Текст книги "Наши знакомые"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

– Ну и что?

– Это вам, – краснея, сказала Антонина.

– Мне?

Она кивнула.

– Ну спасибо, коли мне, – сказал он и закурил. – Где достала? Сейчас ведь папирос нет.

– На толкучке, – робко сказала Антонина.

– Ворованные?

– Уж наверно ворованные.

– А зачем ты на толкучке была?

– По делу, – соврала она, хотя ездила на Обводный только для того, чтобы разыскать хороших папирос Сидорову.

Вечером она принесла Жене пачку денег и сказала, что деньги «в хозяйство и за долг».

– Откуда деньги?

– Ну, не все ли равно? Неворованные.

– Я знаю, что неворованные, – спокойно сказала Женя, – дело не в этом.

– А в чем же?

– Что-нибудь продано?

– Продано.

– Что?

– Платья.

– Нет, – сказала Женя, – я эти деньги брать не буду.

– Да почему?

– Потому что незачем было продавать вещи.

– Но деньги я должна была отдать?

– Да.

– Так как я могла отдать?

– Начнешь работать и отдашь.

Потом лицо ее сморщилось.

– Скорей бы родить, – сказала она, – ужасно боюсь. И такая я огромная стала, просто как автобус…

С Пал Палычем Антонина избегала встречаться: неприятно было видеть его волнение, замечать, как он бледнеет, как дрожат его большие белые руки, как протирает он в замешательстве очки.

Он был вежлив с нею, молчалив. Спрашивал о здоровье, о Феде и прощался, как только представлялась к этому хоть какая-нибудь возможность. Антонина не испытывала к нему никакой жалости, даже участия не было в ней к этому человеку. Он был ей чужим, совершенно посторонним и к тому же несимпатичным. Он казался ей ненатуральным. Он странно выглядел среди людей, работающих на Нерыдаевке, – в шляпе, в тонком пальто, с тростью. Она чувствовала, что над ним подсмеиваются и что его в последнее время не очень ценят как работника, что он вял, раздражителен, быть может, чванлив, – и подумывала о том, что его, вероятно, скоро уволят.

Его не любили очень многие.

Злейшим врагом Пал Палыча был Сема Щупак.

Не раз она слышала из своей комнаты, как они бранились у Сидорова, как Сема кричал, что этак дальше продолжаться не может, что Пал Палыч совершенно не учитывает обстановки, формально относится к выполнению своих обязанностей, решительно все сваливает на него, на Сему, и, видимо, считает, что если Сема в отъезде, а продуктов в кладовых столовой нет, то столовую вообще можно не открывать – пусть народ остается совсем без обеда.

Пал Палыч вначале спокойно и язвительно отвечал Семе, но, чем больше нападал на него Щупак, тем раздраженнее и непродуманнее становились ответы Пал Палыча, рассудительность порою изменяла ему, он вспыхивал и кричал на Сему, как на мальчишку, кричал о том, что ему мазали лицо горчицей еще тогда, когда Сема не родился на свет, и т. д.

Всем, видимо, делалось неловко.

Сидоров бубнил что-то успокоительное. Вишняков фырчал, Сивчук уходил пить воду на кухню из-под крана. Успокоившись, Сема говорил:

– Товарищ Сидоров, заявляю официально.

– Заявляй!

– Пусть Пал Палыч сам иногда побеспокоится: если я в Твери или в Петрозаводске, то из этого не следует, что картофель не должен быть завезен. Пусть Пал Палыч съездит на базу и организует доставку. Я не могу разорваться.

– Это не мое дело.

– То есть как не ваше?

– Очень просто. Я ведаю питанием, а не доставкой сырья. Я должен быть на производстве, а не болтаться по базам. Может быть, прикажете мне с вами и по области ездить?

– Какая ерунда, – возмущался Сема.

– Ничего не ерунда.

Однажды Сема назвал Пал Палыча саботажником. Антонина слышала из своей комнаты, какая наступила там тишина, как потом зафырчал Вишняков и как хлопнула дверь – Пал Палыч ушел. Опять стало тихо.

– Обиделся, – сказал Сема.

– Зря ты это, Семен! – сурово заметил Вишняков. – Цену словам надо знать. Мне Швырятых известен многие годы, не саботажник он, наврал ты!

