Текст книги "Огненный скит.Том 1"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)

Село тихо пустело. Продукты подорожали, и было голодно. Кормились, кто чем мог. Однажды Семён, не взятый на фронт по причине какой-то болезни, попался за то, что недовешивал покупателям, а излишки муки продавал через подставных лиц. Как соучастницу взяли и Сырцову. Семёну дали восемь, Катьке шесть лет.

Пётр ей не писал, матери тоже редко, а когда Катьку посадили, она вообще вестей ни от кого не получала. Тетка, у которой она жила до замужества, умерла после начала войны, и родных у Катьки не осталось.

Она оттрубила свой срок честно, от звонка до звонка. Знала, что осудили её неправильно, пыталась биться за правду, но правоты своей не доказала. Всё это время её душу согревала одна мысль: думала, как вернётся в село, бросится в ноги Петру, покается, скажет – прости!

Ехала она домой с Севера в конце сороковых годов. Стояла в тамбуре электрички у открытой двери, подставляя врывающемуся ветру бледное худое лицо и жадно глотала воздух. Мелькали перелески, поля, деревянные высокие платформы, дачные поселки. Люди работали. Повсюду виднелись строящиеся дома, распаханные участки земли. Ветер доносил до вагона запахи смолы, гудрона, цементной пыли, тёплый запах просмоленных шпал.

Что Пётр пропал без вести, она узнала только на родной станции. Выйдя из электрички, она увидела Ефремыча, колхозного конюха.

– Катюха, это ты!? – удивлённо и, как показалось Катьке, обрадованно воскликнул он, концом кнутовища сдвигая со лба сползшую фуражку. – Во-о, едреня-феня! Еле признал. – Он пристально вглядывался в Катькино лицо.

– А что? – с вызовом воскликнула она, – здорово изменилась?.

– Да есть немного, – смутившись, ответил Ефремычч. – Столько годков прошло… Ты куда – домой?

– А куда мне ещё, в деревню.

– Значит, отмотала…

Она не ответила Ефремычу, а спросила:

– Как там … мои?

– Кто «мои»? – не понял Ефремыч или сделал вид, что не понял.

– Ну… Пётр, – Катькины глаза впились в лицо конюха.

– Так нет Петра-то, – ответил Ефремыч..

– А где он? – не поняв, спросила она машинально, а внутри у неё неожиданно похолодело от нехорошего предчувствия..

– Дык… это…

– Так что с ним? – почти прокричала она. – Погиб!?

– Пропал без вести…

Ноги её подкосились, и она, чтобы не упасть навзничь, прислонилась к не строганным тесинам привокзального забора, закрыла лицо руками и простонала сквозь плотно сжатые зубы.

– Тебя подвезти? – топтался возле неё Ефремыч, не зная, как утешить плачущую Катьку.

– Не надо, – прошептала она. – Пешком дойду…

– Может, всё же поедем… вон и лошадь…

Она взмахнула отрицательно рукой.

– Дело твоё, – вздохнул конюх и пошёл к коновязи, где была привязана лошадь.

Катьке не хотелось, чтобы кто-то из односельчан видел её слёзы, и она пошла пешком. Пройдя половину пути, у зелёного овражка сошла с шоссе, перепрыгнула через канаву и села на свежеспиленный пенек.

Многое изменилось окрест, пока она отсутствовала. На месте буйного ольшаника вырос заводской поселок. Раньше кое-где из-за листвы деревьев выглядывали крыши мансард, а теперь невдалеке гудит завод и обрастает домами. Дома были новенькими, крытые толем, шифером и железом.

Катька сидела задумчивая, ушедшая в себя, не обращая внимания на проезжавшие мимо машины, телеги, на окрики возчиков, понукавших лошадей. Оборвалось у неё внутри всё, когда она услышала вести о Петре. Теперь и идти в село незачем. Кому она нужна и кто ей нужен!

