Текст книги "Огненный скит.Том 1"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)

– Никто не попадался на пути?

– Никого не видели, – замотали головами мужики. – А чо?

Маркелу не хотелось рассказывать про младенца, и он соврал:

– Говорят, беглый объявился. Из острога бежал.

– Беглый! – удивились мужики. – Вот те ну! Нет, мы никого не видали. А чо беглецу на дороге делать? Он, чай, в лесу хоронится…

– Жрать-то ему надо. Разбоем, стало быть, промышлять будет, – пояснил Маркел, сам испугавшись своих домыслов.

– Спаси и сохрани, – перекрестились мужики. – Не дай Бог, такому на пути повстречаться…

Так ничего и не узнав про человека, принёсшего младенца, Маркел принялся за свое дело.

К обеду управившись с помолом, он отпустил мужиков с мукою восвояси, сам прибрался на мельнице и вернулся в дом.

Ребёнок мирно спал, завёрнутый в чистые простынки на матрасике, на скорую руку сшитым Прасковьей и набитым соломой. У печи, жарко пылавшей, стояло деревянное корыто с водой.

– А я помыла мальчонку-то, – говорила Прасковья, собирая обед на стол. – В чистотеле его ополоснула, чтоб никакая короста не пристала. Редко его мыли-то… опаршивел весь…

Маркел подошёл к ребёнку, наклонился, долго разглядывал, словно в первый раз увидел такого маленького.

– Мальчонка, говоришь?

– Мальчонка, Маркел. Уж как он молоко сосал!.. Голоднющий ребенок-то был…

– Знамо дело, голоднющий. Было бы чем кормить, не подкинули бы.

– Не от хорошего житья подкинули, – вздыхая, согласилась Прасковья.

– Тряпьё сожгла?

– Сожгла. Как ты велел. Чего не сжечь. Гнильё одно.

– Правильно. Неизвестно, откуда он. Еще хворость какую принесёт.

– Хватит тебе о таком судачить, – взволновалась Прасковья. – Скажешь тоже.

– Береженого Бог бережет.

– Вот смотри, что я нашла. – Прасковья подала мужу обрывок толстой промасленной бумаги размером в ладонь, в какую обычно заворачивают свечи в лавках. На бумаге размашисто, чем-то наподобие разведённой водою сажи было нацарапано: «Сохраните дитя и Господь поможет вам». Внизу было приписано: «А имя ему Антип».

Прочитав, что было написано на обрывке, Маркел присел на лавку, держа бумагу в руке.

– И вправду видать убогие его родители, – вертя пожелтевший клочок обёртки, сказал он.

– Знамо, не богатые. От бедности и подбросили…

– Может, нагульный?

– Всё может быть, Маркел. Нам-то что!

«И то верно, – подумал Маркел. – Наше-то какое дело: нагульный он или ещё какой!..»

Вслух сказал:

– В приют надо мальчонку отдать. В город малого отвезти.

– В приют? – переспросила Прасковья и как показалось Маркелу в её словах прозвучала укоризна.

– В приют, – повторил Маркел, пристально глядя на жену. – А куда же ещё?

Прасковье не хотелось отдавать младенца в приют. Бог послал им дитя, а они должны с ним расстаться! Она сразу почувствовала себя ответственной за его судьбу. Не знала, не ведала про него и была спокойной, а тут… Но мужу перечить не стала.

– Пусть побудет у нас, – сказала она. – Он ещё слабый. А там видно будет. Я похожу за ним. – Она вопросительно посмотрела на мужа.

«Поди ж ты, – подумал Маркел. – Раньше она ему не прекословила, даже супротив не говорила и пол-слова». А сейчас он понял, что она будет противиться его решению отдать младенца в приют. У него самого тоже не было большого желания так сразу и отдать младенца. Пусть поживёт у них, окрепнет, а там видно будет. Поэтому он сказал:

– Дитя несмышлённое, господнее. Бог с ним, пусть пока поживёт у нас. А там подумаем, куда его пристроить.

– Пусть будет по-твоему, – обрадованно ответила Прасковья. – Подкормим младенца, поставим на ноги, а там, как ты говоришь, посмотрим, что дальше делать. – И она поправила на голове ребенка платочек, которым его повязала.

На том и порешили.

После обеда Маркел из широких тесин смастерил ребёнку люльку, подвесил её к потолку на большое кольцо.