– Может, и наврал! – печально согласился Сема. – Но согласитесь, Николай Терентьевич, у меня ведь тоже нервы есть…

Сивчук прервал загадочно:

– Если нервный – иди к ветеринарному доктору, он тебе кровь пустит. И никакой Пал Палыч не саботажник, а лишь только клиент.

– Какой такой клиент? – не понял Сидоров.

– Посетитель. Мы тут жилы рвем, а он посетитель.

Сидоров хмыкнул:

– Что ж, верно, посетитель.

На следующий день она встретила возле булочной Пал Палыча и окликнула его. Он снял шляпу и подошел к Антонине. Она не глядела ему в глаза.

– Здравствуйте, – услышал он, – мне бы хотелось с вами поговорить.

Что-то напряженно-ожидающее, даже торжествующее пробежало по его лицу.

– Нет! – сразу же испугалась Антонина (вдруг он все иначе растолкует). – Нет, Пал Палыч, я не о том. Все по-прежнему, все как было, ничего не изменилось и теперь никогда не изменится…

– Да, – кивнул он, – я понимаю…

– Вот и хорошо, – немного задыхаясь от волнения, продолжала она, – хорошо, что вы понимаете. Давайте пройдемся…

Она взяла его под руку и с подкупающей ясностью заглянула ему в глаза.

Вновь что-то пробежало по его лицу. Он отвернулся.

– Пал Палыч, – сказала она, – только не сердитесь на меня. Поймите все как следует. Хорошо?

– Да.

– Почему вы не работаете толком?

– Как – толком?

– Ну, всерьез, – горячо сказала она, – ну, совсем всерьез! Ведь недаром же они все к вам придираются.

– Даром, – сухо сказал он.

– Вы считаете, что вы не виноваты?

– Нисколько, – покашливая по своей манере, ответил он, – нисколько.

– Вы не хотите со мной говорить?

– Нет, отчего же, – сказал Пал Палыч, – охотно.

Она молчала.

– Да, – сказал Пал Палыч, – как будет с вашей комнатой? За нее нужно платить, и вообще с пропиской. Приходил два раза дворник.

Антонина быстро взглянула на Пал Палыча.

– Знаете, – сказала она, – вот ведь как странно. Раньше, когда я жила с вами или еще со Скворцовым, но когда вы бывали возле меня, мне всегда казалось, что вы хотите мне добра. Это так и было, да?

– Да, – глухо и тихо сказал он.

– Вы хотели мне добра, – продолжала она, – а теперь я вас боюсь. Мне все кажется, что вы размахнетесь и ударите меня вашей палкой по голове так, что я умру. И это не оттого, что вы меня тогда очень побили, совсем не оттого. Ведь не оттого?

– Я вас не ударю, – сказал он.

– Да не в этом дело. Просто я вас боюсь. Вы ведь, в конце концов, вовсе не желали мне добра. Верно?

– Неправда, – сказал он.

– Ну как же неправда? То есть, вероятно, вы по-своему желали мне добра. Как своему шкафу вы желали, чтобы он не рассыхался.

– Кто это вас научил такое говорить? – спросил Пал Палыч.

– Ах, никто! Вам удивительно, что я сама это поняла?

Он молчал.

– А теперь вы больше не желаете мне добра, – говорила она, – теперь вы ко мне совсем плохо относитесь, и не верю я больше в вашу доброту.

– Ну вот еще, – сказал он, – я никогда и не хвалился, что добрый. Я люблю вас, и потому все так и случилось.

– Как «так»?

– Все равно.

– Все равно так все равно, – сказала она, – а я никогда вас не любила, сами знаете, и сейчас особенно вас не люблю, но по-человечески мне хочется вас предупредить.

– Можно не предупреждать.

– Нет уж все-таки. Слушайте, Пал Палыч.

– Да, – сказал он вежливо.

– Слушайте, почему вы не работаете?

– Я работаю.

– Но плохо, нарочно плохо.

– Лучше не могу.

– Почему?

– Вероятно, стар. Износился.

– Ведь это ложь!

– Нет. Мне на пенсию пора.

– Почему же на пенсию? Ведь вы все время работали, вы еще здоровы…

– Не знаю, не знаю, – сказал он, – вас что, уполномочили со мной побеседовать?

– Нет, – растерянно сказала Антонина.

– Так в чем же дело?

Он теперь стоял, странно вытянув шею. Эта привычка сделалась у него недавно и очень его изменила. Он опять покашлял и спросил, как поживает Федя.

– Ничего, – сказала Антонина.

– Думаете служить? – спросил он.

– Да.

