Текст книги "Огненный скит.Том 1"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

– Так правду он говорит? – следователь ткнул Антипа Маркелыча в грудь кулаком. – Я тебя спрашиваю?

– Брехня все его слова. Я ему подсоблял, но в шайке не состоял.

– Ночлег давал, еду давал?

– Ночлег и еду давал, но всего несколько раз.

– Несколько раз! Кормил врагов Советской власти!?

Антип Маркелыч молчал.

– На сельских активистов наводил? – упёрся взглядом в лицо следователь. – По твоему наущению милиционера Колыбелина убили?

– Не было такого.

– Сейчас ты у меня запоёшь не так. – Следователь покрутил дулом револьвера перед лицом Антипа Маркелыча. – Говори, что ещё замышлял?

– Ничего я не замышлял.

– А про какое добро ты говорил, зарытое в болоте?

«И про это знают, – пронеслось в мозгу зачумлённого происходящим Антипа Маркелыча. – Собака, Бредун. Ляпнул я ему тогда про добро».

– Так что молчишь? – резанул ухо голос следователя. – Награбленное скрываешь от Советской власти?

– Я не грабил и добра у меня на болоте никакого нет.

– Спроси у него. – Следователь указал на Бредуна. – Он про добро твоё говорил.

– Когда это я тебе, дерьмо собачье, про добро говорил?

Бредун не слышал хуторянина, впав в забытьё. Его растормошил охранник. Бандит вскинул голову, открыл пустые глаза:

– А?! Чего?

– Говорил Загодин про свои запасы в старом скиту? – следователь повысил голос.

– Говорил. Он хотел туда уйти, если наше дело не выгорит.

– А-а, – простонал Антип Маркелыч, – про Сутоломский скит. Так все знают, что там, наверно, зарыты богатства. Слухи ходили. Вот я Бредуну и предложил вместе поискать, может, что найдём.

Больше от него следователь ничего не добился, хотя грозил опять револьвером, но Антип Маркелыч стоял на своём.

– Уведите, – распорядился следователь и спрятал револьвер в кобуру.

– Щенок, – прошептал Антип Маркелыч, вставая с табурета.

– Что-о! – Следователь подскочил к Загодину красный и злой, отнеся слова на свой счёт. – Что ты сказал? Повтори!

Антип Маркелыч не ответил. Он тупо смотрел впереди себя, ничего не видя.

– В одиночку, – распорядился следователь, поправляя гимнастёрку. – Пусть отдохнёт на кирпичном полу, соберётся с мыслями…. Матёрый зверь, – сверкнул он глазами. – Ты у меня сгниёшь заживо, – помахал он кулаком перед лицом Антипа Маркелыча.

Неожиданно Антипу Маркелычу вспомнился болотный старец и его слова: «Будешь гнить заживо и не найдёшь сострадания…» Сбываются его пророчества. Неужели это был спасшийся Изот? После того, как Антип не подал спасительного шеста Изоту, а, наоборот, вверг скитника глубже в трясину и тот погиб, он порывался спросить Прасковью правда ли, что они нашли Антипа на крыльце. Сразу об этом не спросил, а по прошествии некоторого времени, счёл за благо не спрашивать, потому что сам в это не верил, считая слова Изота выдумкой погибающего человека, хотевшего разжалобить Антипа.

Загодина поместили в узкую камеру с холодным каменным полом. Высоко под потолком светила пыльная тусклая лампочка. Усталый и вконец обессиленный, он лёг на пол, подтянув к подбородку колени. Но вскоре замерз так сильно, что зуб на зуб не попадал от дрожи.

– Мать вашу, – шептал он. – Я скотину и то лучше содержал. Каждый день менял подстилку. А вы, хамское отродье…

По стенам камеры сочилась вода. Стены потели, образуя капли, которые сливались и извилистыми змейками сползали вниз, пропитывая пол.

На третий день Загодин не выдержал содержания в холодном каменном мешке и попросился к следователю. Но его просьбу не выполнили. Продержали ещё дней пять. Он стал надрывно кашлять, нестерпимо болели суставы ног. Спал сидя на корточках, если дремотное состояние можно было назвать сном.