Сидела она долго, отрешённая, склонив голову, подперев острый подбородок сухой рукой с наколкой возле большого пальца: «Катя. 1920», потом поднялась, забросила полупустой вещмешок на плечо и пошла в село. Прямиком завернула к матери Петра, в дом, стоявший невдалеке от заброшенной церкви, с низеньким палисадником и огородом, обнесённым осиновыми слегами. Свекровь была в поле на прополке. Катька села на приступок крыльца, захотелось поесть – развязала мешок, отломила хлеба и пожевала.

Сидящей на ступеньках с вещмешком на коленях и застала её тётя Нюша – мать Петра. Сразу и не признала в исхудавшей, с лихорадочным блеском в глазах, с коротко остриженными волосами, под мальчишку, женщине свою сноху. А когда узнала, заплакала. Вытерла глаза уголком платка, сказала Катьке:

– Проходи в дом!

В доме ни слова не говоря, поставила самовар, принесла чуток холодной картошки в «мундире».

– Поешь. Чем богаты…

Катька отказалась от картошки и от чая. Она себя считала виноватой, и кусок не лез в горло в ломе Петра. Тетя Нюша рассказывала о сыне вначале нехотя, не глядя на сноху. А та думала, что свекровь осуждает её, полагая, что из-за неё погиб Пётр. «Придёт. Придёт Петя, – шептала про себя Катька, лья слезы, – Не может того быть, чтоб не пришёл»!.

Свекровь сказала, что дом, в котором они жили с Петром, стоит заколоченный. В задней его части, правда. живёт приезжая семья, но скоро они получат в городе квартиру и переедут в неё.

Уходя, Катька подошла к мужниной фотографии, висевшей в простенке в рамке под стеклом, попросила свекровь:

– Отдайте мне! У меня нет ничего о Пете.

– А нужно ли тебе? – спросила тётя Нюша.

Катька с такой мольбой посмотрела на неё, что старуха сняла фотографию и протянула снохе.

В совхозе Катька не стала работать, а пошла на завод, благо он располагался совсем недалеко. Со своим паспортом она хорошей работы не ждала, да и специальности никакой не было, кроме продавца, которая ей была заказана, да и сама она не хотела. На заводе взяли в котельную. В её обязанности входило вывозить шлак от котлов и куда пошлют. «Разнорабочая! – такая запись появилась в её трудовой книжке.

Зимой Катька ходила в мужских ватных штанах, в телогрейке, насквозь прокуренная, с жёлтыми от табака пальцами. С мужиками курила и махорку, ловко свёртывая цигарки из газеты, но предпочитала сигареты «Север». Жилистую, с осипшим мужским голосом Катьку, осаживающую, если требовалось, любого хулигана, прозвали Гром-молния. На вид ей давали за сорок, а ей было чуть больше тридцати. Мужиков к себе не подпускала – на все примочки, приколы и прилипания отвечала такими словами, что красные от стыда «кавалеры» быстро откатывались и потом долго в курилке шли разговоры, как Гром-молния отшила бабьих страдателей.

«Местечко я себе подобрала тёплое», – говорила Гром-молния своим немногочисленным товаркам, имея в виду котельную, и усмехалась.

Сколько раз за смену с тачкой она карабкалась по дощатому настилу вверх на вершину огромной кучи шлака, что громоздилась подобно шахтному террикону возле котельной рядом с высоченной трубой. Когда добиралась до верхотуры, опрокидывала тачку, и ещё теплый шлак сыпался вниз, а она смотрела на завод, на цехи и канализационные колодцы, курившиеся паром, открытым от напряжения ртом глотала свежий воздух, а потом поворачивала тачку и опять катила её вниз к огнедышащим топкам.

На ветру, на холоде и жаре лицо её дубело, кожа трескалась и морщилась, глаза западали больше и больше, и сверкали углём антрацитом, и жгли огнём. Руки тоже огрубели, были в ссадинах и мозолях. Она работала на износ. будто изнурительным трудом хотела искупить вину свою перед мужем.

