аккуратно начищенных ваксой, в сатиновой косоворотке с высоким, застегнутым на белые пуговки воротом. Порою он вздыхал или, когда молчать становилось невмоготу, покашливал басом в кулак. Уходя, он спрашивал:

– Писем от Татьяны не имеешь?

– Нет.

– Ну, до свиданьица. Если дров, скажи, я принесу из подвала. Пока.

И уходил.

Однажды, измученная тяжелым днем, молчанием дворника, арией Риголетто, которую за дверью пел Пюльканем, она не выдержала и ушла из дому куда-нибудь – лишь бы только уйти.

Был мягкий снежный вечер.

У парадной она постояла, подумала, поглядела на фонарь, на голубые хлопья снега, на дремлющего извозчика и решила, что пойдет в клуб.

В клубе она разделась, обдернула платье, намотала веревочку от номера на палец и, чуть скользя подошвами туфель по кафельному полу, пошла к лестнице.

У нее спросили билет.

Она покраснела и солгала, что билет у нее есть, но забыт дома. Ее пропустили, велев в следующий раз не забывать. Она обещала.

В большом полутемном зале шла репетиция.

Какой-то человек, должно быть настоящий артист, прикрыв глаза ладонью и не двигаясь с места, что-то тихо и быстро бормотал – вероятно, роль. Кончив бормотать, он щелкнул пальцами, подождал, топнул ногой, опять закрыл глаза ладонью и вновь принялся бормотать, но уже с выражением угрозы в голосе. Потом он опять щелкнул пальцами. На этот раз все, кто только был на сцене, после щелчка страшно засуетились, забегали и стали делать вид, будто они сейчас начнут бить артиста: замахали руками, зарычали, затопали и пошли на него, чуть пригибаясь к полу. Артист долго, с усмешкой смотрел на них, потом щелкнул пальцами, соскочил со сцены в зал и сел в первом ряду. Все замолчали и столпились на авансцене.

– Скажите, пожалуйста, – спросил артист, – где, собственно, крик?

Все молчали.

– Где крик? – спросил артист. – Где острый, душераздирающий крик? Где он? Я же просил: дайте мне крик. Ну?

Он еще долго спрашивал, где крик, потом опять взобрался на сцену, закрыл ладонью глаза и вновь принялся бормотать. Антонине очень хотелось знать, что именно он бормочет, она поднялась и пошла по проходу к сцене, но артист вдруг отнял ладонь от глаз и, ткнув в Антонину пальцем, злобно заорал:

– Вы! Чего вы здесь ходите? Черт вас… Где староста? Почему мне не дают сосредоточиться? Что это за безобразие! Зажгите же свет в зале!

В зале зажгли свет.

Антонина стояла в проходе испуганная, с прижатыми к груди руками, и не знала, что делать – бежать или извиняться.

– Вам что здесь надо? – опять закричал артист. – Вы откуда?

– Я? – спросила Антонина.

– Вы, вы…

– Я просто…

– Вы просто, – с особым погромыхиванием и перекатом в голосе заорал артист, – вы просто, а мы на нервах… Староста, уберите ее отсюда…

Староста, разбежавшись, прыгнул со сцены, но в эту секунду кто-то сзади подошел к Антонине и над самым ее ухом грубо сказал:

– А ну, Рябушенко, на место.

Староста остановился, сделал по-военному кругом и, опять разбежавшись, легко вспрыгнул на сцену. Антонина обернулась. Возле нее стоял невысокий человек с бритой головой, в железных очках, в черном костюме.

– Прекратите-ка вашу репетицию, товарищ руководитель, – громко и внятно сказал он, – надо сейчас собрание провести.

Народ на сцене загалдел и стал прыгать вниз в зал. Что-то выстрелило.

– Кто лампочки давит? – крикнул староста. – Заплатишь…

Антонина воспользовалась суматохой и пошла к дверям, но ее окликнули:

– Товарищ!

Думая, что зовут не ее, она вышла за дверь, но человек в железных очках нагнал ее и, схватив за руку, повлек в зал.

Он посадил Антонину рядом с собой и, пока все занимали места, спросил, откуда она.

– Как откуда?

– Где работаешь?

– В парикмахерской.

– Кем?

