Текст книги "Огненный скит.Том 1"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)

– Пахан зовёт.

– Это куда?

– К себе.

– Куда, к себе?

– Да есть тут у нас блатная хата.

– Никуда я не пойду.

– Трусишь?

– Чего мне трусить. – Степан за время своих скитаний привык недоверчиво относиться к встречавшимся людям. Мало ли какой подвох мог грозить ему. – Мне ни к чему светиться. У меня документов нету.

– Пошли. Раздобудешь потом и документы. Воровать ты, я смотрю, не мастак… Врёшь, что имел срок. Больно хлипкий ты для этого дела, хоть и вырос в столб…

– Я враг народа, – сказал Степан.

– Политзаключённый, – глубокомысленно изрёк Мухомор, сделав серьёзное выражение лица. – Из кулаков?

– Из них.

– Шут с тобой. Всё равно пойдём. – Мухомор потянул его за рукав. – Ну кому говорю – пошли! Раз пахан зовёт, надо идти. Хуже тебе не будет. Наоборот. Значит, дело у него к тебе есть.

Степан рассудил, что действительно, положения хуже, чем сейчас, у него не будет, и побрёл за Мухомором.

Глава шестнадцатая Блатная хата

Они пересекли пустырь, спустились по склону в широкий овраг, по берегам которого летом располагались огороды с картофелем. О том, что на делянках рос картофель, говорили кучи ботвы, собранные осенью, а сейчас черневшие подтаявшими боками. Тропинка поползла вверх, и путники выбрались из оврага, прошли низиной, давя ногами хрустящий снег и оставляя следы на припорошенных обледенелых промоинах. Вышли на улицу. По обеим её сторонам возвышались дома, сереющие круглыми брёвнами, с небольшими оконцами, с дворами, огороженными высокими заборами с воротами и калиткой. Вдали проревел паровозный гудок. Но ни железной дороги, ни паровоза не было видно: тяжелая изморозь окутывала дальнее пространство серой пеленой. Мухомор шёл уверенно, размахивая руками, то и дело поправляя сползающую на лоб шапку.

Это была окраина города, противоположная той, где был их подвал, с нечищенными улицами, редкими деревьями, прудами и глубокими канавами с провалившимся снегом. Втиснувшись в узкий проход между тесовым забором и густо посаженными молодыми ёлками, они прошли метров триста, и Мухомор юркнул в узкую щель в заборе.

– Напрямки ближе, – пояснил он.

Они прошли по территории ситценабивной фабрики, захламлённой старыми досками, разломанными ящиками, ржавыми бочками из-под краски, бутылями из-под кислоты, покоящимися в корзинах со стружками, пересекли поваленное звено забора, и Степан увидел перед собой несколько одноэтажных бараков в окружении молодых, опушённых инеем деревьев.

– Вон в том доме, – Мухомор показал на крайний барак, – мой дядька живёт у сожительницы. Вообще-то у него есть свой дом с садом и огородом, но он только там летом. Баба его на фабрике работает… Это фабричные бараки…

– А дядька? – спросил Степан. – Дядька где работает?

– Дядька? – переспросил его спутник. – Дядька… сторожем на складе потребкооперации. – Он захохотал.

– Он и есть пахан? – спросил Степан.

Мухомор промолчал, и Степан понял, что это так и есть.

Они миновали вход с фасада, заколоченный досками, обогнули барак и упёрлись в другое маленькое крыльцо с торца здания.

– Барак на две семьи, – объяснил Мухомор. – Марина раньше мастером работала, это та, с кем дядька живёт, – добавил он, – а потом её за это дело, – он щёлкнул пальцем по шее, – попёрли в простые работницы, но квартиру оставили. Соседка у неё тетя Дуся, уже старая, у неё два сына, один женатый, а другой в тюрьме.

Он толкнул крашеную суриком дверь, и они вошли в коридор, довольно просторный, с оштукатуренными стенами, с неровными половицами, вытертыми до такой степени, что сучки возвышались чёрными холмиками. На стене висело деревянное корыто, на подставке стоял примус, в углу на гвоздях висел велосипед, на полу лежали два мешка с картошкой. Плавал запах кислых щей, старого самогона, квашенной капусты. Через приоткрытую дверь одной из комнат слышались возбуждённые голоса, звуки гармони.

