Текст книги "Огненный скит.Том 1"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

– Двенадцать. А теперь сколько? Двадцать. Где тут вспомнить и узнать. А теперь припоминаю. И узнаю знакомые черты… – Он снова обежал лицо пациента глазами. Туго забинтовав ногу, сказал: – Большим помочь не могу. – И встал с табурета. – Скоро будешь бегать. Кость не повреждена. Сухожилия растянуты, но это не беда.

Он подошёл к двери и прикрыл её.

– Вот ведь где встретиться пришлось… Вспомнил, вспомнил я тебя, – говорил Мальшин, усаживаясь на табурет. – За что здесь оказался? – Он покачивал головой, записывая что-то в журнал.

– Я не один, а с тятенькой, только разминулись мы…За помощь врагам Советской власти…

Степан рассказал, что с ним приключилось и тяжело вздохнул:

– Тятеньку я ещё в Ужах потерял. Теперь и не знаю, что с ним сталось.

Он постеснялся спросить, как здесь оказался Мальшин. Евстрат Данилыч, когда Степан учился в городе, работал в бывшей земской больнице и снимал по соседству с ней квартиру. Степан подружился с его дочерью Настей и несколько раз бывал у них и даже пивал чаи с вареньем. Степан не знал, что Мальшин, как и он, был ссыльным, но его срок вышел, однако он не вернулся домой, а остался в лагере работать врачом.

– А Настя в Ужах осталась? – спросил Степан.

Мальшин ответил не сразу. Он перестал писать, на несколько секунд задумался, а потом коротко ответил:

– Настя дома. Замужем она. – И как бы давая понять, что личный разговор закончен, сказал: – Я доложу твоему начальству, чтоб тебя не использовали пока на работе, а завтра к вечеру придёшь, посмотрим твою ногу…

Дня через два опухоль спала, и Степан мог ходить, не боясь наступать на ступню. Бригаду, в которой он работал, расформировали, распределив работающих на другие объекты. Степана поставили на распиловку бревён на доски. Он был рад, что избавился от выходок Баштакова. С утра до вечера, вооружась продольной пилой, вместе с напарником, меняясь местами, то наверху, то внизу, готовили они доски для строящихся бараков.

Сколько времени он бы проработал пильщиком, неизвестно – дел бы хватило на всю зиму – однако как-то подошёл бригадир и сказал:

– Загодин?

– Я здесь.

– Слезай с козел.

Степан замешкался.

– Слезай, кому говорю!

Степан по лесенке спустился вниз, стряхнул опилки и древесную пыль с головы.

– Ты что – столяр? – спросил бригадир.

– Столяр. А что?

– А ничего, погода хорошая. Отправишься в лазарет в распоряжение доктора Мальшина. Ему столяры нужны. Заодно гробы будешь делать. – Бригадир усмехнулся: – Без работы не будешь. – И, провожая уходящего Степана взглядом, добавил: – Везёт же некоторым. – И вздохнул.

Как показалось Степану, бригадир был недоволен, что у него отбирают рабочую силу, хотя какая ему была разница – место пустовать не будет, на смену одному придёт другой, а Степан радовался: доктор не забыл старого знакомства – перевёл на другую работу, поближе к себе. За это ему спасибо. Хоть одна добрая душа нашлась.

Приведя себя в порядок, он отправился в лазарет. Нашёл Мальшина.

– Прибыл в ваше распоряжение, доктор, – отрапортовал он.

– А-а, Загодин, – отозвался Мальшин. Степану показалось, что глаза доктора обрадованно сощурились под стёклами пенсне. – Переезжаем скоро в новый лазарет, он почти закончен. Осталось рамы на окна сделать, а я узнал, что ты столяр. Так что будешь при лазарете.

– Спасибо вам, Евстрат Данилыч!

– Ну за что спасибо. Работай на здоровье!

– И гробы мне нужно будет сколачивать?

– А ты что – боишься? – обернулся к нему Мальшин.

– Да нет… Я

– Тогда иди.

Так Степан стал работать при лазарете.

Как-то, улучив момент, спросил о Насте.