Ей было стыдно сказать, что она уборщица.

– Я ученицей работаю.

– Ярофеич, – закричал староста, – давай начинай, мои все здесь.

На Антонину поглядывали, ей было неловко и очень хотелось уйти. Актер курил папиросу из мундштука и вздыхал. Иногда он улыбался с усталым и терпеливым выражением.

Все сидели на стульях в первых рядах маленького зрительного зала. Ярофеич поднялся и встал у сцены. Как только он начал говорить, Рябушенко старательно зашикал и закричал: «Тише!»

– Возьму на карандаш – заплатишь, – посулил он кому-то и с угрозой показал карандаш.

– Это что за «заплатишь»? – сердито и брезгливо спросил Ярофеич. – Что это за лавочка у вас тут, товарищ руководитель?

– Поднимаем дисциплину системой штрафов, – сказал артист и снисходительно улыбнулся, – приучаемся к настоящему театру… У нас в театре…

– А мне нет никакого дела до того, что происходит у вас, в вашем частном театре, поняли? – крикнул Ярофеич. – Вы работаете в молодежном клубе, и разлагать его я вам не позволю, поняли?! – еще громче крикнул он.

Актер опять начал снисходительно и терпеливо улыбаться. Антонина видела сбоку его носатое, напудренное лицо, но как следует улыбнуться он не успел, так как Ярофеич вдруг закричал, что ему известен еще целый ряд махинаций, о которых будет еще соответствующий разговор.

– Па-азвольте, – с перекатом в голосе начал артист и встал.

– Не па-азволю, – передразнил Ярофеич, и так хорошо, что многие зафыркали. Выждав, пока затихнет смех, он начал говорить. Говорил он долго и, видимо, так, как думали все, потому что кружковцы очень часто смеялись, кричали «Правильно!» и иногда даже хлопали.

– Я каждый день приходил сюда и смотрел на вашу работу, – говорил Ярофеич. – Я несколько раз беседовал с вашим руководителем наедине. Ничего. Совершенно без толку. А сегодня новый человек заходит в зал – и его в три шеи. Это метод клубной работы? Это дело? Это разговор? Человек зашел, а его гнать? Нечего сказать – работа! Постановочка дела! Может, человек у нас работать будет. Товарищ, будете у нас работать? – неожиданно спросил Ярофеич у Антонины.

– Вы мне? – вздрогнув, смущенно спросила она.

– Вам.

– Не знаю, – растерянно сказала Антонина, – если можно, так я…

– Почему же нельзя?

– Мне бы хотелось, – вспыхнув, сказала она, – только вряд ли я смогу…

Собрание кончилось поздно. Решили пригласить другого руководителя и в корне изменить всю систему работы. Говорило очень много народу. Выступали и девушки; одна, очень высокая, худая, с торчащими ключицами, выругала пьесу, которую ставили нынче. Начался спор. Потом выступил парень и неуклюжими словами начал что-то объяснять. Долго не могли понять, в чем дело, а когда поняли, стали почему-то смеяться и аплодировать.

– Тебе, конечно, никаких лампочек не хватит, – сказал Ярофеич, и все опять засмеялись, – я, брат, помню, как ты седьмого ноября в корзину с лампочками влез.

Антонина тоже засмеялась.

Ярофеич посмотрел на нее, подмигнул и закрыл собрание. Потом, после собрания, кружковцы окружили его и начали спрашивать – каждый о своем. Антонина стояла сбоку, возле лесенки на сцену, и слушала. Кончив, он подошел к ней, подозвал старосту и сказал, чтобы староста ее взял в работу.

– Есть в работу, – сказал Рябушенко, – сейчас мы с ней анкетку сообразим. Давай-ка сядем.

Сели. Рябушенко вынул карандаш и стал записывать.

– Образование?

– В школе училась.

– Кончила?

– Нет.

– В кружках участвовала?

– Да.

– В каких?

– В драматическом участвовала, – говорила Антонина, – в политкружке, в кружке домашних знаний…

– Это что за домашние знания?

– Разное. Электрические пробки починить. Водопровод. Лампочку перегоревшую. Замок исправить.

– Ну ладно, – сказал Рябушенко, – это к делу не относится. Заходи послезавтра в шесть часов вечера. И давай не опаздывай.