– Мой родственник гуляет, – пояснил Мухомор. – Мы вовремя. – Он открыл обитую клеёнкой дверь.

Перед глазами Степана возникла такая картина: посередине почти квадратной комнаты с двумя окнами, выходившими на задворки, возвышался фанерованный дубовым шпоном стол с толстыми ножками, за которым восседала весёлая компания. Степан выделил среди остальных средних лет мужчину с кудрявой головой, с чуть скошенным назад лбом, в расстёгнутой ластиковой косоворотке, сидевшем с гармонью в руках. Лицо его заливал пот, но он не обращал на это внимания, растягивая меха, и увлеченно пел, позабыв про всё. Шея его напряглась, обозначив выпуклые вены:

Камера шестая

Под большим замком.

Там сидел мальчишка,

Горько плакал он.

Голос у певца был хрипловатый, петь он старался с надрывом, под цыган, и это у него получалось.

Ключник открывает:

«Эй-ка ты, злодей!

Выйди на свиданье

К матери своей».

У ворот тюремных

Мать его стоит,

Она горько плачет,

Сыну говорит:

«Сын ты мой, сыночек,

Сын ты мой родной!

Что ты понаделал

Над своей судьбой!»

Гармонь жалобно вторила словам песни. Стучали басы, а лады плакались вместе с гармонистом:

«Ты не плачь, мамаша!

Горьких слёз не лей!

Сына хулигана

Больше не жалей.

Куда ветер дунет,

Я туда пойду.

Солнце где пригреет,

Там приют найду».

Рядом с гармонистом сидела красивая женщина лет около сорока с тёмными гладко зачеёсанными волосами, забранными на затылке в узел, с большими серо-голубыми глазами под длинными ресницами. Глаза были подёрнуты томной паволокой, то ли присущей им, то ли от выпитого. Сочно накрашенные губы источали жар сердца. Высокой грудью, откидываясь назад, прижималась к гармонисту, обнимала его за шею и тихо повторяла, когда он переставал петь: «Хулигана, ох, я, полюбила, хулигану я жизнь отдала…» и старалась заглянуть в глаза играющему. А он лёгким движением туловища отстранял её. Она не обижалась, продолжая улыбаться, глаза её пуще разгорались, а потом их снова застилала пьяная пелена.

За столом, уставленным нехитрыми закусками: винегретом, картошкой, солеёными огурцами, селёдкой, бутылками водки и начатым пузатым графином подкрашенного самогона, сидела ещё пара – рыжий плотный мужчина с худенькой молодой женщиной с короткими прямыми волосами, и крепко сбитая женщина во цвете лет с круглым лицом, с родинкой на щеке, накрашенными бровями и губами, с пухлыми руками, на которых поблёскивали дорогие перстни. Платье было с большим вырезом, из-под него пялились крутые груди, которым было тесно под обтягивающей шёлковой тканью. Завитые волосы были уложены кольцо к кольцу, видно было, что она усердствовала не один час, чтобы причеёска приобрела законченную форму.

Сидевшие за столом разом повернули головы, заслышав скрип открываемой двери, и пять пар глаз ошарили вошедших. Гармонь замолкла.

– Привет честной компании, – поздоровался Мухомор, снимая шапку.

– Здравствуйте, – тихо промямлил за ним и Степан.

Он чувствовал себя стеснённым и не знал, куда девать длинные, ставшие вдруг ненужными руки.

– А-а, Захар, – с улыбкой сказала женщина, сидевшая рядом с гармонистом, оглядывая тощего Мухомора. Бросив беглый взгляд на Степана, добавила: – Проходите, раздевайтесь!

Заулыбался и гармонист, показывая крепкие ровные зубы:

– Ну, племяш, кажи своего приятеля.

– Это Степан, – сказал Мухомор, толкая приятеля вперёд. – Вместе с ним тогда с рынка сваливали.

– Помню, помню, – продолжал гармонист. – Ты рассказывал. Садитесь за стол, гулять будем.

Степан подумал, что он и есть здесь главный.

Красивая женщина с томным взглядом, как понял Степан, Марина, сожительница гармониста, посадила его рядом с молодухой в шёлковом платье. Сев на место, Степан почувствовал, как его обдало запахом дорогих духов. Молодуха, шевельнув бюстом, взяла у хозяйки тарелку и стала ни слова не говоря накладывать в неё соседу винегрету, положила кусочек селедки и две картофелины, обжаренные в свином жиру.