Дней через десять его отвели к следователю. Самостоятельно Антип Маркелыч идти не мог и его вели под руки двое конвоиров. В комнате допросов вконец обессиленный долгим пребыванием в карцере, Антип Маркелыч дрожащей рукой подписал бумагу, которую ему подсунул следователь. Строчки плыли перед глазами, их мутила туманная дымка, какая бывает, когда глаза застилают слёзы. Он бы и не такую бумагу подписал, лишь бы убраться из этой душной полутёмной каморки допросов, где углы тонули во мраке, а в лицо бил свет яркой электрической лампочки, выхватывая из клубящейся дымной пелены глаза следователя, как два бездонных шурфа, уходящих в темноту ночи.

Глава шестая Дорога на восток

Степан на первом же допросе признался, что помогал Бредуну: носил его банде провизию, закапывал оружие. Может быть, его чистосердечное признание, возможно, молодость, сослужили ему неплохую службу: отнеслись к нему достаточно мягко – на допросы по ночам не водили, выбивая нужные признания, не старались окриками, а то и тычками в зубы, заставить говорить то, что необходимо было следователю. Он был весь как на ладони – неотёсанный, забитый, ещё не понимая, куда попал и как будет впоследствии страшно, когда прочитают приговор, лишающий последней надежды на прежнюю, как он считал, счастливую жизнь. Его перевели в Ярославль, продержали две недели, а потом по этапу отправили, как говорили, в Казахстан.

Набилось их в «телятник» много. Хорошо ещё, думал Степан, что он оказался в начале колонны и сумел занять место на верхних нарах. Кому не хватило нар, сидели на грязном полу, как попало, кто как сумел устроиться, измождённые, с сухими губами и тусклыми угасшими глазами, не выражающими никакого интереса к окружающему. Заскрипела широкая дверь, двигаясь по стальным направляющим, отрезав ссыльных от мира, и в вагоне стало пасмурно. Задвинули засов. Стук тяжелой накладки заставил вздрогнуть Степана. Ему подумалось, что он вновь очутился в камере.

Несколько минут за вагоном стояла тишина: не слышно было голосов железнодорожников, проверявших буксы, не кричали конвоиры. Пыхтел лишь маневровый паровоз, стоявший на соседних путях. Затем вагон дёрнуло вперёд, толкнуло назад, лязгнули сцепы, послышалось густое дыхание головного паровоза.

Вагон покатился, заколыхался, завибрировал пол, мелко задрожали нары. Но вот всё выровнялось, лишь покачивание говорило, что состав набирает скорость.

Степан приник глазом к стенке вагона, где был скол доски, и в щель можно было видеть, что делается снаружи. Мелькали пристанционные постройки, стрелки, столбы, покрашенные снизу чёрной и жёлтой краской, как пограничные шлагбаумы. На переезде возникла и пропала фигура дежурного с флажком в руках, и друг за другом стали проноситься низкие коричневые постройки, проплыла водонапорная башня, тендер, рельсов сбоку становилось меньше и меньше, и вскоре только одна колея сопровождала вагон слева. Мелькнули, словно ветром сдутые, кусты, деревья, дома, и поезд покатился по высокой насыпи, сбоку которой глубокой пропастью вниз уходил овраг.

Степан оторвал глаза от щели и перевернулся на спину. Глаза привыкли к полусумраку и можно было увидеть, что вагон забит до отказа. Лишь около дверей было свободное место. Люди сидели, привалясь друг к другу.

– Как тебя звать, парень?

Степан повернул голову на голос. В сумрачном свете увидел соседа, который, приподнявшись на локте, смотрел на него.

– Степаном.

– А меня Андреем. Давай знакомиться. – Он протянул крепкую руку. – Ехать придётся долго.

Степан пожал протянутую руку и оглядел соседа. Лет тому было тридцать, может, меньше. Сухощавое лицо, тёмно-русые колечками на лбу волосы. Одет был в старую выгоревшую рубаху и мятый пиджак без пуговиц. На правой руке между большим и указательным пальцами синела наколка в виде расплывчатой буквы «А».

– За что сослали? – спросил он Степана.

Тот пожал плечами, помедлил с ответом.

– Раскулаченный. – И больше ничего не сказал. Сказать, что помогал с отцом бандитам не решился: окружающие считались врагами народа, но некоторые, а таких было немало, крепко верили в святость Советской власти и неизвестно, как бы они восприняли слова Степана.

