355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Любопытнов » Огненный скит.Том 1 » Текст книги (страница 10)
Огненный скит.Том 1
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 02:01

Текст книги "Огненный скит.Том 1"


Автор книги: Юрий Любопытнов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

Глава седьмая
Донос

Прошла неделя, как Изот жил у Провки. Деньги, что были у скитника, заканчивались, и Изот намеревался уйти из города и где-нибудь по соседству, чтобы не попадаться Пестуну и его людям на глаза, найти работу. В городе ему оставаться было не сподручно: в любой момент его могли найти и призвать к ответу за якобы совершённое убийство нищего. По Верхним Ужам ползли слухи, все более расширяющиеся, что некий раскольник в целях ограбления или какой-то давней вражды зарезал нищего прямо в трактире. Изот понял, что всё это было подстроено, и только волею всевышнего вседержителя ему удалось избежать беды.

Провка с утра отправился на базар, чтобы на оставшиеся несколько копеек приобрести кое-какой еды, и Изот попросил его купить каравай хлеба в дорогу. Ночью скитник твёрдо решил уйти из Ужей.

Провка праздно шатался по базару в поисках дешёвого пропитания, иногда опуская руку в карман старого зипуна, где лежали медные копейки. Проходя мимо задворок мясной лавки, у старых ветхих никому ненужных ларей набрёл на давних знакомых, спившихся плотников, Зосима и Ваську Треуха, которые вдали от постороннего взгляда «уговаривали» большую чёрного цвета треугольную бутылку какого-то вина, потягивая по очереди из горлышка.

Провка остановился, увидев знакомых забулдыг, в сбитых на затылок шапках, с красными обветренными рожами, горячо обсуждавшими какие-то новости.

– Даю тебе крест, что так и было, – горячился Зосим.

– Да не мог ты этого видеть, – не соглашался с ним Треух.

– Почему?

– Да по причине твоей куриной слепоты.

– Ты говори да не заговаривайся, – обиделся Зосим, поджал губы и отвернулся.

Однако, увидев Провку, забыл о споре и широко оскалил рот, показав большие, как у лошади, зубы:

– Во кого не ожидал встретить. Провка! Как живёшь-можешь-то? В кочерыжку твою душу…

Его лицо выражало неподдельную радость, словно он встретил закадычного друга или богатого родственника.

Провка приблизился к приятелям и громко ответил:

– Здорово! Дай вам Бог пировать, а нам бы крохи подбирать!

– Да ладно скромничать. Ты как здеся? Счастья пытаешь или от горя лытаешь?

Толстые губы Зосима, влажные от вина или слюны, продолжали источать радость, открытые в лучезарной улыбке.

– Как! как! Иду по делам своим.

– Знамо не по нашим, – ощерился Треух. – Работёнку ищешь или как?

– Да я бы не отказался от работёнки. Да кто бы дал.

– Совсем обнищал? – Высокого роста Треух сверху воззрился на тщедушного Провку, словно проверяя, правду говорит тот или врёт.

– Одна копейка осталась – и та ребром.

– С работёнкой что-то стало туго, – проговорил Зосим, наиболее трезвый из приятелей. – Невзгода какая-то приключилась. А если и наймут, платят недорого, каждый старается объегорить, а то и не заплатить. Вот давеча…

– Разболтался, – обрезал его Треух, отхлёбывая из бутылки. – Дай зажевать пирога.

– Да на-кось, бери!

Зосим вытащил из-за пазухи газету, в которую были завернуты два мягких пирога. Треух взял один, снова отпил из бутылки, отдал её приятелю, и стал закусывать пирогом. Кусочки капусты застряли в всклокоченной бороде, но он не замечал этого, поглощённый процессом еды.

Бросив пустую бутылку за лари, взял свой пирог и Зосим. Освобожденная от груза газета вспорхнула и, подброшенная ветром, прилепилась к груди Провки.

Провка взял её и машинально развернул. В глаза бросилась большая цифра 200, напечатанная жирным шрифтом, чуть помельче стояло «рублей». Обратив внимание на большую сумму денег, он стал читать текст по слогам, потому что грамоту знал плохо.

– Всем, кто зна…ет про у… у…бивство…

– Чего ты там читаешь, читарь, – выхватил газету из его рук Зосим. – Я наизусть знаю, чего там написано. Знал бы я этого лихого человека, привёл бы к околоточному… Нам бы эти деньги, да, Треух. Мы бы погуляли. Шутка ли сказать 200 рублёв.