– Не церемонься, – проговорила она низким голосом и из-под накрашенных губ ослепительно бело блеснули влажные зубы.

Степан мельком взглянул на неё, но ничего не ответил – под боком столь роскошной женщины он чувствовал себя неловко.

– Марина, подай хлеба молодому человеку. – Соседка с лёгкой издёвкой оглядела Степана. – А то он от страха губ не разожмёт.

– Наливай! – провозгласил гармонист, откладывая гармонь в сторону.

Пришёл задержавшийся у вешалки Мухомор, пристроился рядом со Степаном на конце лавки.

– Тащи! – скомандовал гармонист.

Степан, глядя на всех, опрокинул стакан в рот и стал закусывать. Водка ожгла желудок, приятное тепло разлилось по животу, бросилось в ноги. Взор затуманился. Степану стало хорошо, будто он очутился в раю: тело стало лёгким, почти невесомым, мысли тоже стали лёгкими и весеёлыми. Он стал прислушиваться к разговору и разглядывать сидевших за столом.

Гармониста звали Веней, Марина называла его то Веничком, то Венчиком, в зависимости от состояния её души: когда она обижалась на него, говорила Веничек, а если надо было подластиться, то Венчик мой ненаглядный. Судя по наблюдениям Степана, она его любила, и свою любовь не скрывала, а наоборот, подчёркивала. Но это не было рисовкой или напускной фальшью. Некоторые женщины, чтобы завоевать доверие, делают всё, чтобы понравиться, говорят о своей любви на каждом шагу встречному и поперечному, а когда добиваются своего, начинают грызть своего избранника, да так сильно, что тот зачастую старается скрыться с глаз долой от этой ненасытной любви.

Молодуха, что сидела рядом со Степаном, была во цвете лет, ей было не больше тридцати пяти. Лицо белое, смеющееся. Её пышные телеса нет-нет да прикасались к Степану, и он ощущал некоторое волнение в крови, но вида, что его это тревожит, не подавал, продолжая налегать на закуску, которую ему не переставала подкладывать соседка. Она не проронила ни слова, но иногда Степан перехватывал её взгляд, который его заинтриговывал и от которого у него мутилось в душе.

Супруги, сидевшие напротив, не вызвали у него особенного любопытства, так, обычная пара, притом несхожая между собой, как это часто бывает в повседневной жизни.

По именам здесь никто друг друга не называл, у всех были клички. Венчика звали Утёсом, рыжего мужика Ухватом, его жену, худенькую и совсем неприметную, Косухой, молодуху Мамзелью, лишь Марину, кроме как по имени, никто иначе не называл.

После выпитого Венчик опять взял гармонь.

– Веселиться так веселиться, – весело сказал он, тряхнув головой и растянув меха: – Давай, Ухват!

Ухват вздернул голову и запел:

Как на Киевском вокзале

Двух подкидышей нашли.

Одному лет восемнадцать,

А другому сорок три.

Компания была удалой и после долгих возлияний всех потянуло на непристойности. Венчик, озорно, блеснув глазами, подбоченился и поддержал Ухвата:

Меня били-колотили

В три ножа, в четыре гири.

Как попали по…

Три недели охаю.

Марина с укоризной посмотрела на Венчика, показав глазами на Степана. Венчик перестал играть, не поняв намеёка, а когда до него дошло, махнул рукой, дескать, стоит ли беспокоиться.

Мамзель тоже потянуло на частушку. Крепкой рукой она вцепилась в ляжку Степана да так сильно, что он хотел отбросить её руку, но она сама ослабила зажим и подхватила частушечный мотив, пустив руку к животу Степана, как бы давая понять и словами частушки и своим прикосновением, куда ведёт её желание:

Из-за леса выезжает

Конная милиция.

Подымайте девки юбки,

Будет репетиция.

И так повела глазами в сторону Степана, что у того закружилась голова. И ущипнула его.

– Давай ещё ваксы хлобыстнём, – сказал Венчик, отложив гармонь.