– А меня за непристойное слово о нашей власти, – сказал Андрей. – Я, отслужив в Красной Армии, вернулся в деревню, а тут коллективизация. Собрали сход, стали агитировать вступить в колхоз. Я возьми да и выступи, что гуртом всех нечего загонять – кто хочет, пусть вступает, а кто хочет подумать, пусть думает. В горячах добавил: «На хера нам такая власть, которая силком в колхоз загоняет». Ну а мне уполномоченный заявил, что я иду против линии партии. На следующий день меня загребли и не посмотрели, что я честно служил в армии.

Андрей замолчал, положив обе руки за голову, и растянулся на нарах, насколько позволяли соседи. Степан тоже перестал заглядывать в щёлку и прилёг, уставив взгляд в закопчённый потолок. Постепенно разговор в вагоне затих: то ли надоело болтать попусту, потому что новых впечатлений не было, а старые набили оскомину, то ли, утомлённые пешей дорогой на станцию, уморились и сладко засыпали под равномерный стук стальных колёс.

Андрей во всю храпел, а Степану не спалось: ему вспомнился хутор, пыльная дорога, уходившая к Дурову, поля, окружавшие жильё, и раздольные ровные луга, растекавшиеся к Язовке, пруд, большой и круглый, у одного берега мелкий, в зарослях осоки и кубышек, откуда Степан привык залезать в тёплую воду и сажёнками переплывать водоём, а потом, выбравшись на берег, прыгать на одной ноге, приложив руку к уху, чтобы освободиться от затёкшей в него воды… Ему стало так печально от воспоминаний, что он чуть было не заплакал. Куда их повезут и сколько времени пробудет он в лагере, он не знал, в тюрьме об этом не сказали. И вот теперь паровоз мчит его на край света.

Утром следующего дня Степан проснулся рано – в зарешеченное окошко под потолком ослепительно брызгали лучи восходящего солнца, освещая «телятник». Ссыльные спали, кто-то похрапывал, кто-то храпел на всю ивановскую, кто-то просто лежал с закрытыми глазами, но никто не поднимался. Степан опёрся о локоть и приник к щели. Насколько хватало глаз, кругом расстилалась степь, ровная как стол. Она была выжжена солнцем и серо-жёлто тянулась за поездом. Утреннее небо было ослепительно чисто голубым и горячий воздух обдувал состав. Надо было ждать остановки, когда принесут бидоны с водой, а потом пищу.

В один из дней, какой по счету, Степан не знал, перестав их различать, совсем упав духом, Андрей сказал:

– Ночью азиатский меридиан проехали. Европа осталась позади, теперь мы в Азии.

– И что из этого? – спросил Степан. – Какая разница для нас – в Европе мы или в Азии. Зэк везде зэк.

– Ты говоришь, на хуторе жил?

– На хуторе.

– Вот дальше своего хутора и не видишь. Надо интересоваться тем, что вокруг тебя происходит, а не сидеть в своей скорлупе. Лежачий камень мохом обрастает. Крути головой веселей, интересуйся, жизнь не кончена, впереди много дней…

После слов Андрея Степан призадумался. А собственно, чего он раскис, словно его на тот свет везут. Не всю жизнь он будет в лагерях. Придёт и его срок, отпустят домой. Действительно, жизнь интересна сама по себе, всё меняется и не стоит отчаиваться.

В пути он чуть было не получил ножом в бок от одного уголовника. Спас его какой-то бывший матросик в драной тельняшке, в бушлате с медными пуговицами и татуировкой на руке.

Их выгрузили из душного вагона на небольшой станции по причине то ли поломки состава, то ли смены паровоза. Крайняя ветка, на которой стояли вагоны, оканчивалась тупиком с вкопанными в землю кусками ржавых рельсов и перегороженная ненужными старыми шпалами. Рядом был пустырь. Паровоз погудел и увёз их теплушки на другой путь. Ссыльные оказались рядом с большой группой уголовников, которых везли в этом же составе. Стали ждать, когда подадут вагоны. Начальство и охранники, сопровождавшие ссыльных, суетились, громко кричали, ругая непредвиденные обстоятельства, задержавшие их в дороге. Политические и уголовники сидели группами, кучно, но отдельно друг от друга. Политические были вялыми и неразговорчивыми, подавленными и тусклыми, уголовники, напротив, взбалмошными, крикливыми и непредсказуемыми. Тех и других охраняли строго и не давали разбредаться в стороны, предупреждая самовольство громкими окриками. Кто не подчинялся, тех пинали в спину или бок прикладами винтовок.