Проработала она в котельной пять лет. В короткое свободное время. в перекурах, брала у сварщиков газовую горелку или держатель электрода и пыталась сваривать железки… Начинала с баловства, а освоила профессию газоэлектросварщицы и ушла в ремонтно-механический цех. С щитком на голове, в брезентовой широкой негнущейся робе Гром-молнию не отличали от мужиков.

– Эй, парень, дай прикурить! – стукали её по плечу.

Она откидывала щиток.

– Фу ты! Обманулся!

Ни слова не говоря, Гром-молния чиркала электродом по железу и протягивала раскалённый кончик к лицу просившего.

– Прикуривай!

Всё это время она ждала Петю. Но он не возвращался. Она писала письма, куда только могла, чтобы отыскать след мужа, но отовсюду получала неутешительные ответы.

Тетя Нюша, видно, простила сноху, потому что в последние годы перед смертью стала ходить на часок-другой к ней, и вдвоём они белугой ревмя-ревели, вспоминая Петра. Может, простила, а может, было нужно сердцу напомнить о сыне и ходила к снохе – ближе Петра у них обеих никлого не было. Как-то принесла патефон, сказала:

– Возьми… Петин.

Катька помнила этот патефон в серовато-голубом футляре, Она часто с Петром в выходные дни заводили его и слушали пластинки.

Патефон был исправен. Вечерами она иногда заводила его, ставя одну пластинку. Закрыв глаза, слушала:

На закате ходит парень возле дома моего.

Поморгает мне глазами и не скажет ничего

Однажды зашёл Ефремыч, протянул газету:

– Прочитай! – И ткнул пальцем в заметку. – Весточка для тебя…

У Катьки ёкнуло сердце, когда она прочитала заголовок: «Отзовитесь, родные Петра Сырцова!» Это было письмо юных следопытов, приславших его в районную газету о найденных останках советских воинов. Так Гром-молния узнала, где похоронен Пётр.

После этого, не раздумывая долго, поехала в Великие Луки. Оттуда на автобусе добралась до небольшой деревушки. Её встретили с почестями, как жену героя. Была она на открытии обелиска. Ей рассказали, как обнаружили могилу красноармейцев – стали копать траншею под новый коровник на краю деревни и нашли захоронение. Старожилы вспомнили, что там была братская могила. Были похоронены шестеро солдат. У троих сохранились документы, и полетели весточки на родину бойцов.

Гром-молния приехала, не приехала – еле приплелась в село, расстроенная. До этого она жила надеждой, пусть небольшой, – сама считала её несбыточной, – но она грела сердце, которое надеялось на чудо, хотя столько лет не было вестей…Теперь всё оборвалось. Чуда не случилось. И шла в магазин за водкой, и пила, и валилась на постель, и выла, и рвала на себе волосы, причитала и призывала кару на свою голову. Слезами мочила подушку, и шептала: «Петечка, прости меня!» а днём шла опять в магазин и брала очередную бутылку. Петечка стал являться к ней во сне. Видела она его молодого, на лугу, в ромашках. Он стоял, глядел на неё с укором и ничего не говорил. Она кричала ему: «Скажи хоть слово, не молчи!» и просыпалась.

Бабы, с кем она поддерживала связь, говорили ей:

– Сходи в церковь, помолись, исповедуйся! Легче будет.

Но и это не помогло, Петечка преследовал её.

Все эти годы боль утерянной, своей нескладно прожитой жизни, чувство вины перед Петром нестерпимо жгли её сердце, терзали душу. Она пила водку, но это облегчения не приносило. Скорее, наоборот, водка разъедала старые раны ещё больше, ещё глубже. В отдельные моменты она пыталась противостоять вошедшей в жизнь привычке, но минуты и дни осознания радости бытия проходили. И опять гнула её тоска. Она проклинала свою слабость и снова шла в магазин. Как вдове погибшего ей дали квартиру, но она не переехала в неё.

– Вот и жизнь прошла, – шептала Гром-молния, глядя на фотографию мужа, размазывая слёзы по щекам и маленькими глотками выпивая очередную стопку.