– Теперь ему, стало быть, вольготно качаться будет, – сказал он, легонько толкнув колыбельку. – Спать будет крепче. Судя по всему, он не криклив, – пробормотал он, осторожно касаясь рукой щеки ребенка.

– Не суматошный, – подтвердила Прасковья, совсем успокоенная поведением мужа, укладывая дитя в люльку, и добавила: – И кто бы мог его подкинуть? Но не деревенские.

– Бог один знает, – ответил Маркел. – Я сегодня у мужиков спрашивал, не видели ли они поблизости кого-нибудь. Они отвечали, что нет, никто им не повстречался.

– Но был же, кто нам его принёс.

– Был. Я следы видал.

– Может, цыгане? Их много по дорогам колесит.

– Куда колесят! Зима ведь. Они в тёплые края подались. Ты видала летось цыган?

– Да я так, к слову. Говорят, они воруют детей… Кто-то ведь принёс.

– Кто-то принёс. Не сам же он появился на крыльце…

Маркел вздохнул: чудеса! Не ангел же спустил его с неба. И не женщина. Мужик. Вон у него какой след! Большущий!

Вечером он не спал, прислушиваясь, как жена укачивает ребенка:

Баю, баюшки, баю,

Не ложися на краю.

Ложись посередочке,

Держись за веревочки.

Баю, баюшки, баю.

Тебе песенку спою…

С появлением подкидыша Прасковья стала иной. Маркелу казалось, что она даже расцвела. У неё стало больше уверенности в себе, с большей прилежностью выполняла работу, хотя и раньше не отлынивала, а теперь лёгкость появилась в её движениях, и глаза искрились добротой, не было в них, как прежде, затаённой грусти. Эвон, она даже песни петь может! Раньше он этого не замечал. И чаще, глядя на жену, думал: зачем отдавать мальчишку в приют? Его подкинули, значит, отказались от него, и теперь он их, этот подкидыш. Кому, кроме них, он теперь нужен?

Об этом вспомнил Маркел, глядя на Антипа, радуясь, что подмога растёт отцу в старости. Имя они ему оставили то, которое было дадено тем, кто принёс ребёнка в их дом. Не гоже нарушать заповедь!

Мальчишке они не говорили, что он не их родной сын – зачем голову забивать парню такими мыслями, всё равно проку от сказанного не будет ни ему, не им, только хуже наделаешь, а так живёт с родителями и живёт, будто Богом так положено.

Одно огорчало Маркела – видом не задался паренек в их породу. Был он весноват и огненно-рыж. Таких огненных волос сроду Маркел не видел. Это обстоятельство иногда давало повод подвыпившим мужикам с поддёвкой спросить мельника:

– С кем же это, Маркел, переспала твоя жена, что родила такого несхожего на тебя?

Кровь бросалась Маркелу после таких слов в голову и хотелось проучить говорившего за обидные слова, но он всегда сдерживался, помня, что они с Прасковьей договорились никому не сказывать, что они Антипа нашли под дверью и никакой он не их сын.

Всегда в таких случаях Маркел громко смеялся, очень громко, словно принимал слова собеседника за шутку, хотя глаза говорили об обратном, и отвечал одно и то же:

– Покажи своих, если они у тебя есть: я тебе сразу соседские приметности найду. А у меня Антип в женину родню пошёл. Где вам знать, что её дед Гаврила – дак тот в сто раз рыжее был нашего сынка. Можешь проверить…

Говорил, а внутри кипело: дальше губы не плюнет, запойный пьяница, а подковырнуть горазд…

Убрав последний кочан в сени, Маркел распорядился:

– Заканчиваем. Пора обедать.

Последним с огорода шёл Антип, делая косарём выпады, взмахивая им, рубя воображаемого противника.

– Антип, тебе не мало годков уже, – строго сказала мать. – Хватит играть! Поранишься сам или кого из нас поранишь. Разве нож – игрушка?

Антип ничего не сказал в ответ, но играть косарём перестал.

Глава вторая
Странник

Печь была протоплена и источала дремотное тепло. На широком выскобленном подоконнике сидел серый кот с большими усами и глядел на улицу. Увидя вошедших, потянулся, выгнул спину, с наслаждением зевнул, спрыгнул на пол и стал тереться о ноги Прасковьи, предчувствуя, что скоро будет вкушать пищу.

