![](/files/books/160/oblozhka-knigi-nashi-znakomye-198089.jpg)
Текст книги "Наши знакомые"
Автор книги: Юрий Герман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
– Ну и что?
– Это вам, – краснея, сказала Антонина.
– Мне?
Она кивнула.
– Ну спасибо, коли мне, – сказал он и закурил. – Где достала? Сейчас ведь папирос нет.
– На толкучке, – робко сказала Антонина.
– Ворованные?
– Уж наверно ворованные.
– А зачем ты на толкучке была?
– По делу, – соврала она, хотя ездила на Обводный только для того, чтобы разыскать хороших папирос Сидорову.
Вечером она принесла Жене пачку денег и сказала, что деньги «в хозяйство и за долг».
– Откуда деньги?
– Ну, не все ли равно? Неворованные.
– Я знаю, что неворованные, – спокойно сказала Женя, – дело не в этом.
– А в чем же?
– Что-нибудь продано?
– Продано.
– Что?
– Платья.
– Нет, – сказала Женя, – я эти деньги брать не буду.
– Да почему?
– Потому что незачем было продавать вещи.
– Но деньги я должна была отдать?
– Да.
– Так как я могла отдать?
– Начнешь работать и отдашь.
Потом лицо ее сморщилось.
– Скорей бы родить, – сказала она, – ужасно боюсь. И такая я огромная стала, просто как автобус…
С Пал Палычем Антонина избегала встречаться: неприятно было видеть его волнение, замечать, как он бледнеет, как дрожат его большие белые руки, как протирает он в замешательстве очки.
Он был вежлив с нею, молчалив. Спрашивал о здоровье, о Феде и прощался, как только представлялась к этому хоть какая-нибудь возможность. Антонина не испытывала к нему никакой жалости, даже участия не было в ней к этому человеку. Он был ей чужим, совершенно посторонним и к тому же несимпатичным. Он казался ей ненатуральным. Он странно выглядел среди людей, работающих на Нерыдаевке, – в шляпе, в тонком пальто, с тростью. Она чувствовала, что над ним подсмеиваются и что его в последнее время не очень ценят как работника, что он вял, раздражителен, быть может, чванлив, – и подумывала о том, что его, вероятно, скоро уволят.
Его не любили очень многие.
Злейшим врагом Пал Палыча был Сема Щупак.
Не раз она слышала из своей комнаты, как они бранились у Сидорова, как Сема кричал, что этак дальше продолжаться не может, что Пал Палыч совершенно не учитывает обстановки, формально относится к выполнению своих обязанностей, решительно все сваливает на него, на Сему, и, видимо, считает, что если Сема в отъезде, а продуктов в кладовых столовой нет, то столовую вообще можно не открывать – пусть народ остается совсем без обеда.
Пал Палыч вначале спокойно и язвительно отвечал Семе, но, чем больше нападал на него Щупак, тем раздраженнее и непродуманнее становились ответы Пал Палыча, рассудительность порою изменяла ему, он вспыхивал и кричал на Сему, как на мальчишку, кричал о том, что ему мазали лицо горчицей еще тогда, когда Сема не родился на свет, и т. д.
Всем, видимо, делалось неловко.
Сидоров бубнил что-то успокоительное. Вишняков фырчал, Сивчук уходил пить воду на кухню из-под крана. Успокоившись, Сема говорил:
– Товарищ Сидоров, заявляю официально.
– Заявляй!
– Пусть Пал Палыч сам иногда побеспокоится: если я в Твери или в Петрозаводске, то из этого не следует, что картофель не должен быть завезен. Пусть Пал Палыч съездит на базу и организует доставку. Я не могу разорваться.
– Это не мое дело.
– То есть как не ваше?
– Очень просто. Я ведаю питанием, а не доставкой сырья. Я должен быть на производстве, а не болтаться по базам. Может быть, прикажете мне с вами и по области ездить?
– Какая ерунда, – возмущался Сема.
– Ничего не ерунда.
Однажды Сема назвал Пал Палыча саботажником. Антонина слышала из своей комнаты, какая наступила там тишина, как потом зафырчал Вишняков и как хлопнула дверь – Пал Палыч ушел. Опять стало тихо.
– Обиделся, – сказал Сема.
– Зря ты это, Семен! – сурово заметил Вишняков. – Цену словам надо знать. Мне Швырятых известен многие годы, не саботажник он, наврал ты!