Сидела Гром-молния до рассвета. Когда забрезжило, погасила лампочку и отдёрнула занавески. Село просыпалось. Из туманной зыбкой пелены выступали очертания домов, деревьев, отодвигалась к лесу дорога.

Гром-молния оглядела стол, на котором стояли две пустые бутылки, вытащила из-под стекла мужнину фотографию, засунула за пазуху. Закрыла крышку патефона. Провела рукой – погладила шершавую поверхность футляра, словно смахивала последние воспоминания, вышла на крыльцо, приставила к двери палку, чтобы не открывалась.

– Иду, Петечка1 Иду к тебе! Холодно мне без тебя.

Пришла на мост через речку. Тёмная вода неслышно струилась между берегов. От неё поднимался лёгкий туман. Когда-то здесь они стояли с Петром. Слушали реку, соловьёв, вдыхали кружащий голову запах цветущей черемухи… Впереди была целая жизнь…

Гром-молния подлезла под перильца и шагнула в пустоту.

1986

СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Бывший электрик, а ныне вновь испечённый арендатор Роман Фёдоров, поутру обнаружил на снегу возле амбара, в котором держал комбикорм для свиноматок, свежие следы, похожие на босую ступню человека, но гораздо больших размеров.

– Мань! – позвал он жену. – Глянь-ка! Большой сам ходил какой-то… Погляди! – Он нагнулся и потыкал рукой в снег. Его широкое скуластое лицо выражало недоумение.

Подошла жена, выносившая на помойку мусорное ведро.

– Кажи, кто ходил?

Увидев след, ясно запечатлённый на мягком снегу, покачала головой:

– Большо-о-ой!

– Два моих лаптя, – сказал Роман, наступая ногой в выемку, оставленную неизвестным пришельцем.

Маня поставила ведро и тоже опустила ногу в валенке на след.

– Сколько же в нём росту, в этом чертяке? – проговорила она.

– Никак не меньше двух метров, – ответил Фёдоров.

– У нас в деревне таких нету, – покачала головой Маня и засобиралась домой ставить скотине пойло.

«Кто же это мог быть?» – размышлял Фёдоров после ухода жены и не мог найти ответа.

Он снова мерил след своей ступней. Присаживался на корточки и измерял его четвертями – расстоянием между растопыренными большим и указательным пальцами, – и всё больше задумывался. У него самого был сорок четвертый размер обуви, а у этого сорок восьмой или даже больше, но

самое главное, – дело было даже не в размере, а в том, что след был от босой ноги. На дворе декабрь, а тут босиком ходят. Это обстоятельство больше всего обескураживало Фёдорова. Он ясно различал сильно вдавленную пятку, контуры ступни и пальцы, вернее, их концы – круглые и короткие.

Он подошёл к воротам амбара – рубленому небольшому сараю под шиферной крышей. Ворота поперёк перехватывала накладка – металлическая полоса с висящим на одном конце большим замком. Он был, как и вчера, заперт.

Федоров отомкнул его, открыл створку, вошёл внутрь, походил возле сусека, осмотрел пол и сразу заметил, что одного из шести мешков отрубей, которые он привёз с неделю назад, не было.

«Уволокли! – растерялся Роман. – Как пить дать, уволокли. Вот почему след возле сарая».

Вчера днём, когда он приходил забить щель в полу, чтобы не проникли мыши или крысы, мешков было шесть. В этом он был уверен и готов был побожиться. Сегодня их осталось только пять. Не было и овчинного тулупа, висевшего в углу на гвозде.

«Вот ведь как обёртывается, – закрывая ворота подумал Фёдоров, всерьёз раздосадованный пропажей мешка и почти нового тулупа, сшитого деревенским портным, – не спишь, а выспишь, кто бы это мог быть?»

В том, что есть прямая связь между оставленным кем-то следом и обнаруженной пропажей, он не сомневался. Но кто этот разбойник?