Разлили водку в стаканы и выпили. Степан повернул голову к соседке, почувствовав на себе её взгляд. Действительно, она, не стесняясь, смотрела на него. Глаза были ясными и очень предсказуемыми, в их глубине была горячая томность, они увлекали в свою пропасть, маня и суля неизведанное. Сердце Степана замерло на мгновение, а потом забилось учащённо сильно. Он отвернулся, чтобы не видеть этих опьяняющих глаз.

– Откуда к нам? – спросил Степана Венчик.

– С Алдана.

– А что там делал? – продолжал нахально задавать вопросы Венчик, словно ничего не знал о судьбе гостя.

Степан прожил три с лишним месяца в компании гопников, вместе с ними ходил на дело и не побоялся рассказать о себе, чувствуя, что эти люди за столом из той же породы, что и Мухомор, только чуть повыше. Тем более Венчик напомнил того мужика, который разговаривал с Мухомором у кучи вещей, вынесенных им из магазина, который они брали в последний раз.

– Положим, что ты винта нарезал из лагеря, – проговорил Венчик после его рассказа. – Что дальше думаешь делать?

Степан знал, что ему делать дальше, но по природе был скрытен, да и зачем было раскрывать душу перед незнакомыми людьми, и он ответил уклончиво:

– Не знаю. Мне документы нужны.

– В этом ты прав, – пробуравил его взглядом Венчик, – без вида далеко не уедешь.

– Может, он беса гонит? – сказал доселе молчавший Ухват, из всех присутствующих, как показалось Степану, подозрительно относящийся к нему и не скрывавший этого. – Надо бы проверить.

– Чего? – не понял Степан.

– Да нет, Ухват, – заступился за приятеля Мухомор. – Зачем он тогда легавого втёр?

Наступило непродолжительное молчание, во время которого каждый обдумывал состоявшийся разговор. Венчик взял гармонь и пробежался по ладам.

– Пусть пока с тобою дюбает, – обратился он к Мухомору. – Куда он без вида. И, кстати, не ходи на шальную, а то бестолковку потеряешь.

– Это когда же я ходил? – покраснел Мухомор.

– Когда квартиру брал.

– Какую. Я их много брал, – самодовольно усмехнулся Мухомор.

– Будто не помнишь! В которой голяк был.

– А-а. – Мухомор опустил глаза.

– Вот и «а-а-а». Хорошо, что все обошлось, хмырь.

Остальные не проронили ни слова. Молодуха сидела, положив руки на колени, поглядывая искоса на Степана. Чета напротив усердно закусывала, делая вид, что разговор их не касается, Марина с полуспущенной с плеч шалью, гладила Венчика по голове и заглядывала ему в глаза.

Венчик отстранил руку Марины и, посмотрев на Степана, спросил:

– Говорят, ты человека в тайге замочил?

Степан посмотрел на Мухомора – про охотника он говорил только ему. Мухомор не отреагировал на его взгляд. После выпитого Степан осмелел и спросил:

– А что?

– Значит, крови не боишься?

Все это Степану не нравилось. Он промолчал, ковыряя вилкой в тарелке, ожидая дальнейшего развития событий и полагая, что кривая куда-нибудь выведет.

– Пойдёшь с нами на дело, – продолжал Венчик как будто это уже было решено.

– Иначе перо в бок, – резюмировал Ухват, отправляя в рот дольку солёного огурца и с хрустом разжёвывая.

– Ты не встревай, Ухват, – оборвал приятеля Венчик. – Зачем пугать человека. Ему деваться некуда. Его ОГПУ ищет. Ему только нами по пути.

– Мне документы нужны, – повторил Степан.

– Сходишь с нами пару раз – будут тебе документы. Работать будешь по-крупному.

– Дело верняк, – вставил слово Мухомор.

– А если откажусь?

– Я тебя предупредил, – сказал Ухват. – Да что с ним говорить. У него очко играет.

– Ходил же с нами, не боялся, – заступился за Степана Мухомор.

– Кассу фабричную будем брать, – продолжал Венчик. – Там навару на сотни тысяч. Почему откровенно говорю: тебе нет резону отказываться. Бумагу надо заработать. Ты сейчас кто – богодул, а с нами пойдёшь – башли сами будут катиться в карман, а с башлями любую бумагу купишь.

Степан зиму прожил среди воров и кое-что стал смыслить в их блатном жаргоне – хлёстком и непонятном остальным. Чтобы показать, что он освоился в их среде, вскинув глаза на Венчика, произнёс:

– На бога берёшь?