– Ну что, Лентяй, поесть захотел? – ласково сказала она коту. – Сейчас кашки с молочком отведаешь.

Прасковья быстро разделась и захлопотала у шестка. В избе пахло топлёным молоком, свежеиспечённым хлебом, круглые караваи которого, накрытые льняным чистым полотенцем, лежали на лавке на деревянном подносе и источали сытный запах.

– Давай, Антип, раздевайся и садись за стол, – сказал сыну Маркел, видя, что тот мешкает у вешалки. – Пообедаем и будем рубить капусту. День короткий стал, надо к вечеру управиться. А то не дай Бог мороз ударит – перемёрзнут кочаны.

Антипу было неохота рубить капусту и он, нарочито зевая, сказал:

– Чтобы не помёрзли, в избу надо внести.

– Мал ты меня ещё учить, – ответил сурово отец, но, увидев потускневшее лицо сына, добавил: – В тепле за ночь помякнет она, подвянет, понял?

Антип, долговязый, с длинными руками, с неестественно рыжими волосами и конопатым лицом до такой степени, что оно казалось красным, снял овчинную поддёвку и сел на лавку за чисто выскобленный стол.

Прасковья вытащила из печи ухватом большой чёрный чугун со щами, прихватила его тряпкой, сняла сковороду, которой он был накрыт, и стала половником разливать в большую глиняную миску мясные, наваристые щи. Ели они, как и все деревенские, из одной посудины. Маркел стал резать ноздрястый тёплый хлеб, прижав каравай к груди.

Тявкнула на улице собака и замолчала. Потом опять залаяла громко и сердито.

– Кого-то Бог несёт, – проговорила Прасковья, ставя полную миску на середину стола перед Антипом и Маркелом.

– Да это он так, попусту брешет, – ответил Маркел. – Может, на ворон тявкает. Эвон их сколько развелось.

– Может, кто едет? Никто не обещался зерно привезти?

– Никто. Да и поздно уже.

Опять занялась собака, злее и настойчивей.

Раздался стук в стекло, не сильный, но твёрдый. Прасковья подошла к окну, отодвинула занавеску.

– Мужик какой-то, – сказала она. – С клюкой. Нищий по виду, верно, подаяния просит. Пойду вынесу ему хлебушка.

– Постой! – остановил ее Маркел. – Что ему твой хлеб! Хлеб без щей – не еда. Антип, поди открой дверь, впусти убогого. Пусть погреется.

Маркел жил не в бедности, не впроголодь, богатства не скопил, но всегда у него был в запасе кусок хлеба для нищего, погорельца, сирого или убогого. По характеру своему был он не жадным, помнил заповеди Божии, и если приходилось давать милостыню, то не скупился, будь это на паперти или дома. Правда, мельница стояла на отшибе, и калеки и странники были не частыми гостями в его доме.

– Зачем нищего пускать, – сказал Антип. – Давай вынесу ему на крыльцо.

– Делай, что я говорю, – взглянул на него с укоризной Маркел. – Чего ты взялся мне сегодня перечить! Учишь меня уму разуму?

– Пускают тут побирушек, – пробурчал Антип. – Будто нельзя вынести сухарь на крыльцо, – но пошёл открывать дверь.

В избу вошёл мужчина высокого роста, широкий в плечах. На нём был старый кафтан со сборками, видавший виды. Заметно было, что хозяин относился к нему бережно: он был подлатан и подшит в некоторых местах. На голове возвышалась старая войлочная шапка, не поломанная и измятая, как у некоторых других попрошаек, кто кладет её на ночлеге в голова, а сохранившая свою форму с тех пор, как её сшили. Через плечо на лямке была перекинута холщёвая сума. В правой руке мужчина держал суковатую можжевеловую палку. Лицо было покрыто чёрной, с сильной проседью бородой.

– Мир дому сему и хозяевам, – сказал он, переступив порог, оглядывая Маркела и Прасковью, бросив мимолётный взгляд на Антпа, и снимая шапку.

– И ты будь здоров, – ответил ему Маркел

– Не откажите погорельцу в подаянии, – произнёс мужчина. Голос был не заискивающий, как часто просят нищие, а уверенного в себе человека, ровный и густой. Чувствовалось, что хоть и просит человек милостыню, но не с подобострастием, а с сознанием своего достоинства, что не по своей прихоти пришёл он, а по стечению обстоятельств, вынудивших его побираться.