Ветер усилился, и снег стало передувать. Фёдоров вернулся домой, снял валенки, сел на табуретку возле окна, продолжая размышлять о произошедшем. С колодца, с вёдрами, пришла Маня, обсыпанная снегом. Роман взглянул на неё и его вдруг осенило.

– Снежный человек! – во всю глотку заорал он.

Маня его не поняла.

– Чего орёшь! – сказала она. – Уже залил? Меня что ли не узнал?

– Снежный человек – вот кто был у нас в амбаре, – объявил Фёдоров, нисколько не обидевшись на жену, которая некстати упрекнула его в употреблении спиртного.

– Будет выдумывать. – отмахнулась Маня. То, что она видела утром, уже не казалось ей чем-то необычным. Следы занесло, словно их и не было.

«Это снежный человек». – всё больше и больше веря в свою догадку, рассуждал сам с собой Фёдоров, потому что Маня не стала его слушать, занявшись по хозяйству, дескать, думай, что хочешь, а у меня своих дел по горло.

Сопоставив всё, что слышал по радио, читал в газетах, видел по телевизору, он окончательно решил, что возле его амбара «гулял» снежный человек, или иети, как его называли в научных кругах, похитивший поросячьи припасы и почти новый тулуп. Надо обладать большой физической силой, чтобы на себе унести мешок корма, а то, что умышленник унёс отруби на себе, Фёдоров не сомневался. Он нигде не обнаружил ни малейшего намёка на то, что мешок тащили волоком. Значит, его унесли на себе. Теперь, не как спервоначалу, Фёдоров не жалел о похищенном. Его больше занимала мысль, что он отгадал, кто украл у него запас корма.

«Поймаю воришку», – решил Роман. Ох, и шуму будет! О нём пропечатают в газетах, разнесут новость по радио, возможно, в программе «Время» покажут… Он представил себя на экране телевизора рядом со снежным человеком, односельчан с разинутыми от зависти и удивления ртами. О нём говорят, у него берут интервью, расспрашивают, как ему удалось заарканить снежного человека, чего никогда, нигде и никому не удавалось. Да что там телевизор! Его фотография со снежным человеком обойдёт все газеты мира.

Мысли тревожили Фёдорова, уносили в недосягаемые заоблачные выси и радужные дали так, что он начал жить доселе неведомой жизнью.

– Ну, держись, курячий сын! – вне себя, погрузившись в мечты, воскликнул Роман, вспомнив свое излюбленное ругательство и что было сил, грохнул кулаком по столу. – Обротаю тебя!

За ужином он позволил себе крепко выпить, хотя Маня побранила его за это, сказав, что сегодня не праздник, что зря деньги на выпивку тратить не следует и что лучше приберечь бутылку на тот день, когда в гости приедут сын со снохой. Но Фё1доров её не послушал, объявив, что пойдёт дежурить вора, а на дворе зима, водка придаст ему силы и не даст околеть на стылой воле.

Плотно закусив, он потеплее оделся: натянул ватные штаны, телогрейку, обул валенки, сверху напялил, еле влез в него – старое просторное пальто, сунул в карманы меховые рукавицы, со шкафа сгреб моток мягкого электропровода, пошарил на полке фонарик – нашёл, пощёлкал выключателем, он не горел – сели батарейки, положил на прежнее место и потопал к выходу.

– Стоит ли время зря проводить? – недовольно крикнула ему вдогонку Маня. – Куда ты на мороз! Сидел бы в тепле.

– Раз этот мерзавец спёр один мешок, придёт и за вторым, – назидательно сказал Федоров. – Знаю, я таких прохвостов! Он у меня сегодня поживится!

На крыльце он зевнул – тянуло в сон, поднял воротник и зашагал в зады. За углом амбара, в тишке, утоптал снег, положил на него прихваченную в сенях широкую доску и привалился к брёвнам. В его одежде было тепло, хотя начинало подмораживать. В домах светились окна, но мало – по малу – время шло к полуночи, – окна гасли, и скоро деревня погрузилась в сон. Сначала в просветах невидимых облаков мерцали звёзды и светился узкий серпик месяца, а потом небо затянулось низкой мглой и наступила глухая тишина.