Андрей отошёл к знакомому, а Степан, оставшись наедине со своими мыслями, сидел на корточках невдалеке от общей группы политзаключённых, чертя подобранным камешком незамысловатые фигуры на чёрной от угля и шлака земле. Совсем рядом шумели воры и жулики, проводя время в своих играх. Какого-то блатного раздели до пояса, один сидел на ногах, второй прижимал руки лежащего к земле, а третий, видимо, за провинность или оплошность оттягивал кожу на спине и ребром ладони подрубал её.

– Банки ставит, – пояснил молодой ссыльный в надежде на продолжение разговора, но его никто не поддержал.

Другая группа блатных, отгородившись от конвоиров, резалась в самодельные потрёпанные карты. Мимо взора охранников это не ускользало, но они делали вид, что не замечают. Вели уголовники себя шумно, иногда перекидывались непонятными словечками, громко хохотали, а потом враз, как по команде затихали. Даже неожиданно было, что наступала тишина. Но ненадолго.

Внезапно эта куча зашевелилась, вздрогнула и расползлась в стороны. Из середины отделился худой малый, не пацан и не парень, в выгоревшей рубашке, разорванной чуть ли не до пупка, в кепке-восьмиклинке, низко надвинутой на глаза. Прыщавый нос был вздёрнут, круглые ноздри раздуты, серые глаза бегали по сторонам. Он кривлялся на тонких ногах, косолапо загребая ступнями землю. Над притихшей толпой раздавался голос с хрипотцой:

Была ты с фиксою, когда тебя я встретил,

Стояла ты под липами в скверу.

В твоих глазах метался пьяный ветер

И папироска чуть дымилася во рту.

Он подошёл к Степану и, вихляя беёдрами, кругами ходил вокруг него, видимо, вызывая на диалог. Степан, взглянув на его ужимки, отвернулся, продолжая рисовать на земле квадратики и кружочки.

Ты подошла ко мне развратною походкой

И тихо-тихо прошептала мне: «Пойдём!»

А поздно вечером поила меня водкой.

И завладела моим сердцем, как рублём.

Уголовник, видя, что Степан не реагирует на его действия, ногой толкнул парня. Степан сел на землю.

– Тебе чего? – недоуменно спросил он, приподнимаясь и глядя на странного певца. Но тот вроде бы не слышал.

К тебе идя, я не был уркаганом.

Ты уркаганом сделала меня.

Ты познакомила с малиной и наганом.

Я стал ходить на мокрые дела.

Степан встал и хотел отойти в сторону. Этот тщедушный на вид недоносок ему не нравился. Он видывал таких в деревнях: мозгов мало, а дури на шестерых. Блатной преградил ему дорогу, выпятив тощую грудь. Под откинутым в сторону надорванным воротником рубахи мелькнула синяя наколка, сделанная неумелой рукой.

О сука, падло, что ты натворила!

Ты погубила пятерых ребят.

Ты четверых пришила пулей к стенке,

А я в кичман попал на долгие года.

Он растянул тонкие слюнявые подрагивающие губы в нечто наподобие улыбки. В верхней челюсти не было одного переднего зуба, и от этого его сатанинская улыбка приобрела зловещее выражение. Бесцветные глаза с сузившимися зрачками, немигающе впивались в лицо Степана, словно хотели высосать его.

Свой френчик новенький, колёсики со скрипом

Я на тюремный халатик променял.

За восемь лет немало горя мыкал,

И не один на мне волосик полинял.

Степан оглянулся. Все присутствующие в радиусе пятнадцати-двадцати шагов, наблюдали эту сцену. Политические равнодушно, уголовники посмеиваясь. Их пронзительные голоса разрезали воздух:

– Давай, карзубый! Бей в нос, делай клоуна!

– Ну артист, бляха! На вид соплёй перешибёшь, а такое отчубучивает… Бесплатную фильму устроил, хорёк!