– Настя? – переспросил Мальшин. – Настя вышла замуж за хорошего человека. Я со своей запятнанной биографией, – он усмехнулся, – не хочу портить ей жизнь, поэтому никогда не вернусь обратно. Теперь чёрное пятно не смоешь. Вредить дочери? Да и что меня там ждёт? Такая же работа, точно в таком же лазарете, с такими же подневольными людьми… Климат здесь бодрый, произрастает всё в изобилии, надо налаживать жизнь…

Таким образом Мальшин закрыл себя в лагере, чтобы даже напоминанием о себе не отравлять жизнь любимой дочери.

Глава восьмая
Встреча

В конце сентября в лагерь пригнали новую группу ссыльных. Их расселили во вновь построенные бараки. Среди прибывших было много больных и немощных.

– И что я с ними такими делать буду? – услышал Степан, как жаловался начальник лагеря Яков Семёнович Гольвич Мальшину при обходе лазарета. – Одни инвалиды и маразматики. Что делать, доктор?

– Дистрофиков действительно много, – ответил Мальшин, снимая пенсне и потирая пальцами переносицу. – А что с них взять! Одни старики. Им бы на печи сидеть, внукам сказки рассказывать, а их повезли через всю Россию в душных вагонах, погнали разутых и раздетых по тайге… Поневоле организм подорвёшь…

Гольвич оборвал его:

– Хватит меня распропагандировать. Я не посмотрю, что ты доктор. Оставь здесь свои интеллигентские замашки. Я тебя спрашиваю, что делать?

Смущённый Мальшин, помявшись, ответил:

– Рацион питания для них надо увеличить. Перемрут иначе все…

Гольвич возмутился:

– Каким образом я его увеличу? Рожу что ли? Что отпускается по норме и то не завозится в нужном количестве.

– И многое в непригодном для употребления в пищу виде, – уточнил Мальшин.

– Ну вот, сам знаешь, а мне очки втираешь.

– Группа агрономов предлагала свое хозяйство завести. Надо бы прислушаться. Выделить делянку, пусть капусту, морковь, репу, свёклу сажают, зеленные. Свой огород – большое подспорье.

– Впереди зима, какое хозяйство. Посмотрим на следующий год, может, что и выйдет.

– Дойдут до следующего года совсем.

– Кладбище большое, места всем хватит, – грубо ответил Гольвич. Немного смягчая тон речи, добавил: – Посылай своих в тайгу, кто убежать не сможет. Пусть зелень несут. Больше ничем помочь не могу.

Степан был благодарен Мальшину, что тот взял его к себе. Работа в лазарете, не в пример, остальной, что велась в лагере, была лёгкой. После валки леса лазарет показался курортом. Рядом с ним был тесовый сарай – плотницкая, с бревенчатым прирубом, в котором Мальшин обещал на зиму сложить печку, поставить верстак, чтобы тепло было работать в зимнюю стужу. А пока Степан вязал рамы в холодном сарае. Работа начиналась после завтрака. Кроме рам, Степан делал гробы и кое-что по мелочам: если надо – поправит ступеньки, привернёт ручку к двери.

Проходя однажды по лазарету, он увидел на больничных нарах старика с куцей бородой, с лысиной, в обрамляющий её рыжий волос на висках вплеталась грязно-сивая седина. Он лежал один, в углу. Старик хотел приподняться, опираясь на локоть, но это ему не удавалось, настолько он был слаб. Степан решил помочь больному и подошёл к нарам. Сердце его ёкнуло – старик напомнил ему отца. Воспоминания разом взволновали душу. В последнюю пору он редко вспоминал родителя – время и тяжёлое лагерное существование постепенно выветривало из сознания родной образ. Он расплывался и отдалялся.

Очутившись рядом с нарами, приглядевшись, в беспомощном старике он узнал отца. Зрение и сердце не обмануло его. Тот же нос, только заострившийся и удлинившийся, тонкие губы…

– Тятя! – воскликнул Степан, наклонясь к старику.

Тот опустился на матрац, так и не приподнявшись на постели. Глаза повернулись к Степану. Были они мутные и запавшие, подёрнутые мглой, как у тяжелобольного. Это был уже не живой человек и ещё не мертвый, но ощутивший ледяную пропасть перехода в другой мир.

– Тятя! – вновь позвал Степан.

– Стёпа? – удивлённо прошептали губы старика и глаза на миг оживились, словно солнечный зайчик проник в их глубь и высветил остатки сознания и чувств. – Стёпа, сынок! – Он узнал сына и на глазах появились слёзы.