– В шесть я не могу. Я только в десять могу.

– Работаешь?

– Да.

– Плохо твое дело, – сказал Рябушенко, – мы так не можем. У нас дисциплина.

– Я знаю.

– Ну ладно, приходи, видно будет. Член клуба или нет?

– Нет.

– Сделаем. Приходи.

– Спасибо.

Ночью ей не спалось. Она думала о клубе и о том, что больше не будет таких томительных и пустых вечеров, как были раньше. Конечно, она сможет играть в их драматическом кружке, как играла в школе, но это проще простого – выламываться на сцене, а вот работать для всех, да так, чтобы тебя не было видно, – вот этого ей очень хотелось. Чтобы не было видно, но чтобы без тебя не могли обойтись, совсем не могли, никогда, чтобы поднимать занавес, или расписывать декорации, или включать рубильник, софиты, прожектор, или шить…

Шить, конечно, шить костюмы, сарафаны, тоги, клеить из картона кольчуги, шлемы, намазывать деревянные сабли серебряной краской. Ах, если бы она умела это, если бы у нее были способности…

Вечером, едва освободившись, она побежала в библиотеку и набрала всяких книжек о кройке и шитье, толстый том под названием «История театрального костюма», комплект театрального журнала за год и комплект журнала «Синяя блуза». Почти всю ночь она перелистывала то одну книгу, то другую. И пришла в парикмахерскую почти счастливой. Ничего особенно премудрого не было в том, чтобы стать нужной этим людям в клубе…

Теперь каждый день после работы, когда Шапиро с толстым своим помощником отправлялись по домам, Антонина ныряла за перегородку и переодевалась. Торопливыми руками она сбрасывала халат, наливала в цинковое корыто теплой воды, мылась, потуже заплетала косы, надевала черную шелковую блузку и суконную юбку, гасила электричество и навешивала на мерзлую дверь двойной, со звоном, немецкий замок. В вязаном платке, в шубке с короткими, вытертыми рукавами, с чемоданчиком в руке, она быстро шла к трамвайной остановке и ехала в клуб.

Больше всего любила она эти минуты в трамвае. Уже можно было не думать о том, что не хватит салфеток, что пеньюар, который лежит в шкафчике третьим снизу, кажется, разорван, что надо бежать за керосином или за папиросами «Совет» для Шапиро. Она могла не волноваться из-за того, что в кассе нет мелочи, могла не прислушиваться из-за занавесок, как Шапиро или другой мастер со скукой в голосе кричит: «Воду!», или «Компресс!», или «Для мытья головы, быстро!»

Обычно она приезжала в клуб за полчаса, за час до конца репетиции, тихонько входила в зал, садилась где-нибудь возле двери и внимательно смотрела на сцену. Так как репетировали пьесу не подряд, действие за действием, а вперемежку, то ей постепенно удавалось просмотреть весь спектакль.

После репетиции, когда все уходили, она шла вниз, в маленькую сырую комнату, которая называлась костюмерной, и одна принималась за дело.

Иногда к ней ненадолго заглядывал новый руководитель, Сергей Васильевич. Невысокий, коренастый, с очень белыми большими зубами, пахнущий ягодным зубным порошком, он садился на подоконник, подтягивал голенища красивых, начищенных до глянца сапог и внимательно смотрел, как работала Антонина.

Ворохи ситцев, сатинов, репса лежали повсюду – на большом столе, на стульях, на полу… Антонина заглядывала в журналы или в тетрадки эскизов, набросанных клубным художником, прикидывала шуршащую материю на манекен и, не задумываясь, резала сверкающими портняжными ножницами… На манекене она сметывала материю, щурясь прикладывала отделку, одну, другую, третью, удовлетворенно вздыхала и опять щелкала ножницами.

– Как это у вас ловко! – говорил Сергей Васильевич.

Она молчала, но работала еще быстрее и еще красивее.

– А почему вам никто не помогает? – спрашивал Сергей Васильевич.

– Помогают, – говорила Антонина, – как же не помогают… Вот я крою, сметываю и складываю на стол. Видите?

– Вижу…

– И записку пишу, что надо делать. А завтра перед репетицией девчата придут пораньше и сошьют или домой возьмут, чтоб на машине шить.