Конвоиры молча созерцали происходившее, не вмешиваясь в развитие событий.

Урка ухватил Степана за задницу:

И вот опять мы встретились с тобою,

А ты дешёвая, как восемь лет назад…

Степан легонько оттолкнул карзубого и сделал шаг назад, посторонясь.

– Что, очко играет? – ухмыльнулся урка.

– Чего пристал? – спросил Степан.

– А не нравишься ты мне, фрайер!

– А ты мне нравишься, – съязвил Степан. Он на голову был выше урки и намного сильнее, поэтому выкрутасы парня не смутили его. – Иди отсюда! – добавил он, сверху глядя на карзубого.

– Ах, иди! – тонко закричал карзубый. – Он меня посылает! Катиться, значит! Получай, сука!

В его руке блеснула невесть откуда взявшаяся полоска заточенной стали. Он замахнулся и всадил бы заточку в Степана, если бы не вынырнувший откуда-то матросик, небольшого роста, широкоплечий. Его раньше Степан не видел, видимо, тот ехал в соседнем вагоне. Он отвёл руку урки, выбил заточку и сильно ударил сопляка ногой в пах. От удара тот оказался на земле. Уголовники зашумели и повскакали с земли. Урка поднялся и, скаля зубы в пене взбившейся слюны, прошипел:

– Я тебя достану, сучонок!

– Мотай отсюда, – замахнулся на него матросик, – пока Шарик не догнал.

Уголовники сгрудились в кучу, орали и готовы были броситься на помощь товарищу. Охранники клацнули затворами и окриками утихомирили готовую разбушеваться толпу.

– Он тебя в карты проиграл, – сообщил матрос Степану, ища глазами в траве заточку.

– Как проиграл?

– А так. Видел, они резались в очко? Денег нету, вот он на тебя и поставил…

Он нашёл заточку и зашвырнул в сторону.

– Так ему бы за это срок прибавили. Человека убить…

– Не много прибавили бы. Какие мы человеки. Кто без права переписки, кто без права на место жительства. Так что многим он не рисковал. А ты держись в следующий раз подальше от этих урок.

– Спасибо тебе, – сказал Степан.

– Пустяки, – ответил «матрос» и побежал к своим, потому что раздалась команда «строиться».

Только лёжа в вагоне на нарах, Степан воочию понял, какой опасности подвергался. Урка мог запросто убить его или покалечить, не окажись рядом этот «матрос». Хорошо, что всё так благополучно обернулось. Впредь надо быть осторожнее, глядеть в оба, а то дураков много на белом свете.

Степан холодел, вспоминая недавние события.

Глава седьмая
Лагерь

Проснулся Степан оттого, что жёстко, с тягучим скрипом лязгнули вагонные сцепы, видимо, паровоз затормозил, а тяжелый состав продолжал двигаться по инерции. Всё скрежетало, скрипело, трещало. Потом отпустило, вагон мягко покатился, опять дёрнулся, пискнули тормоза, и поезд остановился. Степан протёр глаза, приподнялся и, придерживаясь за нары, заглянул в окошко.

На воле было туманно, окрестности тонули в мутной неяви и кроме блестевших накатанной поверхностью рельсов и серых бревенчатых зданий, он ничего не увидел. Зато в нос ударил густой запах мазута – рядом с вагоном был большой штабель новых шпал, на чёрных маслянистых боках которых блестели капельки то ли утренней росы, то ли ночного дождя.

Двери долго не открывали и казалось, что состав с заключёнными вымер: не слышалось по обыкновению окриков конвоиров, брани и потасовок уголовников. Неожиданно кругом ожило, как плотина прорвалась. Скрежетнула отворяемая дверь. Два конвоира встали по бокам.

– Выходи!

– Куда это? – спросил дребезжащий старческий голос.

– Куда! Прибыли к месту назначения. Забирай вещи, у кого они есть, – подбадривали конвоиры, поёживаясь от утренней свежести.

Сначала неловко, а потом побыстрее, поторапливаемые охранниками, ссыльные сыпались на землю, прыгали, разминая затёкшее тело.

– Где мы? Куда нас завезли? – там и сям слышались голоса. Ссыльные испуганно задирали головы, озирались, старались определить, где они находятся.