– Может, и наврал! – печально согласился Сема. – Но согласитесь, Николай Терентьевич, у меня ведь тоже нервы есть…
Сивчук прервал загадочно:
– Если нервный – иди к ветеринарному доктору, он тебе кровь пустит. И никакой Пал Палыч не саботажник, а лишь только клиент.
– Какой такой клиент? – не понял Сидоров.
– Посетитель. Мы тут жилы рвем, а он посетитель.
Сидоров хмыкнул:
– Что ж, верно, посетитель.
На следующий день она встретила возле булочной Пал Палыча и окликнула его. Он снял шляпу и подошел к Антонине. Она не глядела ему в глаза.
– Здравствуйте, – услышал он, – мне бы хотелось с вами поговорить.
Что-то напряженно-ожидающее, даже торжествующее пробежало по его лицу.
– Нет! – сразу же испугалась Антонина (вдруг он все иначе растолкует). – Нет, Пал Палыч, я не о том. Все по-прежнему, все как было, ничего не изменилось и теперь никогда не изменится…
– Да, – кивнул он, – я понимаю…
– Вот и хорошо, – немного задыхаясь от волнения, продолжала она, – хорошо, что вы понимаете. Давайте пройдемся…
Она взяла его под руку и с подкупающей ясностью заглянула ему в глаза.
Вновь что-то пробежало по его лицу. Он отвернулся.
– Пал Палыч, – сказала она, – только не сердитесь на меня. Поймите все как следует. Хорошо?
– Да.
– Почему вы не работаете толком?
– Как – толком?
– Ну, всерьез, – горячо сказала она, – ну, совсем всерьез! Ведь недаром же они все к вам придираются.
– Даром, – сухо сказал он.
– Вы считаете, что вы не виноваты?
– Нисколько, – покашливая по своей манере, ответил он, – нисколько.
– Вы не хотите со мной говорить?
– Нет, отчего же, – сказал Пал Палыч, – охотно.
Она молчала.
– Да, – сказал Пал Палыч, – как будет с вашей комнатой? За нее нужно платить, и вообще с пропиской. Приходил два раза дворник.
Антонина быстро взглянула на Пал Палыча.
– Знаете, – сказала она, – вот ведь как странно. Раньше, когда я жила с вами или еще со Скворцовым, но когда вы бывали возле меня, мне всегда казалось, что вы хотите мне добра. Это так и было, да?
– Да, – глухо и тихо сказал он.
– Вы хотели мне добра, – продолжала она, – а теперь я вас боюсь. Мне все кажется, что вы размахнетесь и ударите меня вашей палкой по голове так, что я умру. И это не оттого, что вы меня тогда очень побили, совсем не оттого. Ведь не оттого?
– Я вас не ударю, – сказал он.
– Да не в этом дело. Просто я вас боюсь. Вы ведь, в конце концов, вовсе не желали мне добра. Верно?
– Неправда, – сказал он.
– Ну как же неправда? То есть, вероятно, вы по-своему желали мне добра. Как своему шкафу вы желали, чтобы он не рассыхался.
– Кто это вас научил такое говорить? – спросил Пал Палыч.
– Ах, никто! Вам удивительно, что я сама это поняла?
Он молчал.
– А теперь вы больше не желаете мне добра, – говорила она, – теперь вы ко мне совсем плохо относитесь, и не верю я больше в вашу доброту.
– Ну вот еще, – сказал он, – я никогда и не хвалился, что добрый. Я люблю вас, и потому все так и случилось.
– Как «так»?
– Все равно.
– Все равно так все равно, – сказала она, – а я никогда вас не любила, сами знаете, и сейчас особенно вас не люблю, но по-человечески мне хочется вас предупредить.
– Можно не предупреждать.
– Нет уж все-таки. Слушайте, Пал Палыч.
– Да, – сказал он вежливо.
– Слушайте, почему вы не работаете?
– Я работаю.
– Но плохо, нарочно плохо.
– Лучше не могу.
– Почему?
– Вероятно, стар. Износился.
– Ведь это ложь!
– Нет. Мне на пенсию пора.
– Почему же на пенсию? Ведь вы все время работали, вы еще здоровы…
– Не знаю, не знаю, – сказал он, – вас что, уполномочили со мной побеседовать?
– Нет, – растерянно сказала Антонина.
– Так в чем же дело?
Он теперь стоял, странно вытянув шею. Эта привычка сделалась у него недавно и очень его изменила. Он опять покашлял и спросил, как поживает Федя.