– Нравится вам эта работа?

– Конечно, нравится, – негромко отвечала Антонина.

– А играть не будете?

– Когда же мне репетировать? У меня работа только в десять кончается.

Сергей Васильевич докуривал папиросу, тушил ее о подоконник, застегивал на крючки свою военную шинель и, с удовольствием глядя в глаза Антонине, пожимал ее смуглую руку. После него в комнате еще долго пахло зубным порошком и сапожной мазью.

Антонина работала и тихонько пела:

 
Огоньки далекие,
Улицы широкие…
 

Ночью заходили клубные художники – Лена Сергеева и Костя Тывода. Лена стриглась, как мальчишка, кусала ногти, курила папиросы из мундштука. Костя носил длинные волосы, терпеть не мог табачного дыма, завязывал на шее странный бант и называл себя эгоцентрофутуристом. Что это такое, он и сам толком не знал. Оба они – Лена и Костя – своими руками делали все для всех спектаклей.

– Попить не найдется? – спрашивал Тывода.

– Вот тут у меня молоко в бутылке.

– А ты сама?

– А я не хочу! – лгала Антонина.

Творог из ватрушки сыпался на Костин вызывающий бант. Лена внезапно спрашивала:

– Ребята, а почему выставки устраивают в музеях, а не просто на улице? Или на площади? А?

Антонина пугалась Лениных вопросов, эгоцентрофутурист Костя отвечал, жуя:

– Холодно, дождь идет, мало ли…

– А на юге?

– Да ну тебя…

Потом они вели Антонину в зал посмотреть, что там «нагорожено».

– Понимаешь, нам нужен зритель-свежак! – загадочно объяснял Костя.

Втроем они поднимались по темной и таинственной лестнице. Костя волок с собой черный плащ из костюмерной, изделие Антонининых рук, и огромную картонную черную шапку. Потрескивал под ногами рассыхающийся старый паркет, занавес в зале был опущен. Лена, грызя ногти, садилась рядом с Антониной, она должна была «проверить непосредственный реагаж зрителя-свежака».

Костя, чертыхаясь, бродил за занавесом, в заиндевелые, морозные стекла таинственно светила луна. Лена шепотом спрашивала:

– А знаешь, чей это раньше был особняк?

– Чей?

– Графа Гнеккенера. А сейчас он принадлежит нам – народу. Представляешь, какие здесь происходили оргии?

– Нет, не представляю…

– Я хотела написать такое полотно для этого зала, даже эскиз сделала, но Ярофеич заявил, что это антиэстетично и вообще пакость.

Костя заколачивал гвозди за занавесом и свистел.

– Сейчас! – порою кричал он.

Наконец занавес поднимался. Сцена была темна. Потом под барабанный бой (Костя сам барабанил) сбоку, возле портала, вспыхивал транспарант: «Город-паук».

Бил гонг.

Начинало чуть брезжить – Костя включал водяной реостат собственной конструкции. Загорался красный свет. За занавесом из марли, как из тумана, показывались небоскребы города-паука. Всплывала луна, изуродованное гримасой жирное человеческое лицо. Можно было разглядеть фонари, похожие на виселицы. Слезливым мутным светом загорались прорезанные в холсте окна домов.

– Хорошо! – кричала Антонина, – слышишь, Костя?

Но Костя молчал. Через минуту он сам появлялся на сцене в плаще, в шапке из картона и, громыхая железом, кричал устрашающим голосом:

– Пролетарии! Проснитесь! Город-паук сожрет вас! Пролетарии! Проснитесь!

Это было начало пьесы, написанной литературным кружком.

– Замечательно! – кричала Антонина. – Очень хорошо. Костя!

Костя спрыгивал со сцены, садился рядом с Антониной и спрашивал у Лены:

– Проследила?

– Ага.

– Как реагаж?

– В норме.

– Значит, до масс дойдет, – заключал Тывода.

Потом они вместе шли по ночной морозной улице, и Костя рассказывал обо всех своих замыслах, о том, как туго с деньгами, как прижимает его творческий размах смета. Антонина слушала и чувствовала себя счастливой.