– На Алдане будете продолжать свое жительство, – отозвался один из охранников.

– На Алдане? Где это? – спросил кто-то из ссыльных.

– Не знаешь, где Алдан? – рассмеялся охранник. – Поживёшь узнаешь!

– Алдан! Такая да-аль, – вздохнул кто-то в толпе, видимо, из бывших интеллигентов. – Край земли…

– Хоть край, хоть не край – везде жить можно, – весело проговорил неунывающий Андрей, сосед Степана.

Из вагонов продолжали выпрыгивать ссыльные. Степан во все глаза смотрел – не мелькнёт ли где отец. Но сколько он ни озирался, ни вытягивал шею, отца не увидел.

Серел рассвет. Прибывших построили в колонну по четыре и, подгоняемые конвоирами, они зашагали по каменистой земле на север. Уголовников среди плетущийся толпы, растянувшейся не на одну сотню метров, не было – их отделили сразу же по прибытии на полустанок. Были одни политические, и это радовало Степана, которого при воспоминании о карзубом била мелкая дрожь.

От полустанка до места постоянного пребывания шли пешком двое суток. На лошадях везли поклажу – лопаты, пилы, топоры, продукты. Лагеря, как его представлял Степан, не было. Было раскорчёванное пространство площадью в полтора-два гектара, несколько недостроенных тесовых сараев – здесь уже жили десятка четыре заключённых. Первую ночь спали на земле, потом начали рыть себе землянки.

На третий или четвёртый день их выстроили в две шеренги на вытоптанной площадке, невдалеке от «конторы», где размещалось лагерное начальство. Это было единственное бревенчатое сооружение, полностью готовое к моменту их прибытия. Была сооружена и ограда из колючей проволоки.

Круглый, как колобок, мужчина в кителе и галифе, с ремнём через плечо, как оказалось впоследствии заместитель начальника лагеря, начал выкрикивать:

– Каменщики есть?

– Есть, – раздалось несколько вялых голосов.

– Два шага вперёд.

Строй колыхнулся. Из шеренги вышло несколько человек.

– Печники есть?

– Есть?

– Выходи.

– А куда это? – осведомился Степан у стоявшего рядом Андрея.

– Не знаю, – пожал тот плечами.

– Бригады набирают, – пояснил сосед справа. – По специальности…

– Повара? – продолжал выкрикивать «колобок».

– В наличии, – отозвался Андрей и сделал два шага вперёд.

– Столяры?

– Имеются.

– Выходи.

Когда сказали «столяры», Степан сделал два шага из шеренги. Сызмальства он помогал на хуторе работнику отца Ивану Меньшову в столярном деле, поэтому смыслил в этом ремесле и не побоялся выступить вперёд.

Он оказался один перед лицом «колобка». Тот оглядел долговязую фигуру Степана, безусое лицо и недовольно промычал:

– Всего один?.. А кто же остальные?

– Землепашцы, – прозвучал в толпе голос.

«Колобок» не отреагировал на реплику и повторил свой вопрос:

– Столяры есть?

Шеренга зашевелилась и вышел ещё один ссыльный.

Столярничать Степану не пришлось. Его определили в бригаду по валке леса, вернее, в одну из бригад, а всего их было шесть по двенадцать человек в каждой. Бригадиром в Степанову группу назначили Баштакова также из ссыльных, маленького чернявого человечка с длинным, прямым, вечно мокрым носом, которым он поминутно хлюпал, с маленькими чёрными, словно земляные жуки, глазами. Был он капризен и зол. Злость вымещал на вальщиках – то ли хотел выслужиться, то ли по натуре был таким. Выкобениваясь перед подчинёнными, гнул подобострастно спину перед лагерным начальством, заискивая и всем видом своим показывая лакейскую угодливость. «Лагерный поджопник», дали ему кличку ссыльные. Не любил он всех без исключения, но больше остальных от него доставалось Степану, самому молодому в бригаде. С Андреем их развела судьба: тому досталось тёплое место – лагерная кухня. Он действительно владел специальностью повара и кашеварил в части на действительной службе. Степан стал его редко видеть, да и при встрече говорить особенно не хотелось: Андрей заважничал, заметно прибавил в весе, его сытая физиономия ничем не напоминала ту, которую знал Степан месяц назад в «телятнике».