– Тятя! – хотел во всю мочь закричать Степан то ли от радости, то ли от испуга, что в этом измождённом больном человеке, узнал отца, но не закричал, а только тихо произнёс.

Он опустился на колени, взял руку отца в свою:

– Так это ты, тятенька?

– Степан! – Лицо Антипа Маркелыча дрогнуло, повлажневшие глаза заблестели. – Не чаял я тебя встретить.

– Я тоже, тятенька. – Глаза Степана наполнились слезами. – Везде, на каждом полустанке, где бы мы не останавливались, не шли по тайге – везде искал тебя… И вот ты… здесь…

– Степан, – выдохнул Антип Маркелыч. – Стёпа, Стёпушка… сынок…

– Ты давно здесь? Ты прибыл с последней партией? – спросил Степан.

– Наверно. Три дня, как здесь. И сразу сюда… в лазарет.

– Что с тобой? Чем болеешь? – проговорил Степан, держа руку отца в своей.

– Не знаю, сынок. От старости, видно.

– У тебя вид… такой…, – Степан хотел сказать "нехороший", но не стал расстраивать отца своими словами.

Антип Маркелыч вздохнул и спросил:

– Сам-то как?

– Хорошо. Я при лазарете столяром.

Несколько минут они молчали, внутренним чутьём прислушиваясь друг к другу, наслаждаясь тем, что находятся рядом, боясь словом или неосторожным движением вспугнуть это зрительное и мысленное общение. Потом Степан сказал:

– Ты это… тять… Пока лежи, а я… я скоро приду.

Антип Маркелыч закрыл глаза, давая понять, что он согласен.

Степан бросился разыскивать Мальшина. Нашёл его на кухне, где он снимал пробу, сказал про отца. Тот посмотрел внимательно на Степана сквозь тонкие стекла очков:

– А я подумал твой однофамилец это. Я посмотрю его лично. Сегодня же. А ты принимайся за работу. Нечего здесь начальству на глаза показываться.

Степан, забежав на минуту к отцу и сказав, что придёт вечером, ушёл в плотницкую и занялся обычным делом – строгал, пилил, сушил доски и тёс. Всё время думал об отце. Он был до невозможности рад этой встрече, тому, что теперь они в одном лагере. Огорчало другое – Антип Маркелыч был очень плох.

К вечеру Степан опять попался на глаза Мальшину – специально искал этой встречи. Мальшин отвёл его в сторону и с прямотой, свойственной врачам, сказал:

– Отец твой долго не наживёт. В других обстоятельствах возможно бы и выходили его, но у нас нет ни условий, ни необходимых медикаментов, а организм сильно подорван. Так что готовься к самому худшему.

– Сколько ему осталось жить? – спросил Степан дрогнувшим голосом.

– Он уже давно не принимает пищу. От силы дня два – три. Эту партию пригнали совсем плохую: одни старики да больные к тому же.

– Я его могу навестить?

– Можешь побыть с ним, сколько тебе хочется. Только будь поосторожнее и работу не забывай. Сам знаешь наши порядки.

Улучив момент, когда всё затихло, Степан пробрался в лазарет. Отец лежал не шевелясь, закрыв глаза, и, как показалось Степану, в той же позе, в какой он его оставил. Он сел на краешек нар, стараясь не потревожить отца. Но Антип Маркелыч поднял веки:

– Это ты, Степан?

– Я, тятя.

Антип Маркелыч смотрел на сына глубоко запавшими глазами. Они как и прежде, за исключением каких-то мгновений, ничего не выражали: ни боли, ни страха, ни радости, ни печали. В них не было того огня, каким они могли жечь в былые годы.

– А ко мне доктор приходил, – произнёс Антип Маркелыч. – Хороший доктор, обходительный.

– В очках?

– Да, с бородкой.

– Мальшин. Больше некому. Он из Верхних Ужей.

– Доктор сказал… сказал, что и тебя знает. – Антип Маркелыч помолчал, а потом продолжал: – Я уже не выкарабкаюсь, Степан…

– О чём ты говоришь, тятя!..

– Молчи! Моя дорога отсюда одна – вперёд ногами… Нас никто не слышит? – Антип Маркелыч хотел поднять голову, посмотреть, кто ещё в лазарете, но сил не было.

– Никого нету, тятя. Мы одни. А чего ты хочешь?

– Наклонись ко мне, – прошептал старик.