– За что деньги дают? – спросил Провка, обиженный тем, что у него отобрали газету.

– Да так, – Зосим икнул. – Если кто бродягу найдёт или укажет, где тот скрывается. – Он осоловевшими глазами воззрился на Провку. – Понял, какие дела?

– Ничего я не понял. Дай газету!

– Ш-ш-ш, – помахал пальцем Зосим перед носом Провки. – Я тебе сам… объясню. Слушай! Здесь один нищего зарезал в трактире, а сам убёг. Так вот его ищут. Как написано, некто, пожелавший остаться неизвестным, посулил награду в 200 рублёв, кто укажет, где тот убивец прячется.

– Ух ты! – выдохнул Провка. – Двести рублёв. Какие деньги-то! – Он глубоко вздохнул и закатил глаза к небу.

– Большие-е, – протянул Зосим. – Такие нам и во сне не снились.

– Как его найдёшь?

– Как найдёшь? Здесь его приметы пропечатаны. Большой, – Зосим снова икнул, – грузный, лет под пятьдесят, бородатый, в кафтане длиннополом, одним словом, керженец, из лесов, раскольник он… Да и звать как сказано. Так что ищи, и деньги твои.

Провку будто резануло изнутри. «Раскольник, старовер, грузный, большой, это же… Во дела…»

Он снял шапку и вытер сразу ставшее мокрым лицо. Как две капли воды описание подходило к человеку, которого он нашёл в лачужке углежогов.

Но его затерзали сомнения, и он спросил:

– А как звать-то не прописано?

– А ты что его знаешь? – рассмеялся Васька Треух.

– Да нет… Интересно всё ж…

– Изотом кличут, – произнес Зосим, сворачивая газету и пряча ее в карман. – Может, пригодится… завернуть чего.

Провка чуть ли не присел на колени, так у него ослабли от услышанного ноги. Это его постоялец, которого он спас в лесу. Вот делов будет, если его найдут у него. Заарестуют Провку вместе с дочкой за укрывательство. Оказывается, убивец он, а не потерпевший от лихих людей. Сам лихой. Разбойник. А прикидывается тихой овечкой.

– А не обманут, что 200 рублей посулили. Эк деньжищ-то сколько.

– Хе, – посмеялся Зосим, – это для нас деньги, а для богатых, что раз чихнуть. Отдадут, раз пообещали…

– Он, видно, очень им нужон, – сказал Треух, стряхивая с усов крошки пирога, – а раз нужон, отдадут.

– Видать много накуралесил этот Изот, раз его повсюду ищут.

– Говорят, злодей ещё из тех, душегубец каких поискать… Прежде чем появиться в Ужах, он спалил начисто свой скит с братиею. Сколько душ невинных загубил… – Треух смачно плюнул и сказал приятелю. – Ну что пошли Зосим…

– Пошли, друг Вася. Прощай, Провка, может, подвернётся тебе Бог даст работёнка.

Они расстались. Провка медленно брёл по улице, направляясь к себе в подвал. Голову сверлила неотвязная мысль. Сначала ему было жалко Изота, вспомнилось, как тот лежал связанный с тряпкой во рту на грязной соломе, оставленный на погибель лихими людьми. Потом он представил, как Настенька, дочка его, сидит голодная в каморке, в холоде и ждёт, когда придёт отец и принесёт чего-нибудь поесть. Ей даже не в чем выйти на улицу, посмотреть на божий свет, старые латанные-перелатанные опорки давно малы, да и одежонки тёплой нет. На эти деньги, что обещаны за поимку или указание, где обитает Изот, они с Настей горя бы не знали. Он сумел бы её подрастить, а через год-два определил бы к людям, смотришь, дочка и не тужила бы не о чём. Да и что он благодетель какой Изоту? Спас от неминучей смерти, выручил, теперь сам выкручивайся.

Он почти добрёл до своего подвала, обуреваемый будоражащими голову мыслями, но непроизвольно свернул на соседнюю улицу и направился в обратную сторону в направление к управе, но не дошёл до неё и снова повернул в сторону дома. Так он ходил часа два, пока наконец не промёрз в своей худой одежонке. Придя к определённому решению, он развернулся и ходко пошёл в сторону управы, всё ещё одолеваемый сомнениями, но ноги сами тащили его.