– Проходи, Божий человек, – обратился к нему Маркел. – Повесь кафтан и садись с нами. К обеду пришёл – гостем будешь. Чем богаты, тем и рады.

В последние годы Маркел приподнялся с колен, встал на ноги, хозяйство окрепло, дела ладились, не совсем, как хотелось бы, но сносно. Бог помощника и продолжателя дела дал, так почему не радоваться. И посадить нищего за стол Маркел считал Боговым делом. В те времена народ был проще и сердечнее. Человеческие неписанные заповеди передавались от отца к сыну, от матери к дочери и, живя на одном месте почти безвыездно, люди традиций не забывали. Странников во множестве ходило по Руси и было принято оказывать им сострадание и помощь, кто чем мог. Всякий мог оказаться в подобном положении и все помнили заповедь: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся».

– Спасибо на добром слове, хозяин со хозяюшкой, – проговорил странник. – Премного вам благодарствую за ваше доброе сердце. – И стал раздеваться, прислонив клюку к лавке.

Прасковья, привыкшая во всём угождать мужу, да и сама имея отзывчивое сердце, достала ложку, налила в чистую миску щей, поставила на стол. Маркел отрезал толстый ломоть хлеба, положил рядом со щами.

– Садись, добрый человек, отобедай, чем Бог послал, – сказал он страннику, указывая на лавку.

Странник, совершив крестное знамение, сел за стол. На нём была застиранная, но чистая рубаха, широкие порты. Он никак не выглядел человеком из подворотни, городским нищим, живущим кое-где, в подвале, на чердаке, нахальным, чумазым и больным. Пришедший был степенен и строг и не походил на оборванца, шатающегося в поисках пропитания по огромной России.

– Мир вам, – сказал он и взял ложку.

– Ешь, пей, – подбодрил его Маркел. – У нас всё тут по простоте, без хитрости.

Антип думал, косясь на странника, что тот набросится на еду, как голодный волк, будет чавкать и сопеть, не жевавши глотать куски мяса, что положила ему мать. Но гость вовсе не походил на голодного. Ел он не спеша, с расстановкой. Антип несколько раз уловил на себе внимательный и проникновенный, заглядывающий в душу, взгляд его чёрных ещё не старых глаз.

– Как звать-то тебя будет, божий человек? – спросил Маркел, приглядываясь к непрошенному гостю.

– Нарекли Изотом. С тех пор и ношу это имя.

Маркел считал неприличным так сразу за столом расспрашивать, лезть в душу к незнакомому человеку, пользуясь правом хозяина, давшего кусок хлеба обездоленному. Он сам по себе знал, как бывают неприятными расспросы, дотошное узнавание подробностей о той или иной стороне личной жизни…

Незнакомец понравился ему с первого взгляда. По тому, как странник крестился, Маркел понял, что он из староверов. Он не был похож на нищих, бредущих по размытым и оскользлым или переметённым снегом дорогам необъятной Руси, в поисках крова и пропитания, убогих, слезливых, зачастую глупых или помешанных, жадных, могущих прихватить с собой то, что плохо лежит. Этот был не из таких: и по виду аккуратный, и себе на уме. Ему можно было дать от силы шестьдесят лет, возраст почтенный. Был он ещё крепок и чувствовалось, что обладал в молодости непомерной физической силой, внутренней энергией.

Маркелу в голову пришла, как ему показалось, хорошая мысль, и ему захотелось побольше узнать о незнакомце, и он начал издалека, пытаясь разговорить не бойкого на слова странника. Обыкновенно, простые люди, когда их сажают за стол, во время еды, насыщаясь, принимая всем соскучившимся телом благодатное тепло от пищи, становятся словоохотливыми, слова так и льются из глубины их благодарной души. Рассказом о себе им хочется поведать о превратностях злой судьбы, отблагодарить приютивших их, и рассказывать они могут долго, почти бесконечно о своем сиротстве, безысходной юдоли, выпавшей на их грешную душу, стараясь словами своими ещё больше разжалобить хозяев дома, рассыпая им слова чистосердечного признания, что таких хлебосольных и добрейших людей они не встречали на всех бескрайних равнинах, где они побывали, а обошли они чуть ли не полмира.