Каждое утро Баштаков выстраивал бригаду и после переклички, разобрав пилы и топоры, она выходила на делянку в сопровождении нескольких конвоиров.

– Вишь, – указывал Баштаков на участок тайги. – От сих и до сих ваша площадь. Вали подчистую.

Степан с напарником Фоминым из вологодских крестьян, выполняли свою норму, как все в бригаде, но Баштаков вечно был ими недоволен. Чаще, чем к другим, он в течение дня подходил к ним, стараясь каждый раз прочитать нравоучения.

Увидев, как он пробирается, скрываясь за кустарником, чтобы его не заметили, надеясь застать врасплох, как он считал, нерадивых вальщиков, глазастый Фомин поднимался с пня и торопил Степана:

– Вставай, бери пилу! Фараон идёт…

Баштаков раздвигал кусты и думая, что подкрался незамеченным, строго бросал:

– Филоните. Молодой, хватит сидеть!

– Так я работаю, – отзывался Степан, зная, что бригадир обращается к нему.

– Разве так работают! Живее шевелись! Шустрей дёргай пилу-то…

– Так я изо всех сил дёргаю.

Степан с Фоминым, выполняя указания старшего, ещё старательнее дёргали пилу за ручки. Удостоверившись, что подчинённые работают, как надо, Баштаков уходил, грозя каждый раз за плохую работу отправить нерадивого в «каземат» – тёмную и сырую землянку, куда заключали провинившихся, сажая на хлеб и воду.

– Ну и…, – ругался Фомин, смахивая с лица бисеринки пота. – Сам такой же, как мы, а выслуживается, паршивец…

В один из дней Степану придавило комлем лиственницы ногу на подъёме стопы. Сначала он не обратил на это внимания, в горячке, ходил прихрамывая, но к вечеру ногу словно огнём жгло, она распухла и на неё нельзя было наступать. В лагерь шёл ковыляя. Фомин предложил сообщить о случившемся Баштакову, но Степан воспротивился:

– Не говори ему, авось, к утру пройдёт.

– Как скажешь. Тебе виднее, – не стал спорить напарник.

Но к утру стало хуже. Нога отекла и посинела. Степан кое-как всунул распухшую ступню в бутсы, вытащив шнурок. Работать он не мог. Фомин сказал об этом Баштакову. Тот прибежал словно наскипидаренный.

– Симулянт, – заорал он, ешё не видя ноги Степана. – От работы отлыниваешь! В лазарет захотел!

Распалясь, бригадир кричал, что не позволит симулировать, и что молодой у него загремит куда надо.

Однако, увидев сине-жёлтую ступню, вздувшуюся словно тесто и блестевшую будто её намазали жиром, смягчился:

– Что – и работать не можешь?

– А на кой хрен я бы за тобой бегал, если бы он мог работать, – ответил за напарника Фомин, глядя в упор на бригадира.

– А я тебя не спрашиваю, – отрезал Баштаков, хлюпнув носом. – Тоже мне защитник нашёлся. Топай до лазарета, – разрешил он Степану.

– Я провожу его, – вызвался Фомин.

– Без провожатого дорогу найдёт.

– Так он без помощи не дойдёт. Смотри, еле стоит.

– Что ты мне перечишь! Доковыляет. Сюда дошёл и отсюда дойдёт. Здесь нянек нету. Под ружьём дойдёт. А твоё дело, Фомин, пилить деревья.

Баштаков сдал Степана конвоиру и тот сопроводил ссыльного до ворот лагеря.

– Доковыляешь дальше один, – криво усмехнулся он, закрывая вместе с караульным ворота.

Лагерь был тих – большинство его обитателей, пользуясь погожими предосенними днями, работали в тайге. Степан увидел только четверых тщедушных заключённых, ногами месивших глину для возводимых печей. «Ну вот, – невесело подумал он, глядя как голые ноги мнут глину, – печникам уже работа нашлась, а столярам черед не пришёл».

Где вприпрыжку, где осторожно ставя больную ногу на пятку и морщась от боли, до хруста сдавливая зубы, Степан доковылял до угла лагеря, где был сколочен грубый дощатый сарай, служивший лазаретом.