– Да нет, не беру, – отозвался Венчик.

– Хватит базарить, – сказала молодуха, которой надоел этот разговор, и она решила взять правление за столом в свои руки. – Зачем собрались? Потом потолкуете.

Она вышла из-за стола, сходила на кухню и вернулась с большой бутылью светло-жёлтой жидкости.

Венчик повёл бровью:

– Первач?

– Самый настоящий. Чище водяры.

– Знаю. Ты мастерица. На чём настаивала?

– На зверобое.

– Может, на божьей травке, – усмехнулся Ухват.

– А ты заглохни, – обиделась молодуха. – Не с тобой говорят.

– Кто знает, кто знает, – хихикнул Ухват и посмотрел на Степана.

Молодуха перехватила его взгляд и незаметно для других показала ему кулак.

– Рая, – впервые он назвал женщину по имени, – я молчу. – Ухват перестал улыбаться, вытянул руку ладонью вперёд, как бы отстраняясь от молодухи и её забот, давая понять, что он подтверждает свои слова – молчать как рыба.

Венчик взял бутыль, потряс, посмотрел, как пузырьки воздуха весеёлой вереницей пошли от дна к горлышку и открыл пробку.

– О-о, лечебная, – понюхав, удовлетворительно провозгласил он и скомандовал: – Подставляй стаканы. Посмотрим, что нам Мамзель сварила.

Степан, как и остальные, хватил чуть неполный стакан Райкиного зелья. Рот ожгло. Он его открыл, хватая воздух, как рыба, вытащенная из воды, водя глазами по столу в надежде чем бы найти запить. Но не успел протянуть руку, как соседка подала на вилке ломтик селёдки. На глаза Степану уже навёртывались слезы, и кусочек селёдки, участливо протянутый, спас его.

– Хорош первач, – мотая головой, говорил Венчик, запихивая в рот хлеб. – Так по зебрам и шваркнуло.

Мухомор, опрокинув стакан, поперхнулся и закашлялся. На глаза навернулись слёзы.

– Слабаки ныне пошли, – проговорила Мамзель, посмотрев на Степана.

– Налегайте на закуску, а то окосеете, – сказала Марина, подвигая ближе к центру тарелки с картошкой и огурцами.

У Степана никакая закуска не шла в горло. Он чувствовал, что пьянеет, но проглотить ничего не хотел. Содержимое желудка, наоборот, просилось наружу. Скамья уходила из-под ног, комната кренилась, пол вставал дыбом. Сознание временами покидало его. Он помнил, что его поили каким-то отваром, но не помнил, как перевели в другую комнату и уложили в постель.

Проснулся он от ощущения тепла. Казалось, тёплые потоки воздуха идут от жарко пылавшей печки. Он понял, что это дыхание. Ещё не сообразив, кто рядом, он протянул руку и ощутил под ней гладкую округлость бедра. Он отдёрнул ладонь, будто совершил немыслимый грех, прикоснувшись к голому телу. Неистребимое внутреннее желание заставило его затрепетать, и он передвинул ладонь вверх. Под пальцами скользнул живот. В этот момент мягкая рука той, что лежала рядом, опустилась на его грудь, двинулась вниз. Степана обуяло нестерпимое желание слиться с этим телом. Терпкие, с запахом лесных ягод, губы коснулись его лица…

Глава семнадцатая Райка бандерша

Степан проснулся с тяжёлой головой и ощущением смутной опасности. Блуждая по тайге, он был как дикий зверь – всегда настороже. Любой шум, треск, падающая под ноги тень, даже запахи – дыма, жилья, которые он стал остро ощущать, заставляли его сразу быть начеку. Ему порой казалось, что он стал видеть затылком – настолько сильно в нём развились обоняние и слух.

Он огляделся. Лежал он голый на кровати, слегка накрытый выцветшим покрывалом. Рядом на стуле была аккуратно сложена его ветхая одежда. Ощущение опасности вновь коснулось его. Он стал припоминать вчерашние события. Помнил точно только до того момента, пока не проглотил какой-то настой, поданный ему Райкой. После этого всё поплыло перед глазами, тело налилось сладкой тяжестью, прося отдыха, и он отключился.