– И давно так ходишь? – спросил Маркел, думая с этого вопроса начать разговор.

– Давно, – ответил Изот. – Погорелец я. Имущество, постройки огонь пожёг, восстановить хозяйство средств не было, вот и стал скитаться по миру. Где люди так подадут, а где на работу наймут – куском хлеба заплатят или одежонкой какой.

– И справное хозяйство было? По виду ты мужик проворный, работящий!

– Справное, – не задумываясь, ответил Изот, и Маркелу показалось, что голос его дрогнул, а глаза повлажнели.

– А что ты умеешь делать?

– Жизнь всему научила. Могу дома рубить, гончаром, бондарем, кузнецом работать. Сапожному мастерству обучен да и многим прочим.

– Прасковья, подавай кашу! – распорядился Маркел.

Он заметил, что незнакомец внимательно поглядывает на Антипа, как бы оценивая в уме. Может, подумал мельник, заметил неприязненное отношение к себе хозяйского сына.

– Втроём с хозяйством управляетесь? – в свою очередь спросил Изот мельника, может, из любопытства, может, чтобы разрядить наступившее молчание.

– Втроем, – ответил Маркел. – По осени, правда, иногда помощников беру, если год урожайный и мужики беспрестанно хлеб на помол везут.

– А это сын ваш будет? – спросил странник, взглядом указывая на Антипа.

– Сын, сын, – закивала Прасковья, и Изот заметил, как при этом радостно заблестели её глаза.

– Как звать-то тебя, парень? – обратился Изот к Антипу.

Тот ничего не ответил, уткнувшись носом в стол.

– Ответь страннику, – сказала мать и, не дожидаясь, что скажет сын, проговорила: – Стеснительный он у нас. В лесу живём, словно бирюки. Народу мало видим, а зимой и подавно – заметает нас снегом по крышу.

– Антип, раз поел, иди гуляй пока, – сказал сыну Маркел, – уловив его недоброжелательный взгляд в сторону странника. – Когда позову, придёшь капусту рубить.

– Антип – хорошее имя, – обронил как бы невзначай Изот. – По-гречески означает: против всех.

– Ты и грамоте разумеешь? – удивлённо спросил Маркел.

– Разумею. Я много лет прожил со старцами в скиту. Бог помог многому научиться…

– А мы Антипа продержали три года в городе, чтоб грамоте научился, – проговорила Прасковья, – да кончили. Хлопотное это дело. Да он не захотел дальше продолжать. – Она вздохнула: – Какую никакую, а грамоту надо знать.

– А ты из староверов, значит, – проговорил Маркел. – Я сразу так и подумал.

Гость ничего не ответил и, допив молоко, сказал:

– Кто сыт, тот у Бога не забыт. Спасибо, люди добрые за угощенье, за щи да кашу, за ласку вашу. Пора в путь. Спаси вас Бог! – Он поставил чашку на стол и хотел встать.

– Постой! – остановил его мельник. – Ты куда теперь идёшь?

– Да куда глаза глядят. Может, до города доберусь, лишь бы ноги несли. К мастеровым авось пристроюсь: хлебы печь, обручи клепать. В городе зимой сподручнее – делов много завсегда. Можно к богатым в дворники пойти…

– А не хочешь на зиму остаться у меня на мельнице?

Изот не ожидал такого предложения. Лицо его выразило растерянность, видно было, что он опешил от слов мельника, но быстро пришёл в себя:

– А что делать дашь?

– А всё, что сыщу надобным. Наперво, лесу надо наготовить: мельницу поправить, избу подрубить, дровишек привезти. Мороз ударит, брёвна будем возить, а мне помощник надобен. Ты в годах, но вижу бодр и проворен и на язык не скор, а такие мне по сердцу.

– Господь силой не обделил, не та, что в молодечестве, но ещё не ослаб – подкову разогну.

– Вижу. Соглашайся.

Изот, раздумывая, стоял у притолоки, теребя густую бороду. После долгих лет скитаний по чужим углам, житья в общинах староверов, он не нашёл крыши над головой или хотя бы продолжительного пристанища, не обрёл успокоения и относительного счастья. Приходила глубокая старость, он не знал – долго ли коротко ли ему отмерен путь, и его всё сильнее тянуло в родные края, в лес, где стоял скит, в котором он прожил трудную, но спокойную жизнь, устоявшуюся и размеренную, когда каждый день встречал с улыбкой и радостью. Хотя он знал, что его в родных краях, кроме лишений и невзгод, ничего не ждёт, хотелось побыть на могилах предков, поклониться им, вспомнить прожитое, а может, и поплакаться над ними, найти там успокоение от житейских неурядиц и беспокойства в душе.