Глаза Фёдорова сами собой стали закрываться – тяжелели веки, будто наливались свинцом, и он с трудом, повинуясь единственной мысли – не заснуть, а то не поймаешь вора, – ежеминутно разлеплял их и оглядывал вприщур и в полусон глухое заснеженное пространство.

Неожиданно ухо уловило еле слышный скрип снега. Фёдоров подумал: «Пустое. Кажется». Но скрип близился, становился отчетливей, и вот в ушах ничего не было, кроме навязчивого приближающегося, тревожащего слух, звука. Сон вмиг покинул разморённое тело сторожа. Открыв смежившиеся веки, он увидел, что кто-то громадно-лохматый приближается к амбару. Тать шёл валко, будто бы неуверенно, высоко поднимая ноги. Крупинистый снег, опускавшийся сверху, слегка припорошил несуразно широкие плечи пришельца и квадратный отросток на том месте, где должны была быть голова.

Сердце Романа гулко стукнуло и забилось от волнения. Глотнув воздуха, он высвободил руки из-за пазухи, куда их засунул погреть, ибо где-то обронил рукавицы, а искать их была лень, и пристально вгляделся в приближающегося вора.

Лохмач, размахивая руками, подошёл к воротам амбара и стал дёргать штырь накладки. Роман вспомнил, что штырь сидел неплотно, и он всё хотел подбить его клинышком, чтобы не болтался, но из-за лени руки не доходили. «Углядел, чёрт косматый», – не зло подумал он. Зла не было, потому что снежный человек не знал человеческих законов, что в чужой амбар лезть зазорно и против совести. Он – дикий зверь или получеловек, ему нужно пропитание и, естественно, он его должен добывать. Он же не виноват, что ему есть хочется, а у Фёдорова штырь хреново держится. Конечно, если бы это был человек, Фёдоров бы его изуродовал, как Бог черепаху, накостылял бы по первое число, чтобы не зарился на чужое добро. Эва, Фёдоров с большими потугами за большие деньги раздобыл несколько мешков отрубей для своих свиноматок, а какой-то хмырь болотный, кто не хочет работать, как люди, решил экспроприировать чужой труд. Ох, он бы ему показал, где раки зимуют. А с этого чего взять – дитя природы! Поэтому надо его изловить и сдать, куда надо, пусть в зоопарке детям показывают…

Зазвякало железо под руками пришельца. Фёдоров выскочил из-за угла, в два прыжка достиг вора, обхватил его сзади и стал валить на снег. Тот, как ни странно, упал мешковато, враз отвалившись от косяка. Роман оседлал его. В лицо ударило сивушным перегаром и запахом лука. «Во нажрался, – мелькнуло в мозгу Фёдорова. – Видно, сельповский магазин грабанул».

В этот момент снежный человек больно ударил Фёдорова коленом под живот и хотел вырваться. Но Роман, охнув от боли, сам обладая недюженной силой, прижал лохматого ночного гостя к земле. Тот перестал сопротивляться, обмяк, только мычал и произносил нечто похожее на крепкую брань. Фёдоров пытался разглядеть лицо, но в темноте это трудно было сделать. Оно было круглое, как полено, с вдавленным носом, лишь посверкивали маленькие злые глаза.

Скрутив волосатые руки куском мягкой проволоки, Федоров втолкнул пришельца в амбар и запер его. Приперев ворота для пущей надежности колом, он быстро пошёл домой, разгоряченный и довольный.

Не зажигая света и не раздеваясь, прошёл в спальню и растолкал жену:

– Маня, Мань! Вставай! Что я тебе скажу: поймал я-таки вора.

Жена проснулась, сначала не поняла в чём дело, а когда поняла, спросонок раздражённо сказала:

– Ну поймал и поймал. Радуйся! Что среди ночи беспокоишь!

Она не видела в темноте, но представляла довольное лицо мужа.