Остановился у грязных ступенек, раздумывая, как он заберётся на крылечко. Из распахнутой двери появился мужчина лет сорока со скуластым лицом, в грязном тёмном халате, с мусорным ведром в руке. Хмурое лицо повернулось в сторону пришедшего.

– Тебе чего? – грубо спросил он Степана. Маленькие, глубоко посаженные глаза, оглядели сгорбленную фигуру Загодина.

– К доктору нужно, – ответил Степан.

Человек в халате ухмыльнулся:

– На, бери ведро, вымоешь нужник, – он кивнул на убогое сооружение, стоявшее поодаль. – Потом пропущу тебя к доктору.

Степан готов был заплакать от обиды – везде одни унижения. Самодовольное лицо санитара вызывало у него отвращение. Огнём горела нога. Он держал её навесу, не зная, что предпринять: повернуть назад или выполнить поручение этого человека. Он уж было протянул руку, чтобы взять ведро, хотя не представлял, как он с больной ногой будет мыть туалет, но тут на крыльцо вышел немолодой человек в зелёном френче, в галифе, в начищенных до блеска сапогах. Маленькая голова с глубокими залысинами сидела на короткой жилистой шее. Видно, это был доктор.

– Опять за своё, – строго спросил он санитара. – На чужом горбу хочешь в рай вьехать? Ты зачем сюда поставлен? Эксплуатировать пациентов или полы мыть? Я тебя спрашиваю, Ипполит?

Санитар сделал вид, что сконфузился.

– Так для острастки, Евстрат Данилыч. – А то они на шею сядут… Такая невоспитанная масса…

Доктор ничего не ответил. Он бросил окурок папиросы в ведро санитару и сказал Степану:

– Проходи. Э-э, да ты охромел, – протянул он, видя, как неуклюже пытается Степан взойти в ступеньки. – А ты, Ипполит, хотел страдальца заставить нужник мыть, – неодобрительно произнёс доктор, обращаясь к санитару и беря Степана под руку. – Какой он мойщик!

Степан внимательно смотрел на доктора. Его заставили задуматься произнесённые санитаром имя и отчество врача.

В кабинете доктор усадил больного на табурет.

– Что случилось? – спросил он, водружая на нос пенсне.

– Да ногу бревном зашиб, – отозвался Степан.

Сердце его ёкнуло – в докторе он признал давнего знакомого. Сначала у него были сомнения – он это или не он, мало ли одинаковых имён-отчеств, а теперь, в пенсне, мужчина в полувоенном френче походил на того врача, которого он знал будучи ещё мальчишкой. Но доктор его не узнал.

– Так, – продолжал он, заворачивая штанину пациента. – Сейчас ботинок снимем.

Пока доктор осматривал ногу, Степан думал: «Спросить или не спрашивать? Вдруг он ошибается. Столько лет прошло. Но чего он теряет? Ровно ничего». И, набрав полную грудь воздуха, спросил:

– Вам не Мальшин фамилия, доктор?

– Мальшин, – ответил тот, не поднимая головы. В вопросе ничего не было удивительного. Заключённые должны были знать фамилию лагерного врача. – А что такое?

– Вы меня не помните? – простодушно продолжал Степан.

– Нет. – Мальшин приподнял голову, в упор глядя на пациента. – Нет, не припомню… Мы где-то виделись?.. Сейчас повязку наложим тугую. Ничего серьёзного. Дня через три пройдёт… Так где мы с вами встречались? Откуда вы меня знаете?

– Вы ведь жили в Верхних Ужах? – спросил Степан, обрадованный донельзя, что не ошибся в своих предположениях.

– Жил, – задумчиво проговорил доктор, взял бинт и внимательно поглядел на Степана. – Личность вроде бы знакомая, где-то я тебя видел, но не припомню где. Нет, – покачал он головой, – не помню.

– Вы ведь с дочкой квартиру у Филипповых снимали?

Доктор перестал перебинтовывать ногу, но ничего не сказал.

– Загодин я, Степан. Может быть, помните. Вы в главном доме жили, а я, когда учился, во флигеле жил. Папанька квартиру мне там снимал.

Мальшин выпрямился на табурете.

– Степан Загодин, – задумчиво проговорил он. – Вспомнил. Так тебе лет-то было?.. Под стол пешком ходил…

– Да уж не пешком… Двенадцать.