Это желание он ощущал сердцем и душой. Всё рвалось в родную сторону, и после долгих размышлений и предположений, взяв посох странника и забросив котомку за плечи, он пешком отправился в путь. А придя сюда, узнавая знакомые места и чуть ли не кланяясь каждому кусту и дереву, с тревожным сердцем вспомнил о мальчонке, не вспомнил, он о нём никогда не забывал, ноги его сами понесли на мельницу, у дверей которой он более шестнадцати лет назад оставил младенца. Что с ним? Жив ли? Как сложилась его судьба? С замиранием сердца он подошёл к воротам, за которыми стоял тогда, наблюдая, как мельник с женой вносили ребенка в дом, вошёл во двор и постучался в дверь.

Увидев мальчишку, подумал: «Неужто этот рыжий парень Дуняшкин сын, которого он спас тогда от смерти и подбросил мельнику с мельничихой? Наверное, он. Они выполнили его волю – нарекли Антипом, как и просил он, нацарапав имя на бумажке…»

– Так как? Надумал? – опять спросил Маркел, прервав мысли Изота.

Изот молчал. Предложение мельника было заманчивым. Зачем шляться по деревням, прося Христа ради на хлеб, лучше жить в тепле, не заботясь о пропитании, а работы он не страшился. Это решало многие заботы.

Из передней вышел Антип, взглянул исподлобья на присутствующих, молча оделся и вышел на улицу.

– Далеко не уходи! – крикнул ему вдогонку Маркел. – Скоро капусту позову рубить… Так как моё предложение? – повторил мельник, обращаясь к Изоту. – Угол мой, стол мой. Немного денег дам. Чего ещё нищему надобно? Работу найду. Волю твою не отнимаю: когда захочешь, тогда уйдёшь. А?

Изот взглянул в окно, где мелькнула фигура Антипа, тронул воротник рубахи, словно он ему стал тесен, и ответил:

– Добро. Вы люди приветливые. Не обидели странника, не обидите и работника. По рукам, хозяин!

– Вот и ладно, – обрадовался Маркел.

Ему действительно нужен был работник. Надо было подумать об обновлении мельницы, изба приходила в ветхость, да мало ли в хозяйстве дел, а у него одни руки, многого не сделаешь. Надо вот заготовить лесу. Одному с Антипом это не под силу – и сам измучаешься и сына изнуришь, а с таким, почитай, дармовым работником, как этот странник, дела пойдут быстрее.

– Пойдём, покажу тебе каморку, где будешь жить, – сказал он Изоту. – Там прибрано, чисто. Каморка уютная. Жили в ней людишки, которые подсобляли мне в страду.

Так странник Изот остался у мельника Маркела Никоноровича Загодина.

Ночью, лёжа на лавке в каморке, прижавшись к тёплой печке, Изот долго не засыпал, то ли из-за того, что очутился на новом месте, хотя к этому давно привык, скитаясь по чужим углам, то ли из-за событий, которыми был наполнен день. Нет сомнения, Антип тот ребёнок, которого он спас. Мельничиха выходила малыша и с мужем они оставили его за сына. Видать, никому про это не говорят и Антипу тоже, раз он их почитает за родителей. Да оно так и верно. Раз вскормили, воспитали, он и есть их сын. Изот не станет говорить, что это он подбросил им младенца. Зачем бередить старое? Главное, что дитя живёт – не дал он детской душе загинуть.

Оторвавшись от мыслей, Изот стал вспоминать, кого ему напомнил Антип. А он кого-то напомнил. Был он то ли лицом, то ли повадками схож с кем-то, кого так хорошо знал Изот. Но кого? Он перебрал многих своих знакомых, но так ничего не определил. Окончательно запутавшись в своих предположениях, и, подумав, что это ни к чему, не найдя ответа на свои внезапно возникшие думы, Изот, пригревшись в тепле, незаметно для себя заснул, может быть, впервые за последние годы безмятежным детским сном.