– Ничего, – сказала Антонина.
– Думаете служить? – спросил он.
– Да.
– Так. И скоро?
– Да. Как только устроюсь.
– Что же, собственно, изменится, – спросил он, глядя на нее сквозь очки, – в смысле новой жизни?
– Как «что»? – не поняла она.
– Ну вот, вы ушли от меня, – сказал он, – даже сбежали, не правда ли? Живете на хлебах, как раньше говаривали…
– Я и у вас на хлебах жила, – резко перебила она.
– Нет, не на хлебах! Муж и жена обязаны друг другу помогать, это признано всеми…
– Ну?
– Что ж «ну», сбежали… А теперь опять в парикмахерскую? – Он сделал пальцами, будто стрижет. – Что ж нового-то? Где же счастье?! Вы все раньше про счастье рассуждали, – где ж вы его теперь найдете?
– Может быть, я и не в парикмахерской буду работать, – сказала она, – может быть, совсем на иной работе.
– На какой же? – мягко спросил он. – Расскажите.
– Не знаю.
– То-то что не знаете. Поверьте мне, – сказал он, – поверьте, для другой работы нужно уметь. А что вы умеете? Вы ничего не умеете. Вы маникюр умеете делать, а это к другой работе не имеет отношения. Вы горячую завивку умеете делать, но с этим вам дальше парикмахерской не уйти… А счета вы не знаете и пишете безграмотно, корову через ять…
– Вам это все очень приятно, – сказала Антонина, – вы бы хотели, чтобы мне трамваем ноги отрезало или чтобы я в один день состарилась на десять лет…
– Вспомнили?
– Вспомнила, – вызывающе сказала она, – я все помню…
– Давайте продолжим, – сказал Пал Палыч, – хотите?
– Нет, я пойду.
– До свиданья, – сказал он.
Потом он улыбнулся.
– За что же вы обиделись? – спросил он с жалкою улыбкой. – Я ничего худого не сказал. Я вам всегда желаю счастья.
– И потому едва меня не убили, когда я собралась уходить?
Он молчал.
– Я вас никогда бы не убил, – погодя сказал он, – никогда. Я этого даже не понимаю и не помню, как все случилось, верите мне? Это так было, от дьявола, как раньше говаривали. Я только тогда понял, когда вы уже без чувств были, да и то не совсем понял, а так, немножко. Верите?
– Не знаю, – сказала она, – все равно. Прощайте!
Он медленно пошел назад. Возле столовой он встретил Сему Щупака и машинально поклонился ему.
– Здравствуйте, – сказал Сема, – но вы ведь со мной не здоровались?
Пал Палыч смотрел на него непонимающими глазами.
– Если бы не усы, – продолжал Сема, – и не очки, и если бы вообще это был Лондон, то вы походили бы на Шерлока Холмса.
– Холмса?
– Именно. Знаете что, Пал Палыч, давайте помиримся, – предложил Сема, – но только совсем помиримся. Идет? Что вы уставились?
– Я с вами не ссорился, – сказал Пал Палыч, – это вы меня называли саботажником…
– И еще раз назову, если вы не станете иначе работать.
– Да?
– Да. Я предлагаю вам руку с тем условием, чтобы вы начали работать всерьез, не за страх, а за совесть. Какого черта, ей-богу! Все надрываются, а вы ходите как барий, среди своих душевных переживаний. Ну? Давайте мириться!
Сема протянул Пал Палычу свою широкую, пухлую ладонь. Но Пал Палыч руки не взял.
– Не желаете? – спросил Сема.
– Не желаю, – спокойно ответил Пал Палыч.
– Почему же?
– Потому что вы мальчишка, – сказал Пал Палыч, – и потому что не вам меня прощать! И оставьте вы, ради бога, меня в покое, – сказал он внезапно сорвавшимся голосом, – надоели вы мне…
Он быстро прошел мимо Семы в столовую и заперся в своей конторке. А Сема еще долго в этот день проверял, не обидел ли он действительно чем-нибудь Пал Палыча. «Может быть, он за Шерлока обиделся, – раздумывал Сема, – но, ей-богу, тут ничего обидного нет, – наоборот, приятно. И чего? Вначале так мирно, шляпу снял, то-се. А теперь такое!»
19. Все с начала!
Вечером она развязала свою еще девичью корзиночку с самыми заветными вещами: тут был заячий палантин, завернутый в старую-старую, совсем пожелтевшую вечернюю газету, школьные тетради, несколько учебников, записки:
«М. Н. сегодня так напудрилась, что если ее позовут к доске, то она может обойтись без мела. Ха-ха-ха!»