– Так. И скоро?

– Да. Как только устроюсь.

– Что же, собственно, изменится, – спросил он, глядя на нее сквозь очки, – в смысле новой жизни?

– Как «что»? – не поняла она.

– Ну вот, вы ушли от меня, – сказал он, – даже сбежали, не правда ли? Живете на хлебах, как раньше говаривали…

– Я и у вас на хлебах жила, – резко перебила она.

– Нет, не на хлебах! Муж и жена обязаны друг другу помогать, это признано всеми…

– Ну?

– Что ж «ну», сбежали… А теперь опять в парикмахерскую? – Он сделал пальцами, будто стрижет. – Что ж нового-то? Где же счастье?! Вы все раньше про счастье рассуждали, – где ж вы его теперь найдете?

– Может быть, я и не в парикмахерской буду работать, – сказала она, – может быть, совсем на иной работе.

– На какой же? – мягко спросил он. – Расскажите.

– Не знаю.

– То-то что не знаете. Поверьте мне, – сказал он, – поверьте, для другой работы нужно уметь. А что вы умеете? Вы ничего не умеете. Вы маникюр умеете делать, а это к другой работе не имеет отношения. Вы горячую завивку умеете делать, но с этим вам дальше парикмахерской не уйти… А счета вы не знаете и пишете безграмотно, корову через ять…

– Вам это все очень приятно, – сказала Антонина, – вы бы хотели, чтобы мне трамваем ноги отрезало или чтобы я в один день состарилась на десять лет…

– Вспомнили?

– Вспомнила, – вызывающе сказала она, – я все помню…

– Давайте продолжим, – сказал Пал Палыч, – хотите?

– Нет, я пойду.

– До свиданья, – сказал он.

Потом он улыбнулся.

– За что же вы обиделись? – спросил он с жалкою улыбкой. – Я ничего худого не сказал. Я вам всегда желаю счастья.

– И потому едва меня не убили, когда я собралась уходить?

Он молчал.

– Я вас никогда бы не убил, – погодя сказал он, – никогда. Я этого даже не понимаю и не помню, как все случилось, верите мне? Это так было, от дьявола, как раньше говаривали. Я только тогда понял, когда вы уже без чувств были, да и то не совсем понял, а так, немножко. Верите?

– Не знаю, – сказала она, – все равно. Прощайте!

Он медленно пошел назад. Возле столовой он встретил Сему Щупака и машинально поклонился ему.

– Здравствуйте, – сказал Сема, – но вы ведь со мной не здоровались?

Пал Палыч смотрел на него непонимающими глазами.

– Если бы не усы, – продолжал Сема, – и не очки, и если бы вообще это был Лондон, то вы походили бы на Шерлока Холмса.

– Холмса?

– Именно. Знаете что, Пал Палыч, давайте помиримся, – предложил Сема, – но только совсем помиримся. Идет? Что вы уставились?

– Я с вами не ссорился, – сказал Пал Палыч, – это вы меня называли саботажником…

– И еще раз назову, если вы не станете иначе работать.

– Да?

– Да. Я предлагаю вам руку с тем условием, чтобы вы начали работать всерьез, не за страх, а за совесть. Какого черта, ей-богу! Все надрываются, а вы ходите как барий, среди своих душевных переживаний. Ну? Давайте мириться!

Сема протянул Пал Палычу свою широкую, пухлую ладонь. Но Пал Палыч руки не взял.

– Не желаете? – спросил Сема.

– Не желаю, – спокойно ответил Пал Палыч.

– Почему же?

– Потому что вы мальчишка, – сказал Пал Палыч, – и потому что не вам меня прощать! И оставьте вы, ради бога, меня в покое, – сказал он внезапно сорвавшимся голосом, – надоели вы мне…

Он быстро прошел мимо Семы в столовую и заперся в своей конторке. А Сема еще долго в этот день проверял, не обидел ли он действительно чем-нибудь Пал Палыча. «Может быть, он за Шерлока обиделся, – раздумывал Сема, – но, ей-богу, тут ничего обидного нет, – наоборот, приятно. И чего? Вначале так мирно, шляпу снял, то-се. А теперь такое!»

19. Все с начала!

Вечером она развязала свою еще девичью корзиночку с самыми заветными вещами: тут был заячий палантин, завернутый в старую-старую, совсем пожелтевшую вечернюю газету, школьные тетради, несколько учебников, записки:

«М. Н. сегодня так напудрилась, что если ее позовут к доске, то она может обойтись без мела. Ха-ха-ха!»