Лежал он в небольшой комнате с одним окном. Напротив кровати была дощатая переборка с дверным проёмом, закрытым тяжеёлой занавеской с шёлковыми шариками по краям. Ничто не нарушало тишины, сколько Степан не напрягал слуха, стараясь уловить шум, голоса, по которым мог бы определить, где находится. Видимо, спал он у тех, к кому его вчера привёл Мухомор. Чувство опасности после этих мыслей прошло, но настороженность осталась. Он стал винить себя, что вчера выпил лишнего, показал себя не с лучшей стороны, не крепким мужиком, но в то же время заметил, что в первый раз за последний год отоспался в тепле на мягкой постели.

Некоторое время было тихо, но потом он услышал лёгкие шаги – ходил кто-то молодой, и голоса. Однако слов нельзя было разобрать – говорили шёпотом. Занавеска колыхнулась, и Степан прикрыл глаза, но не совсем, чтобы видеть, кто это. Показалось лицо Мухомора и тотчас же скрылось. Степан облегчённо вздохнул и оставшаяся настороженность развеялась.

«А женщина? Приснилась она ему?» От этой мысли сердце запрыгало мелко и томно. Не приснилась. Он очень явственно, каждой клеточкой кожи ощущал её…

Занавеска отдёрнулась и появился Мухомор.

– Ну ты и спать, – сказал он.

– Уже поздно? – испуганно спросил Степан.

– Почти полдень. Собирайся, надо к себе идти.

– А где остальные?

– Каждый по своим делам ушёл. Марина на работе, Ухват с женой дома…

Степан свесил ноги с кровати и взял одежду со стула.

– Ну как? – спросил Мухомор, привалясь к косяку.

– Чего как?

Мухомор осклабился:

– Как Райка?

– А чего Райка?

– Ты что – ломом подпоясанный?

«Значит, то был не сон. Значит, это была та молодуха…» Степана обдало жаром, потом кинуло в холод. У него доселе не было близости с женщинами, и ночное приключение он вспоминал с лёгким чувством стыда и в то же время с какой-то долей растущего мужского достоинства.

Мухомор привёл Степана на кухню.

– Давай опохмелись.

Он взял из настенного шкафчика бутылку вчерашнего самогона, налил полстакана.

При виде этой процедуры Степана передёрнуло.

– Не буду.

– Дурак, чего мучаться. Я уже пропустил. Зажми нос, не дыши и выпей.

– Меня вырвет.

– Не вырвет. Легче будет.

Степан взял стакан и не дыша выпил. Не успел он проглотить обжигающую жидкость, как Мухомор услужливо протянул ему сырое яйцо.

– Посоли и запей. Захорошеет. Теперь ты от меня ни на шаг.

– Это почему же?

– А Райка так мне наказала. Ха-ха-ха! – рассмеялся Мухомор. – Видать ты ей по вкусу пришёлся. Айда на улицу!

Тем же путем, каким шли сюда, пошли обратно в подвал. После марининой квартиры подвал показался Степану ужасным: стены сырые, повсюду мусор, сквозняки, лишь у буржуйки было жарко. Пацаны, как всегда играли в карты.

Вечером, когда стемнело, Мухомор сказал Степану, лежавшему на досках:

– Собирайся!

– Это ещё куда?

– К Райке пойдём.

– Слушай, а кто она такая Райка?

– Что ж ты у неё не спросил.

Мухомор усмехнулся, показывая неровные, прокуренные несмотря на возраст зубы.

– Да ладно, скажи.

– Бандерша она. Правда, как Ваську загребли, от дела она стала отходить.

– Кто это Васька.

– Мужик её был.

– Я не пойду. – Степан отвернулся от Мухомора.

– К такой женщине! Да за неё блатные режутся, а он не пойдёт. Она сама приглашает. Или ты бабы испугался?

– С чего это я испугался!

– Не знаю с чего. На дело ходил не боялся, а здесь хвост поджал. – Он толкнул Степана. – Давай двигай! Хватит бить пролётку!

Степан оглядел грязный подвал, чумазых малолетних гопников, режущихся в очко, вспомнил горячие райкины губы и поднялся:

– Пошли!

Ходя по ночам с гопниками на дело, Степан хорошо изучил город, старый, разбросанный, стоявший по обе стороны реки. Новых домов было мало, если и строились, то деревянные, барачного типа, быстро черневшие от дождя и ветра. Были расположены они кустами: производит продукцию фабричонка – рядом растёт посёлок, дымит сыроваренный заводик – вблизи строятся жилые дома. Вот из таких разбросанных чутельных деревянных посёлков и состоял город.