«У кого есть чего-нибудь пожевать? Если у тебя нет, передай дальше. Лена».
«Всем мальчикам!!!
Перестаньте курить, а то скажем. Безобразие – из парты идет дым».
«Одолжи три к. (копейки). Рая».
Антонина удобно села на пол и одну за другой прочла все записки. Ей было и смешно, и очень грустно. Потом она нашла свой детский альбомчик – в бархате, с лодочкой под парусом на переплете – и прочитала то, что писали подруги. «Имя и число снегом занесло», – было написано в конце альбомчика. Мальчики писали умное или ироническое. «Вперед без страха, без сомнения», – написал Котик Фуфаев. Рядом написал его брат-близнец Боря: «Только утро любви хорошо…» А Зелик приписал внизу: «Сентиментальных не люблю, а глупых просто ненавижу, холодный циник я в душе и остальное ненавижу».
Потом, все еще улыбаясь, она посмотрела свои ученические тетради – физику, обществоведение, химию, алгебру, арифметику. Вошла Женя, села тоже на пол рядом с Антониной и весело принялась за альбом.
– Интересно? – спросила Антонина.
– Очень, – хихикнув, ответила Женя.
В комнате были сумерки; приятно пахло от Жениных волос – она только что вымыла голову и сидела смешная, гладенькая и румяная. Антонина зажгла электричество. Вошел сонный Федя с мотоциклетным седлом и с зайцем. Теперь он не мог спать без этого седла.
– Ну-ка, раздень меня кто-нибудь, – сказал он, – я спать хочу.
– А ты ужинал?
– Ужинал, – сказала Женя, – молоко.
– Ну, пойдем мыться.
Антонина уложила сына в кроватку, укрыла его одеялом до подбородка и поцеловала в прохладный, вкусно пахнувший лобик.
– Теперь рассказывайте мне, – опять сказал Федя, обращаясь и к Жене, и к матери, – кто сегодня будет рассказывать?
– Я, – сказала Антонина. Ее немного огорчило то, что Федя так – слишком, по ее мнению, – привязался к Жене. – Сегодня я тебе буду рассказывать.
– Ну, рассказывай! – холодно согласился Федя.
Он лежал на спине, одной рукой обнял зайца, другую положил на мотоциклетное седло. Глаза у него были совсем сонные.
– Что же тебе рассказывать?
– «Почту», – сказала Женя.
Антонина села возле кроватки на стул рассказывать. Федя не шевелился, но и не засыпал.
– Житков за границу по воздуху мчится, – говорила Антонина, – земля зеленеет внизу. А вслед за Житковым…
– В вагоне почтовом, – сказал Федя и спросил: – Заяц спит?
– Конечно, – из своего угла сказала Женя.
– А тебе оттуда не видно, – заметил Федя. – Мама, спит заяц?
Антонина еще немного почитала, потом Федя сказал:
– Уже довольно.
И сразу засопел.
– Ну вот, – сказала Женя, – а мне еще рожать. Господи, когда это, наконец, будет?…
Антонина опять села на пол возле корзины и вынула учебники – Киселева, Вольфсона, Стучку, Цингера, Рыбкина. Книги были старые, не очень чистые, в потрепанных переплетах.
– Что называется трапецией? – спросила Женя. В руке у нее была «Геометрия».
– Трапецией?
– Да.
– Это такая штучка, – сказала Антонина и нарисовала пальцем на полу, – да?
– Может быть, и такая. Мне определение нужно.
– Трапецией называется, – улыбаясь, начала Антонина, – четырехугольник…
– Ну?
– Не помню…
– Правильно, правильно… Четырехугольник… Но что в нем есть такого?… Ну, посмотри на картинку…
Она показала Антонине чертеж, закрыв все остальное рукой.
– Как эту штуку определить?
– Не помню, – беспомощно сказала Антонина.
– Подумай.
– Да нет, не помню!
– Упрямая какая! Ну, а что называется точкой?
– Это я помню, – сказала Антонина. – Точка – место пересечения двух или нескольких линий. Она же граница линий. Да? А линия – граница поверхности. Правильно? Линия имеет только одно измерение – длину. Верно, Женечка?
– Верно, – сказала Женя, – не тормоши меня, пожалуйста.
– Еще поспрашивай.
– Что?