Дойдя до управы, перекрестился и решительно дёрнул ручку двери.

Глава восьмая
Приговорён к каторге

Изота взяли в подвале у Провки. Он терпеливо ждал хозяина, который должен был принести ему в дорогу каравай хлеба, сидя у стола на колченогом табурете и ведя беседу с Настей. Хотя она совсем не знала грамоты, Изот определил, что ум у нее цепкий и пытливый.

– Тебе сколько лет? – спросил он её.

– Девять исполнилось, – проговорила она, отвечая ему с печки, на которой лежала, укутавшись рваным одеялом.

Печка была истоплена утром, но уже успела остыть, и Изот видел, как на маленьком оконце наледь снизу и с боков заволакивает закопченное стекло, в углах подвала сырых и чёрных, стал заметнее серебриться иней.

– Так никогда в школу и не ходила?

– Никогда.

– А хочется.

– Хочется. А ходить не в чем. Ни обувки, ни платьица нету.

Изот вздохнул: ну и бедолаги же они.

Так проводя время в неспешной беседе, они не заметили, как за окном мелькнули тени. Дверь Изот не запирал, и она неожиданно широко распахнулась, и на пороге вырос жандарм в шинели, с шашкой на боку, за ним второй.

Настя широко открыла испуганные глаза, глядя на непрошенных гостей. Изот подался вперёд, рука непроизвольно сжалась в кулак, сжало сердце нехорошее предчувствие.

– Тебя Изотом кличут? – спросил его жандарм, останавливаясь перед ним.

– Изотом.

– Паспорт есть?

– Нету.

– Тогда пройдём со мной.

– Куда?

– В управу.

– За что?

– Не разговаривать. Там разберёмся.

Изот поднялся с табуретки. Взял кафтан, висевший на гвозде, оделся, нахлобучил на голову шапку.

– Будь здорова, Настёна, – сказал он девочке. – Не поминай лихом.

– Руки назад, – сказал жандарм, выводя его на улицу. – Садись в сани. И не баловать, – повышая голос к концу слова скомандовал жандарм. – Веди себя тихо.

Изот и не думал сопротивляться. Он даже с каким-то внутренним облегчением воспринял свой арест. Только сначала зажглась обида на Провку, что тот выдал его. А то, что это сделал он, Изот понял, когда увидел своего спасителя, а теперь и погубителя за спиной конвоя. Провка переминался с ноги на ногу, пряча руки в рукава холодного зипуна и не смея поднять глаз на скитника.

Изот сел в сани, по бокам пристроились жандармы. Возница тронул лошадь. Изот оглянулся: Провка стоял всё такой же опустошённый, сам не в себе на пронизывающем ветру, не пряча красные от холода руки в худые карманы. Изот вздохнул и отвернулся, чтобы не видеть этой ссутулившейся худосочной фигуры, которая вызывала в нём уже не обиду, а сострадание.

За что же злиться или осуждать этого бедолагу. За то, что он ютится в какой-то конуре, за то, что не может заработать денег на пропитание себе и дочке, что не может воспитать её как подобает человеку и будет весь век себя считать униженным и оскорблённым за то, что не мог подняться от скотского состояния чуть выше. Кто ему Изот? Случайно попавшийся на пути человек, которого он освободил от пут и уз. Изот вчера услышал разговор двух человек, которые говорили о убитом в трактире и что обещана большая награда тому, кто укажет, где ж тот убивец. Это его подтолкнуло уйти из города, да вот не успел. А Провке с дочкой эти деньги пригодятся. Не Бог весть как их много, но при тщательном распределении, можно год-два пожить более достойно, чем сейчас, а имея голову, можно и подумать, как удвоить, утроить эту сумму….

Скитника более всего угнетала мысль, что он так и не нашёл барина, поджигателя скита, а то, что тот здесь в этом он не сомневался, и это его рук дело – избавиться от Изота, последнего свидетеля его жестокого преступления. Это он всё подстроил, хитрый и изворотливый барин, невидимо следивший за всеми шагами Изота в Ужах и расставивший тенета.