Мухомор повёл Степана на Пьяный посеёлок, прозванный так потому, что давал приют жителям, работавшим на спиртзаводе, стоявшем недалеко от старого центра. Завод производил продукцию ещё до революции, а потом, когда был отменён сухой закон, заработал опять. Рядом возвышалось несколько бараков, два кирпичных здания, оставшихся от прежних хозяев, остальную площадь занимали индивидуальные дома деревенского типа с надворными постройками, огородами и живностью.

Они подошли к широкому пятистенку с глухим забором. Мухомор просунул руку в отверстие и открыл калитку. Загремела цепь и басовито пролаяла собака.

– Идём! – скомандовал Мухомор и двинулся по утоптанной тропинке к крыльцу, рядом с которым светилось боковое окно. – Собака далеко, у сарая.

По всему было видно, что Мухомор бывал здесь не один раз.

Постучался он условным стуком, взявшись за кольцо, висевшее на двери. Открылась дверь в сенях, звякнула металлическая щеколда. На крыльцо вышла Райка. Лица не было видно, но по фигуре, по запаху духов, Степан не спутал бы её ни с кем на свете.

– Проходите, – сказала она, передёрнув плечами под наброшенным пуховым платком.

Степан неуверенно двинулся за Мухомором. В доме было тепло, которое исходило от жарко натопленной белёной печки. Под потолком висела «молния». Её круглый фитиль горел ровным пламенем, освещая углы. В горнице стоял стол под скатертью, рядом стулья с гнутыми спинками и ножками, сундук, накрытый красивым покрывалом, обшитым по краям тесьмой с пушистыми золотистого цвета кисточками. Одна дверь, задёрнутая цветастыми занавесками, вела в переднюю комнату, другая – на кухню.

Раздевшись и усевшись на стул, Степан подумал: «Чего это я волнуюсь, как перед допросом? Из лагеря бежал не дрожал, а здесь знобит, как в лихорадке?» Он прижал дрожащие руки к коленям.

Из передней вышла Райка. На ней было сиреневое шерстяное платье с глубоким вырезом, на шее висели крупные бусы жемчужно-опалового цвета, поблескивая гранёными краями под светом лампы. Волосы гладко зачёсаны назад и собраны в узел, поверх которого была воткнута резная гребёнка. Пышный бюст так и просился выйти наружу из туго облегающего платья. На правой руке было золотое кольцо с крупным камнем.

– Чай пить будем, – сказала она низким голосом, обведя глазами гостей, и подозвала Мухомора: – Принеси, Захар, самовар. Он вскипел.

Мухомор бросился выполнять приказание хозяйки дома.

– А ты чего сидишь, как на именинах? – обратилась она к Степану. – Вон на полке хлеб, возьми и порежь.

После таких грубоватых слов, оторопь слетела со Степана. Он взял нож и стал резать хлеб.

Райка принесла чашки с голубыми павлинами с золотой отделкой и ободком по краю, стопки, вилки, вазу конфет и печенья, высокий графин с самогоном, при виде которого Степан ощутил во рту привкус вчерашнего зелья.

Когда стол был уставлен закусками, Райка пригласила к нему гостей. Села рядом со Степаном.

– По случаю чего праздник? – спросил Мухомор с плохо скрытой иронией, зыркнув глазами на Райку.

– Ой, какой непонятливый, – она насмешливо посмотрела на прыщавого Мухомора. – Твоего друга ублажаю, – надменно сказала она. – Ты разве не понял?

Тот втянул голову в плечи и сжался, как напроказивший кот.

– Понял, понял, – пролепетал он, сообразив, что сказал глупость, обидев всесильную бандершу.

– Ну так молчи и налей по соточке для начала.

– Будет сделано, – уже весело сказал Мухомор, считая, что гнев бандерши иссяк, и взял графин с самогоном.

Степан хотел отказаться от выпивки, но, подумав, что этим покажет себя несамостоятельным, промолчал, глядя, как приятель наливает в стопки янтарную жидкость.