– Ну, что хочешь. Наложение треугольников поспрашивай.
– Не наложение, а равенство. И не ори – Федя проснется.
– Мы шепотом.
– Нет, уж лучше пойдем ко мне.
Антонина собрала книги и пошла за Женей. Они сели на диванчик. Женя закурила папиросу. Антонина сидела, прижавшись к Жене, и смотрела, как Женя перелистывает книгу.
– Я сейчас так все вспомнила, – говорила она, – так вспомнила. И школу, и учителей. Как это все давно было, ужасно давно. Знаешь, я даже помню, как у нас в классе пахло – мелом и тряпкой. Знаешь – мокрой тряпкой. У вас тоже так было?
– У нас трупом пахло.
– Где?
– В анатомичке. Ну а про атомы ты что-нибудь помнишь? Про молекулы?
– Помню.
– Расскажи.
Антонина рассказала. Женя слушала внимательно, курила, стряхивала с папироски пепел.
– А чья гипотеза положена в основу всего этого дела, знаешь?
– Нет, не знаю.
– Так вот знай, – назидательно сказала Женя, – английского химика Дальтона. Запомнишь? Даль-тон. А названа еще греками – Демокритом, Эпикуром, Лукрецием. И атом – это значит неделимый.
– Неделимый, – покорно повторила Антонина.
Женя опять стала рыться в химии – выясняла, что Антонина помнит, что забыла. Потом Женя взяла физику, алгебру… Антонина покраснела от волнения – оттого, что ничего толком не знала, все было почти намертво позабыто, хоть поначалу и казалось, будто кое-что все-таки помнит.
– Да, худо, – наконец заключила Женя, – просто очень худо. Все надо с начала. И арифметики не помнишь?
– Не знаю.
– Дроби?
– Что дроби?
– Ну, помножь дробь на дробь.
Антонина взглянула на Женю дикими глазами.
– Что ты?
– Так просто. Когда папа умер, один доктор мне тоже велел дробь на дробь помножить.
– Так помножишь или нет?
– Нет, – вяло сказала Антонина, – не помню.
Они обе долго молчали. Женя о чем-то думала, Антонина сидела печальная, старалась не встречаться с Женей глазами.
– Ну, вот что, – сказала Женя, – слышишь, Тоня?…
– Что?
– Надо заниматься.
– А для чего?
– То есть как «для чего»?
– Вот для чего и для чего? Для чего заниматься? Завивать и брить можно без физики.
– Ты с ума сошла, – сказала Женя, – причем тут завивать?
– При том, что все кончится опять завивкой. Я ничего другого не знаю, не умею, наверное, не могу. И опять пойду в парикмахерскую.
– Это кто тебе сказал?
– Я сказала. А если даже и буду знать, что такое трапеция и что такое коллоид, – все равно парикмахерская. Трапеция и молекулы не специальность, с этим не проживешь.
– А с Пал Палычем проживешь? – грубо спросила Женя. – Проживешь?
Она встала с диванчика и растворила окно.
– Только, пожалуйста, не ной, – сказала она, стоя у окна, – этим ты здесь никого не удивишь, не напугаешь…
– Я и не собираюсь…
– И не огрызайся, – сказала Женя, – не злись! Ну, успокойся. Я подожду, а ты успокойся.
Женя высунулась в окно и долго глядела на деревья, на Неву, на зарево от города. Когда она обернулась, Антонина сидела спокойной.
– Ну что, – спросила Женя, – прошло?
– Прошло.
– Теперь давай рассудим, – сказала Женя, садясь рядом с Антониной и беря ее руку в свои ладони, – давай спокойно рассудим. Ты, наверно, волнуешься, почему, дескать, мы с Сидоровым все обещаем, а работы нет. Волнуешься?
– Да.
– Ну, вот видишь. Теперь слушай. Работа будет, и, вероятно, очень интересная.
– А что делать? – краснея пятнами от возбуждения, спросила Антонина. – Какая работа?
– Я не могу еще сказать какая, но очень интересная. За это ручаюсь.
– Мне любую, – сказала Антонина, – лишь бы не в парикмахерской.
– Вот уж и любую. Нет, с любой у тебя не выйдет, – Женя улыбнулась, – ты ведь каприза…
– Я?
– Да, да, каприза! С тобой, Тонечка, возиться и возиться. Только ты не обижайся, ладно? Это, может быть, не так и плохо, но Сидоров тогда – помнишь, в первый вечер? – много верного сказал про тебя.