– Ты спи, – продолжал Фёдоров, – а я в контору слетаю, Позвоню в милицию, пусть приедут, заберут…

– А я? – вмиг отогнав сон, спросила Маня. – Я… Он уйдет (она имела ввиду мужа), а я что тут буду делать с этим…твоим? Он дом подожгёт. Скотину напугает…

– Дак он в сараюшке, в амбаре… Связал я его.

– Ну как же так! Он уйдёт, а я тут одна…

– Я быстро.

Роман объяснил ещё раз, стараясь говорить убедительно и спокойно, что жене пугаться нечего, ей ничего не грозит, снежный человек надежно сидит или лежит – Бог его знает – в сараюшке, засовы крепки – здесь он покашлял, вспомнив, что штырь держится все-таки слабо, – ворота он припёр для важности и успокоения сердца слегой, и ей совершенно нечего бояться.

Успокоив жену и сбросив верхнее пальто, заторопился к выходу.

Маня встала, зажгла свет, сказав, что теперь не заснёт, и крепко заперла за мужем дверь.

До центральной усадьбы совхоза было километра два. Надо было спуститься к реке, перейти мост и опять подняться в горку. Дорога была наезжена. Ее регулярно чистили трактора, и спустя приблизительно минут двадцать – Фёдоров шел ходко – он остановился у конторы совхоза. Окна двухэтажного, недавно построенного кирпичного здания, были темны. Было тихо, лишь поскрипывал фонарь на столбе и лёгкие снежинки, как белая мошкара, кружились возле лампочки.

Фёдоров подошёл к будке телефона-автомата с покорёженной и потому не закрывающейся дверцей, притулившейся у высокого бетонного крыльца. Набрав цифры 02 и услышав голос дежурного милиции, Роман объяснил ситуацию и просил срочно прислать машину и забрать снежного человека. Он полагал, что на другом конце провода сразу воодушевятся его рассказом и незамедлительно приедут. Но дежурный явно не обрадовался. Он зевнул и вяло ответил:

– Машина на выезде. Завтра ждите. Начальство приедет – решит…

– Это ж… снежный человек, – пробовал настаивать на своем Фёдоров. – Он у меня мешок отрубей сожрал… Тулуп спер… это же… сенсация на весь мир.

Но дежурный был неумолим.

– Он оказал вам сопротивление? – его голос зазвенел. – Он дебоширил? Он убил кого?

– Да нет. До этого не дошло. Я связал его.

– Ну вот. Так бы сразу и сказал. – Дежурный, как показалось Фёдорову, опять зевнул, искусно скрыв зевок. – Покараульте его!

– Хорошо, – сдался Фёдоров. – Покараулю. Только вы завтра, когда приедете, корреспондента с собой захватите. Не забудьте?!

– Это уж непременно, – весело ответил дежурный, видимо, обрадованный тем, что назойливый мужик наконец отвяжется от него. – Участкового пришлём…

– О чём они там в милиции думают, – сокрушался Фёдоров на обратном пути. – Такое дело…международное. А им по шапке… Покараульте его! Ишь, ты!

Караулить вора он не стал. Убедившись, что слега, как и прежде припирает ворота, он лёг спать и моментально уснул, умотанный всем произошедшим.

Утром вся деревня знала про происшествие у амбара Фёдорова и все, кто мог, включая ребятишек и стариков, собрались на задах Фёдорова участка. Любопытных, кто осмеливался приблизиться к житнице, Фёдоров отгонял, махая кулаком:

– Вот я вас! Нечего соваться! Счас милиция с корреспондентом приедут. Тогда поинтересуетесь.

Ближе к полудню, когда ждать всем стало невмочь, подкатил милицейский уазик. Из него вышел участковый Лёвка Глазов, бывший односельчанин, после службы в армии устроившийся в городе в органы внутренних дел.

– А где корреспондент? – спросил Фёдоров, увидев одного милиционера.

Лёвка ничего не ответил, поправил шапку с кокардой, и важно спросил, ткнув пальцем в Романа.

– Ты Фёдоров?