Отшумела разгульная и обжорная Масленица. Подтаяли ледяные горки, на которых катались с визгом и смехом детвора и молодые парни и девки. Посерел и осел снег. За одну ночь с крутых крыш разом сошёл крупинистый наводопевший снег, и улицы, и дома вмиг почернели, и их зимняя красота куда-то подевалась.

В остроге незадолго до полудня раскрылись ворота и толпа арестантов в окружении рослых жандармов, вооруженных винтовками, вылилась на узкую улицу. Шли они кто во что был одет, в разномастной одежонке, в стоптанной износившейся обуви, придерживая руками стальные цепи кандалов.

Немногочисленные зеваки, оказавшиеся на улице, останавливались, глядели вслед арестантам.

– На каторгу погнали, – вздохнул кто-то из зевак. – Не многие дотянут до места. Только и облику-то: одна кожа.

Среди прочих каторжан в середине неровного строя выделялась высокая фигура Изота. Шел он, придерживая рукой кандалы и поводил глазами по сторонам, как бы пытаясь найти кого-то на извилистой улице.

А в это время на другом конце города к дому отставного полковника Власова на тройке гнедых подкатил возок с барином. Кучер соскочил с козел, помог выйти барину, и, получив плату за поездку, свернул со двора на улицу.

Полковник встретил его в прихожей, они расцеловались. Барин скинул широкий подбитый мехом плащ на руки слуге и прошёл за полковником в его кабинет.

– Давно тебя не было видно, – сказал сухощавый подтянутый человек лет около пятидесяти.

– Недосуг всё, – ответил барин, садясь в кресло и ставя трость между ног. – А теперь дело сделал и можно развлечься.

– Ну-ну, – ответил полковник.

Барин ему о своих делах не рассказывал, а Власов и не старался выспрашивать, хотя до него доходили слухи, что приятель знается с лихими людьми и через них прокручивает свои какие-то дела. Однако слухи слухами, а так барин в чём-то неблаговидном не был замечен, тем более уличён, пользовался достаточным уважением у сливок городского общества, у городского начальства, оказывал значительные услуги градоначальнику и на эти сплетни закрывали глаза, как не на существенные.

Поэтому и на этот раз Власов не стал допытываться о «делах» своего приятеля, а сразу предложил ему сыграть в гусарский преферанс, что они зачастую и делали, когда барин останавливался у полковника. Барин согласился. Закончили игру далеко за полночь, проспали потом до полудня и поехали в заведение мадам Гороховой отобедать. Настроение у барина было никудышное, болела голова, может, не столько от выпитого, сколько от мысли, что он вчера, можно сказать, проигрался догола, и теперь надо изыскивать средства, чтобы отдать карточный долг. После обеда, пройдя в снятый отдельный нумер, послал слугу разыскать Пестуна и сообщить тому, чтобы шёл к барину.

Пестун, как только услышал приказ явиться к барину в нумера, мигом заложил возок и прибыл в гостиницу к назначенному времени. Прошёл на второй этаж в нумер, где его ожидал барин. Сидел тот за столиком, на котором стоял пузатый графинчик водки, а в продолговатом фарфоровом столовом приборе узкими полосками была нарезана сочная сёмга, рядом в корце буженина с хреном и большая плоская тарелка с дымящимися ватрушками, большой любитель которых был барин. Он только что принял очередную рюмку анисовой, закусил, и его зарозовевшие пухлые щеки излучали плотское удовольствие.

Вытерев масляные губы салфеткой, широко развалясь в кресле и пуская дым из трубки с длинным мундштуком, уставив круглые, заплывавшие жирком глаза, сказал Пестуну:

– Срок подходит. Собрал оброк? – И упёрся взглядом в лицо Пестуна.

Пестун не отвёл глаз и твёрдо сказал:

– С большим трудом. Людишки разбегаются. Всё труднее становится жить…

Барин глубоко затянулся.

– Я тебя поставил на это дело, с тебя и спрос. Чтоб завтра была моя доля.

– Да не извольте беспокоиться, – ответил Пестун. – Когда я не отдавал в срок… Всё будет исполнено. Своё заложу, а вас в накладе не оставлю…

– То-то, – промычал барин, не вынимая мундштука изо рта.

– Чего еще прикажете?

Барин с полминуты думал, потом налил в рюмку водки, опрокинул в рот и, не закусывая, громко отрыгнув, проговорил:

– Говоришь, трудно стало?