«У кого есть чего-нибудь пожевать? Если у тебя нет, передай дальше. Лена».

«Всем мальчикам!!!

Перестаньте курить, а то скажем. Безобразие – из парты идет дым».

«Одолжи три к. (копейки). Рая».

Антонина удобно села на пол и одну за другой прочла все записки. Ей было и смешно, и очень грустно. Потом она нашла свой детский альбомчик – в бархате, с лодочкой под парусом на переплете – и прочитала то, что писали подруги. «Имя и число снегом занесло», – было написано в конце альбомчика. Мальчики писали умное или ироническое. «Вперед без страха, без сомнения», – написал Котик Фуфаев. Рядом написал его брат-близнец Боря: «Только утро любви хорошо…» А Зелик приписал внизу: «Сентиментальных не люблю, а глупых просто ненавижу, холодный циник я в душе и остальное ненавижу».

Потом, все еще улыбаясь, она посмотрела свои ученические тетради – физику, обществоведение, химию, алгебру, арифметику. Вошла Женя, села тоже на пол рядом с Антониной и весело принялась за альбом.

– Интересно? – спросила Антонина.

– Очень, – хихикнув, ответила Женя.

В комнате были сумерки; приятно пахло от Жениных волос – она только что вымыла голову и сидела смешная, гладенькая и румяная. Антонина зажгла электричество. Вошел сонный Федя с мотоциклетным седлом и с зайцем. Теперь он не мог спать без этого седла.

– Ну-ка, раздень меня кто-нибудь, – сказал он, – я спать хочу.

– А ты ужинал?

– Ужинал, – сказала Женя, – молоко.

– Ну, пойдем мыться.

Антонина уложила сына в кроватку, укрыла его одеялом до подбородка и поцеловала в прохладный, вкусно пахнувший лобик.

– Теперь рассказывайте мне, – опять сказал Федя, обращаясь и к Жене, и к матери, – кто сегодня будет рассказывать?

– Я, – сказала Антонина. Ее немного огорчило то, что Федя так – слишком, по ее мнению, – привязался к Жене. – Сегодня я тебе буду рассказывать.

– Ну, рассказывай! – холодно согласился Федя.

Он лежал на спине, одной рукой обнял зайца, другую положил на мотоциклетное седло. Глаза у него были совсем сонные.

– Что же тебе рассказывать?

– «Почту», – сказала Женя.

Антонина села возле кроватки на стул рассказывать. Федя не шевелился, но и не засыпал.

– Житков за границу по воздуху мчится, – говорила Антонина, – земля зеленеет внизу. А вслед за Житковым…

– В вагоне почтовом, – сказал Федя и спросил: – Заяц спит?

– Конечно, – из своего угла сказала Женя.

– А тебе оттуда не видно, – заметил Федя. – Мама, спит заяц?

Антонина еще немного почитала, потом Федя сказал:

– Уже довольно.

И сразу засопел.

– Ну вот, – сказала Женя, – а мне еще рожать. Господи, когда это, наконец, будет?…

Антонина опять села на пол возле корзины и вынула учебники – Киселева, Вольфсона, Стучку, Цингера, Рыбкина. Книги были старые, не очень чистые, в потрепанных переплетах.

– Что называется трапецией? – спросила Женя. В руке у нее была «Геометрия».

– Трапецией?

– Да.

– Это такая штучка, – сказала Антонина и нарисовала пальцем на полу, – да?

– Может быть, и такая. Мне определение нужно.

– Трапецией называется, – улыбаясь, начала Антонина, – четырехугольник…

– Ну?

– Не помню…

– Правильно, правильно… Четырехугольник… Но что в нем есть такого?… Ну, посмотри на картинку…

Она показала Антонине чертеж, закрыв все остальное рукой.

– Как эту штуку определить?

– Не помню, – беспомощно сказала Антонина.

– Подумай.

– Да нет, не помню!

– Упрямая какая! Ну, а что называется точкой?

– Это я помню, – сказала Антонина. – Точка – место пересечения двух или нескольких линий. Она же граница линий. Да? А линия – граница поверхности. Правильно? Линия имеет только одно измерение – длину. Верно, Женечка?

– Верно, – сказала Женя, – не тормоши меня, пожалуйста.

– Еще поспрашивай.

– Что?

– Ну, что хочешь. Наложение треугольников поспрашивай.