– А ты что – запамятовал? Али давно не видал? – враз осерчал на участкового Фёдоров. И за то, что не привёз корреспондента, и что поздно приехал, а главное за то, что непочтительно обратился к виновнику происходящего. – Корреспондента не мог привезти. Курячий сын! – пробормотал он тихо, чтобы сильно не задеть самолюбия стража закона.

Лёвка моргнул. Посмотрел на притихших бывших односельчан, которые, судя по лицам, не одобрили его поведения по отношению к Фёдорову, и извиняющее сказал:

– Я официально хотел… Такой случай…

– Ты у нас кончай официальщину – не контора, – смякнув, видя, что односельчане на его стороне, – ответил Фёдоров. – Бросай начальнические замашки…

– Так где… твой человек? – совсем по-простому спросил Лёвка.

– Так бы и начал… Вон в сараюшке заперт.

То, что страж порядка приехал без корреспондента да вроде бы ещё поглумился над хотя и бывшим, но всё же односельчанином, испортило Фёдорову настроение. Он плюнул с досады, и всё происходящее перестало его интересовать.

А тем временем с сознанием важности выполняемого дела, Глазов подошёл к воротам амбара, ногой откинул слегу. Взятым у Фёдорова ключом стал отпирать замок. Народ подался ближе, ожидая вскоре увидеть реликтовое человекообразное существо.

– Отойди на три шага! – важно скомандовал Лёвка, расстегивая кобуру.

Достав пистолет, сильно распахнул ворота и быстро вбежал по дощатому настилу внутрь помещения.

– Чо пистолет-то казать? – сверкнув недавно вставленным стальным зубом, сказал Кириллка Завалишин, бывший завклубом. – Роман же связал…того…

Ему никто не ответил. Затаив дыхание, все смотрели в чёрный зев распахнутого настежь амбара.

Наконец Лёвка вышел из ворот, держа в руках лохматую шкуру снежного человека. Толпа бросилась к нему, впереди – Роман Фёдоров. Шкура оказалась вывернутым наизнанку тулупом владельца амбара.

– Даёшь ложные сведения, – громко сказал Лёвка Фёдорову, опять обретая упущенную было власть, бросая к его ногам тулуп. – Вводишь органы в заблуждение? Где твой снежный человек? Куда он делся и был ли он? – Лёвка закипел от негодования. – Нальют зенки и кажется им…

– Да я… – оторопело ответил Фёдоров, не пытаясь оправдаться, поникший, придавленный речью участкового, входя в амбар. – Я ж его сам в сарай втолкнул, охота мне была по ночи на центральную усадьбу топать и звонить в милицию… Вот и проволока, которой я ему руки связал. – Он поднял с пола кусок медной трансформаторной проволоки. – Перекусил, наверное. У него зубищи! – Он пытался показать руками, какие, но внезапно запнулся. – Вот и лыжина. Лыжина! Откуда она здесь? – Он подобрал валявшийся деревянный обрубок с ременным креплением для ноги, напоминающий большую человеческую ступню. – А это? – Фёдоров не договорил и поднял с пола капроновый чулок. Повертел перед глазами, не зная, как расценивать новый вещдок. – А это? – Он указал на выбитое окошко. – Смотри, Лёвка! Он через окно ушёл. Раму выставил и ушёл. Вот, гад!

Лёвка осмотрел выбитое окошко и немного смягчился.

– Ну ладно. Так и запишем. Ушёл через окно. Тулуп сбросил и ушёл.

Обескураженный Фёдоров, после ругани участкового, который на прощанье разнёс его ещё раз за ложный вызов, после насмешек деревенских, сидел дома у ярко горевшей печки и глядел на свой тулуп и деревянную лыжу, похожую на большую человеческую ступню.

– Тулуп-то мой, – размышлял он в глубокой задумчивости после нескольких стопок водки, принятых для сугрева застуженного ночью тела, – этого никуда не скинешь. Тулуп мой. А лыжина не моя. Не-е. Не мо-о-оя!

1990