– Трудно. Верные люди, кто Богу душу отдал, кто в бега подался, а новых, где сыскать?

– По лету пошлёшь верных мужиков в скит. Пусть всё там перероют, но найдут клад староверский. Должен он там быть раз писано на пергамене. Зря они не стали бы писать. Он где-то там. Не оттягивай этого дела. Отвечаешь за него головой.

Пестун наклоном головы показал, что понял слова барина и спросил:

– Прикажете самому ехать за сундуком?

– На людишек надежда маленькая, если найдут, разворуют. Ну а ты не допустишь.

– В этом уж не сумлевайтесь. – Пестун вторично наклонил голову.

– Меня радует, что мы отправили этого скитника Изота в места не столь отдалённые, как говорят, – продолжал барин. – Теперь он не станет чинить препятствий в нашей затее с сундуком…

– Это уж непременно, – подтвердил Пестун и спросил: – Его уже осудили?

– Осудили. Без проволочек.

– И надолго?

– Для него и нас достаточно. На двенадцать лет.

– Ого. – Пестун присвистнул. Но тут же умолк, увидев недовольное лицо барина.

Барин шевельнулся в кресле, вынул из жилетного кармана золотые часы на массивной жёлтого цвета цепочке. Открыл крышку. Раздалось мелодичное звучание. Барин незаметно вскинул глаза, посмотрел на Пестуна, чтобы увидеть, как разгорелись глаза у содержателя постоялого двора при виде этих часов.

Он то открывал крышку и наслаждался переливчатой мелодией, то вновь закрывал. Наконец отцепил цепочку, щёлкнул крышкой часов и протянул их Пестуну:

Возьми!

Тот не понял.

Чего изволите?

– Бери, дарю!

Пестун обомлел:

– Мне?

– Тебе.

Пестун протянул робко руку, сам не веря своим ушам и глазам и думая, что барин подвергает его испытанию.

– Бери, бери, – продолжал барин. – Дарю от чистого сердца. Я видел, как они тебе нравились. Ты их заслужил.

Пестун грохнулся на колени, схватил жирную руку барина с увядающей кожей и прикоснулся к ней губами.

– Благодетель вы наш… как… как.

– Встань! Это тебе за службу: за прошлую и предстоящую. Нам предстоит много сделать. Я ещё буду богат, как никогда. Мы тогда всем покажем… Найдёшь сундук, награжу особо. До конца дней своих будешь кататься, как сыр в масле.

Барин, когда чрезмерно употреблял, становился сентиментальным, душа его жестокосердая размякала, и он частенько в такие минуты делал слугам подарки, правда, на трезвую голову всегда каялся, но слово своё держал и не отбирал даденное.

– Непременно-с, благодетель вы наш, – шептал Пестун, поднимаясь с колен. – Я ваш верный слуга до гроба. Непременно-с.

– Деньги принесёшь сегодня, до вечера, – сказал барин Пестуну, давая понять, что разговор окончен.

– Будьте уверены, – ответил Пестун, пятясь задом к двери.

Выйдя из гостиницы, он глубоко вдохнул свежий воздух. С каждым днём тяжелее становится работать на барина. Последние дела много прибытка не дали. Одна надежда на это скитское золото. Конечно, Пестун отправится летом в скит и голову свою положит, но найдёт этот чёртов сундук.

Часть третья
Старая мельница
Глава первая
Подкидыш

Маркел с сыном Антипом и женой Прасковьей убирали на огороде капусту. Уродилась она в этом году славная: кочаны упругие, белые, некоторые, наверное, фунтов под девять-десять. Прошли первые заморозки, и капуста приобрела сочность, звучность, хрустела под рукой, когда срезали круто налитой вилок.

Антип сшибал кочаны кухонным тяжёлым косарём, а Маркел и Прасковья бросали их в куль, чтобы полный отнести в сени. Там их сваливали в кучу, приготовившись после обеда порубить для квашения. Для этого Прасковья рано утром, загодя, нарезала моркови, приготовила яблок, клюквы, грубого помола соли и чеснока.

Маркел, видя, как Антип орудует острым косарём, радовался: дельный из него парень выйдет – и не болезнен, и разумом смышлён. Тогда-таки уговорила его Прасковья оставить подкидыша, да и сам он особо не сопротивлялся, наоборот, в душе полагал, что надо оставить, только ждал первого слова жены, и вот теперь оба не нарадуются на приёмыша. Отрада и помощь в старости, да и хозяйство есть теперь на кого оставить.