21. Случилось несчастье

Когда до спектакля осталось всего десять дней, Ярофеич заявил, что все кружковцы мобилизованы и что пошивка костюмов, поделка декораций и прочие работы должны отныне производиться не только Тыбодой и Антониной, а и всеми остальными кружковцами.

В костюмерную принесли швейную машину, второй манекен и еще три стула.

Костя наверху так кричал на своих помощников, что один из них подал заявление в товарищеский суд.

Сергей Васильевич нередко ночевал в клубе. Репетиции шли до поздней ночи. Исполнитель главной роли, слесарь Леша Мартемьянов, пил за казенный счет сырые яйца дюжинами.

Сам Ярофеич работал подручным у Константина. Подавал ему кисти, заколачивал гвозди по его приказаниям и однажды ходил за булкой для него.

В костюмерной ночи напролет стучала швейная машина. Антонина командовала. Ей охотно повиновались все, кроме Лизы Гартман, исполнительницы роли «жены убитого». Однажды Лиза устроила истерику. Ее напоили валерьянкой и отправили на извозчике домой. На следующий день она не пришла, а прислала записку, в которой было сказано, что, если Старосельскую не уберут, она не будет играть. Ярофеич помчался к ней домой и привез ее на репетицию.

– Чего вы не поделили? – спросил он у Антонины.

– Ей не нравится то платье, которое нарисовал Костя, – сказала Антонина. – Костюм утвердил Сергей Васильевич. Не могу же я менять для нее костюм.

Через два дня у Антонины в трамвае украли семьдесят рублей казенных денег, выданных Ярофеичем на разные покупки для спектакля. От ужаса ей стало почти дурно.

Целый день она бесцельно ходила по городу, подолгу стояла у витрин, в уме готовила слова, которыми расскажет Ярофеичу о своей беде.

Вечером она пошла в парикмахерскую, чтобы попросить у Шапиро жалованье вперед за два с половиной месяца. Самуил Яковлевич стриг солидного клиента и говорил ему почтительно:

– Я вам исключительно мыслю с пробором по-английски. Я могу убиться, но не могу мыслить вас бобриком.

Клиент застегнул хорьковую шубу, звякнул дверной колокольчик, Шапиро спросил у Антонины:

– Ну? Может быть, ты вышла замуж за Рокфеллера? Почему ты не явилась на работу без уважительной причины, уборщица?

– У меня большое несчастье, – сказала Антонина. – Мне нужно много денег.

– На несчастье пусть он дает деньги. Понятно? Я тут ни при чем. Он!

– Кто «он»? – не поняла Антонина.

Шапиро опять засмеялся, покачал головой и тяжело встал со стула.

– До свидания, – сказал он, – на такое дело я вам даю отпуск на три дня. Не больше.

У ворот своего дома она встретила старьевщика и повела его к себе. За кровать, стол, два стула, одеяло, подушку, белье, платья, фибровый чемодан и две серебряные ложки он предложил ей тридцать рублей.

– Давайте, – сказала она.

Старьевщик отсчитал деньги и ушел. Она постучала к Пюльканему. Было слышно, как он храпит за дверью. Антонину все сильнее и сильнее била дрожь. Она постучала еще раз. Наконец заскрипела кровать, и Пюльканем спросил, кто там.

– Я, – сказала Антонина.

– Чего вам?

– Мне нужно сорок рублей.

Пюльканем помолчал, потом засопел и открыл дверь. Бородка его была смята, воротничок расстегнут, из комнаты пахло потом.

– Что случилось?

– Мне нужно сорок рублей, – сказала Антонина, – у меня случилось несчастье.

Пюльканем молчал.

– У вас, наверное, есть, – срывающимся голосом продолжала она, – я вам отдам, в два месяца я вам верну все. Честное слово. Если хотите, я могу написать расписку.

– У меня нет денег, – сказал Пюльканем, – право, нет. Я бы с удовольствием.

Она посмотрела на него в упор. Он быстро отвел глаза в сторону и забарабанил пальцами по дверному косяку.

– Да, – произнес он и покашлял.

– Извините, – сказала Антонина и вышла на лестницу. Сквозило. Она была без пальто, в легкой блузочке, в кашне на шее. Кашне рванулось от ветра. Она прижала концы его к груди и побежала вниз, во двор.

«Сорок рублей, – твердила она про себя, – сорок. Сорок рублей, сорок…»

Во дворе было темно, скользко и ветрено… Под ногами журча лились ручейки. С крыш капало. Антонина перебежала двор и позвонила к Скворцову. Открыла старуха в очках, с вязаньем в руке. Не спрашивая, дома ли он, она вошла в кухню.

– Вам кого? – спросила старуха.

– Скворцова.

– Пройдите.

И старуха ткнула вязаньем в конец коридора.

Антонина постучала.

У двери на стуле сидел Барабуха. Он был без сапог, в носках. Один ботинок он держал в руке. Во рту у него были сапожные гвозди. Когда Антонина спросила, где Скворцов, Барабуха выплюнул гвозди в свободную ладонь, но ничего не сказал.

– А скоро придет? – спросила Антонина.

– Не знаю.

Она спустилась по лестнице и опять перебежала двор. Дворник спал. Она разбудила его, но денег у него не было. Она возвратилась домой и стала ходить по комнате из угла в угол. Дези бегала за ней. Она взяла кошку на руки, потом бросила ее, оделась и поехала к Вале Чапурной.

Отворила дверь сама Валя.

Дальше все было как во сне: Валя плакала, ее мать тоже плакала. Они не дали сказать Антонине ни слова, говорили без умолку. В комнате пахло валерьянкой и уксусом. У Валиной матери голова была повязана тряпкой, смоченной в уксусе.

– Он погибнет там, – говорила Вера Федоровна, – он не перенесет. С преступниками. Вы представить себе не можете этот позор. И главное, он нездоров, очень нездоров… И вдруг военные с ружьями…

Оказалось, что доктор торговал чем-то запрещенным, какими-то золотыми челюстями, долларами, морфием. Ночью его арестовали.

«Последний извозчик Берлина!» – почему-то вспомнила Антонина.

– А где Володя? – спросила она.

– Володя? – со странной улыбкой переспросила Валя.

– Ну да, Володя.

– Володя идиот! – сказала Валя. – Идиот, который корчит из себя современного Чацкого! Да, да, папа верно выразился, именно Чацкого! Ах, да что об этом говорить…

Она так открыла рот, словно собралась заорать, но не закричала, а только пожаловалась, что у нее плохо с сердцем, и стала считать себе пульс.

– Ты мнительна, Валентина! – произнесла Вера Федоровна.

– Убирайтесь! – завизжала Валя, взяла со стола стакан и швырнула его об пол.

– С губернатором ты не была бы такой нервной! – сказала Вера Федоровна. – Да, да! Это твой папа правильно отмечал…

Потом, когда Вера Федоровна ушла, Валя рассказала, что Володя оставил своему отцу совершенно хулиганское («Ты понимаешь – абсолютно неинтеллигентное, даже хамское») письмо и ушел.

– Как ушел?

– В ночь! Он, видишь ли, оказался совершенно распросоветским. Почти партиец. Коммунар по убеждениям. Он – и это быдло!

– Какое быдло? – не поняла Антонина.

– Ну эти все нынешние!

– Почему же «быдло»? – даже приподнялась Антонина, вспомнив Ярофеича, инспектора Рабкрина Альтуса, Лену Сергееву, Тыводу…

– С тобой бесполезно говорить, – сказала Валя. – Я ведь совершенно забыла, что ты по уши влюблена во Владимира. Теперь ищи его свищи!

– Зачем же мне его искать! – спокойно ответила Антонина и распрощалась.

На улице она подумала о том, что правильно сделала, не попросив у Вали денег. Ей опять стало холодно, но в трамвае она согрелась. Было уже девять часов, когда она приехала в клуб. Ярофеич сидел в своем кабинете – из замочной скважины лился свет. Антонина постучала.

– Войди, – крикнул Ярофеич. – Кто там?

Она вошла. На диване сидели Лиза, староста и еще девушка из драматического кружка. Ярофеич сердито ел яблоко.

– У меня случилось несчастье, – сказала Антонина и с ужасом подумала, что улыбается и что не может перестать улыбаться. – Несчастье, – повторила она.

Ярофеич положил яблоко на стол. Лиза прищурилась. В кабинете наступила такая тишина, что стало слышно, как пищит электрическая лампочка.

– Ну?