– Не наложение, а равенство. И не ори – Федя проснется.

– Мы шепотом.

– Нет, уж лучше пойдем ко мне.

Антонина собрала книги и пошла за Женей. Они сели на диванчик. Женя закурила папиросу. Антонина сидела, прижавшись к Жене, и смотрела, как Женя перелистывает книгу.

– Я сейчас так все вспомнила, – говорила она, – так вспомнила. И школу, и учителей. Как это все давно было, ужасно давно. Знаешь, я даже помню, как у нас в классе пахло – мелом и тряпкой. Знаешь – мокрой тряпкой. У вас тоже так было?

– У нас трупом пахло.

– Где?

– В анатомичке. Ну а про атомы ты что-нибудь помнишь? Про молекулы?

– Помню.

– Расскажи.

Антонина рассказала. Женя слушала внимательно, курила, стряхивала с папироски пепел.

– А чья гипотеза положена в основу всего этого дела, знаешь?

– Нет, не знаю.

– Так вот знай, – назидательно сказала Женя, – английского химика Дальтона. Запомнишь? Даль-тон. А названа еще греками – Демокритом, Эпикуром, Лукрецием. И атом – это значит неделимый.

– Неделимый, – покорно повторила Антонина.

Женя опять стала рыться в химии – выясняла, что Антонина помнит, что забыла. Потом Женя взяла физику, алгебру… Антонина покраснела от волнения – оттого, что ничего толком не знала, все было почти намертво позабыто, хоть поначалу и казалось, будто кое-что все-таки помнит.

– Да, худо, – наконец заключила Женя, – просто очень худо. Все надо с начала. И арифметики не помнишь?

– Не знаю.

– Дроби?

– Что дроби?

– Ну, помножь дробь на дробь.

Антонина взглянула на Женю дикими глазами.

– Что ты?

– Так просто. Когда папа умер, один доктор мне тоже велел дробь на дробь помножить.

– Так помножишь или нет?

– Нет, – вяло сказала Антонина, – не помню.

Они обе долго молчали. Женя о чем-то думала, Антонина сидела печальная, старалась не встречаться с Женей глазами.

– Ну, вот что, – сказала Женя, – слышишь, Тоня?…

– Что?

– Надо заниматься.

– А для чего?

– То есть как «для чего»?

– Вот для чего и для чего? Для чего заниматься? Завивать и брить можно без физики.

– Ты с ума сошла, – сказала Женя, – причем тут завивать?

– При том, что все кончится опять завивкой. Я ничего другого не знаю, не умею, наверное, не могу. И опять пойду в парикмахерскую.

– Это кто тебе сказал?

– Я сказала. А если даже и буду знать, что такое трапеция и что такое коллоид, – все равно парикмахерская. Трапеция и молекулы не специальность, с этим не проживешь.

– А с Пал Палычем проживешь? – грубо спросила Женя. – Проживешь?

Она встала с диванчика и растворила окно.

– Только, пожалуйста, не ной, – сказала она, стоя у окна, – этим ты здесь никого не удивишь, не напугаешь…

– Я и не собираюсь…

– И не огрызайся, – сказала Женя, – не злись! Ну, успокойся. Я подожду, а ты успокойся.

Женя высунулась в окно и долго глядела на деревья, на Неву, на зарево от города. Когда она обернулась, Антонина сидела спокойной.

– Ну что, – спросила Женя, – прошло?

– Прошло.

– Теперь давай рассудим, – сказала Женя, садясь рядом с Антониной и беря ее руку в свои ладони, – давай спокойно рассудим. Ты, наверно, волнуешься, почему, дескать, мы с Сидоровым все обещаем, а работы нет. Волнуешься?

– Да.

– Ну, вот видишь. Теперь слушай. Работа будет, и, вероятно, очень интересная.

– А что делать? – краснея пятнами от возбуждения, спросила Антонина. – Какая работа?

– Я не могу еще сказать какая, но очень интересная. За это ручаюсь.

– Мне любую, – сказала Антонина, – лишь бы не в парикмахерской.

– Вот уж и любую. Нет, с любой у тебя не выйдет, – Женя улыбнулась, – ты ведь каприза…

– Я?

– Да, да, каприза! С тобой, Тонечка, возиться и возиться. Только ты не обижайся, ладно? Это, может быть, не так и плохо, но Сидоров тогда – помнишь, в первый вечер? – много верного сказал про тебя.

– Спасибо.

– Видишь, ты уже и обиделась. А на работе с твоими обидами не очень будут считаться, – наплачешься. Там никто тебе в глаза заглядывать не будет – какое, дескать, у тебя сейчас душевное состояние…

– Я знаю.

– Ничего ты не знаешь! – сурово сказала Женя. – Ровно ничего, совершенно. И ты, к сожалению, не одна такая. Много вас еще – вроде тебя – голубушек. Нынче тридцать второй год, а тридцатый ты помнишь? Двадцать девятый? Двадцать седьмой? Для вашей сестры они, дорогая моя, ничем друг от друга не отличаются, кроме беременности, или дурных отношений с мужем, или новой шубы, или обмена комнаты. А между тем у людей за эти годы вырабатывалось миросозерцание, государство наше стало производить, например, трактора, построены огромные заводы, появились грандиозные типографии…

– Это что – лекция?

– Там увидишь. Людей обламывало, эпоха заставляла думать, принимать или отрицать, старые узкие специалисты заражались темпами, размахом, делались людьми нашими, формировались в активных строителей, а у тебя, душенька моя дорогая, даже характера еще нет. То есть, может быть, он и есть, но я в этом не уверена, да просто не знаю, есть или нет. Что у тебя есть и за что мы все тебя любим? Есть норов, перец, смысл какого-то будущего характера, гордость есть, хотя тоже неустановленная, есть упрямство, горячность. И вообще ты милая, – улыбнулась Женя, – милая, что поделать! Что-то есть в тебе очень хорошее. А норов твой, – Женя помедлила, – норов твой, Тонечка, вещь опасная, – я бы так сформулировала. Он никак не направлен. Он – бессмысленное явление, понимаешь? Помнишь, как ты демонстрировала тогда на свадьбе свое счастье с Пал Палычем? Ох, как у тебя опасно глаза тогда блестели! Как ты тогда кривлялась! И как ты на меня посматривала – с вызовом, с неприязнью, с насмешкой.

– А ты заметила?

– Как же это можно было не заметить? Да, о чем это я? О норове. Вот твой норов – ведь это норов был, правда?

– Норов.

– А к чему это дело вело: норов, гордость – все это вместе? К чему? К тому, чтобы вся жизнь прошла бок о бок с Пал Палычем. Голубушка, милая, норов этот еще надо обломать, надо, чтобы он работал на пользу, а не во вред. Зачем он, такой норов, нужен? Такая же штука в работе. Вот тебе захочется свое доказать, а тут, может быть, как раз другой прав, а не ты. Как раз бы послушаться, а норов и не пускает. А если бы ты работала раньше, все эти годы, тебя бы люди – то, что мы называем коллективом – уже обломали бы и норов стал бы неоценимым твоим внутренним качеством…

– Ты это все к чему? – перебила Антонина.

Женя помолчала.

– Я думаю, – погодя сказала Женя, – что тебе надо, пока суд да дело, всерьез подзаняться.

– А зачем про норов?

– Чтоб ты его весь пустила в дело.

– В молекулы?

– Да.

– И в трапецию?

– И в трапецию.

– А почему ты сказала, что я капризная?

– Потому капризная, что отдельная. Сама по себе. И ничего, разумеется, не понимаешь. И вот с вами, еще ничего не понимающими, приходится возиться. Ведь вы – эдакие, особенные, возвышенные, имеете право капризничать, потому что не поняли самого главного, ну а некоторые не захотели понять. Пошли сейчас тебя на работу, ну, скажем, счетоводом или уборщицей в цех. Заверещишь! Не то, скука, подай тебе живое дело, ты не о том мечтала, ты – особенная. А того не понимаешь, что еще не все, далеко не все делают то, что хотят. Многие ли коммунисты работают там, где им хотелось бы работать? Нет! Партия направила, и все тут. Значит, надо! Вот бьется сейчас Сидоров мой с подстанцией нашей – сама слышала, как легко это все дается. А хочет строить нечто совсем другое. Недавно мне и говорит: «Склонности, наклонности – это все хорошо там, где начинается свобода, а какая у нас на Нерыдаевке свобода без электричества! Это еще не свобода, это – необходимость». Ты о таких вещах слыхала? А вообще, знаешь, скучно: думается – как люди сами не понимают, ведь это все так просто… Ну и баста! А сейчас займемся вопросом, ни разу еще нами не затронутым. Поговорим о том, как я буду рожать? Желаешь?