Как сейчас помнит Маркел тот день. Было это после Юрья холодного, но до Николина дня. Ночью тогда подвывала метель, снег бил в стёкла, а под утро затихло и так благодатно было на воле. Встали они, как всегда, рано. Прасковья подоила коров, затопила печь, собрала на стол. Поев, Маркел по привычке облизал деревянную ложку и положил на стол. Сам не зная почему, вздохнул:

– Эх, мать наша гречневая каша: не перцу чета, не прорвёт живота.

– Ты чего это, отец, там говоришь? – спросила Прасковья, не расслышав слов мужа.

– Да я так, сам с собой, – ответил он и, отодвинув глиняную миску, из которой ел кашу с молоком, на край стола, встал с лавки.

– Будя, – сказал он сам себе, поглаживая большой живот.

– Наелся, Маркел? – спросила Прасковья, высокая, сухощавая, возясь с чугунками возле печки. Главной своей заботой она считала всегда накормить вдосталь мужа, а уж потом справлять остальные дела.

– Ага, – ответил Маркел, прошёл в угол, где были вбиты в стену гвозди, на которые вешали одежду, и стал натягивать на широкие плечи полушубок. – Пойду ворота открою – сегодня мужики хлеб на помол обещались привезти. Вдруг в такую рань кого-нибудь Бог принесёт.

Прасковья ничего ему не ответила, продолжая заниматься стряпнёй.

Маркел толкнул низкую дверь, пригнувшись вышел в сени, затем на открытое, занесённое снегом крыльцо.

В лицо дохнуло свежестью морозного утра. Звёзды померкли, а тонкий серпик луны прозрачным леденцом, будто приклеенным к небу, плыл между редких, высоких тонких облаков. Вставало солнце. Казалось, не солнце, а яркое размытое пятно пыталось пробраться сквозь утреннюю мглу, сгустившуюся над горизонтом. Мельничное колесо стояло неподвижно. В жёлобе оставшаяся вода схватилась корочкой наледи. Водоем покрывал толстый лёд, неровно занесённый снегом, только перед плотиной темнела небольшая полынья.

Открыв ворота, но не распахивая их настежь, Маркел прошёл в крытый дранью двор. Потрепал по шее своего любимца – жеребца по кличке Малец, подбросил сена в ясли двум коровам и бычку. Заблеяли в загоне овцы. Он и им подкинул сена, и они сразу бросились в угол, навалились на корм.

В лето накосил Маркел сена вдосталь. Часть перевёз на мельницу, часть оставил в лесу, в копнах, и теперь не страшился, что его живности не хватит пропитания на зиму. Но с привозкой сена надо было поторапливаться – снегу выпало достаточно, чтобы пройти саням, а то неровен час растащат припасы сохатые – неизвестно, какая для них выпадет зима: если снегу будет много, не сумеют добыть себе подножного корма, будут шататься по лесу, набредут на его копны.

Подумав, что скотина будет накормлена досыта, а ужо Прасковья вынесет ей пойла, удовлетворённый, что всё идет ладно, Маркел взял деревянную, собственноручно изготовленную из осины лопату, чтобы отгрести от крыльца снег.

Мельницу он арендовал у богатого предпринимателя из Верхних Ужей Арона Абрамыча Гольберга. Денежный оброк выплачивал без задержек и подумывал – вот бы скопить деньжонок поболе да выкупить её совсем у хозяина. Но пока кишка была тонка, чтобы это сделать.

Подойдя к крыльцу с навесом в виде тесового шеломка, опирающегося на две фигурные балясины, он заметил, что перед дверью в сени стоит корзина, сплетённая из неочищенных веток лозняка.

Маркел оторопел. Не более десяти минут назад он сошёл с крыльца, чтобы открыть ворота, и на нём ничего не было. А тут на тебе – появилось! Было от чего удивиться. Он шагнул в ступеньки, недоумевая, что это за корзина и как она здесь очутилась. Может, Прасковья выставила за дверь? Но у них не было такой корзины. Корзина сверху была накрыта остатком лоскутного ватного одеяла с подпалинами и прожжёнными насквозь местами.