Он с отвращением выпил. Его передёрнуло. Он быстро взял ломтик солёной рыбы и сунул в рот, чтобы унять готовую подкатить к горлу тошноту. Однако через минуту неприятное ощущение прошло, хмель бросился в голову, приятная лёгкость разлилась по жилам, и вечер не стал казаться столь мрачным.

Выпив для «сугрева души», как он выразился, ещё две стопки, Мухомор стал собираться уходить. Райка не оставляла его задержаться, посидеть, наоборот, как смекнул Степан, она хотела побыстрее выпроводить его. Какой-то чертёнок, обосновавшийся внутри, дёрнул Степана и он, порываясь встать, сказал:

– И я с тобой.

– Сиди, – не глядя на него ответил Мухомор. – Мне с тобой не по пути.

– Ты разве не в подвал?

– Нет, – отрезал Мухомор и выбрался из-за стола.

Степан опустился на прежнее место. «А на черта мне идти в подвал? – кружил хмель голову. – Что я там мышей не видал? Здесь хоть выспишься в чистоте», – оглядывал он прибранный, уютный райкин дом. Всё расправлено, складочка к складочке, бело, накрахмалено, источает запах свежевыстиранного. Он посмотрел, как хозяйка пошла закрывать за Мухомором дверь, как сверкнули серьги в ушах, матово блеснул глянец волос, колыхнулись обтянутые платьем бёдра бандерши…

– Ты не балуй его, – донёсся голос Мухомора. – А не то он мышей не будет ловить.

– Ты мал меня учить.

– Я не учу. Он нам для дела нужен.

– А мне для тела, – рассмеялась Райка, и Степану почудилось, что она подтолкнула Мухомора, чтобы он поскорее перешагнул через порог.

Хлопнула дверь. Лязгнул вставленный в пробой крючок. Вошла Райка, села на прежнее место, поправила платок на плечах.

– Ещё выпьешь? – спросила она.

Степан повел бровью.

– А чего не выпить.

Ему вспомнились слова Мухомора, что три года Райка жила одна после смерти хахаля, тоже вора, которого прибили сокамерники в тюрьме, и всем подкатывающимся к ней давала от ворот поворот. А вот пацана привечает. Хотя какой он пацан. Отношение к нему Райки поднимало его в собственных глазах. И ему хотелось казаться круче, чем он был на самом деле.

– Вот это другой разговор, – проговорила Райка. – Ты только закусывай, а то лыка не будешь вязать, как в прошлый раз.

Степан покраснел, но ничего не сказал.

– Ты давно сбежал? – спросила она. – Если не врёшь, конечно, что был в лагере.

– А чего мне врать! Давно. Прошлой осенью.

– Чем же ты питался в тайге?

– А чем придётся. Что добуду, то моё.

– Ну так сейчас поешь по-людски, – ответила она, накладывая ему в тарелку студня.

Она поняла, что ему не хочется говорить о том времени и не стала больше расспрашивать.

Степан выпил ещё. Самогон раскрепостил мозг и тело. Всё кругом стало казаться в ином свете. Он смотрел на круглое Райкино лицо, на глаза, одурманенные затаённым чувством, на полушария грудей, выпиравших из платья, и сладостное томление охватывало его существо, и ему уже не казалось, что он зря сюда пришёл, а казалось, что он веки вечные знает и Райку, и этот дом, и всё, всё, всё…

Утром он открыл глаза с ясной головой. Лежал он в небольшой комнате в два окна. На них были чистые чуть отдёрнутые кружевные занавески. На подоконниках стояли цветы в глиняных горшках, которые были обёрнуты толстой белой бумагой, разрисованной то ли цветными карандашами, то ли акварельными красками. Дурманяще пахло геранью, ещё чем-то приятным. Степан принюхался: запах жасмина издавали пуховые подушки, лёгкие и почти невесомые, в которых утопала его голова. Пол был вымыт недавно, пока он спал, и от него веяло свежестью.

Степан помнил, что вчера, выпив очередную стопку, его потянуло на геройства: он облапил Райку и ни слова не говоря, повлёк в тёмные комнаты. Райка не сопротивлялась, наоборот, они жадно целовались, стараясь теснее прижаться друг к другу. Степан молчал, Райка приглушённо смеялась. Она и увлекла его в эту комнату. Он вспомнил, как они бросились на кровать, мягкую и широкую, он суматошно раздевался, она помогала ему…