– Спасибо.
– Видишь, ты уже и обиделась. А на работе с твоими обидами не очень будут считаться, – наплачешься. Там никто тебе в глаза заглядывать не будет – какое, дескать, у тебя сейчас душевное состояние…
– Я знаю.
– Ничего ты не знаешь! – сурово сказала Женя. – Ровно ничего, совершенно. И ты, к сожалению, не одна такая. Много вас еще – вроде тебя – голубушек. Нынче тридцать второй год, а тридцатый ты помнишь? Двадцать девятый? Двадцать седьмой? Для вашей сестры они, дорогая моя, ничем друг от друга не отличаются, кроме беременности, или дурных отношений с мужем, или новой шубы, или обмена комнаты. А между тем у людей за эти годы вырабатывалось миросозерцание, государство наше стало производить, например, трактора, построены огромные заводы, появились грандиозные типографии…
– Это что – лекция?
– Там увидишь. Людей обламывало, эпоха заставляла думать, принимать или отрицать, старые узкие специалисты заражались темпами, размахом, делались людьми нашими, формировались в активных строителей, а у тебя, душенька моя дорогая, даже характера еще нет. То есть, может быть, он и есть, но я в этом не уверена, да просто не знаю, есть или нет. Что у тебя есть и за что мы все тебя любим? Есть норов, перец, смысл какого-то будущего характера, гордость есть, хотя тоже неустановленная, есть упрямство, горячность. И вообще ты милая, – улыбнулась Женя, – милая, что поделать! Что-то есть в тебе очень хорошее. А норов твой, – Женя помедлила, – норов твой, Тонечка, вещь опасная, – я бы так сформулировала. Он никак не направлен. Он – бессмысленное явление, понимаешь? Помнишь, как ты демонстрировала тогда на свадьбе свое счастье с Пал Палычем? Ох, как у тебя опасно глаза тогда блестели! Как ты тогда кривлялась! И как ты на меня посматривала – с вызовом, с неприязнью, с насмешкой.
– А ты заметила?
– Как же это можно было не заметить? Да, о чем это я? О норове. Вот твой норов – ведь это норов был, правда?
– Норов.
– А к чему это дело вело: норов, гордость – все это вместе? К чему? К тому, чтобы вся жизнь прошла бок о бок с Пал Палычем. Голубушка, милая, норов этот еще надо обломать, надо, чтобы он работал на пользу, а не во вред. Зачем он, такой норов, нужен? Такая же штука в работе. Вот тебе захочется свое доказать, а тут, может быть, как раз другой прав, а не ты. Как раз бы послушаться, а норов и не пускает. А если бы ты работала раньше, все эти годы, тебя бы люди – то, что мы называем коллективом – уже обломали бы и норов стал бы неоценимым твоим внутренним качеством…
– Ты это все к чему? – перебила Антонина.
Женя помолчала.
– Я думаю, – погодя сказала Женя, – что тебе надо, пока суд да дело, всерьез подзаняться.
– А зачем про норов?
– Чтоб ты его весь пустила в дело.
– В молекулы?
– Да.
– И в трапецию?
– И в трапецию.
– А почему ты сказала, что я капризная?
– Потому капризная, что отдельная. Сама по себе. И ничего, разумеется, не понимаешь. И вот с вами, еще ничего не понимающими, приходится возиться. Ведь вы – эдакие, особенные, возвышенные, имеете право капризничать, потому что не поняли самого главного, ну а некоторые не захотели понять. Пошли сейчас тебя на работу, ну, скажем, счетоводом или уборщицей в цех. Заверещишь! Не то, скука, подай тебе живое дело, ты не о том мечтала, ты – особенная. А того не понимаешь, что еще не все, далеко не все делают то, что хотят. Многие ли коммунисты работают там, где им хотелось бы работать? Нет! Партия направила, и все тут. Значит, надо! Вот бьется сейчас Сидоров мой с подстанцией нашей – сама слышала, как легко это все дается. А хочет строить нечто совсем другое. Недавно мне и говорит: «Склонности, наклонности – это все хорошо там, где начинается свобода, а какая у нас на Нерыдаевке свобода без электричества! Это еще не свобода, это – необходимость». Ты о таких вещах слыхала? А вообще, знаешь, скучно: думается – как люди сами не понимают, ведь это все так просто… Ну и баста! А сейчас займемся вопросом, ни разу еще нами не затронутым. Поговорим о том, как я буду рожать? Желаешь?