Глаза его ещё больше округлились, когда он откинул тряпьё. В корзине лежал младенец. Он был закутан в обрывки холщёвой материи. Открытым было лишь лицо и то наполовину.

Маркел, повинуясь внутреннему неосознанному чувству, коснулся щеки ребёнка и губ, и на руке ощутил чуть заметное дыхание, похожее на дуновение ветерка. Младенец спал. Это была не кукла, а живой маленький человек.

Ошеломлённый мельник несколько секунд стоял не шелохнувшись. Как мог очутиться ребенок на его крыльце? Откуда он взялся? Кто его принёс?

– Прасковья! – закричал он, придя в себя, во весь дух и забарабанил кулаком в дверь. – Прасковья!

Но жена, видно, не слышала крика и стука мужа, а может, замешкалась и не выходила из дома. Маркел обернулся, хотел сойти с крыльца и посмотреть, кто это подкинул младенца, потому что увидел на снегу отчётливые следы, ведущие от ворот к дому. Это были не его следы. Но тут открылась дверь и выглянула Прасковья, простоволосая, с руками, испачканными в муке.

– Это ты стучал, отец? – спросила она и сразу обратила внимание на встревоженное лицо мужа. – Ты чего это такой разгорячённый?

– Такое дело… – задыхаясь от волнения пробормотал мельник и указал на корзину: – Нам кто-то дитя подкинул…

– Дитя? – Прасковья поправила волосы, сбившиеся на лоб. – Какое дитя? – не поняла она. – Ты чего – смеёшься? – Лицо её напряглось.

– Чего мне смеяться! – Маркел окончательно пришёл в себя и уже предвкушал удивление жены, может быть, и озабоченность, с какой она воззрится на подкидыша. – Вот посмотри… в корзине…

Жена, отбросив одеяло, заглянула в корзину и всплеснула руками:

– Батюшки вы мои! И вправду дитя… Такое маленькое… Чего ж ты стоишь на холоде, Маркел? Неси в дом! Застудишь ребенка!

– И вправду, – пробормотал Маркел и принялся торопливо выполнять просьбу жены. Схватил корзину и внёс в дом.

В суете они не видели, что из-за ограды за ними наблюдают два внимательных глаза и как только за хозяевами захлопнулась дверь, от ворот с наружной стороны отделилась высокая фигура в потрёпанном кафтане и скрылась в придорожном ельнике.

Минуты через три из избы чуть ли не опрометью выбежал Маркел, распахнул ворота шире, поозирался по сторонам. На дороге никого не было. Никого не было и в кустарнике, росшем с южной стороны мельницы. Он прошёл шагов тридцать к лесу и только тут обнаружил следы, ведущие в ельник. Саженях в стах, на поляне, они оборвались. Место было утоптанно, видно, человек, принёсший младенца, долго стоял здесь, а дальше вглубь оснеженного леса уходила стёжка от широких лыж-ступней. На таких лыжах ходили здешние охотники, промышлявшие зверя.

Маркел сдвинул шапку на лоб, потоптался на поляне и побрёл обратно на мельницу, так и не узнав, кто принёс младенца.

Пока муж отсутствовал, Прасковья сняла одеяло и поставила корзину рядом с печью, которая ярко пылала. Вспомнился сон, который ей приснился два или три дня назад. Шла она по глухому лесу и никак не могла найти тропинки, которая вывела бы её к дому. Так она плутала долго, и сердце сжималось от страха. Вдруг из чащи выходит нищенка в тёмных долгополых одеждах, повязанная по-монашески и говорит ей: «Я покажу тебе дорогу, но ты за это должна взять у меня…» Она развернула лохмотья и подала ей ребёнка. Прасковья отшатнулась в ужасе: ребёнок был весь в шерсти, на голове росли небольшие рожки. Из-под тряпья высвободилась рука, на которой было шесть пальцев, оканчивающихся загнутыми когтями. «Нет, нет!» – закричала Прасковья и проснулась. Холодный пот заливал лицо, сердце билось сильно и неровно.

Маркелу она про сон ничего не сказала, а потом он полегоньку забылся. И уже не казался ей таким страшным – ведь наяву всегда сны воспринимаются с лёгким чувством стыда за свой испуг. Это только сон! И вот сейчас он опять всплыл в памяти и мысленно она опять пережила события, которые ей приснились.