– У меня украли деньги.

– Все?

– Нет, сорок рублей. Завтра или послезавтра я их верну.

– Как же вы их вернете, – вдруг спросила Лиза, – если они украдены?

– Я достану, – неуверенно сказала Антонина.

– Разве что достанете.

– А вы, товарищи, собственно, чего дожидаетесь? – повернувшись к дивану, спросил Ярофеич. – Вот, в частности, ты, Гартман?

– Я ничего не дожидаюсь…

Лиза встала, одернула платье и неторопливо вышла. За ней вышли и остальные. Ярофеич велел Антонине сесть, запер дверь изнутри на ключ, закурил папиросу и сел на край стола.

– Верно, украли? – спросил он и заглянул в глаза Антонине. – Может, протратила? А?

– Украли.

– А если я не поверю? – медленно сказал Ярофеич. – Если я подумаю, что деньги у тебя не украли? Я ведь тебя не знаю, а отвечать за деньги мне. Протратила деньги, а? Давай сознавайся, лучше будет, чего там, право…

– Протратила, – сказала Антонина и опять улыбнулась жалкой и дрожащей улыбкой.

– Не ври, – крикнул Ярофеич и стукнул кулаком по столу, – дура!

– Но если вы сказали, что вам отвечать, – сдерживая дрожь в голосе, заговорила Антонина, – а я же…

– «Я же», «я же»! – крикнул Ярофеич. – Ты бы еще при Лизе Гартман сказала, что протратила. Грех тяжкий, черт бы подрал, не видишь разве, что в клубе делается? Идиоты слепые, политического чутья ни на грош, марксисты липовые, о классовой борьбе забыли! Разложили нам клуб. В драматическом кружке сплошь нэпманы, шелковые чулочки, брюки дудочками, скоро до того дело дойдет, что фокстрот примутся танцевать и танго. Ну, чего смотришь?

– Я… я не понимаю… – тихо произнесла Антонина.

– Не понимаешь? А пора понимать! Ты про революцию, например, слышала? То, что каждый мало-мальски сознательный человек первоисточниками называет, – читала? Господи, Никола милостивый, хоть бы отпустили меня обратно на завод от вашей культуры! Пойми ты, гримаса мещанской жизни, филистер в клубе, пойми, у нас клуб для трудящейся молодежи, для рабочей, а они, осколки разбитого вдребезги, лишенцы там всякие, пользуются тем, что культурнее, что с детства нянчили их бонны и гувернантки, музыке учили, красивым манерам. Э, да что с тобой толковать, когда ты азбуку коммунизма в руках, наверное, не держала…

И неожиданно спросил:

– Как ты считаешь, у тебя классовое самосознание есть?

– Наверное, нет – или почти нет…

– Отец кто был?

– Отец мой был бухгалтером, – глотая слюну, ответила Антонина. – Мне тогда говорили – из прослойки…

– «Из прослойки»! – передразнил Ярофеич.

Потер лицо большими жесткими ладонями, подумал и сказал:

– Сейчас ты, брат, трудящаяся. Уборщица! И гордись этим! Ты человек труда, факт? Факт! Значит, развивай в себе всемерно классовое самосознание. Поняла?

– Поняла.

– Ничего не поняла. Ввалилась и бух при Гартман. Ведь это сейчас все гартмановские таланты узнают. «Уборщица наша проворовалась!» И станут на этом играть. Специально для них, для буржуйского их удовольствия…

Когда она поворачивала ключ в замке, Ярофеич окликнул ее и сердито посоветовал держать себя в руках и ни на что не обращать внимания.

– Вся эта дрянь последний спектакль играет, – добавил он, – отыграет – и разберемся, несмотря на истерики и всякие ихние штуки. Кое-кого исключим, атмосфера будет очищена, оздоровим обстановку. И вообще… плюй на них, не переживай больно много, не стоят они этой чести.

– Хорошо, – тихо сказала Антонина.

Но она не смогла «плюнуть на них», как советовал Ярофеич, и, когда кто-то из подруг Лизы Гартман прозрачно намекнул, что они все понимают, почему Ярофеич с ней заперся в своем кабинете, а потом дело замял, Антонина не выдержала и ушла домой – в свою пустую и холодную кафельную кухню.