– Слушаю, тятя. – Степан склонился к изголовью отца.

– Я тебе важное хочу сказать, скрытое в душе моей долгие годы. – Антип Маркелыч тяжело задышал. – Знаешь скит, про который я тебе рассказывал?

– Как же не знать. Ты мне говорил, что был младенцем, когда тот скит сгорел в одну ночь. Тебя спас скитник по имени Изот…

– Всё так и было. Но я тебе не сказывал о главном. – Голос Антипа Маркелыча и так слабый и тихий перешёл на шёпот: – Так никого здесь нету?

Степан оглянулся:

– Я ж тебе сказал, тятя, мы одни. Здесь долго не залёживаются…

– Так вот о главном. Не хочу умирать, не сказав тебе… Ты у меня один остался… – Из-под ресниц Антипа Маркелыча выкатилась слеза и поползла по морщинистой щеке. – В том скиту большое богатство зарыто – сундук мурманский древний, найденный в Соловках во время раскола. С тех пор и сохранился. В нём большое число монет старинных, каменьев разных самоцветных и другого. Весом он в три с лишком пуда… Я искал его да не нашёл. Видно, тебе придётся.

– Это правда? – Степан недоверчиво посмотрел на отца. Может, он бредит? Раньше об этом не рассказывал. Но отец лежал сосредоточенный и строгий, ощутив себя уже в могиле. В такие минуты душой не кривят.

– Сущая правда, – ответил Антип Маркелыч.

– А что же ты мне раньше про сундук не говорил?

– Мал ты был. Несмышлён. Боялся, что не сумеешь удержать язык за зубами. Да и время было какое…

– Ну ты даёшь, тятя! Такое скрывать!

– Тогда не говорил, а теперь говорю. Слушай, я уже не вернусь отсюда домой…

– Тятя!

– Не перебивай! Я знаю, что не вернусь. А ты молодой, ты должен, ты обязан вернуться и продолжить моё дело. Тот сундук твой. Больше он никому не принадлежит. Слишком большой грех я на свою душу положил, чтобы отдать сундук другому.

– Что за грех, тять?

Антип Маркелыч проглотил застрявший комок в горле:

– Я человека погубил ради него…

– Человека?

– Да, Степан, которому обязан своей жизнью. Скитника Изота. Я погубитель своего спасителя. Я столкнул его в трясину. Я бы мог… но не подал ему руки… Камень у меня на сердце… Большой. И отвалить его нету сил. Отмоли мой грех, будешь дома.

Антип Маркелыч замолчал и ладонью прикрыл глаза.

– Ну, тятя! Столько времени молчал. Если бы мы с тобой сундук тот раньше откопали?.. А теперь… теперь, как я его найду. Я дорогу до скита-то не знаю. Там трясины… мох-зыбун.

– Очень просто всё найдёшь. Есть грамота, в которой писано про сундук и начертан план его захоронения. Ту грамоту я у барина Олантьева из спальни выкрал…

Степан внимательно смотрел на отца, ожидая самого интересного.

– Так где та грамота?

Антип Маркелыч приподнял голову с травяной подушки.

– Грамота в иконе. Помнишь икону Николая чудотворца. Она… в кожаном футляре. Её я по заказу делал. Тайник в ней. Такой же был, мне Изот рассказывал, и в скиту. Я так и делал. Расписывал её знакомый монах из Кирилло-Белозерского монастыря. Планку сдвинешь, тайник и обнаружится.

– А где та икона. Я помню её. Дом-то сгорел.

– Когда вернёшься домой, найдёшь Ахметку. Я ему икону передал на сохранение и наказал, чтобы сберёг её до моего или твоего возвращения. Он дал слово, а я его знаю – выполнит, что обещал.

Антип Маркелыч устал от разговора и замолчал. Отдохнув, спросил:

– На сколько тебя осудили?

– На десять лет.

– А как ты в лазарете оказался?

– Доктор Мальшин меня устроил. Я плотником здесь по ремонту да ещё гробы поколачиваю покойникам.

– И мне гроб будешь делать?

– Опять ты за своё, тятя!

Антип Маркелыч, казалось, лежал в забытьи, опустив веки. Но Степану думалось, что какие-то мысли витали в его голове. Открыв глаза, сказал:

– Бежать тебе надо.

– Куда, тятя, и как! Через охрану не прорвёшься.

– Слушай сюда. Наклонись!

Степан исполнил просьбу отца. Тот стал ему шептать прямо на ухо.

– Ничего из этого не выйдет, – сказал Степан, когда отец замолчал.

– Должно выйти. Иного пути не будет. Надо только очень постараться. Понял, сынок?

– Понял, тятя.

– Дай мне слово, что так сделаешь?

– Все выполню, тятя, как ты сказал.

– Вот и добро.

Антип Маркелыч вновь закрыл глаза, удовлетворённый, что договорился со Степаном. Настойчивые мысли лезли в голову. «Жизнь, как колесо, – думал он, – от чего ушёл, к тому и пришёл». Кости Изота гниют в зловонном болоте… Не дал ему погребения по-христиански, и сам будет брошен в яму, как бродячий пес, не имеющий пристанища. Когда жизнь была жирной, сытой, довольной, мысли эти не приходили в голову, а теперь, вшивый и слабый, ожидающий пинка или зуботычины от любого более сильного или старшего в правах, и не могущий ответить тем же, он за долгие дни после ареста и тюрьмы, перебирал своё бытие по минутам и часам и содрогался, и молил у Бога прощения только за одно, за Изотову смерть. Чаще всего вспоминался Болотный старец, его пророчества, его слова, что поплатится Антип за свои грехи. Был ли старец спасшимся Изотом, или это его домыслы, Антипу Маркелычу было уже не столь важно. Глодало душу другое: Изота он столкнул в трясину, и он отвечает за свой преступный умысел… Даже смерть Захара не так терзала его душу, как погибель Изота…

Степан, видя, что отец задремал, тихо встал и ушёл.

Антип Маркелыч лежал в забытьи. То ли явь была, то ли сон, то ли бред… Идёт он по болоту, а оно будто торная дорога – сухо, ни ям, ни трясин. Вот, думает, где путь ровный к золоту лежит, а он, дурак, по Изотовым зарубкам в скит пробирался. Вдруг, видит, перед ним опять болото, да какое – без конца и края. Только он хотел ногой попробовать – не зыбко ли, как из трясины показалась рука и схватила его за ногу. Антип Маркелыч не успел закричать – увидел лицо Изота, высунувшееся из трясины, белое, борода расчёсана.

– А я, Антип, тебя давно жду, – сказал он.

– Я не пойду к тебе, – оторопело ответил Антип Маркелыч и оглянулся, думая бежать обратно. Но он стоял на гробу, а сзади тоже расстилалось болото.

– А пойдёшь, – сказал Изот. – Назад дороги нету. Иди ко мне. – Он поманил его рукой.

– Нет, нет! – закричал Антип Маркелыч. – Не надо. Не хочу!

А гроб, на котором он стоял, все ближе и ближе подплывал к Изоту.

И вот рука хватает его за ногу. Но это не Изот, это барин Олантьев. Его лицо с красно-багровыми пятнами приближается к Загодину, глаза выкачены из орбит, ночной колпак с кисточкой съехал на сторону… И вдруг щеёки его проваливаются, затем нос, обнажается голый череп и зубы. Рот без губ открывается и ужасный хохот раздаётся над болотом.

Антип Маркелыч застонал, забился на постели в судорогах, а потом затих и больше не приходил в себя.

Как и говорил Мальшин, через два дня он умер. Степан обмерил покойного и стал делать гроб.

Глава девятая
Мертвец № 67

Когда лагерь затих, Степан поднялся с нар, стараясь не шуметь. По соседству храпел Пётр Блинов, иногда затихая, а порой задавая такого «пения», что мурашки бежали по телу соузника. Что сосед проснётся, Степану нечего было бояться: лекарь спал так беспробудно, что бывало, когда ночью его вызывало начальство по срочному делу, Блинова приходилось обливать холодной водой, чтобы проснулся.

Степан обул бутсы, просунул руки в рукава бушлата, прошёл к двери и открыл её. Вчера он незаметно смазал скрипучие петли растительным маслом, взятом на кухне, чтобы не скрипели. Они с Блиновым жили в полуземлянке, как и все остальные заключённые, – бараки ещё строились. Одна привилегия у него с лекарем и была: при побудке они не ходили на перекличку, а вечером отмечались у медицинского начальства лично. Но и это не было правилом, потому что Мальшин не требовал точности соблюдения, полагая, что двум таким заморышам, как Степан и Пётр, не придёт на ум бежать из лагеря, да и куда побежишь, когда кругом на сотни вёрст глухая тайга. В лагере жили политические заключенные, а не матёрые уголовники, которым свобода сулила кратковременное, а в случае удачи и долгое отлучение от тюрьмы – они знали, где скрыться и жить спокойно до следующего провального дела. А политическим, арестованным зачастую по навету, а чаще по социальному положению, бежать было некуда, они не настолько понаторели в воровских ухищрениях и свобода сулила недолгое счастье. При поимке могли схлопотать такой срок, что и во сне не приснится.

Осенняя ночь была тяжёлой. Небо было заволочено тучами и не проглядывало ни единой звёздочки. Порывами налетал ветер, переметая по земле сухие листья и жухлую траву.

«Это к лучшему», – думал Степан, полусогнувшись пробираясь по вытоптанной земле к «холодной» – тесовой сараюшке три на три метра, стоявшей недалеко от лазарета, за канавой, через которую был перекинут жиденький мосток из трёх досочек. В эту сараюшку доставляли покойников, откуда они на другой день благополучно завершали земной путь на кладбище.

Сердце бешено колотилось. Может, он зря это затеял? Отбыл бы свои положенные десять лет. Он ещё молодой, вернулся бы домой. Но мысль, что ему трубить здесь десять лет, а за это время неизвестно, что произойдёт, отбрасывала напрочь сомнения, и ноги сами несли его к «холодной». Если побег не удастся, вкатят ему ещё лет пять-семь, а может, и на всю катушку размотают, это как начальство посмотрит. А если удастся! Прочь сомнения! И тятенька наказ давал: «Дело у нас в скиту есть. На тебя вся моя надежда. Я не сумел добыть сундук, так ты сумей». Грех не воспользоваться богатством, которое давно ждёт самого удачливого. Может, он и есть самый удачливый?

Тогда отец, открыв тайну мурманского сундука, сообщил и способ, как бежать. Узнав, что Степан колотит гробы для лагерных покойников, он сказал ему:

– Ляжешь вместо меня в гроб. Когда принесут на кладбище, сумей отбросить крышку и беги.

– Да как я лягу в гроб! – пытался возразить Степан. – А тебя куда дену? Что я нехристь?

– Обо мне не беспокойся. Спрячешь тело куда-нибудь. Найдут – похоронят.

После уговоров Степан сдался:

– Ну ладно, убегу я. Кругом тайга. Без жратвы, тёплой одежды, без документов меня каждый поймает…

– На то и голова, чтобы убечь и не поймали. Другого случая не будет. Выберешься, добудешь документы и помни всегда о мурманском сундуке. Найдёшь его, будешь как сыр в масле кататься. А за меня молись. Отмоли мой грех перед Изотом.

С трепетом в сердце Степан согласился, хотя сомнения терзали душу. Вдвоём с отцом они разработали подробный план действий.

Добравшись до «холодной», Степан оглянулся, подождал минуту, не шевелясь, и, убедившись, что кругом тихо, толкнул дверь и прошмыгнул внутрь. В кромешной темноте ничего не было видно. Гроб стоял на козлах. Степан провел рукой по холодной крышке – под ней лежал отец, готовый к последнему путешествию.

Степан застыл у домовины, не отнимая руки от доски. Разве думали они с отцом год назад, что очутятся в лагере и что будет он хоронить тятеньку вдали от родных мест с клеймом врага народа, ссыльного. А теперь даже выходит, что и хоронить по-человечески не будет, если возьмётся за осуществление задуманного.

Для претворения замысла надо было перенести покойника в плотницкую, где работал Степан, а самому занять его место. Плотницкая стояла шагах в тридцати-сорока от «холодной» в окружении штабелей сохнувших досок и бревён.

Степан нащупал гвозди, вбитые в крышку гроба не до конца, и раскачал их. Они легко подались. Сняв крышку и прислонив к стене, подпихнул руки под тело и взвалил покойного на плечи. Отец изболелся, и тело было лёгкое, высохшее. Оно уже застыло. Степан ощущал под руками окостеневшие мышцы.

Ногой толкнув дверь, вышел и огляделся. В чёрной темноте не было видно и в двух шагах. Вдалеке, у колючей проволоки, протявкала сторожевая собака и затихла.

Перенеся покойного в плотницкую, Степан раздвинул доски и положил тело в приготовленное углубление, сверху заложив тесинами. Вначале хотел зарыть тело в стружки, которых за день накапливалось большое количество, но, вспомнив, что по утрам за ними приходят истопники, разжигавшие печи у начальства, передумал – это было опасно. Они могли обнаружить труп. А здесь в досках, которые сохли, он пролежит не обнаруженным до того времени, пока побег не будет раскрыт.

Убедившись, что он всё сделал хорошо, Степан осторожно вышел из плотницкой, прикрыл дверь и почти на цыпочках прошёл к «холодной».

До рассвета оставалось часа два или три. Небо было затянуто тёмными плотными облаками, воздух был стылый, но не морозный. «Это к добру», – подумал Степан. Если бы подморозило, он бы, дожидаясь в гробу могильщиков, мог не выдержать стужи.

Он знал, что хоронят рано утром, с рассветом, когда лагерная жизнь ещё не начиналась. Это, наверное, делали затем, чтобы похороны не отвлекали от работы остальных и чтобы не видели, сколько умирает ссыльных. Как водилось, к «холодной» приезжали двое могильщиков из ссыльных, которым было дадено послабление по причине слабого здоровья или других поблажек начальства, на лошади в сопровождении конвоира, ставили заколоченный гроб на телегу и везли на кладбище.

Когда Степану показалось, что рассвет вот-вот наступит, он приставил крышку к гробу, туже обхватил себя бушлатом, зажал в руку самодельный нож и лёг на дно, на стружки. Надвинул крышку гроба и приладил её так, чтобы гвозди сели на место. Для этого он с вечера расширил отверстия, чтобы они без принуждения входили в них.

Леёжа в темноте в неудобной позе, он стал ждать заветной минуты. Хоть делал он гроб по своему размеру, в нём было тесно, стружки промялись и голова оказалась ниже туловища, тело затекало.

Протявкала собака, ей откликнулась другая. Степан определил, что лаяли они невдалеке от конюшни, значит, могильщики запрягали лошадей, видно, уже рассветало, но он не мог этого определить, так как ни единой капли света не проникало в его домовину. Ждать ему оставалось недолго. У него онемели руки и ноги, и пока никого не было, он пытался поменять позу, насколько это позволял сделать гроб. Ощутимой пользы это не принесло. Снаружи донеслись голоса. Что именно прокричали, разобрать было трудно. Степан подумал, что это на кухню шёл наряд.

У него запершило в носу и он негромко чихнул. Совершенно одеревенела левая нога и стало покалывать ступню, но гробовщики не шли. Что если они задержатся и до завтрака не приедут? Бывали такие случаи. Тогда его хватятся и будут искать. Это было наихудшим, что он мог вообразить. Степану даже стало дурно от этих мыслей.

Дверь скрипнула. В щели гроба пробился тусклый свет, значит, рассвело. Он подумал, что пришли могильщики, но ошибся.

– Ещё не хоронили? – спросил густой голос. Степан узнал начальника лагеря и похолодел.

– Скоро приедут, – ответил ему кто-то, но кто именно, Степан не понял.

Начальник лагеря подошёл к гробу. Степан чувствовал его дыхание – у Якова Семеновича была одышка.

– Один на сегодня? – спросил он.

– Один.

– Кто?

– Загодин Антип.

– Это из новой партии?

– Он самый.

– Отчего умер?

– Старость, Яков Семенович. Организм подорван. – Это отвечал Мальшин.

«Чего сюда припёрлись? – думал Степан. – Никогда ведь не ходили. В такую рань проверку вздумали учинить. Может, кто видел, как он сюда пробирался. Сейчас заставит открыть крышку гроба…»

Но сомнения были напрасными. Начальство быстро удалилось. Скрипнула закрываемая дверь. Долетел голос Гольвича:

– Быстро похоронить, а то провоняет тут…

– Да вон уж и наряд едет…

Пока они топтались возле гроба, Степан задерживал дыхание, боясь, что его обнаружат. Сердце бешено колотилось и казалось вот-вот выскочит из груди, и он опасался как бы не услышали его гулкого стука.

Когда начальство ушло, он набрал полную грудь воздуха и подумал: «Кажись, пронесло!»

Он напряг слух, стараясь уловить за дощатыми стенами долгожданный звук – удары копыт лошади, понукание возницы или окрик конвоира. Но ничего не доносилось. Он уже отчаялся, что за гробом приедут, как услышал тяжёлые шаги смирной кобылы Верейки, которая возила покойников, и скрип колес. Это ехали могильщики. Вздох облегчения вырвался у Степана.

– Тпру-у, – раздался заспанный голос возницы.

Лошадь остановилась.

С треском распахнулась дверь. В щели гроба ударил свет. Вошли двое.

– Вот он, родимый, – сказал один из них хриплым голосом.

– Куда он денется, – ответил ему другой.

Это точно были могильщики. Их Степан знал. Ещё бы не знать! Сколько он гробов сделал, а они скольких закопали. Человека с хриплым голосом звали Евдокимом. Он раньше жил в районном городе и работал землеустроителем. Высокий и худой, он не потерял своего чиновничьего вида и в лагере. Второй, Тарас, был из крестьян Воронежской области, невысокого роста с круглым лицом в рябинах, ходил припадая на правую ногу – она у него была короче другой.

– Бери, – сказал напарнику Евдоким, подходя к гробу.

Домовину подняли.

– Тяжёлый гробище, – сказал Тарас, кряхтя.

– Тяжеёлый, – согласился Евдоким и усмехнулся: – Я тебе полегче край уступил, где ноги.

– Не велика помощь, – пробормотал Тарас. – Этот болван гроб из сырых досок сколотил.

Степан понял, что речь шла о нём. Но слова могильщика, который обозвал его болваном, не вызвала ни горечи, ни обиды. Он думал только об одном: как бы скорее унесли. А где же конвоир? Что-то его не слышно.

– Вроде бы крышка елозит, – сказал Евдоким.

– Да хрен с ней, – отозвался Тарас. – Велика беда.

Они поставили гроб на телегу.

– Вбей пару гвоздей, – распорядился Евдоким.

Степан похолодел. Сейчас заколотят крышку.

Тарас ушел в «холодную».

– Чего копаетесь, – раздался голос. Это был конвоир. – Елозит, не елозит. Землёй забросаете – не будет елозить. Словно в гости отправляете. Что ваш покойник гулять уйдёт?

– Здесь ни гвоздя, ни молотка, – сказал вернувшийся Тарас.

– Они в плотницкой. Ладно, поехали! Не вывалится.

У Степана отлегло от сердца. Слава Богу! А то ведь заживо похоронят.

– Живее, – торопил конвоир. – Мертвец не убежит. – Он рассмеялся. – Поехали. К завтраку надо управиться.

– А к ляду, – выругался Евдоким. – Поехали, так поехали.

Лошадь тронулась. Гроб покачивало на неровной дороге. Степан мысленно определял, где они едут. Вот миновали лазарет… Как бы фельдшер панику не поднял, начнёт искать, куда подевался сосед. Хотя раньше он не интересовался – на месте Степан или куда отлучился… Чуть дальше на другой стороне дороги столовая и кухня. Ближе к ограде – дома для начальства, строящиеся бараки и спуск к воротам.

– Стойте, черти! – неожиданно раздался в стороне голос.

– Чего надо? – крикнул Евдоким, натягивая вожжи.

– Да остановись ты…

У Степана опять дрогнуло сердце: ну вот хватились, что он сбежал.

Кто-то подошёл к телеге.

– У вас чека выскочила. Покойника уроните…

– Вот незадача. – Евдоким спрыгнул с телеги. – Как это… колесо не соскочило.

Когда остановились перед воротами, Степан затаил дыхание – наступил самый ответственный момент. Что если охранники заподозрят неладное, заставят открыть гроб, хотя такого сроду не случалось. Был один на воротах очень вьедливый охранник: придирался к пустякам, ни к чему – карман оттопыривается странно, пила не такая. Лицо всегда бледное, чуть ли не мертвенного оттенка, под глазами тёмные полукружья, а глаза – узкие щёлки, глядевшие всегда с подозрением и затаённой жестокостью. На лице выделялся тонкий длинный нос, с узкими ноздрями, которые, казалось, трепетали, когда вынюхивали добычу. Прозвали его «носулей». Так вот этот «носуля» ни за что ни про что мог остановить телегу, если бы захотел поиздеваться. К счастью, видно, была не его смена.