Она развернула лоскуты, в которые был завёрнут младенец.

– Какой худенький и слабый, – покачала она головой. – Откуда ты такой взялся? Скажи мне? Молчишь! Ну ничего, мы тебя поправим. Быстро поправим. На коровьем молочке отойдёшь…

Вернулся Маркел. Обмахнул голиком ноги, подошёл к Прасковье.

– Никого нету, – сказал он, хотя жена ни о чем его не спрашивала. – Но следы ведут в лес. На лыжах кто-то приходил.

– На лыжах? – переспросила Прасковья. – Чудно.

– Не знаю, на кого и подумать…

– Что будем делать? – спросила Прасковья и глаза её внимательно воззрились на мужа.

Маркел приподнял брови, наморщив лоб, соображая, и ответил:

– Ну… не в лес же относить…

Словно услышав его слова, ребенок открыл глаза, лицо плаксиво сморщилось, будто он хотел заплакать, но не заплакал. Ловил ртом воздух.

– А ведь он голодный, – всполошилась Прасковья. – Мы здесь разговоры разговариваем, а покормить его не удосужились. Надо ему молочка дать. Вишь, отец, сил нету и поорать-то… Ах ты, бедный…

Она положила его опять в корзину, побежала в сени, а оттуда в чулан, где у нее охлаждалось молоко, надоенное утром, налила в глиняный горшок и подпихнула ухватом в печь.

– Потерпи, потерпи, – говорила она, обращаясь к ребёнку. – Сейчас молочко подогреется, попьёшь и веселее будет. Я мигом соску сделаю, – и суетливо бегала по комнате.

Маркел удивлялся, глядя на жену: откуда только резвость взялась, – то ходила степенная и неразговорчивая особо, слова клещами не вытянешь, – а здесь засуетилась, закопошилась, как клуша над цыплятами.

Женаты были они лет семнадцать. Жили мирно, поначалу и не в достатке. Маркел не обижал супругу, хотя по нраву в иные минуты был и крутоват, несмотря на добродушный вид. Она тоже была не злой, не корыстной, спокойной и выносливой. Любая работа спорилась в её руках. На ней держалось хозяйство: работа по дому, уход за коровами, курами, овцами и поросятами. Помогала мужу косить и убирать сено и огород не запускала. Одно было неладно: детей Бог не дал. И к знахаркам, и к гадалкам обращалась, и в город к доктору ездила, но все напрасно, и тогда поняла – значит, не судьба.

Поэтому он сразу заметил, какой радостью зажглись её глаза, когда он принёс младенца, и как она теперь хлопочет над ним.

Снаружи послышался скрип отворяемых ворот, крики возниц, понукавших лошадей:

– Ну давай шевелись, саврасая! Ах, какая ты нерасторопная! Тпру, стой, верею сшибёшь!

Сквозь небольшой уголок не тронутого морозом обледеневшего окна Маркел увидел сани, въезжавшие во двор мельницы.

– Я пошёл на волю, – сказал он Прасковье. – Мужики приехали. – Остановившись у двери, добавил: – Ты это… покормишь дитя да сожги эти лохмотья, – он кивнул на корзину, – больно от них пахнет, то ли дымом, то ли копотью, рыбой какой-то…

– Иди, иди! – ответила жена. – Я сама всё сделаю. Иди!

Двое саней уже стояли возле мельницы. Вокруг них бегали мужики из дальней деревни Ситниково. Маркел их хорошо знал. Да и как не знать: пол-округи возило на его мельницу зерно. Поневоле всех будешь знать.

Поздоровались, как старые знакомые, за руку.

– Здравствуйте, Маркел Никонорыч!

– Доброго вам здоровья, мужики!

Приехавшие сняли шапки, поклонились: мельник не барин, но лицо значительное, а от поклона шея не переломится.

Маркел помог завести лошадей поближе к настилу, под навес, чтоб сподручнее и ближе было таскать мешки.

– Сами разгрузите или помочь? – спросил он.

– Ну что ты, Маркел Никонорыч, – ответили мужики, оба кряжистые, в силе. – Сами справимся, не впервой. – И стали выгружать мешки из саней.

– Как доехали? – спросил Маркел.

– Хорошо. Дорогу-то полем передуло, но снег лёгкий. Хорошо доехали. А чо не доехать: лошадки справные.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю